Текст книги "Казачка"
Автор книги: Николай Сухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)
XIV
За эти дни в доме у Морозовых прижилась тишина, глухая, напряженная, как перед полуденной грозой в поле: вот-вот вспыхнет голубая молния и разразится над головой оглушающий треск.
Надя ходила тревожно-грустная и молчаливая; глаза все время опущены: словно что-то потеряла и никак не может найти. Суетная и спорая в работе, она стала вялой и рассеянной.
Сначала Надя думала, что отец под пьяную руку сболтнул о сватовстве Трофима, но оказалось, что не так: на другой день за обедом он сказал об этом еще раз. Расхваливая жениха и всю его родню, он и слушать не хотел никаких отговорок Нади. Она опять попыталась было отнекаться, но из этого ничего не вышло. Тогда она попробовала припугнуть отца, что, мол, в случае чего – расскажет попу, и тот не станет венчать. Отец побагровел до черноты в лице и так стукнул по столу кулаком, что на нем задребезжали чашки: «Уходи тогда с глаз долой и живи как знаешь!» После этого разговора он стал угрюм, сердит и почти не разговаривал с дочерью.
За последние дни Надя очень похудела, осунулась. Розовые щеки стали блекнуть, желтеть. Под глазами легли синие полукружья, которые с каждым днем становились все заметнее.
Приученная к покорности, она уже испытала упрямство отца и теперь робела, терялась при его угрозах. Огромная, непоправимая беда надвигалась на нее, и она не знала, как от нее избавиться. Мучилась, ломала голову и ничего не могла придумать. Ночи напролет не смыкала глаз, глядя в темь, увлажняла слезами подушку; днем по нескольку раз бегала в правление, надоедала писарю, выспрашивая письма – тот ругал ее всякими непристойными словами и гнал от себя. «Хоть бы Федору и Пашке написать, – думала она, – попросить у них совета, пожаловаться». Но от них еще не было никаких вестей, даже и адреса их она еще не знала. Их одногодок прислал родным письмо с австрийского фронта. Но про Федора и Пашку ничего не прописал: вместе ли они попали служить или нет.
Надя понимала, что со сватовством Трофим нарочно не спешил: боялся Федора. Может, для того он и от службы открутился – усватать ее, пока нет ни Федора, ни Пашки. Это обижало Надю еще больше и еще больше заставляло ненавидеть Трофима. В одну из тяжелых бессонных ночей она совсем было надумала встретиться с ним и напрямую рассказать обо всем, что было между нею и Федором. Может быть, отстанет он. Но когда встала утром и увидела отца, взъерошенного, злого, то испугалась своей мысли. Трофим обязательно распустит об этом сплетни, отец прибьет ее и выгонит из дому.
– И-и, моя чадунюшка, – как-то пожалела бабка, увидя у Нади мокрые глаза, – понапрасну ты мучаешь себя; терзаешь. Меня вот так же выдавали замуж за твоего дедушку-покойника, царство ему небесное. Хоть и бивал он меня часто и горюшка натерпелась от него немало, ну, уж бог ему судья. Сперва и мне вот так же непообычался жених, и я было заупрямилась. Но батя сказал – иди, и пошла. Куда же денешься? Такая уж наша доля. А без родительского благословения никак нельзя. Отпричитала перед свадьбой две зорьки и полегчало. А как вышла – попривыкла и вроде бы ничего. Стерпится – слюбится, говаривали старинные люди. Оно и взаправду так.
Растроганная бабкиной лаской, Надя уронила голову к старухе на колени, вздрогнули ее плечи, и она разрыдалась. Бабка рубчатой, как терка, ладонью гладила ее голову, плечи, и на кончике носа у нее дрожала мутноватая, выбежавшая из глаз капля.
– Поплачь, чадунюшка, поплачь, – советовала бабка, утираясь грязным передником, – оно полегче будет. А понапрасну не убивай себя, не изводи. Нешто можно?.. Так и захворать недолго. Уж ежели что – я погутарю с отцом, пускай он не неволит. Найдутся и другие женихи. Чего уж так спешить-то. Бог с ним, с его богатством. Года твои молодые, можно и обождать пока.
