Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Дождь любит работать ночью,
Особенно дождь осенний,
Он ищет, творит, пророчит,
Он полон любых движений.
 
 
То он – сумасшедший Рихтер,
На водяном рояле
«Поэму экстаза» взвихрит
В ночном своем тихом зале,
 
 
То, притворясь детективом,
По капель следам отдельным
Угадывает на диво
Шаги гостей запредельных,
 
 
То ищущий ритм элегий,
Как новый Рембо в экстазе,
По крыше едет телегой
И хлопает медным тазом.
 
 
Всю ночь дождь, как я, в работе,
За это он мне по нраву,
Я правлю стихи в заботе,
Он правит ночной державой.
 
 
Стучит и над вашей крышей,
Над снами, но не бушуя,
Стучит он как можно тише,
Об этом его прошу я.
 

 
Осенний праздник
Пламенной листвы,
Узоры кленов
С желтизной березной —
 
 
Такой букет
Собрали нынче вы,
Им любоваться
Никогда не поздно.
 
 
Дубов коричневый
Летящий лист,
Зеленый – тополей
С душой веселой
Стремятся к вам.
Морозный воздух чист,
Как этот лес,
Что пляшет полуголый.
 
 
Принарядится вновь
Он по весне,
Глаза и сердце
Зеленью потешит.
Пускай уснет
В волшебном зимнем сне,
Разбудит май…
Мы с вами будем те же.
 
 
Мы опьянимся
Зеленью дубрав,
Всё тот же лес
Нам скажет, зеленея:
«Всегда я жив,
Всегда я жизнью прав
И, как и вы,
В восторге перед нею.
 
 
Не так же ли,
Как эти вот листы,
Слетят, искряся,
Разноцветным строем
Твои стихи
В лесу твоей мечты,
Где в отдыхе
Как будто спит былое.
 
 
Они замрут,
Чтобы родиться вновь —
Опять шуметь
И сердцу откликаться,
Аукаться
И понимать без слов
Сердец земных
Таинственное братство!»
 

 
Мне кажется, что были вы всегда —
В далекие и ближние года —
Нужны как воздух, небо и вода
И только изменялись иногда.
 
 
Вы изменились и за этот год,
Но измененье это вам идет,
И в чем-то вы подвинулись вперед,
И новое в лице у вас живет.
 
 
Вам надоело всё чего-то ждать,
Вы разрешили, как всегда, опять
Губам смеяться и глазам сиять,
Весельем сердца всех вооружать!
 
 
И зажигать игрой того огня,
Кому все чувства – близкая родня,
Как будто вновь вернули вы меня
В свет необманный радостного дня!
 

 
Мир затих, прохладный и беззвучный,
Где-то всходит бледная луна,
На закате растворились тучи,
В поле сумрак синий, тишина.
 
 
Вот он жизни поздний, теплый вечер,
Всё молчит, уснула вся земля,
Звездные над нею смолкли речи,
Пылью звезд уснувших не пыля.
 
 
Все земные бормотанья стихли,
Тишине внимаю, как во сне,
Вы – мой отдых, вы – мой праздник тихий,
Отдыхаю в вашей тишине.
 
 
Дня, грозой гремевшего, участник,
Я иду в вечерней теплой мгле, —
Вы – мой отдых, мой чудесный праздник,
Мой вечерний праздник на земле!
 

 
Пусть наших дней орда
Не будет голубою,
Мы сами – города
С неведомой судьбою.
 
 
И в них не перечесть
Прогулок у реки,
В них закоулки есть,
Глухие тупики.
 
 
И тусклый лязг ключей,
И лестница одна,
И дни темней ночей,
И ночи есть без сна.
 
 
И парки, и сады,
Бродили мы по ним,
Всем этим мы горды,
Всё в памяти храним.
 
 
Но истина простей —
Мы сами города,
Но мы не шлем вестей
Неведомо куда.
 
 
И лишь одно окно,
В котором брезжит свет,
На свете мне одно
Дороже многих лет.
 

 
В белый сад, грустящий одиноко,
Снегом весь засыпанный легко,
Прилетает белая сорока,
Что белее снега самого.
 
 
Этот сад, мы понимаем сами,
Приглянулся ей уже давно —
На суку сидит она часами,
На мое глядит она окно.
 
 
Что же в голове у этой птицы,
Пристально смотрящей на меня?
Может, сон про жизнь мою ей снится,
Иль сидит, мой дом от бед храня,
 
 
Или хочет мне поведать что-то
И не может, с птичьей немотой,
Иль какая тайная забота
Обо мне в сороке скрыта той?
 
 
Я любуюсь снежными красами,
Всем величьем сада моего,
А она сидит, сидит часами,
Вся белее снега самого!
 

 
Мне кажется,
Подчас не на бумаге
Пишу я,
А на камне – так груба,
Хотя
И не лишенная отваги,
Моих стихов
Тяжелая резьба.
 
 
Вот и сегодня —
Сумрачно и сжато
Шли облака
Небесные пути,
И сосны, дикой
Зеленью косматы,
Куда-то в снег
Хотели завести.
 
 
Травы колючей
Полосы рыжели,
Гудела лесом
Серая весна,
Под ветром
Ивы ржавые хрипели:
«К нам в эту мрачность
Не придет она».
 
 
Но в непонятном
Самому веселье
Мне тайный голос
Вызвать вас велел,
Я вас позвал,
Как будто вы велели,
И вы пришли —
И мир повеселел!
 

 
Срежь ветку багульника,
Нашего друга.
В воде городской,
Среди каменных груд,
Пускай за окном
И морозы и вьюга —
На ветке, проснувшись,
Цветы оживут!
 
