Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
На пороге немыслимых дней,
Там, где Смольный стоял, как гора,
Был солдат из рабочих парней,
И задумался он у костра.
 
 
Он глядел в этот жаркий костер
И за огненный видел порог,
Что костер этот пламя простер
В бесконечность походных дорог.
 
 
Осветил небывалые дни,
И горела на шлеме звезда,
И горели биваков огни.
Нестерпимо большие года.
 
 
Пусть они отсверкали в былом,
Всё казалось, что снова стоит
У сибирских костров, над Днепром,
Там, где город далекий – Мадрид.
 
 
В сорок пятом окончился шквал,
Полон чувством единым одним,
Уж в Берлине стоял генерал,
И костер догорал перед ним.
 
 
И в костре том, на майской заре,
Он узнать уголек был не прочь
От костра, что когда-то горел
Перед Смольным в Октябрьскую ночь!
 

1967

 
Чего бы нам пророки ни вещали,
Ни перед кем мы не были в долгу.
Исполнили, как деды завещали, —
Мы Ленинград не отдали врагу!
 
 
Легенды снова сделали мы былью,
А враг наш был смертелен, но не нов,
Мы первые его остановили
В Европе, потрясенной до основ.
 
 
Лишь четверть века мирно миновало,
А кажется, уже прошли века,
И Ленин так же, как тогда – сначала,
Нам с башни говорит броневика.
 
 
Гремят салюты и веселий струны,
Лежат снега светлее серебра,
А белой ночью комсомолец юный
О подвигах мечтает до утра…
 

<1969>

 
Вот он, Пловдив зеленоплечий,
Виден там, где Марица-река,
Над речной вековечной речью
Холм Свободы издалека.
 
 
А под ним сады и поляны,
День сменяет синюю ночь.
Здесь погибла наша Лиляна,
Золотой Болгарии дочь.
 
 
Вспомни лет этих черных ворох,
Всё зажал фашистский кулак,
Уходили смелые в горы,
И сказала Лиляна так:
 
 
«У тебя нас четверо, мама,
Слушай сердцем, что я скажу,
У тебя только трое, мама,
Потому что я ухожу.
 
 
Ухожу на борьбу с этой ночи,
Ухожу, и я не вернусь…»
– «Ты боишься, милая дочка?»
– «Нет, родная, я не боюсь!»
 
 
Сколько было ночей и явок,
Незаметных отважных дел,
Красный ангел мщенья по праву
Этой чистой душой владел.
 
 
Так красива была Лиляна,
Не с чем сравнивать красоту,
И погибла она так рано
На своем боевом посту,
 
 
В синем Пловдиве виноградном,
В том смертельном ночном кругу,
Когда пулю за пулей жадно
Посылала она врагу.
 
 
Вот она перед нами встала:
«Не погибла я! Я живу!»
Она так о Москве мечтала,
И ее мы берем в Москву.
 
 
Через синюю лет поляну
Самолет нас уводит в ночь,
Мы уносим в сердце Лиляну,
Золотую Болгарии дочь!
 

Между 1967 и 1969

 
На апрельском рассвете с Волхонки —
Только выйди на площадь совсем —
Он нежданно рождается, звонкий,
Легкостенный и розовый Кремль.
 
 
Весь прозрачный, как сон, многоглавый,
Точно солнца сияющий брат,
Точно жаркою солнечной славой
Его стены и башни звучат.
 
 
Весь рассветною силой расцвечен
И на гребне растущей волны
Точно встал он, расправивши плечи,
Над зарей небывалой страны.
 

<1969>

 
Есть ма́стера известного картина,
И в ней, идя на зрителя, растут
Бойцы, шагая улицей старинной,
Чтоб встать у Мавзолея на посту.
 
 
Москвы ночной глубок рабочий роздых,
Шаги в тиши отчетливо стучат,
Морозный свет горит на красных звездах
И на щеках у молодых солдат.
 
