Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
В день позднего лета,
            Жуя алычу,
Мы возле Душета
            Шли вверх по ручью.
 
 
Он, розовой, красной
            Водой шелестя,
Резвился, прекрасный,
            Предгорий дитя.
 
 
Бежал он прилежно
            И маленьким ртом
Рассказывал нежно
            О самом простом.
 
 
Весь полон спокойным
            И детским огнем…
…Душетская бойня
            Стояла на нем.
 

1940

 
Горных рек нескончаемый гул,
Пред которым я вечно в долгу.
Он в крови моей, в сердце моем,
С этим гулом мы вместе умрем.
Голубая вода Теберды,
Знал я реки, что были горды,
Их надменный и грозный язык
Я читать с увлеченьем привык.
Знал я тихие воды, что шли,
Как спокойные думы земли.
 
 
Стал теперь я и прост и жесток:
Я люблю безыменный поток.
С ледяной он сбегает коры
Безызвестной высокой горы.
 
 
Он ворчать свои мысли привык;
То седеет он, точно старик,
То в его молодые глаза,
Удивляясь, глядится гроза.
И пастух на его берегах
Запевает о прошлых веках.
И поет, проходя, пешеход
Про бессмертный советский народ.
 
 
И поет альпинист молодой
О вершинах, склонясь над водой.
И поет про девичьи сны
Ему девушка горной страны.
И потоку великая честь —
Через жизнь эти песни пронесть.
 

1940

 
Женщина в дверях стояла,
В закате с головы до ног,
И пряжу черную мотала
На черный свой челнок.
 
 
Рука блеснет и снова ляжет,
Темнея у виска,
Мотала жизнь мою, как пряжу,
Горянки той рука.
 
 
И бык, с травой во рту шагая,
Шел снизу в этот дом,
Увидел красные рога я
Под черным челноком.
 
 
Заката уголь предпоследний,
Весь раскален, дрожал,
Между рогов аул соседний
Весь целиком лежал.
 
 
И сизый пар, всползая кручей,
Домов лизал бока,
И не было оправы лучше
Косых рогов быка.
 
 
Но дунет ветер, леденея,
И кончится челнок,
Мелькнет последний взмах, чернея,
Последний шерсти клок…
 
 
Вот торжество неодолимых
Простых высот,
А песни – что? Их тонким дымом
В ущелье унесет.
 

1940

 
Здесь ночи зыбкие печальны,
Совсем другой луны овал,
Орлы, как пьяницы, кричали,
Под нами падая в провал.
 
 
И взмах времен глухих и дерзких
Был к нашим окнам донесен,
Перед лицом высот Кегерских
Гулял аварский патефон.
 
 
Тревогу смутную глушили
И дружбой клялись мы навек,
Как будто все мы в путь спешили,
Как будто ехали в набег.
 
 
Из пропасти, как из колодца,
Реки холодной голос шел:
«Не всем вернуться вам придется,
Не всем вам будет хорошо…»
 
 
А мы смеялись и болтали
И женщинам передавали
Через окно в кремнистый сад,
Огромной ночью окруженный,
Стаканы с тьмой завороженной,
Где искры хитрые кипят.
 

1940

 
Где Шахдаг пленяет душу,
Я привстал на стременах:
Ходят женщины Куруша
В ватных стеганых штанах,
В синем бархате жилеток,
В самотканом полотне,
И лежат у них монеты
На груди и на спине.
С чубуком стоят картинно
У оград и у ворот,
И мужской у них ботинок
Женской обувью слывет.
 
 
Их бровей надменны дуги,
Хмурой стали их рука,
И за ними, словно слуги,
Бродят стаей облака.
Гость иной, поднявши брови,
Их усмешкой поражен,
Скажет: нету жен суровей
Богатырских этих жен.
 
 
Нет, предобрые созданья
В ватных стеганых штанах
Украшают мирозданье
Там, где высится Шахдаг.
Тараторят понемножку,
Носят воду над скалой,
Из кунацкой за окошко
Облака метут метлой.
 
 
И они ж – под стать лавинам,
В пропасть рвущимся коням,
И страстям – неполовинным,
Нам не снившимся страстям!
 

1940

 
Шел снег всю ночь, и утром в свете ржавом
На всем хребте торжественность лежала,
Как будто зубья, башни, клювы, шпили
Впервые здесь зеленый воздух пили,
Как будто снег просыпал свой избыток
На те места, что летом были скрыты,
Чтоб на уступе даже самом малом
Ночной пурги хотя бы горсть лежала.
 
