Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Желтый лес, синий снег,
Новый снег – вчерашний,
Как уснувший печенег —
Крепостная башня.
 
 
Красный светится кизил
В золоте осеннем,
А по снегу заскользил
Свежий след олений.
 
 
Весь наполнен солнцем лес,
Будто снова лето,
Далеко внизу – Загэс,
Под ногами – Мцхета.
 
 
Грузия внизу плывет
Сказочным рассказом,
И времен водоворот
Можешь видеть глазом.
 
 
Даже года времена
Здесь смешались тоже,
Голубая крутизна
На стихи похожа.
 
 
Это песня – не гора,
Эти строки – склоны,
Эти тропы серебра,
Этот лес червонный!
 

1948

Сандро Шаншиашвили

 
Представить не могу Кахетии
Я без стихов Шаншиашвили,
В какое славное столетне
С какой землей они дружили!
 
 
Он всё такой же – крепкой поступью
Идет, как в годы молодые,
Над Алазани пенной россыпью,
Каким узнал его впервые.
 
 
Среди народа в праздник попросту
Еще ворваться может в танец
И в дом с большой вязанкой хворосту
Войти, как истинный джуганец.
 
 
И, сидя с ним за чашкой глиняной,
Вино пригубливая красное,
Я удивляюсь, сколько именно
Он знает истинно прекрасного.
 
 
Он знает нравы и обычаи,
Общегрузинские, джуганские,
И песни, полные величия,
И сказы острые крестьянские.
 
 
То нежным может быть, то жалостным,
То, расстегнувши пояс узкий,
Взметнется, захохочет яростно,
Как дух из сказки чиаурской.
 
 
А в ночи те, что в память врезаны,
О, сколько им в стихах поведано
О судьбах родины истерзанной,
Несчетно проданной и преданной.
 
 
Чтоб вслед ночам таким, на смену им,
Актеры, как свое, как близкое,
Играли нам дела Арсеновы
Иль повесть доблести – Крцанисскую.
 
 
А там в стихах, как ястреб клюнувши
Добычу с лету стихотворную,
Споет о девушке и юноше,
Про силу страсти неповторную.
 
 
А там в стихах, где поле клонится,
С войной соседя исполинскою,
Споет про мать земли – колхозницу
С ее семьею кахетинскою.
 
 
И если б не было Кахетии
С ее просторами сердечными,
Ее придумал бы, чтоб петь ее
И пить ее здоровье вечное!
 

1948

 
Заря через сумрак рассветный
Как розовый кралась олень,
Являлся потом многоцветный,
Стихами пронизанный день.
 
 
И, правды стиха не унизив,
Природа вставала над ней,
Над шквалами строф Леонидзе
Всей песенной силой своей.
 
 
И дети шумели, как листья,
На Цхнетской поляне цветной,
И строк виноградные кисти
Темнели передо мной.
 
 
Две девочки в синем резвились
Под звонкие звуки зурны,
Которые к нам доносились
Из сельской большой тишины.
 
 
А ночью тревожно-веселой
Под нами роились они —
Червонного золота пчелы —
Ночного Тбилиси огни.
 
 
…Над каменным горным народом
Лег мертвый, свинцовый закат,
В тот час почтальон мимоходом
Сказал нам: «Варшаву бомбят».
 
 
И Цхнети поплыло куда-то,
Оставив лишь в памяти свет
Листвы золотистой заката,
Стиха, просверкавшего вслед!
 

<1948>

 
Впадавшую в море увидел ее —
Гумисту, текущую плавно,
К ногам положила мне сердце свое
Из крепкого смуглого камня.
 
 
Другого не может и быть у реки,
Рожденной на каменном ложе
И с детства зажатой в такие тиски,
Что вспомнить без гнева не может.
 
 
А горы, что шли, громоздясь, над рекой, —
Громадою леса покрыты,
И сердце зеленой громады такой
Из лучшего было самшита.
 
 
А леса повыше, за Бзыбским хребтом,
Взобравшись на каменный ворох,
Стоят, с головою покрытые льдом,
Совсем бессердечные горы.
 
 
От края до края отсюда видны
Абхазские выси и долы,
И пенистый взмет черноморской волны,
И свет винограда веселый.
 
 
Сады, и поля, и дороги струна…
Гляжу – не могу наглядеться, —
И всё это вместе согрето сполна
Большим человеческим сердцем!
 

<1948>

 
Высоко в небе над Абхазией —
                   Санчарский перевал.
Там путник разве что с оказией
                   Случайно побывал.
 