 
Какая озабоченность застыла
В их строгом взоре, точно разлита
Здесь в воздухе торжественная сила,
Особого величья простота.
 
 
И, пост такой впервые принимая,
Здесь чует сердцем каждый, кто идет,
Что их сюда сама страна родная,
Как сыновей любимейших, ведет,
 
 
А позже время им самим укажет —
Отцам на смену, дням их и ночам,
Им, молодым, дано стоять на страже
Родной земли и ленинских начал.
 

1969

 
Тогда заря звалась Авророй,
Розовопенной и живой,
И согревала нас и город
Над красноплещущей Невой.
 
 
И в этом юном очертанье
От сна встающего огня
Могла быть песней, изваяньем,
Предтечей молодого дня.
 
 
Мы были юностью богаты,
Не всё ли было нам равно,
Какой богинею крылатой
Стучится нам заря в окно.
 
 
Мы в классике богинь хранили,
Зарей обычной дорожа,
Мы много символов сменили,
В суровой жизни возмужав.
 
 
Пришла пора. И в эту пору
К иной заре сердца пришли —
Иную мы зажгли Аврору
Для всех людей, для всей земли!
 
 
И снова вспыхнувшее имя
Вернулось в мир людей живых,
Родившись в грохоте и дыме
Из пены взвихренной Невы.
 
 
Аврора! Про твое рожденье
На всю планету говорим!
Ты стала знаком пробужденья
Всечеловеческой зари!
 

1967 или 1968

 
Какой-то гул глухой
Меня вдруг ночью будит —
И луч слепой скользит
По моему лицу,
Тревога дальних лет приходит
Снова к людям,
Как будто мирный быт
Опять пришел к концу.
 
 
И человек опять, вскочив,
К оружью встанет…
Но в мире тишина,
И в тишине ночной
То эхо донеслось
Глухих воспоминаний
Из темной памяти,
Ожившей под луной.
 

Между 1967 и 1969

 
Один тиран – не будем имя
Его мы к ночи называть —
Пришел он с ордами своими
Наш Ленинград завоевать.
 
 
Вообразил в кошмаре дымном
И с помраченной головой,
Что превратит наш город дивный
В пустынный хаос над Невой.
 
 
И весть дошла до края света —
Навстречу силе огневой
Встал Ленинград, в грозу одетый,
И принял вызов боевой.
 
 
И где искать теперь тирана —
Где прах развеялся немой?
А он, как прежде, утром рано
Встает и блещет, город мой.
 
 
Шагает в золотом узоре,
В узоре солнечных оград —
О, Ленинград! Какие зори,
Какое счастье – Ленинград!
 

1969

 
Лес полон то звоном, то воем.
Никак разобрать не могу,
Откуда берется такое —
Деревья, разбитые боем,
Стоят в почерневшем снегу.
 
 
С колючей обмоткой рогатка
Висит на сожженной сосне,
Колючая проволока шатко
Качается, словно во сне.
 
 
Заброшена взрывом рогатка,
Гудит, и звенит, и поет,
И стонет в тоске, как солдатка,
Как ротный, в атаку зовет.
 
 
Нет, это не арфа Эола,
Здесь ветер колючей струной
Над мира пустыней тяжелой
Звучит в красоте ледяной.
 
 
А снег на убитых не тает…
На дикой сосне, на весу,
Солдатская арфа играет
В ночном и бессмертном лесу.
 

Между 1967 и 1969

Я увидел бронзовую деву с разбитым кувшином, сидящую в лицейской комнате поэта в освобожденном городе Пушкине.

 
В той же комнате, где Пушкин,
Лицеист с пером гусиным,
Голос муз впервые слушал,
Мира светлые рубины;
В доме бывшего Лицея,
В кресле темном и старинном,
Там сидела, бронзовея,
Чудо-девушка с кувшином.
 
