Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
…Сейчас там ее муж, и я не должен идти туда, потому что она моя, но принадлежит ему».
– Я пойду туда! – решительно проговорил Тхавадзе. – Я научился терпению, но это не навечно! Я опротивел себе, но не навсегда… Да, надо зайти за кем-нибудь и явиться под видом друзей Бичико.
«Черт с ним, только бы на этом все кончилось, только бы этот вечер был последним. Пусть смотрит, пусть смотрит, сколько угодно. – Мака встретилась взглядом с Тхавадзе. – Сумел-таки сесть напротив… Переменить место? А если он и туда пересядет? Сейчас всем кажется, что он случайно оказался передо мной, а вероятнее всего, вообще ничего не кажется. Еще совсем немножко, и я уйду, запрусь в комнате, отдохну. Надо дождаться до завтра, забрать отца из больницы и познакомить с невесткой. Если я оставлю Мери лицом к лицу со свекром, у бедняжки сердце разорвется. Нужно их примирить. Скажу отцу, что теперь есть кому присмотреть за ним. Мери именно та женщина, которая сумеет заменить меня у постели больного. Пока отец жив, и у нее будет свой заступник… Я всем желаю добра. Что ж поделаешь, если сил у меня мало и недостает на всех, – мои ближние тоже люди. Хотя и Тхавадзе не заморский гость, но что я могу для него? Ну, ладно, допустим, я знаю, что он меня любит. Ну и что? Что от этого изменится? Пусть хоть не смотрит так на меня… заметят… Ах, только бы Гено остался… Если он не отвернется, я пересяду или уйду совсем. И больше моей ноги здесь не будет… Приеду в кои веки раз проведать отца, приеду на час-другой, вместе с Гено…»
Старший брат Мери – Баграт рассказывал что-то об охоте в заповеднике под Тбилиси, «где фазанов разводили, как кур на ферме». Стоило Баграту заговорить, и за столом возникало оживление, все обращались в слух, заранее улыбаясь и предвкушая удовольствие. И только у Тхавадзе свело челюсти, как тисками. Иной раз, и правда, было острым и точным легкое слово Баграта, но ни разу оно не разгладило складок на лбу у Тхавадзе.
«Может быть, этот бедолага и смеяться-то не умеет. Что с ним? Что он как проклятый – и песню не поддерживает. Человек может не уметь петь, но чтобы человек не умел смеяться, такого я еще не видела. Как только произносят тост, он тут же встает, говорит несколько слов и хлещет стакан за стаканом… Хочет вызвать во мне жалость… Если б я любила кого-нибудь и была отвергнута, как бы тяжело мне ни приходилось, я не дала бы почувствовать, что не могу жить без него…»
За столом засмеялись. Мака по смеху поняла, что Баграт Хибрадзе еще не досказал своей истории; это был короткий поощрительный смешок, так сказать, по ходу дела.
«Он не должен почувствовать, что я думаю о нем. Раз для него не существует никого на свете кроме меня, он может не слушать; я же послушаю, о чем рассказывает Баграт, меня интересует все, кроме Джумбера Тхавадзе».
– Профессор так спокойно вошел в заповедник, словно получил его в наследство от собственного папаши, – рассказывал Хибрадзе, изображая при этом старого горожанина на неровной дороге. – И вдруг – ба-бах – громыхнуло… Нет, извините, сперва просвистело – фють, фють, – а потом ба-бах, ба-бах – подряд. Я окаменел. – Хибрадзе завращал зрачками, словно провожая взглядом пули, пролетевшие над ухом. – Виноват, на фронте не был, но знаю, можешь помереть, даже не почувствовав этого. – Профессор, убивают! – ору благим матом, чтобы убедиться, что могу кричать и душа моя еще не рассталась с телом. В ответ слышу: «Руки вверх!» И погнали нас, что твоих диверсантов…
– А где этот лесничий, дочь которого нужно устроить в университет? – спросил Бичико (старший из шуринов начинал ему нравиться).
– Он главный, к нему-то нас и ведут.
– Верно, профессору уладить такое дело – пара пустяков.
– Я тоже так думал… Весь заповедник из конца в конец протопали под дулами ружей…
– Не могли его найти?
– Нашли, как же…
– И что? Дочь замуж вышла?
– Нет, в университет поступила.
– И приняли?
