Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Летит корабль с лицом нетопыря,
Разрывы бомб тяжелые грохочут —
Два города, как два богатыря,
Встают во тьме, в багряных пятнах ночи.
Встает Москва – народная краса.
Москва, Москва! Святыня нашей славы!
Звенят огнем ночные небеса,
Твой мчится в небе латник темноглавый.
 
 
О древний город! Вещий богатырь,
Живой водой поивший все народы.
Так вот она – великой битвы ширь
С врагом нечеловеческой породы,
Где льется кровь как будто Волги воды
По крыльям, танкам, грудам мертвых тел,
От самых дальних высей небосвода
До мерзлых ям, где враг окостенел.
 
 
Да, враг силен! Он разъярен, он ранен,
Он слеп от крови, рвется наугад, —
Как богатырь над волнами в тумане,
Стоит в сверканье молний Ленинград!
Над миром ночь бездонна и темна,
Но в скрежете, в гуденье, в звоне стали —
Клянемся, что отмстим врагу сполна,
Что за отчизну биться не устанем!
 
 
Не дорожа своею головой,
Испепелим врага кровавым градом —
Клянемся в том могучею Москвой,
Клянемся в том любимым Ленинградом.
Она взойдет, победная заря,
Над тьмой фашистской, злобной и холодной,
Два города, как два богатыря,
Возглавят праздник славы всенародной!
 

1941

 
То не чудо сверкает над нами,
То не полюса блеск огневой —
То бессмертное Ленина знамя
Пламенеет над старой Невой.
 
 
Ночь, как год девятнадцатый, плещет,
Дней звенит ледяная кора,
Точно вылезли древние вещи —
И враги, и блокада, и мрак.
 
 
И над битвой, смертельной и мглистой,
Как тогда, среди крови и бед,
Это знамя сверкает нам чистым
Окрыляющим светом побед!
 
 
И ползущий в снегу с автоматом
Истребитель – боец молодой —
Озарен этим светом крылатым
Над кровавою боя грядой.
 
 
Кочегар в духоте кочегарки
И рабочий в морозных цехах
Осенен этим знаменем ярким,
Как моряк на своих кораблях.
 
 
И над каменной мглой Ленинграда
Сквозь завесы суровых забот
Это знамя сквозь бой и блокаду
Великан знаменосец несет.
 
 
Это знамя – победа и сила —
Ленинград от врага защитит,
Победит и над вражьей могилой —
Будет день! – на весь свет прошумит!
 

1942

 
Растет, шумит тот вихрь народной славы,
Что славные подъемлет имена,
Таким он был в свинцовый час Полтавы
И в раскаленный день Бородина.
 
 
Всё тот же он. Под Тулой и Москвою,
Под Ленинградом в сумрачных лесах
Бойцы идут. У них над головою
Родные звезды в снежных небесах.
 
 
Нет, рано враг торжествовал победу!
И сквозь пожаров дымные рога
Бойцы идут по вражескому следу,
Врезая шаг в скрипучие снега.
 
 
А враг бежит, смятенный и голодный,
Кляня судьбу проклятую свою.
Как завершенье веры всенародной —
Слова вождя исполнились в бою.
 
 
Бойцы идут среди родимых пашен
Победным шагом, грозны и легки,
А их народ зовет: гвардейцы наши,
Любимые, желанные сынки.
 
 
Идут бойцы, их губы крепко сжаты,
Лежит на запад огненный поход,
Их движет месть, безжалостный вожатый,
И вражьих тел великий счет ведет.
 
 
Громя врага и мстя, мы твердо знаем —
Она пройдет, смертельная пурга.
Последний залп над Рейном и Дунаем
Сразит насмерть последнего врага!
 

<1941>

 
Зима нежданна и проста, зима, а ночи страшно кратки,
Дел бесконечна широта, мелькают дни смертельной схватки.
Под утро редкий перерыв, в работе отдых скоротечный —
И вот он видит, как с горы, страну, забывшую беспечность,
Страну в походе, на ходу, страну любимую – Россию,
На шапках – красную звезду, в огне просторы снеговые.
 
