Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Клянясь священною Москвою,
Мы не забудем никогда
Про наше братство боевое
В борьбы великие года,
 
 
Как плуг войны на всей планете
Поля кровавые вспахал
И самый буйный в мире ветер
Победы знамя колыхал.
 
 
Рейхстаг обугленный, в пожаре…
Над ним, где стяг победный плыл,
Там Мелитон стоял Кантария,
И с ним – Егоров Михаил,
 
 
Поднявши стяг победы нашей,
У всей вселенной на виду,
В часы, которых нету краше,
Прекрасней нету в том году.
 
 
Пройдут еще несчетно годы,
Но вечно будут помнить их —
Как делегатов двух народов
От всех народов мировых!
 

1975

 
Пицундские сосны, я видел вас
Во всей первозданной красе,
Когда вы стояли в полдневный час
На пустой, песчаной косе.
 
 
И черный буйвол – древний убых —
Из моря, прям и высок,
Словно Юпитер, из пен голубых
Выходил на белый песок.
 
 
И солнце он нес на рогах и мне
Казался мира отцом.
А белые лилии в тишине
Вокруг стояли кольцом.
 
 
И тишина звенела в ушах.
Казалось, место нашли,
Чтоб здесь человечья встречалась душа
С бессмертной душой земли.
 
 
А дни, как волны, теряют след,
За вестью уносят весть,
Не счесть вам реликтовых ваших лет,
И мне своих лет не счесть.
 
 
Что ж, сосны Пицунды, в далекий час
Шумела и наша весна,
И буйвол и лилии были у нас,
Была и своя тишина.
 
 
В стране же, что старостью мы зовем,
Живет со мной моря кусок,
Те дни, куда мы в сновиденьях идем,
То солнце, те сосны, песок…
 

Между 1970 и 1977

 
Мне кажется,
Что в жизни я играю
Еще в цхенбурти.
Конь еще в игре,
Все правила, как я,
Он тоже знает,
И мы давно уж
В схватке на горе.
 
 
Всё кружит мяч
Под конскими ногами,
Года летят —
Игра всегда права,
А мы идем
Азартными кругами,
Сменяет май
Осенняя трава.
 
 
И блекнут зори,
Зорями сменяясь,
И конь храпит,
И, голову задрав,
Он спрашивает,
Хищно улыбаясь:
«Мы еще живы?
Разве я не прав?!»
– «Вперед, дружище!
Нас зовет пространство,
Крик игроков,
Разлет других высот,
А нужно нам:
Палат ума убранство,
Простое, как трава,
И солнца теплый мед!
 
 
Ты на дыбы встаешь
И, разметая гриву,
В заката жаркий бой
Ныряешь с головой,
Атака лет растет,
И мяч уже лениво,
Сам от игры устав,
Уходит по кривой.
 
 
Цхенбурти! Ты живешь?
Ты слышишь,
Конь зловещий,
Еще игра идет —
И в стремени нога.
И всё скользит вокруг —
Виденья, дни и вещи,
Судьею жизнь в игре —
И, как игра, строга!
 
 
Когда последний раз
И на последнем круге
Ты упадешь, а я,
Не изменив лица…
Цхенбурти!
 
 
Мы в игре и знаем —
На досуге
Нас вспомнят игроки —
Игравших до конца!»
 

Между 1970 и 1977

 
В несчетные огни полночного Тбилиси
Врезается один далекий огонек,
Он где-то там, в горах, под облаком повиснув,
Зовет меня, как звук полузабытых строк.
 
 
И прошлое опять, как гром зимою, грянет,
Все тропы воскресив, восходы, вечера,
Когда, скитаясь днем, я спал, где ночь застанет,
Иль говорил о жизни до утра.
 
 
Тот огонек напомнит Чиаури,
Джуганский хор знакомых голосов,
Крестьянский домик где-то на Ингури
И первобытных таинство лесов.
 
 
А я сижу в тбилисском царстве света,
И уже поздно – полночь на дворе,
И память вдруг, как старая комета,
Осветит лес и домик на горе.
 
 
Там огонек горит неугасимый,
Как будто там, у тихого огня,
Уверен в том, что не пройду я мимо,
Седой хозяин снова ждет меня!
 

Между 1970 и 1977

 
Весь проспект Руставели в закатном огне
И в весенней листве пылает,
Я иду по проспекту – и весело мне:
Моя молодость тоже гуляет,
Но гуляет она по другой стороне
И другим голосам отвечает.
 