– Представь себе! Мой профессор думал, что по старинке все еще может охотиться в этих лесах. Я ему и говорю: что же вы, профессор? Дали бы девочке передохнуть после школы, приняли бы через год, а сами за это время фазанов постреляли бы.
Слушатели за столом засмеялись.
«Что за упрямство! Клещ настоящий – впился, и ни в какую! Сколько лет он меня не видел, и ничего, не умер… Нет, Додо не могла выйти за него замуж – нельзя выйти замуж за человека, который любит твою подругу. Интересно, как она поведет себя, если мы случайно встретимся?.. А почему он не женился на писаной красавице – врачихе, если она и впрямь сходила по нему с ума… И что только они в нем находят?.. Нет, нет, я больше не посмотрю на него. Он заметил… Я вроде и забыла, что он здесь… Боже мой, какое несчастное, какое жуткое лицо! Если он все эти годы любил меня так, он бы просто не выжил. Встану и уйду, прилягу в комнате, я очень устала. И на него смотреть невмоготу, так и кажется, что он сделает что-нибудь над собой. Как мы глупы, женщины. Что там ни говори, а мы унижены и хотим, чтобы мужчины боготворили нас, стрелялись из-за нас, а если иной раз они притворно загрустят, мы их жалеем. Нет, это не от глупости. Мы хотим, чтобы так было, и потому верим… Я совсем забылась… Что происходит за столом? Вошел Амберки Хибрадзе и сел на свое место в уголке. Даже не видела, когда он уходил. Со вчерашнего дня двух слов от него не слышала. Какой тихий человек. Никогда в жизни не подумала бы, что он кем-то приходится Джабе Хибрадзе, а ведь родной брат. Впрочем, и мой брат не похож на меня… Грешат ли матери, или и в самом деле дети одних родителей могут так отличаться друг от друга? Что за глупости лезут в голову. Встану и уйду. Не я одна, все устали. Но разве мужчины поднимутся из-за стола, пока у них языки не откажут? А Тхавадзе словно и не пил ни капли. Что со мной – я опять смотрю на него. Сейчас встану. Да, встану. На дворе уже вечереет. Выйду, прилягу и, если не удастся соснуть, почитаю немножко. Все книги в этом доме давно читаны-перечитаны, но я подберу что-нибудь и полистаю. Старший Хибрадзе опять что-то рассказывает. Это уж слишком. Не знает меры – даже не смеется уже никто. У каждого своя слабость… Сегодня Тхавадзе совсем плох. Может, он болен?.. Кто знает?.. Бедный парень, он порядком помучился за свою жизнь. Как он нуждался! Никакие нитки не могли скрепить его расползающуюся, выгоревшую рубаху цвета хаки. Что ж: бился, бился и добился-таки своего. Добился? Да, вышел в люди, на человека стал похож. Чего он еще добивался? Интересно, остался ли у него след под подбородком, там, где шелушилась кожа. Где она была, эта ранка? Взгляну и уйду. Что я расселась тут, как заправский пьяница, почему не ухожу? Сейчас… – Мака приподнялась и оглядела стол. – Да, взгляну, остался ли след… Под подбородком, слева, внизу… Чего он хочет? Что это еще за знаки?»
– Остаться? – проговорила Мака, удивленно поджимая плечи.
«Только бы никто не заметил, что он говорит со мной».
Все слушали Хибрадзе, определенно докучавшего теперь своими историями, не выражали одобрения, но слушали.
– Не уходите.
Мака подняла брови, улыбнулась и, вставая, спросила:
– Это еще почему?
– Останьтесь! – негромко повторил Тхавадзе. – Ничего не случится, если вы останетесь.
– Но когда я не хочу…
– Тогда идите, только не задерживайтесь долго.
Мака покачала головой и собрала со стола несколько тарелок, чтобы вынести их по пути.
– Обязательно возвращайтесь.
Мака наклонилась через стол за кувшином для вина, стоявшим перед Тхавадзе.
– Вы должны вернуться!
– Я никогда не делала, чего не хотела.
– Вернитесь!
– А если нет?!
«Боже мой, как я с ним разговариваю? Уж не пьяна ли я?» – Она поставила кувшин перед собой и подняла взгляд на Тхавадзе.
– Вы придете, – уверенно сказал Джумбер.
Мака нахмурилась. «Заметил, что я думала о нем и пожалела… Но если и заметил, как он посмел?»
– Я не вернусь.
– Вернись, – теперь это слово, сменившее множество оттенков, больше походило на просьбу.