 
И в зимнем рассвете,
Холодном и хилом,
Зажгутся их сильные скромно
Огни…
И в вас они дремлют —
Могучие силы,
Неведомо вдруг
Расцветают они.
 
 
И я, с заметенного снегом
Пригорка,
Вскричу, что багульник
Сказать вам просил:
«Вы сами не знаете
Дремлющих зорко
До срока своих
Притаившихся сил!»
 

 
Я, как дикарь, робеющий пред чащей,
Забывший грань между добром и злом,
Вхожу, смутясь, в священный лес, звучащий
Всей музыкальной силы торжеством.
 
 
И в этих волн безудержном накате
Я растворяюсь, я тону порой,
И мне понятно музыки заклятье,
Чтобы любую боль перебороть.
 
 
И в час, когда идет мороз по коже,
Немеет он при музыке такой,
Как счастлива та музыка, что может
Нам возвращать и радость и покой!
 
 
Та музыка – неслыханный властитель,
Я помню, как, экстаза смыв слезу,
Один фантаст воскликнул нам: «Хотите,
Я музыкою вызову грозу?»
 
 
Но то – закон! А есть и беззаконье:
Являются воздушные лучи —
Когда ваш голос в темном телефоне,
Как музыка далекая, звучит!
 

 
Никуда от привычек
Не деться,
О, далекая детства пора!
Я на сцене
Любил уже
В детстве,
Как и в жизни,
Героев играть.
 
 
Увлекался футболом,
Борьбою,
Свирепел, разъярясь,
Не со зла,
И ружье мое детское
С бою
Куча взрослых
Отнять не могла.
 
 
Нет, не Демона я
Чернокрылого,
В детском театре
Той юной весны —
Я играл
Адмирала Корнилова,
В Севастополе
Крымской войны.
 
 
При пальбе там,
Под криками, флагами
Жгли бенгальского
Уйму огня,
Мяч, оклеенный
Черной бумагою,
Как ядро,
Запустили в меня.
 
 
Уносили, кряхтя
От усердия,
Так героем мне
Пасть довелось,
И девчонка —
Сестра милосердия
Притворялась,
Что плачет всерьез.
 
 
И всю жизнь я
Размахивал шпагою,
На пределе играл
Своих сил,
Мяч, оклеенный
Черной бумагою,
Прямо в сердце мое
Угодил!
 
 
Думал – кончилась
Эта комедия,
Обошлось всё
Без вздохов и слез,
Но моя вы
Сестра милосердия
Пригорюнились,
Видел, всерьез.
 
 
Я томился печальной
Игрою,
Тайный ход
Всей игры изучив,
Но сыграл свою роль
Я героя,
Как и в детстве,
За сценой вскочив!
 
 
Это вы,
Режиссер этой пьесы,
Приказали мне
Встать и ходить,
Чтобы думал я,
Легок и весел,
Как и в детстве:
«Вся жизнь впереди!»
 

 
В этом мире
Я верю ребятам,
Пионерам,
Что лихо поют:
«Умирать нам
Еще рановато,
Нас дела ждут,
Дороги и труд!»
 
 
Пусть работа
Мне снова поможет
Силы новые
К жизни будить,
Да и вы
Запретили мне тоже
О конце
Разговор заводить.
 
 
Чередуя рожденья
И тризны,
Мы приветствуем
Времени власть.
Даже кот мой,
Философ капризный,
В долгожители
Хочет попасть.
 
 
И, презрев
Всех жалетелей вздохи,
Мы потрудимся
Вволю сейчас,
Сколько книг
Задолжал я эпохе!
Должен кончить
Я книгу для вас!
 
 
Чтоб сказали:
«Ничто ведь не вечно,
Каждой книге
Бывает конец,
Он – не стар и не молод, конечно,
Ну а все-таки
Он – молодец!»
 

 
День отдыха себе назначив
И все заботы отложив,
Развел костер я свой на даче.
Прекрасный день! Я снова жив!
 
 
Трещали сучья, и взвивался
Цвет, к голубому – голубой,
То с небом дым костра братался,
А я доволен был судьбой.
 
 
А я дышал, признаюсь, жадно
Апрелем, лесом, синевой,
И было мне смотреть отрадно
В кипенье сказки огневой.
 
 
И было огненной находкой
Увидеть в пламени костра,
Как шли вы легкою походкой
От дома к Ленинским горам.
 
 
На облаков веселой гриве
Игра небесного огня,
И вы стояли на обрыве,
Дыша немым восторгом дня.
 
 
И зданий пестрых бесконечность
Тумана крыла синева,
И, как корабль, плывущий в вечность,
Плыла весенняя Москва.
 
 
И вы вернулись чуть смущенной,
Как книгу, память теребя,
Вновь окрыленной, вновь влюбленной
И в жизнь, и в вечер, и в себя!
 

 
Она приходила бесшумно из зеленокудрой чащи,
Полная доверия к людям,
И было весело смотреть, как она ест
Печенье и кусочки сыра, сев перед нами на старом балконе,
И ничего не боится.
И с каким достоинством она удалялась в свою чащу,
Спокойно скользя по отвесным сосновым стволам.
Она похожа была на мысль,
Которая рождается внезапно,
Появляясь неожиданно, и веселит нас
Неожиданным раскрытием мира,
Полная доверия к людям,
И так же исчезает, как и появилась,
Бесшумно в суете большого дня.
 