 
Не дни пылают там – века, и в очистительном пожаре
Гудит народная река, и тот огонь ее не старит.
Всё так же молодо оно, народа сердце ретивое,
Всех гроз огнем озарено предназначенье мировое.
И он, отдавший жизнь свою служенью радостной России,
Ведет бестрепетно в бою ее дружины молодые.
 
 
Зарей окрашен небосклон… Уж в вечной дымке годы эти…
Любить Россию так, как он! Что может быть святей на свете!
Бушует снова вихрь войны, и вновь зима, и ночи кратки,
И стонут вновь поля страны под топотом смертельной схватки.
Страна в походе, бой идет, в народном сердце мести пламя,
И знамя Ленина встает опять над русскими полками!
 

<1943>

1

 
Да, в Ленинграде падают снаряды
Зарею, в полдень, на исходе дня,
Его гранит осколками граня
И осыпаясь дымной колоннадой.
Но что столпы визжащего огня,
Развалин наших тихие громады,
Когда над теплым пеплом Сталинграда
Летит победа, крыльями звеня.
 

2

 
С лесной красой простились мы старинной,
Для дзотов нам нужна была она,
Для блиндажей, для надолбов нужна —
Со всей страной делили подвиг длинный,
Чтоб ожила азовская волна,
Зазеленели волжские равнины,
Вздохнул свободно тополь Украины,
Кубанский клен, кавказская сосна.
 

3

 
Была зима – ту зиму не забудем,
И вновь зима – средь городов седых,
Где враг сгубил и зданья и сады,
Все вместе нынче радоваться будем,
Когда бойцов великих и родных
Из рабства извлеченные, как в чуде,
Советские измученные люди,
Смеясь и плача, обнимают их.
 

4

 
В том казаке, что дрался на Неве,
Жил вольный Дон, вовек неукротимый,
И за Эльбрус с его папахой дымной
Шел ленинградец горцев во главе.
Украинские – где-нибудь у Тима —
Сердца в бою вдруг билися живей:
Сквозь вьюгу боя кликал сыновей,
Ломая лед неволи, Днепр родимый.
 

5

 
Сегодня примет красная столица
Лет боевых и славных дел парад.
Пусть все знамена станут нынче в ряд,
И Перекоп, и скромный тот отряд,
Что первым шел под Псковом с немцем биться,
Так старый воин доблестью гордится:
Вновь ленинградцу шлет привет Царицын,
И Сталинграду – братский Петроград.
 

1943

 
Сияет майский Ленинград.
Народных волн кипенье.
Глядит мальчишка на парад,
Весь красный от волненья.
 
 
Как лес, пред ним штыки растут,
Блестят клинки нагие,
Какие танки мчатся тут,
Броневики какие!
 
 
Идут большие тягачи
И тянут сто орудий.
На них сидят не усачи,
А молодые люди.
 
 
И шепчет мальчик, как во сне,
Пленен зеленой сталью:
«Вот если б мне, вот если б мне
Такую б пушку дали!»
 
 
Мальчишка рос, мальчишка креп,
Носил уж галстук бантом.
Глядишь, уж ест солдатский хлеб,
Стал мальчик лейтенантом.
 
 
И пушку дали, целый склад
Снарядов чернобоких,
И вышел мальчик на парад,
Смертельный и жестокий.
 
 
Там, где залива плещет вал,
На солнечной опушке,
Там, где ребенком он играл, —
Свои поставил пушки.
 
 
За ним был город дорогой,
За ним был город милый,
А перед ним – леса дугой,
Набиты вражьей силой.
 
 
И через голову идут
Куда-то вдаль снаряды,
Не вдаль враги куда-то бьют,
А бьют по Ленинграду.
 