– А если нет?
– Пожалеешь.
– Я?! – Мака почувствовала, как у нее от злости задрожала нижняя губа.
«Грозится?»
– Пока ты здесь, я не вернусь, но знай – с сегодняшнего дня ноги твоей в этом доме не будет!
– Ты пожалеешь об этом!
– Я?! – опять вырвалось у Маки, она взяла кувшин и повернулась, чтобы уйти, но поскольку не собиралась возвращаться к столу и не думала еще когда-нибудь увидеть Тхавадзе, обернула к нему пылающее лицо и сказала:
– Не вздумай искать встреч со мной!
– Это невозможно.
– Уж не собираешься ли поджидать меня на дороге? – Она тут же осеклась, – этого не следовало говорить, – но не особенно огорчилась, ибо своими словами до боли остро дала понять Джумберу, что не простила ему даже прошлого.
Кто-то захохотал за столом. Мака не взглянула в ту сторону, заторопилась и вышла из комнаты.
На рассвете к Бичико прибежали инженер с завода и начальник купажного цеха. Мака спала в это время с матерью в дальней комнате. Сперва со двора послышался крик Бичико, потом взволнованный говор нескольких голосов. Затем Бичико вернулся в дом и, громко топая босыми ногами, пробежал по балкону.
«Разбудит ребенка, ненормальный», – испугалась Мака.
– Что случилось, дорогой? – послышался встревоженный голос Мери.
«Интересно, что у них стряслось?» Мака приподнялась на постели и вся обратилась в слух, боясь пропустить ответ брата. Бичико натягивал брюки и впопыхах никак не мог попасть в штанину.
– Тхавадзе покончил с собой.
– Что ты говоришь, Бичи?!
– Застрелился.
Мака уронила голову на подушку. До ухода брата она ни о чем не думала. Слышала его бесконечную суматошную возню, пока Мери не встала и не помогла ему.
– Что там, дочка? – спросила сидящая на постели Ольга – старуха была уверена, что неверно расслышала сына.
«Тхавадзе застрелился, чтобы я пожалела о своих словах», – мысленно ответила ей Мака.
– Мака, слышишь?
Мака молчала.
Ольга в ночной рубашке вскочила с постели и подбежала к дверям.
– Бичи, сынок!
– Что тебе?
– Это правда, или…
– Нет, пошутил…
– Пошутил, – пробормотала Мака, хотя прекрасно слышала, с какой желчью процедил Бичико свое «пошутил».
– Ой ты, госпо-ди! – дошло наконец до Ольги. – Ой, несчастье-то какое! Верно, на машине разбился… Пьян был, родимый, пьян, пьян… Господи, грех-то какой! Погибли мы!
– Заткнись! – гаркнул Бичико и опять пробежал по балкону, на этот раз в ботинках.
«На машине разбился, – подумала Мака. – Наверное, много выпил после моего ухода…» Мака думала обо всем этом, как о чем-то услышанном краем уха, где-нибудь в поезде или на улице.
«Сколько человек гибнет ежедневно в Нью-Йорке? Я совсем недавно читала где-то…»
Ольга кинулась искать свое платье.
«Не видит, с той стороны, в изголовье кровати висит. Все-таки удивительно бестолковая женщина моя мать».
Вошла Мери. Она стояла посреди комнаты, бледная и растерянная.
– Мака!
– Почему ты так рано? – спросила Мака, медленно приподнимаясь, и вдруг заново услышала слова брата.
– Тхавадзе застрелился? – спросила она кого-то: Мери, Ольгу или себя самою, и вскочила с постели.
Никто не ответил ей.
– Что за Тхавадзе? Тут есть еще в округе какие-нибудь Тхавадзе?
– Не знаю, Мака, откуда мне знать! – Широко раскрытые глаза Мери были полны слез.
– Мама!.. Мама!!
– Какие-нибудь Тхавадзе, говоришь? А разве начальник нашего Бичи…
– Нет, не этот! – оборвала ее Мака. – Других Тхавадзе нет в нашем селе?
– Те, что приходили к Бичико, говорят, будто он… – припомнила Мери и попятилась, не досказав и пропуская Маку к дверям.
– Почему? – Мака вышла в другую комнату и посмотрела в окно на закрытую калитку. – Почему? – повторила она и вернулась назад. – Почему он покончил с собой?
– Он ничего не сказал.