 
То, как бред, ее вижу в горах, на коне,
То сидит, веселится в духане,
Лишь проспект между нами, но ей в полусне
Не пройти эти метры – и весело мне,
Что ей больше нельзя ни в тюрьме, ни в огне
Ни увлечь мое сердце, ни ранить…
 
 
Она рада всей жизни на той стороне,
Где всё прошлое, словно в открытом окне,
Распахнулось от края до края.
Перейти к ней, к моей стародавней весне,
Эти метры пройти не под силу и мне —
Мы не встретимся: я это знаю!
 
 
Весь проспект Руставели в закатном огне —
Новой жизнью цветет и играет,
И сердечно друзья улыбаются мне,
Моя молодость тоже гуляет,
Но гуляет она по другой стороне —
Что там ищет? А кто ее знает!
 

Между 1970 и 1977

 
Нет, солнце, нет, не стало старомодней
И вечным блеском заново горит,
А ветерок какой-то новогодний
О новых днях Тбилиси говорит.
 
 
И новую предсказывает встречу,
Когда опять обнимет друга друг,
И вспыхнет стих вослед горячей речи,
И в круг забот войдет веселья круг.
 
 
День Грузии стал по-иному светел,
И по-иному наших дней разбег,
На зов столетья всей душой ответил
Своим трудом грузинский человек.
 
 
О, новой жизни радостный ваятель,
Мы встретимся у твоего огня,
И эта встреча, гордый мой приятель,
Пусть не последней будет для меня!
 

Между 1970 и 1977

 
Всю ночь был шторм. Кипела пена.
Вздымалась бешено волна,
Залив всю палубу мгновенно,
Играла кораблем она.
 
 
И лишь к утру утихли хляби,
И лег пластом усталый вал,
И на холодной, серой ряби
Костер рассветный засверкал.
 
 
И, с блеском утренним не споря,
Ночь угасала над волной.
Вставал навстречу мне из моря,
Рождался город предо мной.
 
 
Был нужен мрак, и шторм, и пена,
Корабль, лежащий на боку,
Чтоб оценить, как дар отменный,
Всю мощь и солнечность Баку.
 
 
…И сколько раз я в нем бы ни был,
Я вспоминаю тот рассвет,
Когда впервые видел небо
Над городом далеких лет.
 
 
Был нужен вихрь времен и ночи
Тревог, штормов в твоей судьбе,
Чтоб ты победно жизнь упрочил
И стало хорошо тебе!
 
 
Баку! Друзей встречаешь лучших
В рассветной, огненной росе,
Над морем встав во всей могучей,
Во всей сегодняшней красе!
 

1975

 
Как ночь, ушли зимы холодной были,
Баку восстал из ледяных оков,
Как у фламинго, розовые крылья
У заревых высоких облаков.
 
 
Как будто это Ленкорань приносит
Свой дар весны к бакинским берегам,
Стихов и песен снова сердце просит,
И школьных игр растет веселый гам.
 
 
И, погружен в заботы, поднимая
Работы новых, небывалых дней,
Встает Баку, омытый солнцем мая
От Баладжар до Нефтяных Камней.
 
 
И жизнь проходит, возраста не зная,
Всех увлекая радостью весны,
Баку глядит как летопись резная
Работы лучших мастеров страны.
 
 
В боях, в трудах она росла недаром
И поднялася славой до небес,
И двадцать шесть бакинских комиссаров —
Свидетели свершившихся чудес.
 
 
Горит огонь у памятника гордый,
На нашем было это всё веку,
Он говорит о дружбе всех народов,
С тобою породнившихся, Баку!
 

1975

 
Увидел я ребенка-малыша
На лестнице приморской Сумгаита,
Карабкался он смело, не спеша
По лестничным высоким плитам.
 
 
Остановясь, кидал он быстрый взор
На чаек рой, что над водой кружился,
На моря пенно-песенный простор,
На высоту, к которой сам стремился.
 
 
И я смотрел, как он спешит шагать,
Как будто бы одолевая скалы,
Как отстает смеющаяся мать
И сколько силы в том веселом малом.
 
 
Еще не знает этот мальчуган,
Довольный днем, и солнцем, и собою,
Что он шагал, как юный великан,
Для дел великих созданный судьбою.
 

1975

 
Я видел, как город ветров засыпает,
Становится тих он и нем,
Как музыка улиц нестройная тает
И вдруг замирает совсем.
 