 
И он, сжимая кулаки,
Сквозь всё пространство слышал
И стон стекла, и треск доски,
И звон разбитой крыши.
 
 
Он представлял себе до слез
Так ясно это пламя,
Что рвется там и вкривь и вкось
Над мирными домами:
 
 
Над домом, где родился он,
Над школой, где учился,
Над парком, где в снегу газон,
Где в первый раз влюбился.
 
 
Кричал он пересохшим ртом:
«Огонь!» – кричал, зверея.
Стегал он огненным кнутом
По вражьей батарее.
 
 
И, стиснув зубы, разъярен,
Сквозь всех разрывов вспышки,
Всегда мальчишку видел он —
Шел улицей мальчишка.
 
 
Совсем такой, каким был сам,
Весенний, длинноногий,
Неравнодушный к воробьям,
Такой – один из многих.
 
 
И сам он был как воробей,
Как те – немного тощий,
Шептал себе он: «Не робей!
Храбрись, так будет проще!»
 
 
Лишь вражий залп отбушевал
И дым унесся пьяный,
Уж он осколки подбирал
Горячие в карманы.
 
 
И так он сердцу близок был
За гордость и за смелость,
Что весь свой гнев, что весь свой пыл
Ему отдать хотелось.
 
 
«Такого мальчика не тронь!»
От ярости бледнея,
Вновь лейтенант кричал: «Огонь!
Бей беглым по злодеям!»
 
 
…И наступила тишина,
Над зимней рощей реет…
«К молчанию приведена
Фашистов батарея».
 
 
«Приведена? Ну хорошо,
То дело нам знакомо…
Так, значит, мальчик мой дошел,
Поди, сидит уж дома…»
 
 
«А что за мальчик?» – «Это так,
Так, вспомнилось чего-то,
Ведь не о мальчике, чудак,
У нас сейчас забота».
 
 
И, сам на мальчика похож,
Лукавый, легкий, тощий,
Чуть усмехнувшись, лейтенант
Пошел вечерней рощей.
 

<1942>

 
Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —
Разведчики бывалые, поход для них не нов.
 
 
Стоят леса зеленые, лежат белы снега —
В них гнезда потаенные проклятого врага.
 
 
Зарылись дзоты серые, переградив пути,
Ни справа и ни слева их никак не обойти.
 
 
Зарылись норы вражьи в приволховском песке,
На них идут разведчики, гранату сжав в руке.
 
 
То дело им знакомое – и в сердце ровный стук,
Когда гуляют громы их гранатные вокруг.
 
 
Гуляют дымы длинные меж узких амбразур,
И трупы немцев синие валяются внизу.
 
 
И снег как будто глаже стал и небо голубей —
Бери оружье вражье, повертывай – и бей.
 
 
И взвод вперед без выстрела, но тотчас взвод залег,
Попав под град неистовый из новых трех берлог.
 
 
Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —
Все трое в то мгновение увидели одно:
 
 
Что пулеметы вражьи из амбразур не взять,
Что нет гранаты даже – и медлить им нельзя!
 
 
Что до сих пор разведчики, творя свои дела,
Не шли туда, где легче им, – куда война вела.
 
 
И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухих
Три коммуниста гордых, три брата боевых.
 
 
Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов
Глядят на дзоты серые, но видят лишь одно:
 
 
Идут полки родимые, ломая сталь преград,
Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград,
 
 
Где двести дней уж бьется он с фашистскою ордой
И над врагом смеется он смертельной красотой.
 
 
Спеши ему на выручку! Лети ему помочь
Сквозь стаи псов коричневых, сквозь вьюгу, битву, ночь!
 
 
И среди грома адского им слышен дальний зов:
То сердце ленинградское гудит сквозь даль лесов!
 
 
И оглянулись трое: и, как с горы видна,
Лежит страна героев, родная сторона.
 
 
И в сердце их не прежний, знакомый, ровный стук —
Огнем оделось сердце, и звон его вокруг.
 