– На нашей совести такое несчастье, вот беда! – причитала Ольга, завязывая тесемки длинных вязаных носков. – Пьяный от нас уехал…
– Авария? – Мака заглянула в глаза Мери.
– Нет, застрелился.
– Почему?
– Не знаю, Мака. Ничего не знаю.
– Из-за кого… Господи! Почему?
– Не будет мне счастья, – вдруг всхлипнула Мери.
– Тебе? Почему – тебе?
– Из-за меня были приглашены гости.
– Нет, – Мака надела платье. – Нет. Иди, накинь что-нибудь, ты вся дрожишь.
– Пойду, – Мери повернулась к дверям.
– Куда они забрали Бичи?
– Не знаю…
– Мама, смени свой платок, сходи к соседям и узнай, что говорят…
– А что мне делать? – проговорила она, оставшись одна, и присела на кровать. Гоча спал. – Да, не разбудить ребенка… Еще ничего не известно. Может быть, случилась авария, столкнулся с кем-нибудь. На днях где-то огромный самосвал налетел на «Москвич» и смял четырех человек. Сколько аварий происходит ежедневно в Нью-Йорке? Почему я забыла? В школе я всегда выписывала даты и отучилась запоминать цифры. Однажды я рано ушла с уроков. Как он узнал об этом, никому не понять! И как умудрился уйти следом за мной?.. Вероятнее всего, нарочно натворил что-нибудь такое, что его выгнали из класса. Только я перешла через мост, как он показался. О чем это я?.. Почему он должен был застрелиться? Чтобы я пожалела о своих словах? Только для этого? Ох, почему Гено не увез меня, – я же так просила! А он оставил… Когда я в самый первый раз заметила, что Тхавадзе любит меня? Да, когда он встретил меня в коридоре, – я опоздала и спешила в класс, а он преградил мне дорогу. Или раньше? Нет, раньше не помню… Ах, зачем только я родилась на свет! А он?! Это я сделала его несчастным и погубила. Или он разбился на машине? «Пожалеешь…» Гоча, Гоча, сынок, проснись, родной мой, мы должны уехать, бежать отсюда… Почему хоть ты не заплакал, не затопал ножками, не закричал – поедем, поедем, поедем с папой!.. Странный ты: заигрался… Но хотя бы из-за машины, ты же так любишь кататься на машине… Радость моя, что стоило тебе не ходить к соседям. Неужели не хватило такого большого двора для игр? Мы должны уехать отсюда… Сынок, хоть ты увези меня. Я всегда здесь была несчастна. Ничего хорошего меня не ждет. Увези и больше никогда не отпускай. Плачь, кричи, запри все двери, но не выпускай меня за калитку…
Ребенок спокойно спал в утренней прохладе. Он только едва, почти незаметно вздрогнул, когда Мака, пугаясь собственных слов, прошептала в душе: не отпускай или останешься без мамы.
Вести, принесенные Ольгой, все-таки оказались утешительными: Тхавадзе и вправду стрелялся, но пока жив, а из-за чего стрелялся, неизвестно. На заводе он недавно, за это время как бы ни куролесил и ни тащил (а этого за Тхавадзе не замечали), не мог расхитить и растратить столько, чтобы ему, человеку со связями и бесчисленными друзьями, пришлось становиться под пулю.
«Видимо, маме не посмели сказать: из-за твоей дочери… Неужели и вправду из-за меня? Где же он был до сих пор? Наверное, многие женщины мечтают о таком мужчине. Нет, нет, кто же теперь стреляется из-за женщины! Глупости… Это я выдумала. Если не на этом заводе, так на старом, откуда его перевели, он наворочал дел и знал, что не сегодня-завтра раскроется. Потому-то и не женился. И правильно сделал. Зачем же приносить несчастье той врачихе, о которой говорила Нуца… Видно, он не жестокий человек. А есть такие: гибнут и других тянут за собой. «Пожалеешь…» Ну да, у него было решено, вот он и сказал, чтобы заодно меня наказать, чтобы я приняла вину на себя и казнилась. Может, он и вправду любил меня? Может быть, самоубийство только назревало, а я ускорила его?. Но ведь когда-нибудь это должно было случиться. Вот он и предпочел, чтобы люди говорили не – «Тхавадзе был мошенник и деляга», а что он любил и покончил с собой из-за любви. В таком случае все должны узнать об этом…»
Мака перевела настороженный взгляд с матери на Мери: не скрывают ли они чего-нибудь?