 
Я видел: удивление было написано
На длинном лице пестрого старого дятла,
И прочел любопытство в быстрых перебегах синиц,
Клевавших зерно у меня на балконе,—
Потому что прилетела неизвестная птица,
Которой они искренне удивлялись.
Я сам ее впервые видел,
Но я не пошел отыскивать словарь,
Чтобы узнать ее имя,
Потому что мне хотелось смотреть и смотреть
На ее раскраску и движения.
Она была похожа на яркую рифму,
Которую посылает поэзия в дар мастеру,
Работающему над приведением чувств в порядок.
 

 
Мне кажется порою, что на мне
Вытатуированы все событья,
В которых я участвовал,
                                  и пейзажи
Всех стран, где я был.
И меня можно рассматривать,
Как книгу с картинками,
С говорящими картинками,
Потому что я иные из них
Сопровождал стихами,
Которые я сочинил.
Не слишком ли много картинок
Для одного человека?
Вы это скажете, когда вам
Надоест просмотр,—
И тогда картинки исчезнут,
Останутся только стихи.
Я бы очень хотел,
Чтобы они остались,
Они так верят вам!
 

 
О, если бы я был
Чуть-чуть моложе,
Я резал бы
Коньками с вами лед,
Я мог бы состязаться
С вами тоже
Во всех тревогах
Жизненных забот.
 
 
Мы с вами вновь
Изобретали б порох,
Ходили б к бурям
В гости заодно,
Я вас увлек бы
В дьявольские горы,
А вы меня —
К чертям морским – на дно.
 
 
И в пресных днях
Нам было б просто душно,
Мы скуку истребили б,
Как врага,
А я сейчас —
Как старый конь в конюшне,
Что вспоминает
Битвы и луга.
 
 
Как этот конь,
Что рассчитался с бытом,
Еще хранит
Былых легенд красу,
И я стучу
В цементный пол копытом
И жесткой гривой
Яростно трясу!
 

 
Нет, не духи скуки
Иль отчаянья
По ночам беседуют
Со мной,
И ночей мне близкое
Молчанье
Я люблю.
Я – человек ночной!
 
 
А стихи —
Они за всё ответят,
Я не жду
Спокойную зарю.
Дверь открыта в ночь,
И звезды светят,
В тишине
Я с сердцем говорю.
 
 
И цветут
Вчерашние пустыни,
Как цвели они
Уже не раз, —
В книге ночи
На страницах синих
Всё уже
Рассказано о нас.
 
 
Звездный почерк
Разберет не каждый,
Не такой простой он —
Звездный путь,
То, что там написано
Однажды, —
Никаким пером
Не зачеркнуть.
 
 
Пусть звенит над нами
И грохочет
Будней
Беспощадная труба,
Мы живем
В молчанье этой ночи,
Где стихи, и звезды, и – судьба!
 

 
Сквозь ткань стиха,
Сквозь образ своевольный,
Сквозь трепет слов,
Звучащих первый раз,
Почувствуете
С гордостью невольной
Того, кто создал
Всё это для вас.
 
 
Того, кто скрыл
В словесной этой чаще
Души волненье
В стиховой волне,
И тайный смысл
Всех этих строк горящих —
Как разговор
Вдвоем, наедине.
 
 
И третьему нет места
В разговоре,
Но стих живет —
И времени полет
Его, как парус
В ветреное море,
Пускает в жизнь
И людям отдает.
 
 
И, может быть,
С подходом благородным,
Что этот стих,
Принадлежащий вам,
Услышите
Прочтенным всенародно,
Всем зазвучат
Заветные слова.
 
 
Известен даже
Школьникам беспечным
И критиком
Разобран в тишине,
Стих всё равно
Останется навечно,
Как разговор
Вдвоем, наедине!
 

 
Среди толп людских
И одиночеств,
Сбросив тяжесть
Жизненной брони,
Как пророк,
Утратив дар пророчеств,
Как поэт
Я песни сохранил.
 
 
Верю дням,
Что, горизонт очистив,
В дом вошли
И стали как друзья,
Радуюсь
Зеленым жизни листьям,
Радуюсь улыбке вашей я.
 
 
Мир сейчас
Наполнен всякой скверной,
Мы же знаем:
Чем темнее ночь,
Тем и звезды
Кажутся безмерней,
Ярче
И не просят им помочь.
 
 
Мы ведь тоже
Помощи не просим,
Мы сильны
Душой своей живой,
Пусть за летом
Расцветает осень
С по ветру
Танцующей листвой.
 
 
Далека моя
Шальная юность.
Позову ее —
Она придет,
Чтобы вы
Тепло ей улыбнулись
За ее – из дальних лет —
Приход.
 
 
Не люблю
Пустынных одиночеств —
И друг другу как-то
Мы сродни.
Как пророк,
Утратив дар пророчеств,
Как поэт
Я песни сохранил!
 

 
Молитесь на ночь, чтобы вам
Вдруг не проснуться знаменитым…
 

Анна Ахматова

 
Не молюсь я на ночь,
Ни к чему мне,
Знаю – знаменитым
Не проснусь,
Что мне в лет давно
Звеневшем бубне,
Я на бубен тот
Не оглянусь.
 
 
Было всё – и радости
И тризны,
Я заветных
Зорь своих достиг,
И страна,
Стихов моих отчизна,
Примет к сердцу
Мой вечерний стих.
 
 
И, смешав все
Времена и сроки,
В лабиринте дней
Моих кружа,
Прозвенят закатным
Звоном строки,
Те, что вам
Одной принадлежат.
 

 
Ты – Будущее, ты таишь
Все чувства, дни любого рода,
Сомненье, счастье, гром и тишь,
К тебе я обращаю оду!
 
 
Нет, я немногого хочу!
Благодарю тебя заране —
Пускай мне будут по плечу
Часы последних испытаний!
 
 
Пусть будут солнце и гроза,
Пусть будут чувства снова разны,
Пускай, скажу я за глаза,
Ко мне вернутся все соблазны.
 