– Бабушка… баб… – давилась рыданиями Надя и прижимала к лицу бабкины руки, смывая с них слезами печную копоть, – ведь Федор… Федя, он жених мой… муж мой… муж… у меня ди… дите будет.
Бабка, словно бы от удара, отшатнулась к дверям, испуганно зашептала, озираясь по хате:
– Что ты, что ты, моя кормилица!.. В своем ли ты уме? Нешто можно так говорить! Господи Исусе, богородица троеручица. Опомнись! И за что такое наказание…
Надя судорожно стиснула зубы, с трудом поднялась и отошла к окну.
Все еще вздрагивая от душивших ее рыданий, поправляя смятое платье, она сквозь слезы смотрела в окно. По улице мимо красноталовой изгороди их палисадника шли четверо наряженных, как в праздник, людей. Впереди – маленькая, вертлявая, в рюмочку перетянутая женщина. Она не шла, а бежала какой-то танцующей иноходью, и длинные юбки ее разметали дорожку. За ней крупно и редко шагал старик Фирсов. Надя, приникнув к стеклу, увидела, как все они сошли с дорожки и повернули к их воротам. «Сваты, – догадалась она, – ведь Фирсов – крестный отец Трофима». Ничего не сказав бабке, она шмыгнула в чулан и закрылась в боковой комнатушке. С тоской и отчаянием услыхала, как отец, что-то делавший во дворе, всходя на крыльцо, заискивающе приглашал:
– Заходите, заходите, милушки, дорогие гостечки. Звиняйте в случае чего. Хоромины сами знаете… Не купецкие хоромины. А тут и не ждали, признаться.
– Мы енералы-то звестные, – откуда-то сверху грохотал Фирсов, – звестные, говорю. Без парада обойдемся.
В чулане проскрипели доски, прошуршали юбки, и в хате полились почти неразличимые через прикрытые двери разговоры.
Надя в немом оцепенении опустилась на мешок муки, подперла ладонью щеку и неподвижно уставилась в пыльное, во двор, окошко.
У груды хвороста во дворе резвились цыплята, выпущенные бабкой из хаты. Пестрыми шариками раскатывались они в разные стороны, сбирались клубком. Посреди них ревниво квохтала и воинственно распускала крылья наседка. Вдруг в кучу цыплят, не поделивших находку, с резким шумом упал бурый шевелящийся ком. Цыплята, жалобно пища, захлопали крылышками, закувыркались на месте. Курица отчаянно ринулась на выручку.
– Нечистый дух! – вырвалось у Нади, и, громыхнув дверями, она выскочила во двор.
Здоровый, матерый коршун взмахнул крыльями, могуче взмыл над сараями, и в его когтях трепыхнулось маленькое тельце. Изгибая голову и сверля взглядом, он боком проколесил над двором, поднял в курином жительстве панику и, сверкнув на солнце темно-бурым оперением, набрал высоту. На гумне, спустившись к канаве, подтянул к груди цыпленка и коротко долбанул его клювом.
Позади Нади залаял Трезор, и в ту же минуту кто-то мягко тронул ее за плечи. Она обернулась. Перед ней стоял Трофим. Лакированные сапоги на нем блестели, как зеркало; разутюженную рубашку, с цветочками на воротнике и манишке, опоясывал дорогой с серебряным набором ремень; из-под околышка фуражки, новой, еще не обношенной, лихо выглядывал расчесанный чуб.
Надя внезапно побледнела и, пристально взглянув Трофиму в лицо, сделала шаг назад.
– Ты… чего пришел? – наивно, почти не сознавая того, что говорит, спросила она и, суетливо шаря по кофточке, защелкнула кнопку.
Трофим растерянно улыбнулся, топорща верхнюю в мелком пушке губу:
– Как то есть чего? Моих стариков разве нет еще?
– А-а… – Надя будто очнулась. – Пришли… – И вслед за тем крикнула в негодовании: – Ты вот что, Трошка, вот что… я говорила тебе, говорила! Не пойду я за тебя и не пойду! Понял? И лучше не приставай.