Мать растерянно смотрела на нее. Мери опустила глаза.
– Все-таки, что люди говорят?
– Я уже сказала…
– А именно?
– Никто не знает, отчего он мог стреляться. Разве что хорошая жизнь во вред пошла.
– Такая уж хорошая? Не лучше, чем у других.
– Ну, нет! Одет-обут с иголочки, сладко ел и сладко пил. Ты не видела его дом?
– Нет.
– Говорят, в том районе ни один с ним не сравнится. Я тоже не видела, но люди так говорят: в прекрасном месте, за банком, чуть повыше, – участок тоже недешево ему обошелся.
«Гено предлагали в центре чей-то отобранный участок, но он не взял, предпочел строиться на пустыре в пригороде».
– Мери, ты ничего не знаешь?
– Я? – удивилась Мери.
– Бичи тебе не говорил?
– Нет, ничего.
– Да и какое нам в конце концов дело? – Мака встала и прошлась по комнате.
– Не скажи, дочка… От нас человек уехал, из нашего дома…
– А я тут при чем? – Мака резко обернулась.
– Ты-то ни при чем, но как от нас вернулся, так и… Слышала – не выживет.
– Не выживет? Но что я могу сделать, мама?
– Ты… Что мы можем? Мы ничего не можем.
– Утром мне надо уехать, даже не успею к себе до двенадцати. У меня работа, в конце концов.
– А отец? – тихо спросила Мери.
– Что отец?
– Разве не заберем его из больницы?
– Да, конечно. Но сейчас в больнице… Сходите вы с мамой. Сейчас и Бичико там будет!
– Мака, если бы ты пошла…
Мака вспомнила, что отец еще не знаком с невесткой и что без нее Мери не посмеет показаться на глаза свекру, а поэтому надо проводить ее в больницу. Но сейчас там лежит Тхавадзе. Возможно, кто-то из его окружения знает, что он стрелялся из-за женщины, и именно из-за нее – Маки Лежава.
Но как же так? Если и на самом деле причиной самоубийства была Мака, неужели она не повидает перед смертью человека, пожертвовавшего жизнью ради нее? Какая жестокость и какая трусливая неблагодарность: избегать встречи только потому, что могут что-то подумать! И это после того, как он сказал: «Пожалеешь» и подставил сердце под пулю.
– Повидаю отца и уеду, уеду и не вернусь. Только повидаю отца…
Перед палатой, где лежал Тхавадзе, толпился народ, но все с таким любопытством тянулись на носках, заглядывая в открытую дверь, что Маку, Мери и маленького Гочу никто не заметил.
«Нет, не сейчас, сейчас я не зайду к нему… Да и после не следует этого делать – не из-за меня он вовсе стрелялся». Мака направилась к угловой комнате в конце коридора.
– Может быть, вызовем Бичи? – сказала Мери.
– Бичи?
Мака остановилась. Если она войдет вместе с Мери и спросит Бичико, к тому же и Гоча будет с ними…
– Не стоит, Мери. Бичико непременно зайдет к отцу. Я думаю, он и сейчас там.
– Тогда я подожду в коридоре.
Мака помимо своей воли покосилась на толпу у дверей. «И чего они набежали? Неужели все так любят Тхавадзе? Интересно, пришла ли Додо проведать его? Что, если она узнает, из-за кого он стрелялся!»
– Ты что-то сказала, Мери?
– В коридоре, говорю, подожду.
– А? Почему?
– Мака… Без Бичи как-то неловко, не могу…
– Но я же здесь!
– Ты, конечно…
Мака приоткрыла дверь в палату.
– Отец, к тебе можно?
– Пришла, дочка? – проговорил Симон и вздохнул с облегчением, словно гора с плеч.
«Отцу тоже известно. Видно, не только больница, весь район взбудоражен… Кто же теперь стреляется из-за женщины?..»
– Подойди к дедушке! – Мака легонько подтолкнула сына к постели и взяла Мери за руку. – Входи, Мери, милая!
– Гоча, внучок мой… – Мака увидела на детской головке костлявую старческую руку с синими ветвями вен.
Гоча с любопытством рассматривал больного, лицо которого казалось ему очень знакомым, и несколько раз взглянул на мать, словно спрашивал: верно, это мой дедушка? Он по привычке ожидал больших ласк от деда, но Симон ограничился несколькими словами и рассеянным поглаживанием по головке.