 
На плечах шинель у девы.
Ночь в окне… Свеча пылает,
И она, как отблеск гнева,
Всё лицо преображает.
Светлый луч бежит вдоль шеи,
Только деве не до света,
Точно вышла из траншеи
Дева-мстительница эта.
 
 
Боевой достойна чести,
Шла в атаку непреклонно,
И вошла с бойцами вместе
В город свой освобожденный,
И пришла туда, где Пушкин,
Лицеист с пером гусиным,
Голос грозной Музы слушал,
Мира черные глубины.
 

Между 1967 и 1969

 
Привез тот лук не вождь суровый —
Ученый с доброю душой,
Держал тот лук, с Гвинеи Новой,
Дикарь – раскрашенный, большой.
 
 
Смотрели взрослые и дети,
Как он в музее над Невой
Свой лук держал почти столетье
С натянутою тетивой.
 
 
Когда же средь осады гула
У дико вспененной Невы
Волна взрывная дом качнула —
Стрела сорвалась с тетивы,
 
 
Как будто место вдруг сместилось,
Родные встали берега,
И с гулким посвистом вонзилась
В дверь шкапа, словно в грудь врага.
 
 
И свет пожара огнекрылый,
Ворвясь, как дальняя заря,
Вдруг осветил в лице застылом
И гнев и ярость дикаря,
 
 
Который вышел на мгновенье
Из неподвижности своей —
Чтоб отразить в недоуменье
Налет нежданных дикарей.
 

Между 1967 и 1969

 
Какое уже на войне любованье?
Великая тяжесть труда,
Дорог и сражений чередованье,
Могилы. Из жести звезда.
 
 
Но мы понимали того генерала.
Что крикнул в смертельном аду,
Увидев в атаке народ свой бывалый:
«Смотри, молодцами идут!»
 

1969

 
Когда мы слышали слова:
«Я – ленинградская вдова»,
То ей сердечно отвечали
Словами, полными печали.
 
 
Но «ленинградский я вдовец» —
Звучало тускло, как свинец.
Пускай он худ был, как скелет,
Он громких слов не ждал в ответ.
С лицом, как старый, серый мел,
Он плакать права не имел.
 
 
Имел он в городе своем,
Где прожил жизнь, где мы живем,
Смертельным схваченном кольцом,
Одно лишь право – быть бойцом!
 

1969

Посвящается М. К. Н.

Здесь, на квартире преподавателя пехотного юнкерского училища К. Ф. Неслуховского, с осени 1906 года до начала 1907 года работал В. И. Ленин. Там же происходил ряд совещаний членов ЦК РСДРП.

 
О, эта редкая квартира,
Где с наивысшей простотой
Крыло неведомого мира
Касалось мебели простой.
 
 
Среди обычных дел и малых,
Всему живущему взамен,
Рождалось чувство небывалых,
Непредставимых перемен.
 
 
И вместе с тем всё шло так гладко,
В порядке общего всего,
Что даже вражьих глаз догадка
Не угадала б ничего!
 
 
Какое б грянуло смятенье,
Когда б узнали стороной,
Что здесь в тиши работал гений
Над мира новою судьбой.
 
 
Сквозь лет неизгладимых тени
Сегодня ясно помнишь ты,
Как дальней юности виденье, —
Его слова, его черты.
 
 
Над прошлым бури и туманы,
Но всё он в памяти живет,
Тот ленинский, всегда нежданный,
Всегда волнующий приход.
 
 
При скучном сумеречном свете,
В пальто, блестевшем от дождя,
Так скромный вид хранит Бессмертье,
В жилище смертного вождя.
 

1969

 
Мы прожили вместе так долго —
Хорошие, злые года,
Что в сене искать нам иголку
Уже не составит труда.
 
 
Иголку искать мы не будем,
Но в нашем пути непростом
Мы отдали главное людям,
И мы не жалеем о том.
 

1969

 
Когда всё то, что мы любили
И что святым для сердца было,
Затмилось в тучах черной пыли,
В огне и грохоте тротила.
 