 
Так в час, недоступный ни шуму, ни стуку,
Смотрел я на город на берегу,
И видел я в небе простертую руку
Бессмертного стража Баку.
 
 
И мне показалось той тихою ночью,
Когда я стоял и смотрел из окна,
Как будто бы статуя бурей клокочет
И Киров зовется она.
 
 
И сила той бури бессмертна на свете,
Ее потушить не смогли,
А руку он поднял в сердечном привете
Всем труженикам земли!
 

1975

 
Здравствуй, дорогой Сергей Есенин!
Мы пришли, стихи твои любя,
Здесь поэты разных поколений —
Все, кто шел приветствовать тебя!
 
 
Ты сказал в тени бакинских башен:
«Смычка есть рабочих и крестьян —
Дайте смычку всех поэтов наших,
Стиховой народов океан!»
 
 
И свершилось: пред тобой поэты
Самых разных голосов и сил
Принесли тебе свои приветы,
Встали рядом, как ты и просил.
 
 
Вот она – та смычка золотая
И твоей поэзии приют,
И стихи многоязычной стаей
Над тобою кружат и поют.
 
 
Не уйти тебе в закат янтарный,
И твоим напевам не стихать:
Ты живешь – и люди благодарны
Правде сердца твоего стиха!
 

1975

 
Я вспомнил Самеда Вургуна
В тени Ашагинских лесов,
Рассвет разноцветный и юный,
Охотничьих гул голосов.
 
 
Самед появлялся нежданно,
Ломая кусты предо мной,
Похожий на горного Пана,
Что радости полон земной,
 
 
Что вовсе ему незнакомы
Шум сборищ и комнат покой,
Что в дебрях зеленых – он дома,
Не знает он жизни другой.
 
 
Шагал он, неистов и жарок,
И лес был ему по плечу,
И лес ему нес как подарок
Цветную листвы епанчу.
 
 
Как будто играл на свирели,
Он шел как живая краса,
Стихи и поэмы в нем пели,
Земли золотой голоса.
 
 
…Звенят еще прошлые струны —
Шквал времени их не умчал,
В Баку, уже вечером лунным,
Самеда я вновь повстречал.
 
 
Стоял он на площади пышной,
Живущего пламенный друг,
И с ним говорили неслышно
Деревья, что стали вокруг.
 
 
И мне показалось, что это
Лесов Ашагинских послы
Пришли со словами привета
В час лунной и песенной мглы.
 
 
И сладостно было Самеду
В высоком величье своем
Вести с земляками беседу
О мире большом и родном!
 

1975

 
Далёко годы отбежали,
В Сураханах на склоне дня
Я вспомнил храм, где ниц лежали,
Дрожа, поклонники огня.
 
 
Дрожали в пламени парящем,
Из них, в сердцах копивших мрак,
Никто не мог быть настоящим
Огнепоклонником никак.
 
 
И тени их сейчас далёко,
И жалкий им пришел конец —
Без веры в огнеликий клекот,
Без силы алчущих сердец.
 
 
На лет истерзанном граните
Вели свой счет за годом год.
И я увидел в Сумгаите
В огне купавшийся завод.
 
 
Услышал грохот труб, горевших,
Светясь летевших на меня,
Огнепоклонников, владевших
Всем жаром звонкого огня.
 
 
И раскаленные, по кругу
Рождались вкруг меня огни,
И я сказал стиху, как другу:
«Ты – их соратник, им – сродни!
 
 
Огня великое начало
Светило в жизни день за днем, —
Я тьмы изведал слишком мало,
Я слишком много жил огнем!»
 

1975

 
В прошлом плаванья мы знаем легендарных мореходов,
Что Америку открыли, путь в Австралию нашли
И прошли пролив смертельный с мысом адской непогоды,
С мысом Бурь, в штормах великих, мимо Огненной Земли.
 
 
Знаем, как далеко к югу шли широтами глухими
Корабли, чьи мачты гнулись под напорами ветров,
Вдоль обрыва Антарктиды, меж горами ледяными
Или в адовой жарище африканских берегов.
 
 
Те же семь, о коих нынче мы рассказ ведем сердечный,
Семь каспийских, отслуживших свою службу кораблей
Шли в последнюю дорогу, чтобы бросить якорь вечный,
Бросить морю вызов гордый, всех нежданней, всех смелей.
 