 
И ты поможешь мне решать,
Как быть мне в случае отдельном, —
Ты – Будущее! Ты – душа
Всего, что можно, что предельно.
 

ПОЭМЫ

Мариэтте Шагинян

1

 
Хороший Сагиб у Сами и умный,
Только больно дерется стеком.
Хороший Сагиб у Сами и умный,
Только Сами не считает человеком.
Смотрит он на него одним глазом,
Никогда не скажет спасибо.
Сами греет для бритья ему тазик
И седлает пони для Сагиба.
На пылинку ошибется Сами —
Сагиб всеведущ, как Вишну,
Бьют по пяткам тогда тростниками
Очень больно и очень слышно.
Но отец у Сами недаром
В Беджапуре был скороходом,
Ноги мальчика бегут по базарам
Всё уверенней год от году.
 

2

 
Этот год был очень недобрым:
Круглоухого, мышастого пони
Укусила черная кобра
И злой дух кричал в телефоне.
Раз проснулся Сагиб с рассветом,
Захотел он читать газету,
Гонг надменно сказал об этом,
Только Сами с газетою нету.
 И пришлось для бритья ему тазик
Поручить разогреть другому,
И, чего не случалось ни разу,
Мул некормлен вышел из дому.
 

3

 
Через семь дней вернулся Сами,
Как отбитый от стада козленок,
С исцарапанными ногами,
Весь в лохмотьях, от голода тонок.
Синяка круглолобая глыба
Сияла, как на золоте проба.
Один глаз он видел Сагиба,
А теперь он увидел оба.
«Где ты был, павиан бесхвостый?» —
Сагиб раскачался в качалке.
Отвечал ему Сами просто:
«Я боялся зубов твоей палки
И хотел уйти к властелину,
Что браминов и раджей выше,
Без дорог заблудился в долинах,
Как котенок слепой на крыше».
– «Ты рожден, чтобы быть послушным:
Греть мне воду, вставая рано,
Бегать с почтой, следить за конюшней,
Я властитель твой, обезьяна!»
 

4

 
«Тот, далекий, живет за снегами,
Что к небу ведут, как ступени,
В городе с большими домами,
И зовут его люди – Ленни[59]59
  Так индийцы произносят имя «Ленин».


[Закрыть].
Он дает голодным корочку хлеба,
Даже волка может сделать человеком,
Он большой сагиб перед небом,
И совсем не дерется стеком.
Сами из магратского рода,
Но свой род для него уронит —
Для бритья будет греть ему воду,
Бегать с почтой, чистить ему пони.
И за службу даст ему Ленни
Столько мудрых советов и рупий,
Как никто не давал во вселенной:
Сами всех сагибов погубит».
 

5

 
«Где слыхал ты всё это, несчастный?»
Усмехнулся Сами лукаво:
«Там, где белым бывать опасно,
В глубине амритсарских лавок.
У купцов весь мир на ладони,
Они знают все мысли судра,
И почем в Рохилькэнде кони,
И какой этот Ленни мудрый».
– «Уходи», – сказал англичанин.
И Сами ушел с победой,
А Сагиб заперся в своей спальне
И не вышел даже к обеду.
 

6

 
А Сами стоял на коленях,
Маленький, тихий и строгий,
И молился далекому Ленни,
Непонятному, как йоги,
Что услышал его малые просьбы
В своем городе, до которого птице
Долететь не всегда удалось бы,
Даже птице быстрей зарницы.
И она б от дождей размокла,
Слон бежал бы и сдох от бега,
И разбилась бы в бурях, как стекла,
Огненная сагибов телега.
 

7

 
Так далеко был этот Ленни,
А услышал тотчас же Сами.
И мальчик стоял на коленях
С мокрыми большими глазами.
А вскочил легко и проворно,
Точно маслом намазали бедра,
Вечер пролил на стан его черный
Благовоний полные ведра,
Будто снова он родился в Амритсаре,
И на этот раз человеком,—
Никогда его больше не ударит
Злой Сагиб своим жестким стеком.
 

14–15 августа 1920 Деревня Тярлево

М.К.Н.

О ГОРОДЕ ТИФЛИСЕ, О ЕГО ДВОЙНОЙ ДУШЕ И О ТОМ, ЧТО КАЖДОМУ ПУТНИКУ ПРИХОДИТ ВРЕМЯ ВОЗВРАЩАТЬСЯ ДОМОЙ

 
Моим гортанным толмачом
Был сам Тифлис, и в толчее
Горбатых улиц он учел,
Что он богаче и ловчей.
То хвастал пышной тканью
Или зурной хвалебной,
То падал в серной бане
Снопом воды целебной,
Сбегая с головы
Прокипяченной дрожью
На каменные швы
У моего подножья.
 
 
Из бани, слова не сказав,
Швырял меня в Шайтан-базар,
Где солнечной экземой
Изъедены до пыли
Карнизы, щеки, этажи,
Где он, рассыпанный, лежит
Коробочной системой
Товарных изобилий.
Не смерч меня издалека
Занес – при чем тут ветер,
Я лишь прохожий и пока
Плохой свидетель, но свидетель,
И я вношу поправку
В твоих лавчонок строй,
В харчевен топот бычий,
Тифлис, а ты смешной,
Ты прошлым обезличен.
 
 
Твои цирюльники, бренча
Всем арсеналом мелким,
Рвут бороды, качаясь, —
Но это ведь подделка?
Ослы твои под плетью,
И с их хурджинов[60]60
  Хурджин – вьючный мешок.