 
В долинный мир от тех безмолвии львиных
Торпедой пыльной двинулась лавина,
И среди трав, подвешенных в просторе,
Она пробила облачное море,
Пред ней в лесах, где разноцветен лист,
Блеснул огнями красный барбарис.
Где ястреба с глазами одержимых
Метались по кустам неудержимо
И рвали там в траве темнобородой
Перепелов, забитых непогодой, —
Там в дуновенье силы справедливой
Закрыла птиц своей молочной гривой,
Рассыпалась на луга белом блюде,
И только пыль слетела ниже – к людям.
 
 
…Так напряженье каменных пород
Преобразило самый вид страданья,
Так мужество по-новому встает,
Когда к нему приходит испытанье.
Так напряженье каменных пород,
Свое страданье передав движеньем,
Слепой несправедливости полет
Наполнило нечаянным значеньем!
 

1940

Марку Аронсону

 
Он – альпинист и умирал в постели.
Шла тень горы у бреда на краю.
Зачем его не сбросили метели
Высот Хан-Тенгри в каменном бою,
 
 
Чтоб прозелень последнего мгновенья
Не заволок болезни дым,
Чтоб всей его любви нагроможденье,
Лавиной вспыхнув, встало перед ним?
 
 
Прости, что я о смерти говорю
Тебе, чье имя полно жизни нежной,
Но он любил жестокую зарю
Встречать в горах, осыпан пылью снежной.
 
 
Я сам шагал по вздыбленному снегу
В тот чудный мир, не знавший берегов,
Где ястреба как бы прибиты к небу
Над чашами искрящихся лугов.
 
 
Мы знали с ним прохладу сванских башен,
Обрывы льда над грохотом реки,
О, если б он…
                  Такой конец не страшен,
Так в снежном море тонут моряки.
 
 
И если б так судьба не посмеялась,
Мы б положили мертвого его
Лицом к горе, чтоб тень горы касалась
Движеньем легким друга моего,
 
 
И падала на сердце неживое,
И замыкала синие уста,
Чтоб над его усталой головою
Вечерним сном сияла высота.
 

1938

 
Если можно было бы смерть выбирать,
Этим днем все ошибки сгладивши,—
Думаю, что хорошо умирать
На тропе из Жабежа в Адиши.
 
 
Там, легко обогнав человеческий рост,
Горных трав золотятся вершины,
Этот луг, до которого ты не дорос,
Он, как младшего брата, обнимет – он прост —
Рост твой двухсполовиноаршинный!
 

1940

 
Сказал, взглянув неукротимо:
«Ты нашим братом хочешь быть,
Ты должен кровью побратима
Свое желание скрепить».
 
 
И кровью гор, морозно-синей
Кипел ручей, высок и прям.
«Ты, горец, прав! Клинок я выну —
Я буду верный брат горам!
 
 
Пускай на рану льет отвесно
Простая горная струя,
Пускай сольется с кровью трезвой
Кровь опьяненная моя».
 

1940

 
Ползут по расщелинам колким,
Идут в коридорах опасных
Иль фирном отвесным, тяжелым,
Иль гребнем смертельным и долгим,
В уступах крошащихся, красных
Вбивают крючья на голых,
Нависнувших скалах они.
 
 
Герои, безумцы, провидцы!
Потратил я молодость даром:
Не шел я небес рубежами,
Как вы, одержимые высью,
И вот, высотой не богат,
Я вижу и плачу от мысли,
Что путь мой над скалами замер,
Что мой ледоруб не вонзится
Ни в ребра бессмертные Шхары,
Ни в гребень неистовой Шхельды,
Ни в белый, как смерть, Чалаат!
 

 
Когда приносят альпиниста —
Обвалом сломана нога, —
Его кладут в траве душистой,
А он тоскует по снегам.
 
 
Друзей заботы, полдень чудный —
Всё говорит ему: смирись,
А он всё помнит траверс трудный,
Восторг упорства, лед и высь!
 

 
Врубаясь в лед, под воем вьюжным,
С корой морозной на плече,
Они идут веревкой дружной,
Над ними снег дымится, кружит,
Вершина ближе – гребень уже,
Зачем всё это людям нужно —
Блаженный, страшный путь – зачем?
 
 
Вершина! Сердце отдыхает,
И странный мир со всех сторон
Лежит под ними, в тучах тает,
И подвиг воли завершен:
Как знать, что он обозначает?
 