 
Где всегда бурлило море, к Черным Скалам путь направив,
К страшным скалам, что пугали и бывалых рыбаков,
Там все семь остановились против всех законных правил,
Но конечный путь эскадры – был он именно таков.
 
 
И они создали остров – эти семь вконец усталых,
Семь каспийских ветеранов, чтобы, кончив жизнь свою,
Основать над морем город, что чудес родит немало,
В этом вовсе небывалом и не снившемся краю.
 
 
И город здесь возник – стальные основанья
Здесь держат островки и звенья эстакад,
Уходят вдаль пути, стоят, белея, зданья,
Там площади лежат, там зеленеет сад.
 
 
Какой бы ни шумел и град, и дождь, и ветер,
И ветки ни качал аллеи молодой,
И самый сильный шторм бессилен перед этим
Непобедимым сном, возникшим над водой.
 
 
Всё создал человек, веселый и умелый,—
Площадки для детей, и этих вышек строй,
И нефтесборный пункт, розарий ало-белый,
И ночью – фонари с их световой игрой.
 
 
Со всей родной земли тут труженики были,
На двадцати восьми здесь пели языках,
Здесь Нефтяные Камни говорили
О чуде, что останется в веках.
 
 
Родные всех знамена окрыляли,
Что было – было общею судьбой,
По-братски труд и славу разделяли,
По-ленински дружили меж собой!
 
 
Много видел я на свете и построек знаменитых,
И того, что сотворили золотые мастера,—
Первый в мире свайный город, прямо в море мне открытый,
Возвышался над обычным, как волшебная гора!
 
 
Шли сюда мы на пароме несколько часов – не боле,
А попали в мир особый, напоенный красотой,
Вот что можно сделать сильной человеческою волей,
Самым дерзким вдохновеньем, самой доброю мечтой.
 
 
Победитель вахты в море здесь бросает розы просто,
По традиции бросает, как красавице цветы,
Потому что он, как этот город-чудо, город-остров,
Как с нефтяником, он с морем стал по-дружески – на «ты».
 
 
Нефтяных дел мастер старый трудится неутомимо,
Уже власть его над морем для него не торжество,
И по дну его в скафандре он пройдет невозмутимо,
Посмотреть на дно морское, на морское божество!
 
 
Я был в толпе, приплывшей на пароме,
Из самых разных стран приехали они,
Их поражало всё на улице и в доме,
Надолго их сердца запомнят эти дни.
 
 
На Нефтяных Камнях они всему дивились:
И вышкам, и газонам, и волнам, —
Мы обелиску низко поклонились —
Первопроходцам, подвига сынам.
 
 
По эстакадам шли мы вереницей
Между домов жилых и мастерских,
И гости жадно всматривались в лица
Мужчин и женщин, окружавших их.
 
 
И любовались в море вышкой строгой,
Не верили, что как корабль живет,
Что, кончив труд, она поднимет ноги
И, как шасси, сложив их, поплывет.
 
 
Гостей восторг с камней как будто поднял,
О всем, что здесь пришлось им пережить,
И обо всем, что видели сегодня,
С захлебом дома будут говорить…
 
 
…Встала женщина-нефтяник, говорила так толково
И о книгах, и о жизни, и о женщинах, о том,
Что они гордятся – славный подвиг Вали Терешковой,
Он на всей планете нашей человечеству знаком.
 
 
Я взглянул на город-остров, на его сцепленье строек,
И грядущего предвестье вдруг пронизало меня:
А не так ли в свое время будут космоса герои
Собирать по звеньям остров, полный жизни и огня?
 
 
Будут в космосе рождаться эти станции, как в море,
И возникнет Космос-остров – собиратель кораблей,
Не предчувствие ли это, на морском сейчас просторе
Вдруг почувствовать дыханье тех космических полей?
 
 
…Было звездно, и паром, оставив Камни, плыл в Баку неудержимо,
И кончалася поездка в мир, который создал век,
Век решительный и зримый, высшей правдою палимый,
И согласный с этой правдой наш советский человек.
 
 
Мне хотелось напоследок, под парома ход незримый,
Прежде чем войду я в сон,
Нефтяные вспомнить Камни с их трудом неповторимым
И отдать Азербайджану самый искренний, сердечный,
                                                              благодарственный поклон!
 

1975

СТИХОТВОРЕНИЯ,
НЕ ВОШЕДШИЕ В ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ

 
Ты мне нравишься больше собаки,
Но собаку я больше люблю.
Разделять ты привыкла со всяким
И дорогу и душу свою.
 