– Выходит, дочка, погубили мы этого человека…
– Кого, отец? Кого мы с тобой можем погубить?
– Но он же от нас ушел прошлой ночью.
– Раз от нас ушел, значит, мы погубили?.. А что? Говорят что-нибудь?
– Откуда мне знать! В четырех стенах к постели прикованный лежу…
– Бичико был у тебя?
– Был.
– Тоже считает, что мы виноваты?
– У него разве узнаешь толком.
При этих словах Мери, словно желая спрятаться, подалась назад. Она испугалась, когда свекор, не замечая ее присутствия, заговорил о ее муже, и теперь желала только одного – стушеваться и исчезнуть.
– Ты лучше побереги себя, отец! – сказала Мака. – Не стоит волноваться из-за сплетен.
– Кажется, с тобой кто-то вошел?
– Угадай, кто бы это мог быть.
Больной, видимо, понял, о ком говорила дочь, но, не находя взглядом стоявшей в изголовье кровати Мери, растерянно озирался и бормотал:
– Хорошо, коли кто-то вспомнил… Спасибо и на том…
Мери, вспыхнув, наклонилась к нему.
Симон пожал невестке руку и отвернулся.
– Плачет! – шепнула Мака растерявшейся Мери и одернула Гочу, карабкавшегося на подоконник.
По больничной аллее торопливо шагали высокий мужчина в сером костюме и две женщины. Одна из них была в ярко-красной кофте.
«К Тхавадзе спешат. Почему? Набежит ли столько народу, если с Гено что-нибудь стрясется?.. Наверное, первой обо всем узнала Нуца. Будь она в больнице, заглянула бы сюда и дала бы понять, говорят ли в городе обо мне».
– Отец, я должна уехать – не могу сегодня не выйти на работу.
– Отвези меня домой, дочка, и поезжай.
– Тут и без меня найдется кому тебя отвезти, – Мака обняла Мери за плечи, как бы показывая, чьим заботам она перепоручает отца.
Больной взглянул на незнакомую женщину, стоящую у него над головой, – свою невестку – и вздохнул.
– Теперь у тебя есть дочь, внимательнее и заботливее, чем я, и… – что еще, Мака так и не придумала и закончила сухо: – А я должна уехать.
«Сейчас выгляну в коридор, – Мака, увлекая за собой сына, пошла к дверям. – Никто ничего не подумает… Бред. Я должна уехать, не повидав его. Мне это ни к чему. Почему он сказал – пожалеешь? Он всегда был жестокий. Сам обречен, так при чем здесь я?..»
В коридоре все еще толпился народ. Был тут и высокий мужчина в сером костюме, тот, что спешил по больничной аллее, женщин – его спутниц – Мака не заметила.
«А вдруг он умрет?.. Нет, нет, не могу!.. Если он увидит меня и попросит: не уходи, посиди со мной, пока дышу… даже если он скажет это чуть слышно, только для меня одной, – все равно! Но невозможно же после таких слов бросить его, как вчера. Надо уйти незаметно, совсем незаметно. Уйти и не думать ни о ком, даже об отце… Какая глупость, кто же теперь стреляется из-за женщины!.. А вдруг все эти люди обернутся, увидят меня и крикнут – вот она! Бросятся следом, обступят, и пойдет шепот, зашелестят: ах, вот она! Эта? Какова? Дайте взглянуть!..»
Мака прикрыла дверь.
«Если я сейчас выйду, кто-нибудь может узнать меня и решит, что я приходила проведать Тхавадзе».
– Отец, Бичико скоро придет?
– Сказал, что скоро.
«Из уважения к невестке он не бранит сына. Мери добрая, она будет ему как дочь. Это обнадеживает, и я больше никогда не приеду в Ианиси.
Надо спешить. Надо убраться отсюда, пока Нуца не вышла с работы на перерыв. Я не знаю, из-за чего стрелялся Тхавадзе…»
Через три дня Мака получила в школе письмо. Она не помнила, чтобы давала кому-нибудь адрес школы и вместе с тем словно ждала чего-то в этом роде, ждала нетерпеливо, но узнавать ничего не хотела. Вчера она попросила Гено не ездить в колхоз: возвращайся пораньше – давно не видела, как ты хозяйничаешь дома; пора виноградник опрыскивать, люблю, когда брызги медного купороса покрывают твое лицо голубыми веснушками.