 
Когда дома валились просто,
И город стал душой без тела,
И всюду с треском, как береста,
Свиваясь, прошлое горело.
 
 
И ум отказывался верить,
Что улица другою стала,
Чтоб тут же, за открытой дверью,
У дома Смерть подстерегала.
 
 
И стало темным, диким, нищим,
Морозом сковывая пальцы,
Давно знакомое жилище —
Пещерою неандертальца.
 
 
И в этом хаосе разлуки,
Потерь и черного мученья
Твои поддерживали руки
Живой огонь сопротивленья.
 
 
Каким теплом светились очи.
Была ты мужества примером,
Всех лучших мыслей средоточьем,
Последней прелестью и верой.
 
 
И на блокадных грозных кручах
Делилась всей души богатством,
Когда ты – лучшая из лучших —
Крепила боевое братство.
 
 
То не подсказывает разум,
То было в сердце всё хранимо,
Всей жизнью я тебе обязан,
И это – неопровержимо!
 

1969

 
Небо с облачным глетчером
В голубеющем инее,—
Может быть, таким вечером
Всё прощается зимнее.
 
 
И уходит всё мглистое,
Всё сурово-тяжелое,
Всё, что под ноги выстелил
Снег парчой невеселою.
 
 
Ты идешь и не хмуришься
Теплой улицей братскою,
Ты идешь и любуешься
Стороной Петроградскою,
 
 
Молодежною речью,
Взглядов прелестью синею.
Может быть, таким вечером
Всё прощается зимнее.
 

1969

 
Здесь мы, родясь когда-то,
Вошли душой и телом
И в невские закаты,
И в счастье ночи белой.
 
 
Здесь поднимали чаши
Сердечного порыва,
Шуршали лыжи наши,
Скользя по льду залива.
 
 
Мы жили, мы любили
Хорошею любовью,
И нам сады светили
Своей осенней кровью.
 
 
И нам сияли песни
И вы, родные лица.
Когда умрем – воскреснем,
Чтоб снова здесь явиться.
 

1969

 
Шел мокрый, предмайский, пушистый снег,
В лощинах мелели туманы,
Гулял человек, смотрел человек:
На пробу били фонтаны.
 
 
В потоках взлетающей к небу воды
Снежинки пели и плыли,
Рождая почти музыкальный дым,
Звучащий тончайшею пылью.
 
 
И статуя-дева из древних Афин
Разинула рот от счастья,
И на воротах деревянный дельфин
Смеялся веселою пастью.
 

1969

 
Он лежит, навьюченный и гордый,
Он готов к походам и боям,
Он готов пойти походкой твердой
В Азии неведомой края.
 
 
Тот, кому служил он, был отважен,
В поисках своих неутомим,
Ну а что об Азии расскажем
Мы далеким правнукам своим?
 
 
Хоть она уже не в тихой дрёме,
Новым знаньем ум ее палим,
Так же путь ее народов темен,
Тайн ее простор неодолим.
 
 
Правнукам почетная задача
На большие дальние года —
Светом дружбы путь ее означить,
Всех просторов тайны разгадать.
 

1969

 
Сначала всё было морскою судьбой
Под сенью военного флага,
И в память навечно вошел этот бой,
Геройская гибель «Варяга».
 
 
И пели крестьянин, рабочий, моряк,
Отдав ему славу по чину:
«Врагу не сдается наш гордый „Варяг“»,
Корабль провожая в пучину.
 
 
В ответ лишь шумела морей синева,
Не верили в грусти суровой,
Что встретятся песни народной слова
С «Варягом», воскреснувшим снова.
 
 
Но время настало – и в вечер один
Тряхнула Нева головою,
Как будто из песенных вышел глубин
Советский «Варяг» над Невою.
 
 
Он воздухом нового века дышал,
Вплывая в крылатые весны,
Как будто легенды корабль возмужал,
Став крейсером ракетоносным.
 