 
И ширится с разлету и блещет, как заря, —
Не три бойца у дзотов, а три богатыря.
 
 
Навстречу смерть им стелется, из амбразур горит,
Но прямо сквозь метелицу идут богатыри.
 
 
Вы, звери, псы залетные, смотрите до конца,
Как ярость пулеметную закрыли их сердца.
 
 
А струн пуль смертельные по их сердцам свистят —
Стоят они отдельные, но как бы в ряд стоят.
 
 
Их кровью залит пенною, за дзотом дзот затих,
Нет силы во вселенной, чтоб сдвинуть с места их.
 
 
И взвод рванул без выстрела – в штыки идет вперед,
И снег врагами выстелен, и видит дзоты взвод.
 
 
И называет доблестных страны родной сынов:
Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов!
 
 
Темны их лица строгие, как древняя резьба,
Снежинки же немногие застыли на губах.
 
 
Простые люди русские стоят у стен седых,
И щели дзотов узкие закрыты грудью их!
 

<1942>

 
Петровой волей сотворен
И светом ленинским означен —
В труды по горло погружен,
Он жил – и жить не мог иначе.
 
 
Он сердцем помнил: береги
Вот эти мирные границы —
Не раз, как волны, шли враги,
Чтоб о гранит его разбиться.
 
 
Исчезнуть пенным вихрем брызг,
Бесследно кануть в бездне черной —
А он стоял, большой, как жизнь,
Ни с кем не схожий, неповторный!
 
 
И под фашистских пушек вой
Таким, каким его мы знаем,
Он принял бой, как часовой,
Чей пост вовеки несменяем!
 

<1942>

 
Все вихри принялись толочь
Холмов окрестных плечи,
Я Сплит увидел в бурю, в ночь —
В домах горели свечи,
Оборванные провода,
Звон стекол, стоны сада, —
Как будто я привез сюда
Твой черный мир, блокада!
 
 
Еще я слова не сказал,
С молчаньем зала споря,
Врывались в полутемный зал
Рыданья гор и моря.
Как будто выла вся земля
О всех сынах убитых,
И моря пенные поля
Несли цветы на плиты.
Как будто, воскресив войну,
В горах бои гремели,
Шли в море корабли ко дну
Под белый лязг метели.
 
 
Горели свечи всё ясней,
Я в сумраке размытом
Увидел лица, как во сне,
Мужчин и женщин Сплита.
Увидел губы щек бледней,
Глаза как небылицы,
И чем-то близки были мне
Родные эти лица.
 
 
Увидел, как горят глаза,
По лицам тени кружат…
«В такую ночь о чем сказать?»
– «О Ленинграде, друже».
 
 
И ожил в Сплите город мой,
Не стало расстояний,
Как будто я пришел домой
Из боевых скитаний
И должен правду всю сказать
Перед семьей родною,
Как свет свечи, торжествовать
Над бурей за стеною.
 
 
Я видел бурю братских глаз,
Подернутых туманом,
Я счастлив был, что мой рассказ
Рассказан над Ядраном.
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Как будто он с другой планеты,
Мой Сплит дневной пришел сюда,
Я окружен стихией света,
Вчерашней бури нет следа.
 
 
Как берег, галькою хрустящий,
И Сплит сейчас какой-то свой,
Какой-то легкий, настоящий
И ослепительно живой.
 
 
В нем вьются улицы, как лозы,
Украшен вход, раскрашен свод,
Как будто Сплит не знает прозы,
А стих, как песню, он поет.
 
 
Палаты римского тирана
Времен засыпаны золой,
В колонны Диоклетиана
Судьба вписала дом жилой.
 
 
И этот дом подобен чуду
Между разрушенных палат —
А звезды красные повсюду
О новом Сплите говорят.
 