 
Я и пес – мы суровы и цельны
И свободы не дарим – возьми,
Охранял он мой сон колыбельный,
Я его охраню пред людьми.
 
 
Много рук твои руки встречали,
Но приходишь ты с ласкою вновь,
Как же, лаской тебе отвечая,
Не ответить ему на любовь?
 

1919

 
Верть и круть, и кресты и гусли,
Колокольный и брашный край,
Буйность, жалость, бесстыдство, грусть ли,
Лётом кречета через рай.
 
 
Закрутиться, забыться, биться…
За селом взмывает село.
Эй, куда ты, не зверь, не птица?
Чьим огнем тебя, Русь, сожгло?
 
 
Закружило амвон кружалом,
Всем мужьям живая жена,
Жизни мало, и силы мало —
Всё сначала, и всё до дна!
 

<1919>

 
…Марата нет…
Париж перетолпился у окна.
«Художник, ты позолотишь нам горе,
Он с нами жил, оставь его для нас» —
И смерть Давид надменно переспорил.
 
 
Зелено-синий мягкий карандаш
Уже с лица свинцового не стравишь,
Но кисть живет, но кисть поет: «Отдашь!
Того возьмешь, но этого оставишь!»
 
 
Но смолкнул крик и шепот площадей…
Триумф молчанья нестерпимо жуток.
«Какую плату хочет чудодей?»
– «Я спать хочу, без сна я трое суток».
 
 
Он говорит, усталость раздавив,
Но комиссары шепчутся с заботой:
«Добро тебе, но, гражданин Давид,
Зачем рука убийцы патриота?»
 
 
«Шарлотта – неразумное дитя,
И след ее с картины мною изгнан,
Но так хорош блеск кости до локтя,
Темно-вишневой густотой обрызган».
 

1919

Арнольду Пек-Аменшильду

 
Как мокрые раздавленные сливы
У лошадей раскосые глаза,
Лоскутья умирающей крапивы
На колесе, сползающем назад.
 
 
Трясется холм от ужаса, как карлик,
Услышавший циклопью болтовню,
И скоро облачной не хватит марли
На перевязки раненому дню.
 
 
Циклопом правит мальчик с канарейку,
Он веселей горящего куста,
Ударную за хвост он ловит змейку,
Поймает – и циклоп загрохотал.
 
 
И оба так дружны и так согласны,
Что, кончив быть горластым палачом,
Когда его циклопий глаз погаснет —
Он мальчика сажает на плечо.
 
 
И лошади их тащат по откосу —
Бездельников – двумя рядами пар,
И мальчик свертывает папиросу,
Кривую, как бегущая тропа.
 

1920

 
За ледяным стеклом зеленым
Блеск сахарного, сладкого песка,
И пахнет старым, высушенным кленом
Прилавка гладкая доска.
 
 
Кровавощекие томаты с полки
На караваи хлебные глядят,
И солнечные быстрые иголки
Кули с мукой и солью серебрят.
 
 
В углу святую строгую ресницу
Пророк в лампадный пламень уронил,
А за прилавком гладит поясницу
Рука с узлами крепкосвитых жил.
 
 
Неиссякаемы мешки и банки,
Бессмертна хлебная теплота,
Столетий громыхающие танки
С окна не сгонят спящего кота!
 
 
Лишь пламень побуреет у лампадки
Да жилы загустеют на руке,
Но вечен обруч огуречной кадки
И пауки на темном потолке.
 
 
Блаженные бродяги перекрестков,
Чьи души – всем открытая сума,
Рассыплют на негнущиеся доски
За корку хлеба – золотые блестки,
Пыль мудрую пытливого ума,
Чтоб в бурями изрезанные лица
Взглянул покой расчетливый скупца,
Струящийся сквозь зубы и ресницы
С божественно-дубового лица.
 

1920

 
Товарищ милый и безрассудный,
Разве не весело, что мы вдвоем?
И дни легкоглазы, и ночи нетрудны,
Когда мы странствуем и поем.
 
 
Узлы дорог всё туже и туже,
Но тебя не оставлю ветрам и дождям.
Нет! Голод и зной, и ночлег и ужин,
И улыбки и стоны – всё пополам.
 
 
Мы оба горды, но ты справедливей,
И глаза у тебя как добрый цветок,
Мои волосы жестче и руки ленивей,
И – прости – я почти со всеми жесток.
 