 
Так, бурей чувств ошеломлен,
Рожденный ночью стих не знает,
Какое утро встретит он,—
Но, жизни радуясь, играет…
 

1940

 
Не могу прикоснуться к перу,
Словно полны чернила заклятий,
А в глухом иностранном бору
Лишь о войнах выстукивал дятел.
 
 
Только видятся женщины мне
Среди зимней дороги скалистой,
Только дети, упавшие в снег,
Только рощ обгоревшие листья.
 
 
И о пепельных, полных седин,
Так пронизанных порохом рощах,
И о людях, молящих воды
За колючею проводкой ночью, —
 
 
Что ни скажешь о жизни такой,
Всё не так, и не то, и всё мало —
Всё уж сказано детской рукой,
Из-под снега торчащей на скалах.
 

Апрель 1939

 
Каскад зарей воспламенен,
Летит с горы, гремуч и розов,
Но только ночь – смолкает он,
Жестоким схваченный морозом.
 
 
Не шевелясь висит каскад,
Оттрепетавший к полуночи,
Замерзший намертво собрат,
Он вновь с зарей бурлит, как хочет.
 
 
И всё не может долететь
До дна глубинного долины,
Он должен ночью леденеть,
Висеть, светясь клинком былинным.
 
 
Сейчас он в полдень забурлил,
Вновь хищный камень омывая,
Вот так же песен пенный пыл
Молчаньем память прерывает,
 
 
А вспомнит их – они не те,
Они в молчанье отсверкались,
Над ними тучи в высоте
Спеша, как лозунги, менялись.
 

1939

 
Он был баварец, булочник простой,
И ездил к нам, любя вершины наши,
Он булки пек, а бредил высотой,
И сон его горами был украшен.
 
 
«Откуда страсть, спросите у меня,
У бедняка, чтоб в горы так стремиться…
Я слишком много пекся у огня,
Мне хочется немного охладиться».
 
 
…И крепко спит он в яме ледяной,
Сжав ледоруб, воитель темнолицый, —
Нанга-Парбат над ним стоит стеной,
Ревнивою сияя крутизной,
Отняв его у мюнхенской девицы.
 

1940

 
Давайте бросим пеший быт,
Пусть быт копытами звенит.
И, как на утре наших дней,
Давайте сядем на коней.
 
 
И для начала мы лугами
Пройдем широкими кругами,
Огладив шею скакуна,
Проверив, крепки ль стремена,
Взмахнем камчой над конским глазом —
В полет скакун сорвется разом
 
 
И ну чесать то вверх, то вниз —
Взлетать с разбега на карниз,
В ручей с карниза, пену взмылив,
А в травах что-то вроде крыльев
Летит зеленою парчой
Под обалдевшей алычой.
В камнях, над гривой не дыша
Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!» —
И – нет камней, лишь плеск в ушах,
Как птичьи плески в камышах.
 
 
А ты забыл, что хмур и сед
И что тебе не двадцать лет,
Что ты писал когда-то книги,
Что были годы, как вериги,
Заботы, женщины, дела,—
Ты помнишь только удила,
Коня намыленного бок,
И комья глины из-под ног,
И снежных высей бахрому
Навстречу лёту твоему…
 

1940

 
Я хочу, чтоб в это лето,
В лето, полное угроз,
Синь военного берета
Не коснулась ваших кос,
 
 
Чтоб зеленой куртки пламя
Не одело б ваших плеч,
Чтобы друг ваш перед вами
Не посмел бы мертвым лечь.
 

1940

 
Спит городок
Спокойно, как сурок.
И дождь сейчас уснет,
На крышах бронзовея;
Спит лодок белый флот
И мертвый лев Тезея,
Спит глобус-великан,
Услада ротозея,
Спят мыши в глобусе,
Почтовый синий ящик,
Места в автобусе
И старых лип образчик —
Всё спит в оцепенении одном,
И даже вы – меняя сон за сном.
А я зато в каком-то чудном гуле
У темных снов стою на карауле
И слушаю: какая в мире тишь.
…Вторую ночь уже горит Париж!
 

1940

 
На улице, как на поляне,
Темно, а спички не горят,
Падучих звезд летят сиянья,
Как отсыревших спичек ряд.
 
 
Как будто там гигант нескладный
Своих шагов замедлил ход
И перед женщиной громадной
За спичкой спичку звезды жжет
 
 
Или с усмешкою нескромной —
Былых страстей – в полночный час
Следит за нами призрак темный
И передразнивает нас.
 