 
Уйдет на охрану Советской страны
В моря он на долгие годы
С той песней, как шум океанской волны,
Вздымавшейся в сердце народа.
 

1967

 
Стоит он на углу известных,
Старинных улиц – этот дом,
Как бы в забвении чудесном,
Вполне оправданном притом.
 
 
Лет двести уж ему, допустим,
Висит доска, как старожил,
Читаю с гордостью и грустью,
Что в этом доме Герцен жил.
 
 
В годах необозримо дальних
Здесь Пушкин по Морской бродил
И к Смурову, в колониальных
Товаров лавку, заходил.
 
 
Пройдя в апрельский холод Невским
(И дневником сей факт храним),
Здесь был Шевченко с Лазаревским
И грелся джином огневым.
 
 
И в этом доме чинно-хмуром,
Среди погон и вензелей,
Столетний справил новый Смуров
Своей торговли юбилей.
 
 
И в год, для всех купцов печальный,
Плакатом красным окрылив,
Из лавки той мемориальной
Уж вырос кооператив.
 
 
А в дни осады беспросветной,
Все окна, как глаза, закрыв,
Дом только вздрагивал ответно
На недалекой бомбы взрыв.
 
 
И вот сейчас я, как прохожий,
У старокаменных ворот
Стою и думаю: «Похоже,
До коммунизма доживет!»
 
 
Ну как же прочно он построен,
И без особенных затей,
Он не уступит древней Трое
По монолитности своей.
 
 
Проходит век в огне и громе,
Смотрю в знакомое окно —
Ведь я родился в этом доме…
Припомнить страшно, как давно…
 

1969

 
Есть полянка на Москве-реке,
И над ней, у каменного края,
Сам Тарас стоит невдалеке,
Шумную столицу озирая.
 
 
Тополя за ним уходят вбок,
Перед ним дубовая аллея,
Там и мной посаженный дубок
Вырастает, тонко зеленея.
 
 
И когда я посмотрю вокруг —
На дубок, закатом позлащенный,
Я невольно вспоминаю вдруг
О баньяне острова Цейлона.
 
 
Там, в глуши тропических полян
И среди скромнейших, тихих келий,
Посадил священный я баньян,
Он растет и здравствует доселе.
 
 
И как будто даже связи нет
Меж дубком и тем баньяном дальним,
Но горит далекой дружбы свет
Надо всем тревожным и печальным.
 
 
Мир сейчас как никогда жесток,
Но у дружбы есть свои законы,
Чтоб растить московский мой дубок
И баньян мой, дружбе посвященный.
 

1969

 
И вот опять, горами окруженный,
Приветствую высокий первый снег,
Сиянье скал, и лес завороженный,
И у Хертвиси двух потоков бег.
 
 
Теснятся горы, говорят все разом,
Вплоть до ручья, скользящего звеня.
Они несут навстречу мне рассказы
О том, что здесь случилось без меня.
 
 
Скороговоркой листьев, задыхаясь
Летящей пеной, блестками снегов,
Высот дыханьем щек моих касаясь
Или застыв отвесами – без слов.
 
 
Я слушаю их выдумки и были,
Говоруны, вы так же хороши,
Как и тогда, когда глаза открыли
Впервые вас, как тайники души.
 
 
Вы говорите нынче с человеком,
Светло горя, как этот первый снег,
И, с каждым новым поднимаясь веком,
Вас лучше понимает человек!
 

1967

 
С юности мечтал я о Востоке —
И Восток увидел наяву —
Города, могучие потоки,
И людей, и чем они живут.
 
 
И душой их, ищущей и сложной,
Жизнью их, тяжелой и большой,
Я, бродяга, путаник, безбожник,
Весь проникся – я за этим шел.
 
 
Я хотел, дыша свободной грудью,
Воскрешая их труды и дни,
Рассказать о них советским людям,
Чтобы в книгах ожили они.
 