 
Туда ведут лишь тропы узкие,
                   Опасные в ночи,
По ним текут туманы тусклые
                   И горные ключи.
 
 
И он, ничем не примечательный,
                   Тот каменистый вал,
Стал местом битвы замечательной —
                   Санчарский перевал.
 
 
Здесь враг хотел пробиться в Грузию
                   Кратчайшей из дорог,
Огня и камня грозный узел он
                   Перерубить не мог.
 
 
Здесь пушки скатывались в пропасти,
                   Сорвав лавины ком,
Здесь альпинист делился доблестью
                   С бывалым моряком.
 
 
В крови, осколками израненный,
                   Размолотый, пустой…
Плывет сегодня синь небесная
                   Санчарской высотой.
 
 
Туда ведут лишь тропы узкие,
                   Опасные в ночи,
По ним текут туманы тусклые
                   И горные ключи.
 
 
И только крыльев тень орлиная,
                   Ложась на перевал,
Напомнит жителю долинному
                   О битве между скал.
 

1948

 
Я знаю Грузию такую
И в сердце строго берегу —
Лавины громкие ликуют
И туры скачут на снегу.
 
 
Гремят алмазные потоки,
А над зеленым миром всем
Ступени льдов висят, как строки
Застывших в воздухе поэм.
 
 
Ночлеги в башнях, ужин скромный.
На этой царственной земле
Я спал под сводом полутемным
И снов не видел веселей.
 

1948

1

 
Сначала это был
                   Скалистый гребень,
В тумане плыл,
                   Как будто таял в небе.
 
 
Весь бурями истесанный
                   И серый,
Меж безднами-откосами
                   Висел он.
 
 
А над виском
                   Утесов острых смесь —
Чуть не ползком
                   По этим плитам лезь.
 
 
Вдруг, как во сне,
                   Туманы размело,
Нога на снег
                   Ступила тяжело.
 

2

 
Шли через плечи
                   Волны облаков,
И солнцу жечь их
                   Было нелегко.
 
 
Его лучи, врезаясь
                   В белый ад,
В нем таяли, сражаясь
                   Наугад.
 
 
Вокруг вершины будто
                   Корабли
Всплывали круто,
                   На волнах росли
 
 
И шли ко дну,
                   Распавшись на куски,
В ту белизну,
                   Где не видать ни зги.
 
 
А надо всем —
                   Оледенелый гром —
Стоял Казбек,
                   Светясь на голубом.
 

3

 
Лег фирн вокруг…
Глубокий, мягкий снег…
Лишь сердца стук
В великой тишине.
 
 
И смотрит ширь
Сейчас не на зарю —
Как богатырь
Идет к богатырю.
 
 
Всё медленнее, тише
Каждый шаг,
И легкий слышен
Тонкий звон в ушах.
 
 
То словно
Колокольчики снегов
Звенят неровно,
Счет ведя шагов.
 
 
Уперлись в лед,
В зеленую кору,
И вот уж в ход
Пускают ледоруб.
 
 
И он звенит
По каменному льду,
Он говорит:
«Взойду! Взойду! Взойду!»
 
 
Не сокрушить их,
Вихрю – не смести,
Уже вершина —
Дальше нет пути!
 

4

 
Снежок, пыля,
Летит в ущелий дым,
Какой земля
Раскрылась перед ним?
 
 
Встает Эльбрус,
Весь залитый огнем,
Как будто куст
Костров горит на нем.
 
 
Дыхтау с Ушбой
Выше облаков
Клянутся дружбой
Вечных кунаков.
 
 
А там как будто
Кто-то разорвал
И в снег окутал
Стены пестрых скал.
 
 
Какая мощь в их пламенных
                   Тонах,
Какая легкость в каменных
                   Волнах!
 
 
И мастер не найдет,
                   Чем передать
Такой полет,
                   Такую благодать!
 
 
Ты станешь снег
                   В восторге целовать,
О человек!
                   Могу тебя понять!
 

5

 
И чувств не счесть,
                   И как свободен я —
Я вижу здесь,
                   Как радостна земля.
 
 
В степях за Балтой
                   Нити рек, дорог,—
Владикавказ! Как мал ты,
                   Как далек!
 
 
Ты будешь гордым городом,
                   Когда
Взойдет свободы гордая
                   Звезда.
 
 
И большевик
                   Всё миру в дар отдаст —
От мудрых книг
                   До всех земных богатств.
 