 
Запенив море под Макарской,
Там, где Биокова гора,
Флот партизанский, пролетарский
Ломает пены веера
 
 
И, гордый, входит в гавань Сплита —
Сигналов живопись тонка.
Их светом жгучим перекрыты
Все Сплита темные века.
 
 
Меня приветствуют по-русски…
Я узнаю знакомый дом.
Здесь жил я, в этом доме узком,
Когда-то русским моряком,
Что был Суворову знаком…
 
 
И вновь я здесь – не в жажде славы,
Лишь сердцем сердцу говоря, —
И вновь корабль моей державы
Идет в грядущего моря!
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Все мачты выходят из мрака.
Снастей паутина легка.
Качаются тени трабакул[47]47
  Трабакула – рыбачья шхуна.


[Закрыть]
На белых камнях городка.
 
 
Сидят партизаны в кафане[48]48
  Кафана – тип местного кафе.


[Закрыть],
Рассказано всё уж сполна.
Вино постарело в стакане,
Тень мачты дошла до окна.
 
 
Здесь жить начинают сначала,
Придя из пещер и кают,
На белых камнях у причала
Рыбачки-подруги поют.
 
 
Поют о геройстве и братстве,
На лицах – серебряный свет;
Всё есть в этом лунном богатстве —
А вот городка только нет.
 
 
Он бомбами весь разворочен,
Печально и страшно ему —
Лишь тени трабакул полночных
Качаются в лунном дыму.
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Этот пасмурный день,
Мокрый снег над приморской долиной,
Этот маленький Сень,
От которого только руины.
 
 
Он не прятался в тень,
Когда смерть шла горами родными,
Этот маленький Сень,
Населенный людьми непростыми,
Что сошлись невзначай,
Словно в гости пришел я к соседям.
 
 
Пьют без сахара чай
И на дружеской молвят беседе,
Что их Сень как погост,
Но что сенцы не просто славяне,
Что они – аванпост
Всеславянский сейчас на Ядране.
 
 
Словно перья орла,
Темнота их одежд волновала,
Это бедность была,
Что богатства души не скрывала.
 
 
Я смотрел в простоте,
Все их речи высокие слыша,
На развалины стен,
На дырявые стены без крыши.
 
 
Высока и пряма,
Тут хозяйка в беседу вступила:
«Я по-русски сама
Уже Ленина том изучила!
 
 
Мы страны молодой,
Югославской Республики дети,
Мы под красной звездой,
Нету силы сильнее на свете…»
 
 
Я на сенцев взглянул —
Кто лукаво дымил самосадом,
Кто смотрел в вышину
Голубым понимающим взглядом.
 
 
Этот пасмурный день
Засиял мне под снежным забралом,
Этот маленький Сень
Не таким показался мне малым!
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Здесь любят в приморском народе
Всю душу в веселье бросать.
Танцуя, по залу проходит
Иванка, рыбачка, краса.
 
 
Что ей до корабликов малых,
Висящих на синей стене,
Картинок зеленых и алых,
Где море лесов зеленей!
 
 
Запомни ее вот такою —
И взгляд, и плеча поворот,
Как сильной и тонкой рукою
Стакан с далматинским берет.
 
 
С улыбкой, на вызов похожей,
Она выпивает до дна,
И светится золотом кожа
От черного глянца вина.
 
 
И маленькой влажной ладонью
Касается смуглого лба,
И пляска – опять как погоня,
И вечер – опять как судьба.
 
 
Ей любо, как в море полночном,
И дышат страстей паруса
В широко раскрытые очи —
Иванка, рыбачка, краса!
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Ночь ослепительна была,
И море белого стекла
Почти звенело под луною,
А нынче хлябь с ума сошла,
Зеленой валится стеною
И мглою берег оплела.
 
 
И мы летим, как кегли в ящик,
И хлябь растет над головой;
А я всех чувств душеприказчик
На этой яхте кочевой.
 
 
Вся пеной палуба покрыта,
И мы летим по зыби дней…
Кто дал ей кличку: «Амарита»?
Свобода – вот названье ей.
 