1940

 
Давно такой хорошей осени
Моя душа не знала,
Не то чтоб в небе много просини
Иль хмури в жизни мало, —
 
 
Но всюду здесь, где осень кружится,
Сквозь темный лик осенний
Сквозит мне тонкий облик дружеский
Родным души весельем!
 

1940

 
Рощи опять заалели,
Зарево бури неся.
«Где твоя Фландрия, Неле?»
– «Фландрия в угольях вся…»
 
 
Светловолосые косы
Неле стянула узлом.
Всем неудачам назло,
Неле, улыбки мы просим,
 
 
Неле, дружок, улыбнись нам…
«Фландрия – дым к небесам,
Фландрия в шорохе листьев —
Там, где захочешь ты сам.
 
 
Фландрия там, где зеленой
Рощей ныряют стрижи,
Фландрия там, где спаленной
В угольях гордость лежит.
 
 
Фландрия там, где летели
Дни, потерявшие счет,—
Там, где с улыбкою
Неле Улицей тихой идет».
 

 
Когда гуляли гёзы,
Текли от смеха слезы.
Студенты в той харчевне
Плевали на учебник.
 
 
А старые солдаты
Всех драк мешали даты.
А юные служанки
Забыли про лежанки.
 
 
Когда ж входила Неле —
То вдвое все пьянели
От глаз, чей пламень розов,
Подернутый морозом.
 

 
Я шел с войны. Дороги каменели,
Был дом в саду. Над ним дожди звенели.
И я вошел, и я увидел Неле —
И что деревья вдруг зазеленели!
 

1940

 
В бессоннице лондонских комнат
Рассвет холодил мне виски,
Рассветов таких не припомнят,
Да, может, и нету таких,
 
 
А всё это мне показалось
В прохладе страны неродной,—
Быть может, собачья усталость
Лишь шутку сыграла со мной.
 
 
Но было в рассвете такое
(На взгляд англичанина – дичь) —
Дыханье такого покоя,
Какого и сном не достичь.
 
 
И свет ослепительной сеткой
Слетел во все неба концы,
Но вышел тут парень в каскетке
И старый завел мотоцикл.
 
 
Все трески тут начали танец,
На шум лакированных крыл
Встал в фартуке лысый британец
И с грохотом ставни открыл…
 
 
И весь мой рассвет как и не был —
Открылось под грохот и визг
Холодное, блеклое небо,
Холодная, хриплая жизнь!
 

1940

 
Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий,
Урок суровый на ходу уча,
Уходит лондонец в свое бомбоубежище,
Плед по асфальту мокрый волоча.
 
 
В его кармане – холодок ключа
От комнат, ставших мусором колючим.
…Мы свой урок еще на партах учим,
Но снится нам экзамен по ночам!
 

1940

Виссариону Саянову

 
Мне снились юность, снег,
Друзей далеких тени,
И нежность лиц во сне
Была как снег и пенье.
 
 
Проснулся я впотьмах,
Вскочил одним движеньем,
Я вспомнил: я в горах
Пред новым восхожденьем.
 
 
Палатки узкий вход,
Закат алел громадой,
Порозовевший лед
И грохот камнепада.
 
 
Всё было наяву,
Всё ощутимо грубо —
И то, что я живу,
И холод ледоруба.
 
 
И всё было не так.
И всё в другом порядке:
Вечерний бивуак
Под Выборгом в палатке.
 
 
И не закат горел,
А Выборга руины,
Не камнепад гремел,
А ряд орудий длинных.
 
 
Не ледоруба сталь —
Винтовки ствол морозный.
Мне юности не жаль,
Мне изменяться поздно.
 
 
В своей стране родной
Я знал покой и счастье,
И вражий надо мной
Вал огневой не властен.
 
 
Ничто не страшно мне,
И я за всё ответил,
Как эти сны во сне,
Как две палатки эти.
 

1940

 
На холме под луною он навзничь лег,
Шевелил волоса его ветер,
Ленинградский смотрел на него паренек,
Набирая махорку в кисете.
 
 
Не луна Оссиана светила на них,
И шюцкора значок на мундире
Говорил, что стоим мы у сосен живых
В мертвом финском полуночном мире.
 
 
Егерь был молодой и красивый лицом,
Синевою подернутым слабо,
И луна наклонилась над мертвецом,
Как невеста из дальнего Або.
 