Трофим комкал в руке конец пояса, и по его широкому, пахнувшему душистым мылом лицу расплывались лиловые пятна.
– Как же так? – глухо, в смущении заговорил он. – А чего же твой отец расписывал? Выходит, насмешка, что ли? Как же так?
Надя бурно и порывисто дышала.
– Так и знай, что я… что мне… нам дегтем ворота мазали. – Путаясь в словах, она хотела сказать о Федоре, но так и не сказала, не хватило сил. – Вот гляди, видишь! – С небывалой решимостью ухватила его за рукав и потащила к воротам.
– Дуракам закон не писан, – фальшиво протянул Трофим, глядя мимо ворот на ветхие, уже почерневшие наличники окон. Ему и в голову не приходило, что в Надином стремлении опозорить себя есть какой-то иной смысл, кроме желания оттолкнуть его. А это ее желание он не считал серьезным. Детские прихоти! Федор завлек ее, дуру, своими джигитовками. Думает, на этом жизнь держится. Через год-два войдет в разум, попривыкнет к нему, Трофиму, и все будет благополучно. Сама же потом посмеется над своей дурью.
– Ты зря, Надя, так. Честное слово, зря. Я буду беречь тебя, жалеть. Тебе ребята, должно, в уши что-нибудь надули.
– Никто мне в уши не дул, а не хочу, и все! Нужна мне твоя жалость! – в блестящих глазах Нади вспыхнули голубоватые отчаянные огоньки. – А если с отцом вы там чего… так знай: все равно расскажу попу, и он не станет венчать. Вот мой сказ!
Трофим стоял, как в столбняке, и не узнавал Надю, всегда спокойную, застенчивую. Эта решимость диковинно красила ее и манила Трофима еще больше. Он поймал ее руку, притянул к себе и ласково заговорил о будущем их счастье. Но она с силой выдернула руку и, ничего ему больше не сказав, побежала к воротам.
– Надя, куда же ты?
Она миновала калитку, обогнула плетень палисадника и все так же бегом – на улицу. Вслед за ней, вскидывая большими ушами, заковылял и Трезор.
«Вот тебе раз! – Трофим почесал затылок. – С ума, что ли, девка спятила? Там сваты сидят, а она, вишь, что…» Помрачнев и озлобившись, он хотел было зайти в дом, распечь будущего тестя. Но подошел к крыльцу и в нерешительности остановился: «Хм! Чего же там, у них, делать? Ведь конфуз может получиться. Он-то, Милушка, ни при чем тут. Я же в дураках останусь». С минуту, морща лоб, раздумывал, стукал по кирпичу каблуком и наконец, нахлобучив фуражку, быстро зашагал со двора…
Надя набралась храбрости оглянуться, когда была уже возле Парсановой хаты. За ней никто не гнался. Улица, в лучах солнца, была пуста и безмолвна. По кучам золы прыгал ветер, кружил пыль и шевелил листву деревьев, к которым уже заметно прикоснулась осень. Надя перевела дыхание и оттолкнула хворостяные воротца. В крохотном окошке увидела Феню. Та, склонившись, распевая песни, чинила белье. На стук открывшейся двери Феня приветливо улыбнулась и отбросила дедову рубашку.
– А я ныне шла мимо вас… – начала было она, но взглянула в лицо подруги и запнулась: – Что с тобой? Что ты, господи! Тебя били, что ли?
– Нет пока, – Надя криво усмехнулась. – Пока не били. Нет. А, должно, изобьют скоро… От жениха вот насилушки убегла.
Феня так и захлебнулась смехом:
– Какого жениха? Ха-ха-ха… От жениха! А я уж думала, беда какая. Счастливая ты, Надька, ей-правушки! Девки изнывают… а за ней шайками бегают. Ты хоть бы одного мне подарила. Какого-нибудь завалящего.
Надя грустно посмотрела на подругу и отвернулась.
– Ну-ну, дурочка, – Феня повела плечом, – не буду больше. Какая ты!.. Кто же это присосался к тебе? Трошка? Вон ты какими швыряешься! Ну и ну! Девки никак все глазыньки проглядели, а ты… А? На медведя глядят? Ишь ты! Они говорят – с лица воды не пить. А богач какой! А здоровый!