Вечером Гено вернулся раньше обычного, однако в колхозе он все-таки побывал днем и на скорую руку собрал нужные ему сведения. Это больно задело Маку. Но ночью, лежа на постели рядом с мужем и косясь в темноте на его профиль, она думала о том, что никто не любил ее так сильно, как Гено. Тхавадзе хоть и стрелялся, но не застрелился. Разве так трудно попасть в собственное сердце? Если б он любил меня… он бы не промахнулся. У него свои дела были из рук вон плохи, и он предпочел умереть.
А что Нуца? О чем она пишет? После школы она только раз перед каникулами написала мне в Тбилиси – просила краску для волос. Может быть, ей и сейчас что-нибудь нужно?
Сразу же после прочтения она порвала письмо на кусочки.
«Неблагодарная, отвратительная, честолюбивая… Бедняга! Он не выживет! А я-то уехала, не повидав и даже не спросив, что с ним. Если б Бичико не сказал между прочим: может быть, спасут, – я бы и этого не знала. А причиной самоубийства оказалась я, только я одна. Никогда, никогда ни одной минуты я не была добра к нему».
В субботу она получила зарплату. В воскресенье, когда Гено переоделся в голубые от медного купороса обноски и вскинул на спину тяжелый аппарат для опрыскивания винограда, Мака подошла к нему и сказала:
– Мне приснился ужасный сон, Гено! Я не спокойна – поедем к отцу!
Гено поджал губы и удивленно покачал головой.
– Да, чуть не забыла, – поспешно прибавила Мака, когда Гено, пройдя мимо нее, направился к винограднику. – Я брала у Нуцы денег взаймы, обещала вернуть с зарплаты. Она знает, что сейчас у нас туго с деньгами, и хочу поскорее отдать.
– Надо было послать ей раньше.
– Откуда же раньше?
– Сказала бы мне…
– Сказала бы… Так ты меня и послушался! Тебе даже до моего брата нету дела… Знаю – надоело говорить о нем, но такой он человек, и ничего тут не попишешь…
Перед плетнем, у перелаза, ведущего в виноградник, Гено обернулся и спросил:
– Когда вернешься?
– Если там все в порядке – вечером, а нет, так завтра утром встречай меня на станции… Хотя нет – вечером вернусь, боюсь за Гочу.
Полтора часа Мака прождала автобуса.
«Только бы застать его в живых!»
Какое-то странное чувство овладело ею. Она терзалась, не спала ночей, переживала несчастье Джумбера, но переживала, как рассказанную кем-то историю. Ей нравилось, что какой-то мужчина застрелился из-за любимой женщины, она гордилась тем, что эта женщина – она сама, но не очень страдала; она хотела, чтобы все знали о его поступке, но знали бы вроде нее, понаслышке, что ли…
И сейчас она ехала повидать его, обрадовать, сказать несколько дружеских слов. Но все это казалось выдуманным. Выдуман был и сам Тхавадзе, словно никогда не существовал на свете. А тот чесоточный мальчишка был, был на самом деле! С тех пор прошло много лет, но она видит его и верит, что он ее любит. В существование же этого Тхавадзе она не верит, хотя неделю назад сидела с ним за столом лицом к лицу. Она словно и себя придумала, ту, которую кто-то любил. Потом этот «кто-то» застрелился.
Солнце склонялось к закату, когда она приехала в Ианиси.
«Я не могу пойти в больницу. Зайду к Нуце и, если не застану ее, вернусь назад. Не встретить бы знакомых… Интересно, что скажет Нуца. Может быть, всем уже известно, что несчастье случилось из-за меня».
Но Тхавадзе – тот, который встал под пистолет, – все-таки не был реально существующим лицом, и сама она ходила сейчас по знакомым улицам, как героиня рассказанной кем-то истории: приехала замужняя женщина повидать другого мужчину, влюбленного в нее самоубийцу, чтобы перед смертью он не проклял жизнь, жестоко обошедшуюся с ним, и не завещал людям – никогда не любите!
А Нуца?
Нет, Нуца реальная, во плоти жила в этом городке и работала в почтовом отделении. После развода она поселилась в общежитии железнодорожников и так там и осталась в маленькой комнатенке на первом этаже. Еще в пору замужества Нуцы поговаривали о ее связи с начальником почты. Мака не верила этому. Если она действительно любила другого, развелась бы. Вскоре они действительно разошлись, но начальника к тому времени перевели в другой район. «Жалко девчонку, если из-за него осталась одинокой…»
Мака почувствовала прикосновение мягкой ладони под мышкой.