 
Паренек ленинградский закрутку свернул,
Не сказал ни единого слова,
Лишь огонь зажигалки над мертвым сверкнул,
Точно пулей пробил его снова.
 

1940

 
На той дороге фронтовой
От ближних зарев снег был розов,
И лед на касках голубой
Вставал щетиною морозной.
Заледенев, на лбу коней,
Дымясь, позвякивали челки,
И на боках и на спине
Лежал узор попоны колкой.
То пота липкого струи
Замерзли, превратясь в узоры…
Всё это видели твои
Льдом застилаемые взоры.
 
 
Снег взвихрив, вырвал яму тол,
В ночном лесу, в земле гранитной
Привал последний ты нашел,
Наш скромный друг неименитый.
Что в том, что дружбе году нет,
Мы счет иной ведем сердцами,
И поднял командир планшет
Окаменевшими руками.
Пока стоявшие вокруг
С тобой прощалися по-братски,
Занес на карту он, как друг,
Твой бугорок земли солдатской.
 
 
И кони тронулись опять,
Таща орудья в снежной пыли,
Опять хрипеть и громыхать
В ту ночь, когда тебя убили.
В ту ночь я видел, что и ты,
Такой же лес, дорогу, пушки,
Весь мир походной маеты,
И вьюгу, словно повесть, слушал,
Как будто повесть о тебе,
Простую, русскую, ночную,
О долге, родине, судьбе…
…С нее свой завтра день начну я.
 

1940

 
Мерзлый вереск, мерзлый вереск,
            Ты звенишь прибоем,
Пред тобою черный берег,
            Опаленный боем.
 
 
Мерзлый вереск, мерзлый вереск,
            Ты звенишь печально,
Над тобою сумрак серый,
            Запах гари дальней.
 
 
Брат наш вереск, мерзлый вереск,
            Лег ты в изголовье,
Мы тебя согреем, вереск,
            Нашей кровью.
 
 
Ты впитаешь ее, вереск,
            Выпьешь в полной мере,
Ты оттаешь, мерзлый вереск,
            Мерзлый вереск…
 

1940

 
Тогда начинали мы финский поход,
А путь через Пампалу лесом ведет.
На снежной подушке сидела она
Подобно игрушке из детского сна.
Вокруг не отыщешь за деньги жилье,
Какая рука посадила ее?
Шотландская юбка, румяна, бела
Сидела голубка и куклой была,
На стенке дорожной, надменно глядя.
Шутили, смеялись бойцы, проходя.
Она улыбалась, слегка покраснев,
Бойцам же казалось, что это во сне.
Приказу послушны, и днем и в ночи,
Шли танки, и пушки, и тягачи.
Вся армия мимо прошла, как волна,
И, всеми хранима, сидела она.
Я больше не ездил дорогой пустой,
Боялся встречаться с красоткою той,
Но песню о ней про запас унесу,
Про куклу, сидевшую в черном лесу.
 

1940

 
Я должен был взорваться в этом доме,
Я шел к нему всё утро, день, всю ночь,
Я так мечтал о крыше, о соломе,
Чтоб лечь, уснуть и чтоб все мысли прочь.
 
 
А он стоял на пустыре горелом
И ждал меня, тот домик небольшой,
Я опоздал – и лунным утром белым
Взорвались те, кто ранее пришел.
 
 
Зачем они меня опередили?
Я так же мерз, я так же жил в огне,
Одни пути мы вместе проходили,
А этот дом не уступили мне.
 

1940

 
Мы в Выборге. Ходим в ералаше
Горящих улиц, падающих стен,
Вокруг огонь, он разноцветно пляшет,
Вокруг покой нежданных перемен.
 
 
Уж санный путь по-мирному укатан,
И голоса по-мирному слышны,
И только мин глухие перекаты
Нам говорят о прошлом дне войны.
 
 
А там, на мызе Лиматта, за рощей,
Где часовой у входа на тропе,
Сидит комбриг усталый поздней ночью
В заброшенном подвале, на КП.
 
 
Измученный, над картой уже лишней,
И нету сна и мира ни на миг.
Подвал еще горячкой штурма дышит,
И шорох ночи слушает комбриг.
 
 
Еще в ушах разрывов визги, трески,
Еще в глазах – как будто на весу —
И надолбы в проклятом перелеске,
И красный снег за насыпью внизу…
 

1940

 
Я не умею головы кружить,
Я не умею равнодушно жить.
Я не умею так мельчить слова,
Чтобы они означились едва.
 