Феня ерзала на стуле, похохатывала, восторгалась женихом, и никак нельзя было понять: то ли шутит она, стараясь развеселить подругу, то ли говорит всерьез. Она многим бы поступилась, если б можно было выручить подругу. Но в то же время где-то в глубоких тайниках ее души было смутное, пока еще не созревшее желание, чтобы Надя поскорей – пока нет Федора – вышла замуж. Этого желания еще не было в ее мыслях, и она назвала бы брехуном того человека, который бы ей сказал об этом. Но тем не менее это было так.
Подруги, сидя рядышком, советовались, строили всяческие планы, а Трофим в это время стоял на крыльце поповского дома и, волнуясь, обрывая в нетерпении листки дикого винограда, нависшего над перилами, стучался в двери.
Ему открыла горничная.
– Отец Евлампий дома? – спросил Трофим, кашлянув без нужды.
Она осмотрела его задорным, слегка удивленным взглядом:
– Чичас я доложу, – и, сверкнув розовыми полными икрами под кружевной оборкой, исчезла в тени сеней, а через минуту загремела дверью: – Пыжалте!
Одергивая рубашку и цепляясь сапогами за ковровые половики, Трофим прошел за ней в большую светлую комнату – приемную, уставленную цветами. Отец Евлампий, в летней чесучовой рясе, ждал его. Взглянув на волнистую бороду попа, Трофим снял фуражку, скрестил на животе ладони и склонил чубатую голову:
– Благослови, батюшка.
Отец Евлампий размашисто перекрестил его, шурша рясой:
– Благословляю, чадо.
Трофим приготовился было поцеловать его руку, но поп шагнул к нему ближе и подал ее для пожатия.
– Петра Васильевича сынок? – мягко спросил он.
– Да, батюшка, – оправляясь от смущения, сказал Трофим и поднял голову. Его ободрило то, что священник подал ему руку. Трофим знал, что этого он почти никогда не делает: подавать руку для пожатия священник не должен.
– Как здоровье родителя?
– Да так… живет пока.
– Ну, и слава богу, слава богу. Старик он крепкий, редкий старик.
Носком сапога украдкой расправляя смятый половик, Трофим неприязненно посматривал на горничную, нагнувшуюся над цветком, ждал, когда она уйдет. Но горничная, вскидывая пухлыми локтями, наматывала на стебель цветка бумажную полоску и, как видно, уходить не собиралась. «Черти тебя надоумили, не сама ты взялась! Не было для тебя другого времени!» – нервничал Трофим.
– Мне бы, батюшка… наедине…
– Ах, да! – засуетился отец Евлампий. – Да-да! – Он распахнул резные створчатые двери кабинета и жестом руки пригласил гостя.
Трофим не без робости вошел в пустой, просторный кабинет с темным иконостасом в переднем углу и письменным, у окна, столом, над которым висел в золоченой раме портрет императора.
Андрей Иванович расцеловался со сватами, проводил их и, не находя дела, мечтательно прохаживался по хате. Он был очень доволен и самим собой и гостями. Даже куцые, обкусанные усы его топорщились как-то по-особенному, молодцевато. Одно только вышло неладно: при сговоре, когда надо было показать товар лицом – представить невесту, – ее нигде не могли найти. Андрей Иванович было взбеленился, но среди гостей жениха тоже не оказалось, и он успокоился. Уж Трофим Петрович не прийти не мог, это ясно. Сваха Аграфена своими глазами видела – она же «наспроти окна сидела» и видела, как Трофим шел по улице. Значит, тут что-то есть. Скорее всего, жених с невестой подшутили над стариками, скрылись куда-нибудь. Нехорошо, конечно, что поломали порядок. Но теперешняя молодежь и не такие штучки выкидывает. А это – пустяки. Андрей Иванович про себя даже одобрил это. Выходит, дочь поладила с Трофимом, выбросила спесь. И славно. Давно бы так.