 
С детских лет о них мечтал я жадно,
Та любовь не думала стихать,
Потому мне было так отрадно
Воздух стран полуденных вдыхать.
 
 
Люди стран тех вырастут чудесно,
Всё, что мной написано о них,
Будет им со временем известно,
Будь то повесть, очерк или стих.
 
 
В городской или в зеленой чаще,
Может быть, и скажут обо мне:
«Это друг был добрый, настоящий,
Хоть и жил в далекой стороне».
 

1967

 
Вся в деревьев зеленых раме.
Отдыхая от всяких дел,
В ней сидел я с Гафур Гулямом,
С Айбеком не раз сидел.
 
 
Бородатые люди в белом,
Золотая в воде луна,
Хороша и душой и телом
Старых грешников чайхана.
 
 
Пиалы там с зеленым чаем,
И у каждой особый вкус,
И часов мы не замечаем,
И куда-то исчезла грусть.
 
 
И стихов, словно звезд, немало
В арыке потеряло след,
Оживлялись тут аксакалы
В самой дружеской из бесед.
 
 
Им неважно, где конь, где стремя,
Раз они не ездят совсем,
Тут само веселилось время,
Возвращая молодость всем.
 
 
Словом, плывшим в зеленой чаше
С лунным блеском напополам,
Услаждали все чувства наши
Айбек и Гафур Гулям.
 
 
Песнотворцы милые Азии,
Из далеких вам лет привет.
Больше нет чайханы той разве?
Отвечает мне эхо: нет!
 
 
Нет и друга Гафур Гуляма,
Айбека нашего нет,
Чайханы нет в зеленой раме,
В арыке только лунный след.
 
 
Нет друзей уж на свете белом,
А ведь как же была она
Хороша и душой и телом,
Старых грешников чайхана.
 
 
А навстречу зеленоглавый,
Весь в бетон и в стекло одет,
Уж встает Ташкент небывалый,
Новых песен, других бесед!
 

1969

 
За равнодушных лилий полосою,
Из-за кустов, с дорожки не видна,
Большая яма со слепой водою,
В ней зелень юных лип отражена.
 
 
Я иногда смотрю на эту яму,
На водяной, тоскливый, тусклый щит,
Дыханием истории упрямой
Мои виски здесь ветер холодит.
 
 
Года войны ко мне подходят снова,
Сквозь их туман я вижу наяву —
Здесь танк стоял, зарытый и готовый
Своею грудью отстоять Москву.
 
 
И эта яма – яма не простая,
Так близко враг был – сердца на краю,—
А танк стоял, в родную крепь врастая,
Чтоб победить иль умереть в бою.
 
 
Теперь здесь тишь… Лишь по дороге мчатся
Грузовики и слышен крик детей,
Которые не могут не смеяться,
Не могут обходиться без затей.
 
 
И в этом месте мало кто и знает,
Что значит яма сонная в саду…
А мимо жизнь гремит, цветет, сверкает,
Как новый танк на боевом ходу!
 

1969

 
Армения вставала откровеньем
В своей красе суровой неспроста,
Мы шли с утра как будто по ступеням
Огромного Гегамского хребта.
 
 
Шли между скал и всплесками тумана,
Вел над Севаном, точно в небо, путь,
Как будто звал нас голос Туманяна
На песенных высотах отдохнуть.
 
 
И мы взошли, и яркий мир открылся —
Ущелья разноцветные у ног,
Вдали Масис, как снежный дом, дымился
Среди сверкавших Туманяна строк.
 
 
Как радуга, они связали выси
Людей и землю сказочных высот,
Звеня, светясь, земную страсть превысив
И бросив сердце в песенный полет!
 

1969

 
Может быть, то было против правил
Иль нашла такая полоса —
Начатую запись он оставил,
Впал в раздумье – и не дописал.
 
 
Столько мук земля в себя впитала,
Летопись хранит их, как тайник…
Вышел в степь, безмолвно степь лежала,
И к земле полночной он приник.
 