 
Гудит волна в наш борт смоленый,
Но душу веселит она,
Та, поперек волны зеленой
В полоску, снега белизна.
 
 
Она натянута, как струны,
Меж морем, бреда зеленей,
И небом, низким и чугунным,
И ждет, чтоб кто сыграл на ней.
 
 
Что ж, Печо, правь к Омышу, к Плоче,
Правь через Врульскую дугу,
Пусть будем там к утру иль к ночи,
На дне иль всё ж на берегу.
 
 
Но будет, Печо, время, знаем,
Мы сами здесь – назло врагам —
Такую песню волн сыграем,
Что все запляшут берега!
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Не падал я на эти скалы,
Мой парашют не плыл в огне;
Цветных шелков комок усталый
Горел в закате только мне.
 
 
Морским я не был партизаном,
Не шел от Корчулы до Вис,
Но облик моря долгожданный
Давно над строками навис.
 
 
Дубровник! Я тебя не предал
В ночи осадной, неживой,
Я пел Шибенику победу
В далекой битве над Невой.
 
 
Далмация! Ты в дикой раме,
Горючим травам всё равно,
Где камни смешаны с гробами,
Где всё огнем обнажено.
 
 
Далмация! Ты в дивной раме,
Где горы с морем заодно,
Где самый воздух – синий пламень,
Земля – как терпкое вино.
 
 
Платками черными поминок
Ты говоришь мне, победив,
И смехом юных далматинок,
И вечной строгостью олив.
 
 
Ты говоришь мне волн накатом,
И волны те – как твой народ,
И неба огненным плакатом,
Что здесь грядущее живет.
 
 
Что я скажу? Что я отвечу
Тебе, Далмация, одной?
Подходит жизни теплый вечер,
И в этот вечер – ты со мной!
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Вечерняя Босна[49]49
  Босна – река в Боснии.


[Закрыть],
Костер над дорогой,
Немного морозно
И грустно немного.
 
 
Мы едем холмами,
Жилья не встречая,
А легкое пламя
Струится, качаясь.
 
 
То кажется русым,
То синим на миг…
Стоит среброусый
Боснийский мужик.
 
 
Чарыки простые,
Тулупчик, мешок.
Какие костры он
Когда-то зажег!
 
 
Отсюда, остры
И страшны потому,
Светили костры
В европейскую тьму.
 
 
Их кровью своей
Разжигал, не тужил,
Боснийских полей
И лесов старожил.
 
 
И с ними в просторе
Стояли костры
Охриды, Приморья
И Черной Горы.
 
 
В те ночи бесправья,
В те черные дни
С высот Югославии
Светили огни
 
 
Востоку в ответ,
Где в потоках огня
Шел яростный свет
Сталинградского дня.
 
 
…Чуть грустная Босна,
И на́ сердце строго,
Немного морозно,
Костер над дорогой
 
 
То кажется русым,
То синим – от хмури.
Мужик среброусый
Там трубочку курит.
 
 
Он курит, довольный,
Что правды достиг,
Великий и вольный
Боснийский мужик.
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Им, помнившим Днепр и Ингулец,
Так странно – как будто всё снится —
Лежать между радостных улиц
В земле придунайской столицы.
 
 
Смешались в их памяти даты
С делами, навек золотыми;
Не в форме советской солдаты
Как братья стояли над ними.
 
 
И женщины в черном поспешно
Цветами гробы их обвили
И плакали так безутешно,
Как будто сынов хоронили.
 
 
И юные вдовы Белграда
Над ними, рыдая, стояли,
Как будто бы сердца отраду —
Погибших мужей провожали.
 