 
О силе слов скажу я только двух:
И в той зиме, захватывавшей дух,
Вновь ощутил я в смертоносном вое,
Что есть на свете братство боевое.
 

1939 или 1940

 
В ее тени играли наши дети,
Поля шумели, жили города —
Нет армии любимее на свете —
Хранительницы мира и труда.
 
 
Пройди весь свет, проверь всех армий славу,
Пересмотри былые времена —
Нет армии, которая была бы
С народом слита больше, чем она.
 
 
Фашистских орд железная комета
Явилася на наших рубежах —
Нет армии, которая б, как эта,
Комету эту бросила во прах.
 
 
И яростная битва закипела,
Как никогда громадна и грозна,—
Нет армии, которая б имела
Вождя полков такого, как она.
 
 
Народам час освобожденья снится
В истерзанной Европе наших дней —
Нет армии, которая сравнится
Своею правдой с правдою твоей.
 

1942

 
Пусть тянет руку дерзкий враг
К нам в ленинградские пределы,
Их было много, тех вояк,
Чья рать войти сюда хотела.
На неприступном берегу
Обрубим руку мы врагу.
 
 
На крыльях черные кресты
Грозят нам нынче с высоты.
Мы стаи звезд на них пошлем,
Мы их таранить в небе будем,
Мы те кресты перечеркнем
Зенитным росчерком орудий.
 
 
Стой, ленинградец, на посту,
Смотри в ночную высоту,
Ищи врага на небосклоне —
С тобой на вахте боевой
Стоит суровый город твой
И дни и ночи в обороне!
 
 
Проверь и крышу и подвал,
Забудь, как мирно ночевал,
Забудь беспечность и веселье.
Пускай, как крепость, темен дом,
Он вспыхнет радостью потом —
В победы нашей новоселье.
 

1941

 
Я помню ту осень и стужу,
Во мраке бугры баррикад,
И отблеск пожарища в лужах,
И грозный, как ночь, Петроград!
 
 
И в ночь уходили мужчины
С коротким приказом: вперед!
Без песен, без слов, без кручины
Шел питерский славный народ.
 
 
И женщины рыли толпою
Окопы, о близких шепча,
Лопатой и ржавой киркою
В тяжелую землю стуча.
 
 
У них на ладонях темнели
Кровавых мозолей следы,
Но плакать они не умели —
Как были те люди горды!
 
 
И как говорили без дрожи:
«Умрем, не отступим назад.
Теперь он еще нам дороже,
Родной, боевой Петроград!
 
 
За каждый мы камень сразимся,
Свой город врагу не сдадим…»
И теми людьми мы гордимся,
Как лучшим наследьем своим!
 

 
Враг снова у города кружит,
И выстрелы снова звучат,
И снова сверкает оружье
В твоих августовских ночах.
 
 
И снова идут ленинградцы,
Как двадцать два года назад,
В смертельном сраженье сражаться
За свой боевой Ленинград.
 
 
Их жены, подруги и сестры
В полдневный, в полуночный час
Киркой и лопатою острой
В окопную землю стучат.
 
 
Друзья, земляки дорогие!
Боев наших праведный труд
И рвы, для врага роковые,
В народную память войдут.
 
 
Так пусть от истока до устья
Невы пронесется, как гром:
«Умрем, но врага не пропустим
В наш город, в родимый наш дом!»
 

1941

 
Патрульная птица выходит из облака,
Ей радостно видеть с высот:
Внизу под крылом средь простора глубокого
Наш город могучий встает.
 
 
Он тянется к Пулкову бастионами
Своей цитадели труда,
Он входит в залив островами зелеными,
И крыши блестят, как вода.
 
 
И летчик любуется и улыбается,
Воздушных высот часовой,
Что вот в ленинградском он небе купается
И солнце над головой.
 
 
И солнце, прикрытое облачным пламенем,
Ему говорит поутру,
Что город – герой и что Красного Знамени
Лег блеск на достойную грудь.
 
 
Что столько красы в этой дымке редеющей,
Что с ней он один на один,
Что век его молод в стране хорошеющей
И счастье его впереди!
 
 
Что только вчера он фашистских налетчиков
Крушил поворотом крутым,
Что славного города славные летчики
Недремно летают над ним.
 
 
А черные крылья покажутся вражьи —
Ударит их пламя атак,
Запенясь, в огне лишь обломками ляжет,
О землю ударится враг!
 

1941