[Закрыть] ловких
Стекают все столетья, —
Но это же издевка?
Он был высоким толмачом,
Тифлис, когда и в толчее
Моих насмешек он учел,
Что он богаче и ловчей.
 
 
И я увидел, между плеч,
Кирпичных плеч и серых,
Где и барану душно лечь, —
Резвится галстук пионера.
Старинный оседлав устой
Военной колокольни,
С разъяренною краснотой
Висит пятиугольная…
 
 
Забыв шахсей-вахсей, мулла
Косит халат из-за угла,
Отдав поклоном поясным
Почет плакатам расписным.
В победных войск линейный звон,
Где Юг и Запад на коне,
Вбегает кличей сходка,
Газетный дождь и, наконец,
Резвящихся гогон[61]61
  Гогона – по-грузински: девочка.


[Закрыть]
Павлиная походка…
 
 
Стакан вспотел, но в чайхане
Сквозняк живет, и оттого
Вода прохладнее всего.
И вот – усмешки ни одной.
Ты собран весь, ты дышишь чаще,
Когда прощаешься с двойной,
С тифлисской правдой, как участник.
 
 
Уж Север звал меня условными
Сигналами вернуться:
Обманами снега в горах,
В реке пролетавшими бревнами,
Узором чайханного блюдца
Приказывал Север вернуться[62]62
  Когда в Тифлисе начинаешь скучать по Северу, лунные пятна на горах напоминают о снеге равнин; бревна, сплавляемые по реке, – о больших водах лесного Севера, а цветок, грубо намалеванный на чашке в чайхане, кажется сошедшим с платка олонецкой крестьянки.


[Закрыть].
 

КАК ВЫГЛЯДИТ НОЧНАЯ ГРУЗИЯ И ЗЕМО-АВЧАЛЬСКАЯ ГИДРОСТАНЦИЯ

 
Седлаю ночь. Дорогу кличу.
Тифлис за нами, ночь и я.
Мы золотим, как зуб, добычу.
Но слушай нас, Ирония.
Где пухнут плотиной Авчалы,
Ты снизишь дороги полет,
Оставишь мотор и причалишь
К дрожащему борту работ.
 
 
Теперь же – чинары и вязы
С размаху бросаются к нам,
Еще не споткнувшись ни разу…
Теперь же – по сторонам
Спит Грузия, запаковав
Забот старинные мешки,
В ларях, на холмах раскидав.
Гляжу на них из-под руки.
 
 
Нежданней блеска – алыча.
И для нее и для меня
Свет пневматического дня
Буравит серый лоб Авчал.
Здесь доблесть заново свежа
И руки греет на юру,
Здесь режут без ножа
Вопящую Куру,
Чтобы стальной гусак
Волны слепой шатанье
Заставил проплясать,
Плясать по расписанью,
Машинная игра
Чтоб тешилася хмуро,
Свирепая Кура,
Ты станешь робкой ку́рой.
 
 
Снует рабочая орда,
Ордою той переиначен
Один, кричавший: «Хабарда!»,
Глядел других иначе.
Как ни закатывай рукава,
Ты среди пестрых пестрый.
Слишком отчетлива голова,
И ярость не по росту.
«Довольно, ты схвачен – сознайся,
Не ты ли грозу горячил?
Не ты ль опрокидывал барса?
И ямбу судьбу поручил?
 
 
Товарищ, не правда ль?»
Сказал он, вставая:
«Я в книге оправдан,
Но здесь – я не знаю.
Я долго в печати
Коптился и понял,
Что нужно начать мне
Иную погоню,
Откинув молчанье,
Сквозь цепкие, длинные
Леса примечаний,
Статей с укоризной, —
Я вышел в долину,
Где нет архаизмов.
Оставив подрясник
На белых страницах,
Я выпал из басни,
Чтоб здесь повториться,
Теперь в отряхающем
Каменность мире
Я снова – ломающий
Правила Мцыри»[63]63
  В Земо-Авчалах рядом со старинным монастырем, где жил лермонтовский Мцыри, ведутся работы по электрификации Куры. На работах заняты 1500 человек. Здесь можно встретить и послушников, убежавших из монастырей и сбросивших монашескую одежду.


[Закрыть].
 
 
Да разве плотине, разве ж ей
Понять беглеца такого?
Я руку его задержал в своей,
Смотря на него без слова.
Плотина росла, громоздясь по воде,
Над ней, над громадой теснящей,
Гремел пневматический день,
Как полный инструментов ящик.
Авчалы за нами, но я не бедней,
В конюшнях Иронии много коней.
 

О РАЗБОЙНИКЕ ЧОЛОКАЕВЕ[64]64
  Чолокаев – бывший князь и крупный помещик, сделавшийся в годы революции бандитом.


[Закрыть] И ГОРОДЕ ДУШЕТЕ

 
Ты ждешь меня, Адай-хох[65]65
  Адай-хох – гора в Осетии.


[Закрыть],
Великий орех ледяной?
Но в долине орех неплох,
А в потоке и лед иной.
Чего ж тебе сидеть в душе,
Как служба в новобранце,
В семи шагах Душет
Стоит зеленый, глянцевый.
Правда, ты тишью радуешь,
Внизу же обвалы бед.
Давно ли, с отвеса падая,
Чолокаев душил Душет?
Купаясь ястребом хриплым,
Бесславя горское право,
Он вольность украсил скрипом
Измен, позументом ржавым.
Как тень гонимой породы,
От чутких погони ушей
Бежал трущоб воевода
К навесам шалашей.
Плевал на кровли скромные,
Слал на них топор,
Топча ногой бездомной
Беднейшие из нор.
Так ты уважил нищету?
Шакал не ляжет с тобою тут.
 