 
И услышал, затаив дыханье,
Дальний гул, что был с землею слит, —
То ль грозы далекой грохотанье,
Топот ли бесчисленных копыт,
 
 
Стон ли горя, трепетавший глухо.
Спали травы, от росы дымясь.
Он лежал, к земле припавши ухом,
Разгадать грядущее стремясь.
 
 
Встал потом он на одно колено,
Весь росой алмазною пыля…
«Будь же ты вовек благословенна,
Радость сердца, русская земля!»
 

1969

 
Настала тишина,
Не шелохнется нива,
Не плещется волна,
И не трепещет ива.
 
 
И братья муравьи,
И наши сестры пчелы,
Верша дела свои,
Прервали труд тяжелый.
 
 
Ну, просто тишину
Природа предписала,
В ее чудес страну
Пока проникли мало.
 
 
Не знаем мы пока,
Что в ульях пчелам снится,
Какие там века?
Какие летописцы?
 
 
Всё стихло, может быть,
Перед землетрясеньем,
И всех предупредить
Должна в своих владеньях.
 
 
Мы в этом не сильны,
И нам гордиться нечем.
Есть время тишины
И в жизни человечьей.
 
 
Ждет мир, в тиши влачась,
В безвыходном покое, —
Что дал нам этот час:
Открытье мировое?
 
 
Иль музыкальный шквал?
Поэмы чудо-строфы?
Иль сердце мира сжал
Пред новой катастрофой?
 

1967 или 1968

 
Уже флоксы стали лиловее.
Маки, маки, я всегда готов
Видеть вас на поздней ассамблее
С летом расстающихся цветов.
 
 
Вы, как реки, льетесь по пустыне,
Север наш дает вам свой приют,
На Луне, как выяснилось ныне,
Никакие маки не цветут.
 
 
Я люблю вас, полноцветных, крепких,
С криком ваших разноцветных ртов,
Предо мной встаете вы как слепки
С лучших чувств, принявших вид цветов.
 
 
В маках розовых с оборкой белой —
Что-то от веселых танцовщиц,
В маках желтых – прелесть онемелых
От восторга славок-небылиц.
 
 
Белые – как дети белой ночи,
Легкий пламень, снежный полусон.
Только в алых песня видеть хочет
Алость губ и алый шелк знамен.
 
 
Потому что смертного порою,
Облетев, покроют наяву,
Точно кровью павшего героя,
Лепестками алыми траву.
 

Между 1967 и 1969

 
Та ночь была какой-то рваной,
Всё громыхало, всё неслось,
Всё было как на дне вулкана,
И всё Варшавою звалось.
 
 
Тьма, что над городом нависла,
И в ней трубы охрипший вой,
И эта вспененная Висла,
И дождь, и ветер буревой.
 
 
Продлись всё это чуть подольше —
Меня б смело с лица земли,
Раз ночь все духи старой Польши
В свой танец бури вовлекли.
 
 
Когда вся адская арена
Взыграла в ярости двойной,
Сама варшавская Сирена
Простерла щит свой надо мной.
 
 
И я увидел меч взнесенный,
Глаза, чей взгляд в меня проник,
Смотрел со страстью полусонной
В ее меняющийся лик.
 
 
Так в жизнь мою вошла такою,
Какой предстала в час ночной,
С какой-то гордою тоскою
И с новой радостью земной.
 
 
И с той поры всегда в Варшаве,
Когда по городу брожу,
Свой путь куда бы ни направил,
К волшебной Деве прихожу.
 
 
И вспоминаю, злой и хмурый,
О том, как жизнь была черна,
О том, с какой смертельной бурей
Однажды встретилась она.
 
 
Встав из руин столицы бывшей,
Всем стала вдвое дорога,
Как гений города, хранивший
И меч и пламя очага.
 
 
И каждый раз, пускай мгновенно,
Запоминая этот миг,
Не просто вижу лик Сирены —
Судьбы меняющийся лик.
 

1969