Одна лишь бабка чувствовала, что заварили они большой, невиданный скандал. Такой скандал, какого в их семье никогда не бывало. Она еще не успела опомниться от признания Нади, как в двери гурьбой ввалились сваты. В испуге бабка заметалась по хате, завздыхала, заохала и, сославшись на ломоту в пояснице, улезла на кровать. За все время, пока гости сидели за столом и рассыпались в любезностях друг перед другом, а больше все похвалялись, она ни разу не подала голоса. На душе у ней ныло, скребло, но что могла она сделать?
– Ты что думаешь, на что надеешься? – угрожающе зашипела она, как только сваты ушли и Андрей Иванович остался один. – Ты что неволишь, суешь ее, как щенка какого! Обрадовался – жених богатый. А какая тебе корысть от этого, скажи? Ходил ты без порток и опять будешь ходить. Надешка видеть не хочет твоего жениха.
Андрей Иванович удивленно поднял глаза. «Чего это она: белены объелась? Молчала, молчала, да и… Поспела с разговорами, когда дело сделано».
– Ты б, мамаша, прикусила язычок, пра слово, – беззлобно отмахнулся он. У него сейчас было такое состояние, что он даже обидеться не мог. – Сама не разумеешь, так не морочь ей голову. Лучше дело будет.
– Ты разумеешь, ты разумеешь! – наступала бабка. – Ты что ее в петлю пихаешь! Что делаешь! Ты слыхал про то – у ней жених есть. Слыхал! А про то слыхал…
– Будя! Слыхал! – сурово оборвал ее Андрей Иванович. – Я вот напоследок спущу с нее шкуру, покажу жениха!
Бабка соскочила с кровати, зачастила словами, собираясь сказать самое важное, о чем поведала ей Надя, но Андрей Иванович круто повернулся, хлопнул дверью, и по крыльцу, удаляясь, загремели его сапоги.
XV
Не попадая туфлями на подстеленный под ноги платочек, необычайно бледная Надя стояла в церкви рядом с Трофимом, и дымный огонек свечи в ее руке пугливо трепетал. Через высокий аналой она смотрела туда, где над царскими вратами в багряном свете порхал золотой голубь. Глаза Нади блестели горячим, лихорадочным блеском, и в них вместе с отчаянием была какая-то внутренняя решимость.
Море огня не вмещалось в церкви и бледно-синими волнами через решетчатые окна выплескивалось наружу. Вверху громадным костром пылали люстры, с боков – подсвечники, лампады. Свет плясал на стекле икон, на тусклой позолоте резьбы и, дробясь и рассыпаясь, слепил глаза. Крылатые тени бродили по стенам, теснились в углах и вместе со взрывами многолюдного и громогласного хора шарахались под самый купол.
По церкви сизым тягучим облаком расплывался ладан, обволакивая людей, и у Нади кружилась голова, ее слегка тошнило. Все предметы, так знакомые ей: и покатый аналой, обтянутый белой в серебре материей; и огромное евангелие в тяжелой золотой оправе; и крест с распятием; и подсвечники, как часовые, поставленные в ряд, – все эти предметы сейчас были какими-то бесформенными, неуловимыми. И когда глаза Нади опускались на них, они начинали меняться местами, подпрыгивать и уплывать вдаль.
Боясь пошевелиться, Надя стояла в своем пышном подвенечном наряде – подарок жениха, – и в ней боролся страх с неудержимым желанием взглянуть на святых дев-сестер Веру-Надежду-Любовь, возле которых она часто становилась. Пересиливая себя, на мгновенье повернула голову: надменно-торжественная Вера небрежно распахнула синий широчайший плащ, выпрямилась в непринужденной позе, и узорчатая бахрома на ее плечах дрожала неровными и тусклыми бликами огней. Чуть склонив голову к плечу Надежды, она сосредоточенно смотрела куда-то в сторону, мимо толпившихся людей, и казалось, что ей не было никакого дела до всего, что происходило вокруг. Надя в страхе отвела глаза, но тут же опять взглянула на ее сестру: святая Надежда, в голубом воздушном одеянии, как и всегда, цвела таинственной, словно не созревшей улыбкой; на ее миловидном личике с красивыми, поднятыми кверху глазами было самопожертвование и отрешенность от мира. Вглядываясь, Надя хотела было найти у нее участие к себе, защиту, но лицо святой ей показалось сейчас холодным и безразлично равнодушным…
Надя вздрогнула, отвернулась от святых дев, и по ее лицу, озаренному светом свечей, скользнула тонкая гримаска боли – то ли от раскаяния в греховном помысле, то ли оттого, что новые, впервые надетые туфли жали ей ноги. Томясь мучительностью совершавшегося, она тоскливо смотрела на отца Евлампия, вразвалку ходившего вокруг аналоя, на его слепящие ризы, в которых сверкали разноцветные искры, – эти ризы он надевал только два-три раза в год, по особо торжественным случаям. Отец Евлампий погромыхивал кадилом, изредка в нос что-то кричал нараспев, и за ним сейчас же подхватывал оглушающий хор.