 
Внимание, князь, – на родине,
Где моря зыбь глухая,
Шалаш такой же, вроде
Последнего сарая.
К нему вот на пустырь,
Подрезанный прибоя бритвой,
Пришел гостить не то, что ты, —
Хозяин битвы – перед битвой.
Строитель дома для вселенной
Пришел как равный к шалашу,
А твой мирок, владыка пены,
Я только в случай заношу.
Душет, я отошел на вызов,
Забыл о глянце, о душе
Твоих веранд, ворот, карнизов,
Коров и горожан, Душет.
Не обижайся, недосказ
Необходим, как недосол,
Не я виною, что сейчас
Пылит дороги колесо,
Что миссия моя – не ты,
Что я из стаи гончих
И, как собака, поостыл,
Охоты не окончив.
 

АВТОР ПОНОСИТ ПАСАНАУР, БРЕЕТСЯ И, СТРАДАЯ БЕССОННИЦЕЙ, ВЕДЕТ НЕНУЖНЫЙ РАЗГОВОР С МЕДВЕЖОНКОМ [66]66
  В Пасанауре на дворе сидит на цепи медвежонок, привезенный из Хевсуретии.


[Закрыть]

 
На Север! Там не потухает
Мой дом, исполненный вчерне,
В который бьет река лихая,
Врагов наследственных верней.
Второю станцией на «ур»
Ко мне идет Пасанаур.
 
 
Айвы и водки маклер,
Форелей пожирнее,
С матрацами из пакли
На жидких галереях,
Пером мохнатых кур
Нацеливший в меня,
Ты – мещанин, Пасанаур,
Забывший паспорт обменять,
 
 
Ты высох на безделье,
Валяясь на перинах.
Кабан, мы бриться будем
Назло твоей щетине.
 
 
Сегодня вечер прожит,
Похолодели гребни
Ущелий. Зеленой
Стучат листвой виски.
Намылен помазок,
Бумагу нам одолжит
Заброшенный учебник,
Где по морям графленым
Ползут материки.
 
 
Но старый атлас вылинял,
Кинь глазом по странице —
Как много стран намыленных
Ждут очереди бриться.
Мы будем и на выстрел
Лицом равняться голым,
Раз имена земель в порезах,
Раз времена расколоты.
 
 
…В Пасанауре двор метен
Бывает в день не раз,
Гуляя – призываю сон,
Но он дичится глаз.
Но сон и глух и нем…
Цепями нагруженный,
Из-за столба ко мне
Выходит медвежонок.
 
 
Как будто бы огонь,
Как будто вихорь бурый
Лизал его всего
И выгорела шкура.
Ленивый великан,
Пасанаурский Санчо,
Он так же, как духан,
Урча, подачки клянчит.
 
 
«Облизывай, рыжий,
Старательней корку, —
Тебя же кнут оближет,
Как солод горький.
Тебе гулять
В дворовой душной рвани,
Твои поля
Засеяли мещане.
И сдохнешь не на родине,
Земляк, —
У потных ног их,
Шеей шевеля.
Чтобы кончать —
Свинцом пробьют висок».
 
 
…Он заворчал
И цепи поволок.
И лег меж ночью и столбом,
А звезды рвалися к нему,
Но он, как старый астроном,
Храпел у спячки на дому.
Тут сон ударил по плечу,
Задул окно, закрыл свечу.
 

ПРОГУЛКА В СТРАНУ ХЕВСУРОВ, ГДЕ МЕДВЕЖОНОК ПУСКАЕТСЯ В РАССУЖДЕНИЯ И ПРИВОДИТ АВТОРА В НЕГОДОВАНИЕ

 
Не озабочен лунной сметой,
У звездной знати не в чести,
Я просыпаюсь, чтобы в этой
Главе лунатиком пройти.
Медведь поднялся с четверенек,
Кричит за цепную межу:
«Выходи, я тебе и без денег,
Я задаром свой край покажу!
Одежды дерева в лесах,
Природу зуба, когтя, лая…»
Я взвесил цифры на часах,
Они сказали: «Погуляем».
И я гулял, теряя вес, —
В глазах провалы жили,
Часов не счесть и верст не счесть,
Но только всё кружилось.
Кружила по ногам трава,
Не приходившая обратно.
Ущелий бешеные пятна,
Их темноярусный провал,
Их поворот невероятный
Своей неправдой подкупал.
 
 
Шумели спины вепрей,
Народ такой – хевсуры,
Хевсуров замки крепли,
Над бездной мост просунув.
 
 
И я шагнул во сне
Туда, где замерла нога,
Где граждане камней
Сидят у очага.
Для встречи новой осени,
Для укрепленья духа
Бушует в их обсосанных,
Кривых рогах сивуха.
 
 
Что здесь городской наряд,
Моей смятой каскетки блин,
Если черная гор заря
Одевает их до земли?
Лучины стелют по полу
Худые облака,
Года проходят около,
Хевсуров не толкая.
Потеет сборище кольчуг,
Огонь пылает бородатый,
И сабель сто, и копий сто —
Как объяснить, что я не то,
Что я не только сон, я – друг,
Я – современья соглядатай.
 
 
Медвежий смех в глаза мне:
«Каков мой край родимый,
Кунак, прошу запомнить:
Мы злы и нелюдимы.
Та самая не наугад,
Подобная потопу,
Шагающая в ногу
Меж классовых бригад,
Штурмующих Европу,
Та самая, что в споре
Столкнула земли лбами,
С кольцом в носу – История
Тут властвует над нами.
Тут ни при чем бетон и кран
Подъемный, свист литейной,
Пока заведует туман
Отделкой троп затейной.
 