 
Страна приходила склоняться
Над их всенародной могилой —
И – спящим – им стало казаться,
Что сон их на родине милой,
 
 
Что снова в десантном отряде,
Проснутся и в бой окунутся,
Что снится им сон о Белграде
И трудно из сна им вернуться.
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
Серый бархат платанов Загреба,
Вы, косматые арки листвы,
Я жалею, что с вами я не был
По весне, когда веселы вы,
 
 
Когда пляшете в города шуме,
В хороводе холмов,
От дыханья земли обезумев,
Пред толпой удивленных домов.
 
 
Я уеду, но что расстоянья?
Всё равно вас с собой увезу,
Всю косматость и всё бормотанье,
Всю уснувшую в листьях грозу.
 
 
На коре вашей серой и славной
Пятна черные – в память векам,
Словно траурный креп нарукавный
По бойцам, по своим землякам.
 
 
В зимних сумерках шепчете разом,
Что весна ваша вновь впереди,
Что таким же вот вечером Назор[50]50
  Владимир Назор, известный югославский поэт, ушедший из Загреба в партизаны и всю войну проведший в их рядах.


[Закрыть]
К партизанам в Бихач уходил,
 
 
А вернулся осенней порою,
В ликованье победной зари,
Что плясали вы все, как весною,
Но что это нельзя повторить.
 

1946

 
Любляна, Любляна, Любляна,
Не знаю я город такой,
Но помню я вечер румяный
И песни, что пелись тобой.
 
 
Но помню я вечер веселый
Совсем непонятной зимы,
Болгарии белые села
В дороге, где встретились мы,
 
 
И песен ликующий воздух,
Словенскую легкую речь,
И голос, что может и звезды
С собою в дорогу увлечь.
 
 
Расходятся в мире дороги,
Звучат по-иному сердца,
И мы у судьбы на пороге
Не знаем дорог до конца.
 
 
В снегу ли, в цвету ли поляны,
И в том или в этом году,
Любляну, Любляну, Любляну
Я все-таки в мире найду.
 
 
На твой опьяняющий голос
Приду я на радости дней,
Чтоб сердце мое раскололось
В восторге от песни твоей.
 

9 марта 1945 София

 
Мне снится, или это снег,
            В Любляне – снег?
Иль я, несчастный человек,
            Шепчу во сне?
 
 
Иль это снег лежит кругом,
            Как счастья знак?
Приходит счастье в каждый дом
            Как бы не так!
 
 
Нет, это сон, что снег кругом,
            Что бел ручей,
Что девушка спит на моем
            Плече.
 
 
Очнулся я и вижу: снег,
            В Любляне – снег,
Так с гор мы ехали во сне
            И – целый век.
 
 
Нет, это правда – снег кругом,
            Замерз ручей,
И сладко спишь ты на моем
            Плече.
 
 
Нет, правда – белые кусты
            Со всех сторон…
Любляна, снег, и ночь, и ты —
            Вот это сон!
 

Октябрь – ноябрь 1946

 
В оснеженной вечерней Любляне
Черный шелк твои плечи сковал.
Освещенная рампы огнями,
Ты глядишь в очарованный зал.
 
 
Он тебе рукоплещет прилежно,
Ты – русалка в подводном саду,
И тебе улыбается нежно
Эта девушка в пятом ряду.
 
 
Приглядись к ней не так, как другие,
Встав у рампы на самом краю,
Узнаешь ты черты дорогие —
Партизанскую песню свою.
 
 
Ту, с которой так долго дружила.
Вот она – и опять на лету,
Черной ласточкой вновь закружила
И пошла, и пошла в высоту.
 
 
Уж не стены – ночная завеса.
Уже блещут не люстры – костры.
Братья мертвые вышли из леса
На полночную песню сестры.
 
 
И, пожарами дальними вея,
Ночь уводит от гибели прочь.
Ты у рампы стоишь, розовея.
Черный шелк – как беззвездная ночь.
 
 
Ты проснулась. Рассвета оттенки,
И на улице дождь моросит.
В твоем домике тихом на стенке
Партизанская куртка висит.
 

Между 1945 и 1947