Надя не слышала ни поскрипывания сапог Трофима, самодовольно и гордо стоявшего подле нее, ни завистливого шушуканья людей, напирающих сзади и с боков. В ее мыслях было только одно: «Скорей, скорей! Скорей бы конец всему этому». Сейчас священник подойдет к ней и спросит: «По своему ли выбору и согласию идешь замуж?» И она твердо скажет, пусть будет все, что угодно, но она скажет: «Нет, батюшка, не хочу я замуж, не хочу!» Она уже представляла себе удивленное лицо священника, его глаза, гневом и негодованием вспыхнувшие на родительскую несправедливость.
Кроме гневных глаз отца Евлампия, Надя сейчас ничего больше не могла представить: как все это дело окончится, что ее ждет после? Но как бы там ни было и что бы ни было, она твердо знала одно: возле нее уже не будет стоять ненавистный ей Трофим.
«Как мне тошнехонько, мама, если бы ты знала! – думала она, словно бы мать, уже два года лежавшая в земле, была живой. – Никогда мне тошно так не было. Мамуня, родная! Что ж это такое? Чем же я провинилась?.. Ведь я люблю его, его люблю, Федю. За что ж меня так мучают? За что?..» По воспаленной щеке Нади проползла слезинка, повисела на подбородке и, попав на огонек свечи, затрещала.
Мутными глазами неустанно следя за движениями отца Евлампия, Надя видела, как он шепнул что-то псаломщику, и тот через минуту поднес сверкавшие золотом венцы. «Вот сейчас, сейчас…» Надя смотрела на колыхавшуюся мишуру венцов и чувствовала, как в груди у нее будто пламя вспыхнуло и от этого захватило дыхание. Отец Евлампий взял венец и подошел к ней… То мгновение, которое он стоял подле нее, ей показалось целой вечностью. Разжав губы, она мучительно ждала, когда же он спросит. Но он, громко бормоча молитву, глядел куда-то мимо и все выше поднимал венец:
– Венчается раба божия…
Жаркий озноб сменился холодной дрожью: венец был уже над головой.
– Я не хочу! – вдруг вырвалось у Нади каким-то диким полушепотом, и она не узнала своего голоса.
Поп рывком надернул венец и, шагнув от нее, рявкнул всем своим могучим басом:
– Положил еси, господи, на главах их венцы…
– Ба-а-атюшка!..
– Живота просил еси у тебе, и дал еси им…
– Ба-а-а-атюшка!..
Наде показалось, что она кричит очень громко, но ее услышал только один Трофим, и он, быстро нагнувшись к ней, беспокойно задвигал сапогами.
В этот момент грянул хор, и церковь до краев наполнилась ликующими голосами: «Готово сердце мое, готово сердце мое», – переливчато выводили дисканты, и басы, сминая их, глушили колокольным гудом: «Готово, готово, готово…»
* * *
Ночью, на брачных пуховиках Трофим жестоко избил молодую жену. Намотав на руку ее мягкую волнистую косу, он в озлоблении хлестал Надю наборной пряжкой, оберегая только лицо – ведь завтра ей придется выходить на люди, да еще и рядом с ним сидеть за свадебным столом. Надя не плакала и не молила о пощаде. Изгибаясь под ударами, она только вздрагивала да тяжело, со всхлипами дышала.