 
Тут запах неуместен
Твоих столичных песен,
Пока под красною луной
Наездник тешится войной,
Арканом женщин спутав,
А в душах, точно в норах,
Всё так свежо, как будто
Еще в проекте порох».
 
 
Тогда, задув обид свечу,
Тогда, размахиваясь, – ведь
И я не каменный, – кричу:
«Остановись, медведь.
Довольно темнотой свистеть,
Молчи пока, как я, как те,
Которым не до шутки,
О привилегиях когтей
Забудь, мятежник явный,
Я не бросаю камня
В тебя и в них.
Я поостыл,
Но знай – далеко ль, здесь ли
Такого скептика, как ты,
Когда-нибудь повесят».
 
 
…Сквозь облачную смуту
Возникло солнце в комнате,
Как столб огня в траншее,
Но сон есть сон. Запутав,
Швыряю эти строки
Любителям на шею.
 

ОБ ОДНОЙ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКЕ В ОСЕТИИ И БОЛЬШИХ ДОРОГАХ ВООБЩЕ

 
На Север! Там одна простая
Душа волнует жизнь мою,
Под теплый дождь лицо подставив,
Она смеется мне на Юг.
 
 
Дорога – что? Чинар расщеп,
Редкой воды полоса,
Друзья на час, тарелка щей,
Слова без адреса,
И снова ночь.
 
 
И снова день навстречу
Работы клонит,
Ряды овечьи
Осетинка гонит.
Ей только семь веселых,
Разбойных лет,
Ее колени голые
В песке, в золе.
 
 
Она – куста не выше
В сентябрьской позолоте,
И нищетою вышиты
Ее лохмотья.
 
 
Ну вырастет она,
Обычаю в отраду,
Даст клятву чугунам,
Стойлу, стаду.
Служанкою пройдет
             Жилья на дно,
             И всё затянет лед,
             И снова – ночь?
             Иль северный устав
             Глаза приманит
             И для нее верста
             Овечья стыдной станет?
 
 
             Пока же день горбат,
             Всё по-другому,
             И голода арба
             От дома к дому[67]67
  Девочка-осетинка имела еще одну особенность: она ругала своих овец последними русскими ругательствами. Их нельзя было ввести в поэму, хотя элегический тон главы несомненно выиграл бы от пяти-шести свежих, совершенно неожиданных слов.


[Закрыть].
             Мне жаль, Осетия,
             Что ты такая,
             Как на рассвете
             Заря скупая.
 
 
Ветшает юность, как мешок.
Ее встряхнув, найдем
Тут – бег бровей, там – шарфа шелк,
Здесь – год любой войны, и в нем
Дорога – что? Горниста выдох,
Недели – крови пузыри,
Зима, любовниц ветер выдал,
Сломал и память раздарил.
Опять блуждать, опять уметь
Дразнить людей – пожалуйста.
Я жил у счастья на уме,
И мне не жалко жалости.
Весы дорог, времен, мест
Отнюдь не безусловны,
Дается старенький провес
На всякое любовное.
Поверь, дитя Осетии,
Не до конца я скучен,
Есть басня на примете,
Дежурная, на случай.
 

О ТОМ, КАК ТИГР ПОПАЛ НА МАЙДАН

 
В глуши, Ленкорани левей,
Где конь не оближет удил,
Зверь закаспийских кровей,
Жирея в меру, бродил.
Но чаща такой преснотой
Окачивала и окручивала,
Что тигру наскучил постой
И дружба с бамбуком наскучила.
 
 
Кидая день, и дом, и дым
Своих незваных ужинов,
От верной еды, от жены, от воды
Сбежал полосатый труженик.
И, странствуя, между делом,
Сбивал он скулы волку.
Овечью чистил мелочь,
Купался и шел, как по шелку.
 
 
Люди толпились. Река лилась,
Долина в зелень наряжена,
Такая природа и требовалась
Для тигра, задором заряженного.
А как поглядел он с размаху вниз —
Увидел не пропасть просто:
Внизу расходился ночной Тифлис,
Огнями Куру захлестывая.
И лопался тигр от гордости,
Что вот добежал из чащи:
«Тут можно и славу приобрести,
Любовь, уют настоящий».
 
 
А к утру лежал на майдане он,
Убитым хвостом болтая,
Толпа зевак со всех сторон
Росла, зевала, таяла.
 
 
Так постоянно гонится мир
Через пустыни, и смех, и вой,
Так добежим до майдана и мы,
Лечь под ногой ротозеевой[68]68
  Тигр, о котором идет речь, пришел к Тифлису из Персии, из Мазандарана. Он имел около сажени длины и был очень тяжел. Убили его случайно. Я видел чучело в музее. Пуля прошла у него между глаз – так можно попасть только со страху.


[Закрыть].
 

УКРОЩЕННЫЙ ТЕРЕК, ХРАБРЫЙ ХАДЗИМЕТ, КАМЕННЫЙ ПАТРУЛЬ И НЕПОЧТИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ДРЕВНОСТИ

 
Пока я время проводил
В тигриных краснобайствах,
Дорога лезла впереди
По каменным хозяйствам.
 
 
И вот уж под тучей холщовой,
Где беглые сосны висят,
Над Терека громом дешевым
В аулах пасут поросят.
 
 
Времен мелеет быстрина,
Сокол понял, Терек злится,
Что запах шерсти и вина
Ценнее недр пороховницы.
 
 
Анкета горного орла
Невелика и неуклюжа,
Как горца хлеб и кислый ужин,
С былой гордыней пополам.
 
 
Но было и время такое —
Дигорию поднял Такоев[69]69
  Симон Такоев – один из героев гражданской войны в Осетии.


[Закрыть].
Как бревна в потоке,
Губя переправу,
Металися белые сабли
Направо.
 