– Нуца?!
– Да, я. Почему ты так удивилась?
– Как живешь, Нуца? – спросила Мака, чтобы не заговорить сразу о Тхавадзе.
– О чем ты говоришь! – отмахнулась Нуца. – Хорошо, что приехала.
– Я все равно должна была приехать. Отец тоже нездоров.
– Джумбер совсем плох. Какая жалость, Мака, какое несчастье. Сердце кровью обливается. Да что я! Весь город плачет над ним…
– Что? Безнадежно?
– Не знаю. Очень близко от сердца пуля прошла.
«Боже мой…»
– Ну, а как сейчас?
– Да пока жив. Эти два дня я тебя ждала, не могла к нему пойти – увидит, подумает, что и ты приехала…
– Почему он говорит с тобой об этом?
– Мака, дорогая, я же и раньше знала…
– Что ты знала?
– Никому, кроме меня, он ни слова, неужели ты хочешь, чтобы и я не дала человеку открыться?.. Только его отвезли в больницу, в тот же день на завод примчалась ревизия: думали, колоссальная растрата.
– Из-за чего же он стрелялся, если не из-за растраты?
Нуца взглянула Маке в глаза и улыбнулась с какой-то гордостью.
– Пойдем, Мака, дорогая, дома поговорим. Ведь такая беда, но не думай… Когда я вижу тебя – я радуюсь. Женщина должна быть такой, как ты. А я?.. Что я? – Нуца махнула рукой и свернула к железнодорожному полотну. – Пойдем сюда – так короче…
«Несчастная, приехала из-за него, и так и не повидала. Наверное, я жалкая, слабая, трусливая, – думала Мака, оставшись одна после ухода Нуцы в зале ожидания вокзала. – А он может пожертвовать жизнью ради любимой. Я не смогла даже ночью, даже тайком пойти к нему, зайти хотя бы на минуту. Не стесняясь, не боясь встретить там брата или знакомых. Возможно, я и пошла бы, если б любила его. Или нет? Я хочу переодетая идти по темным улицам, и чтобы подкупленный сторож открывал мне потайную дверь, хочу изменять… Но чтоб это было рассказанное или читанное, не чьи-то приключения, нет – мои, но не совершенные на самом деле… Я с трудом заставила себя не запрещать Нуце сказать умирающему – Мака приезжала из-за тебя. Хорошо еще, что Нуца не спросила, говорить или нет, а то могла бы и запретить – с меня станет. Может быть, я вообще недобрая, черствая, холодная, вообще не могу любить? Не знаю, я знаю только одно: сейчас, как только подойдет поезд, войти в вагон, найти свое место и утром, когда Гено встретит меня на вокзале и спросит, как я съездила, не говорить ему неправды. Я не должна делать ничего, что пришлось бы скрывать. Не знаю, хорошо это или плохо, но такой уж я родилась на свет… Никого я не боюсь так, как себя… Нуца не выдаст меня. Если б я повидала Тхавадзе, а Гено сказала бы, что просто заглянула по пути, узнать, как директор Бичи, возможно, он и поверил бы, но я не могу… Пока я не выяснила определенно, из-за чего он стрелялся, я больше думала о нем; я и сейчас думаю, но спокойнее, потому что мое самолюбие удовлетворено. Может быть, именно за этим я и приехала сюда?.. Господи, – Мака остановилась в углу зала ожидания, сжала пальцами виски и посмотрела в окно. – Я столько думаю последние дни, что совсем отупела. Уже битый час торчу здесь и не слышала ни одного поезда. Хорошо, что у меня билет в купейный – в это время народу будет мало, прилягу на койку и заставлю себя поверить, что уезжаю навсегда. Поезд уже скоро. Хорошо, что я не задержала Нуцу. Ни к чему ей слоняться тут до полуночи – завтра человеку на работу. А Джумбера она успела повидать. Наверное, спешила порадовать – Мака приехала! Это все, что я сделала в своей жизни для человека, смерть которого, как говорит мама, лежит «на нашей совести». Не на нашей, а на моей… Я очень устала и обмякла. Как только войду в вагон, прилягу и ни о чем не буду думать, даже о том, что сказать завтра утром Гено. Какое имеет значение, что я скажу… Мне нечего скрывать».