 
Так наши жизни растут и крепнут —
Всё больше правды, всё меньше снов,
Когда же люди совсем ослепнут,
Они скажут, что ты и я – одно.
 

11 декабря 1920

 
Хрустят валежником трущоб медведи,
Обсасывая с лапы кровь и мед;
У нас от солнца, от вина и меди
Звенящих жил, качаясь, мир плывет.
 
 
Вскочить, отдавливая ноги спящих
И женщин спутанные волоса, —
Зовут, зовут угаром дымным чащи
Сквозь прадедов глухие голоса.
 
 
Шатаясь, мы коней бесцветных вьючим,
Сшибаем топорами ворота,
И ветер стонет под ногой могучей,
Отскакивая зайцем вдоль куста.
 
 
Берложий бой, где в хрипоте упорной
Душа ломает кости и ревет,
Не избежать мне этой правды черной,
Косматых лап, впитавших кровь и мед?
 

1920

 
Бывалый юноша – как поздний пешеход,
Что не боится крика или тени.
Вода в реке внезапная встает,
Внезапно в нем родятся приключенья.
 
 
Как от воды, мещанский день бежит
От натиска бродяги молодого,
Он знает войн придуманный режим,
Журнальных битв пороховое слово.
 
 
В толпе людей, дремучей, ледяной,
Среди друзей, где откровенны лица,
Своих волос лукавой сединой
С достоинством он любит похвалиться.
 
 
Земля и Жизнь – плоты из шатких бревен,
Как бой – танкисту, сторожу – музей,
Ему знакомы все биенья крови,
Я враг его, но из числа друзей.
 

1920

 
Вот человек заснул на простыне
Иль под кустом на сенокосе летом,
Какой указчик двигает во сне
Ему навстречу призраки предметов?
 
 
Вдруг развернет неуловимый сад,
Прозрачную игру зверей бестелых,
Безводный бьет беззвучно водопад,
И женщины взлетают роем целым.
 
 
Но не люблю узоров на стекле,
Бесплотное меня не чаровало,
И всё же в сон последний на земле
Я был бы рад вступить без одеяла.
 
 
Привычкой жизнь я двигаю сейчас,
И там я не смущусь пред небывалым,
Как тот индус, что входит в первый раз
В бульвары европейского квартала.
 
 
Он потерял и слух, и глаз, и вес,
Но всё до боли живо и знакомо,
Как будто все виденья этих мест
Он уже видел, только по-другому.
 

1920

 
Наши комнаты стали фургонами,
Заскрипели колес обода, —
А внизу волосами зелеными
Под луною играет вода.
 
 
И мы едем мостами прозрачными
По земле и по небу вперед.
Солнце к окнам щеками кумачными
Прижимается и поет.
 
 
В каждом сердце – июльский улей
С черным медом и белым огнем,
Точно мы впервые согнули
Свои головы над ручьем.
 
 
Мы не знаем, кто наш вожатый
И куда фургоны спешат,
Но, как птица из рук разжатых,
Ветер режет крылом душа.
 

1921

 
Захлебывались, плыли молча
Мамонты, оседая.
И голосом волчьим
Закричала одна, седая.
 
 
Ковчежные бревна
Раздались на Ноев глас:
«Гибните, божии овны,
Гибните, некуда взять вас!»
 
 
И мамонт по корень бивни
Всадил в ковчежную стену,
Над черными спинами ливни
Вздымали красную пену.
 
 
На тридцать восьмое начало
Дождь смешался со снегом —
Последнего укачало
И прибило к ковчегу.
 
 
И сказал Ной: «Лежите
Не рушимы ни огнем, ни водою» —
И глаза мокрые вытер
Спутанной бородою.
 
 
…Помнит земля ходячие горы
И длинные косматые шкуры.
Оттого здесь ценится порох
И люди тяжело-хмуры.
 
 
Каждый знает, чего он хочет,
Гордо носит дикие шрамы,
И голос такой же волчий,
Как у той седой и упрямой.
 
 
Верст за тысячу ездят в гости,
Только свист летит из-под снега,
И в каждом осколок кости,
Прободавшей стены ковчега.
 
 
И, шершавым шагом меря
Таежные тишины,
Видят: тропы выбиты зверем
С пятой десятиаршинной.
 
 
И из рек, убегающих прямо,
Так широко и плавно,
Может пить только бог или мамонт,
Приходя как к равному равный.
 

31 июля 1921