 
Как бревна в потоке
Ломают ребро,
О горы ломались
Пики Шкуро.
 
 
Но бою и горю
Преграда какая?
Копытом Дигорию
Рвет Бигаев[70]70
  Сосланбек Бигаев – штабс-капитан, был начальником белого карательного отряда, особенно свирепого с «керменистами». Хадзимет Рамонов дал слово, что он убьет Сосланбека Бигаева. И он его убил в селе Ардоне ночью, причем погиб и сам.


[Закрыть].
 
 
Обуглись, но выстой —
Выхода нет.
За кровь керменистов
Встает Хадзимет.
 
 
Черкеска и маузер,
Ночь – заодно,
Пояс, набитый
Громким зерном.
 
 
В нагорном Ардоне
Развьючены кони,
В нагорном Ардоне
Храпят на попоне.
 
 
Коня ли, быка ли
Возьмут на восходе,
В расходе – Бигаев,
И мститель – в расходе.
 
 
Так бились налево,
Сверкали направо.
Плыви – если нет
Сухой переправы.
 
 
Не правда ли, Симон Такоев,
Ведь было же время такое?
От Терека тесного
До вод горячих
 
 
Так ли поется песня?
Так ли поется песня?
Или уже иначе?
Или уже иначе?
 
 
Мотор храпит, дрожа за шины,
Как нервны дикие машины…
Ущелья виден вход мышиный,
Но стой! Гвардейцы здешних мест —
Идут сверхсрочные вершины
Моим путям наперерез.
 
 
Из общей джигитовки выпав,
Их впереди, как старый бек,
В гранитной бурке, пересыпан
Почтенным снегом сам Казбек.
 
 
Его не купишь серебром,
Его не переспоришь спором,
Я приучен, что с патрулем
Документальны разговоры.
 
 
Влезаю в сумку, достаю
Бумагу, где простых
Десяток слов, что я стою
За ветер, против духоты.
 
 
А еду к Северу, к себе,
Что любопытством путь измерил,
Что вот печать, ряд подписей,
На случай скрепленных доверьем.
 
 
Но, не приняв письма разводов,
Туманы натянув до щек,
Гора молчит, Казбек уходит,—
Старик неграмотен еще.
 
 
Мотор – дикарь, его притом,
Как и меня, пути казнят,
Писать раздвоенным пером —
Нелюбопытная возня.
 
 
Так выпрямляй его, как ял
Прямит корму, – уже о старом,
Уже бормочет нам Дарьял
С авторитетом дней Тамары.
 
 
Вот стены рваные, о чем
Воды холодное ворчанье, —
Не торговаться ж с кирпичом:
То был ли замок или баня?
Ну ошибемся, так живьем
Руин укор переживем.
Как в переполненном аду,
В ущельях гулы на виду.
Последний хруст, последний камень,
Кавказ морщинится за нами,
Кавказ за нами жмет кулак:
То сыплет прошлым, то дождем,
То устилает землю тенью,
То ледяные шлет огни,—
Не так ли или точно так
У поэтической родни
Эпитет ищет назначенья?
 
 
Упали горы, посмотри:
В иной стране, в другом режиме
Встает содружество зари
С костром степного старожила.
 

КОГДА КОНЧАЮТСЯ ГОРЫ – НАЧИНАЕТСЯ СТЕПЬ, АВТОР СКРОМНО ВПАДАЕТ В ЛИРИКУ

 
Я взял к вершинам не на выбор
Кратчайший путь – хребет седой,
Я перечел за глыбой глыбу
И бросил, вычитав одно:
Внебытовой покой камней
Не может снизиться, не вправе, —
А я – равнинный мастер, мне
Страной заоблачной не править.
 
 
Вот едем низиной, всё глубже, всё туже
Степной ударяет уют,
Я вижу, как люди садятся за ужин,
В сараях коровы жуют.
И свечки наростами жира,
Шипя, обрастают пристойно,
А я по негнущимся лестницам мира
Скитаюсь котом беспокойным,
И с мышью вчерашней, и с завтрашней мышью
Я в ссоре, и ссора не знает затишья.
 
 
Смеется осень между зарев:
«Послушай, путник, речь мою,
Не только я одна базарю,
Леса на ветер продаю,
Над промотавшимся туманом
Имен, обычаев, знамен,
Над прогоревшим балаганом
Земли встает аукцион.
Довольно звезд лелеять ворох
На поэтическом шесте,
Мы их сравним с желтком, который,
Поджарясь, лопнул на плите.
Мы прошлому простить не можем,
Что жили с ним, его куски
Вложили в мозг, впитали в кожу
И вот – не подаем руки.
Нас утомил размах впустую.
Со страстью к юному вину,
Как бородавку кочевую,
Хотим мы выжечь старину».
 
 
«Всё так, цветное время года,
Разоблачай, рычи, дари,
Но исторической погоды
Не я веду календари».
 
 
Темнеет степь – всё на свете,
Когда сентябрь темнеет вдруг,
Я помню девочку Осетии
Такой, как встретил поутру.
 
 
Как на скалистом повороте
Она шумела по траве.
И я увез ее лохмотья
В своей нескладной голове.
 
 
Еще взглянуть – стих приторочен,
Трясет губой, стучит ребром,
Еще усилье – и полночный
Владикавказ подарит сном.
Так пусть под пепельную прыть
Садов, шумящих напряженно,
Придет со мной поговорить
Во сне хевсурский медвежонок.
И скажет мне с улыбкой злейшей:
«Вставай, кунак, гляди в окно:
Еще одной дорогой меньше
И больше осенью одной».
 

Сентябрь – ноябрь 1924