 
И станет мир,
                   Как с этой высоты,
Неповторим —
                   Его увидишь ты.
 
 
Сквозь кровь и тьму,
                   Сквозь всех сражений дым
Взойдем к нему,
                   Когда мы победим!
 

1948

 
В Бечо меня голод замучил,
Тонул я однажды в Чанчахи,
Срывался со скал я, где тучи
Чернее, чем горцев папахи.
 
 
Град бил меня на Ахмангане,
Метель леденила Твибера.
Во льдах, под дождем и в тумане
Своей не утратил я веры
 
 
В блаженство путей этих малых.
Сказали б: пусть всё повторится —
Готов повторить всё сначала,
Чтоб снова горам удивиться.
 

1948

 
Когда предо мною осколки луны
На снежниках станут дробиться,
На выступе красной ушбинской стены
Я вижу: стоит Джапаридзе.
 
 
Привязана, клинья забиты в скалу,
Веревка натянуто крепко.
Над нею стена убегает во мглу,
А горы – как мертвые слепки.
 
 
«Прошу вас, исполните просьбу мою, —
Сказала, одета закатом, —
На выступе этом я ночь простою,
Смотрите, друзья мои, брат мой:
 
 
Тут всем даже стоя нельзя ночевать,
К подножью стены вы спуститесь,
Чтоб завтра к вершине наш путь продолжать,
За мной на заре возвратитесь».
 
 
…И длинная горная ночь потекла,
Заполнила пропасти тьмою,
Потом из небес голубого стекла
Она засияла луною.
 
 
И горы вдруг легкие, как миражи,
Поднялись воздушной громадой,
Всю тяжесть дневную свою положив
В разорванный ад ледопадов.
 
 
Как будто впервые увидев луну,
Всё в мире нагорном молчало.
Лишь где-то далеко дробил тишину
Обрывистый выстрел обвала.
 
 
Потом всё смешалось за дымкою сна,
И Ушбы не стало на свете.
Явились леса, и бугры, и весна,
И маленький дом в Имеретии.
 
 
И братья боролись шутя на лугу,
Симон поскользнулся пред нею,
Разбитый лежал ледоруб на снегу,
И мать была снега белее.
 
 
Зовет Александру. Очнулась она:
Стоит над провалом бездонным,
А ночи стеклянная голубизна
Сменилась уж темно-зеленой.
 
 
И льдинки, как слезы, в ручей серебра
Стекают, сжимаясь от муки,
И на плечи ей положила гора
Гранитного холода руки.
 
 
И братья боролись шутя на снегу.
Сказала Симону с досадой:
«Симон, я Алешу сейчас берегу,
Не трогай Алешу, не надо».
 
 
И снова текут бесконечно часы,
А Грузии снится впервые такое,
Что женщина новой грузинской красы
Стоит над страною ночною.
 
 
Тут ветер колючий ударил в висок,
Рассветные шорохи поднял,
Со старой стены обветшалый кусок
Слетел, грохоча, в преисподню.
 
 
И, легкость ночную оставить спеша,
Чуть небо зарей заблистало,
Из ночи вершин возвращалась душа
И плотью опять обрастала.
 
 
И первых лавин зашуршали дымки,
Как вздохи проснувшихся рано,
Под первым лучом, золотящим виски,
Встающих от сна великанов.
 
 
Глядит Александра уже не во сне:
Мир ясен и грозно рассчитан.
И четкость такая в зеркальной стене,
Что каждую видно морщину.
 
 
По этой стене она всё же пройдет —
Пусть всеми отвесами блещет, —
И первая женщина вступит на лед
Вершины ушбинской зловещей.
 
 
Лишь вверх альпинисту дорога одна,
И эти дороги умножь ты,
А жизнь – не такая ли точно стена,
Которую штурмом берешь ты?
 
 
И слышны ей снизу друзей голоса,
И ветер какой-то хороший,
А вот и Алеша уж к ней поднялся.
«Прекрасное утро, Алеша!»
 

1948

 
Придут далекие года,
                   Настанет вновь весна,
Слетят со скал обломки льда,
И лес проснется, как всегда,
                   Рекой пройдет волна.
 
 
Товарищ неизвестный мой,
                   С корой сожженных губ,
Пойдет на кручи, как домой,
                   Сжимая ледоруб.
 
 
Взойдет в безмолвие снегов —
                   Пусть ноша нелегка,
Затянет он веревку вновь
                   Узлом проводника.
 
 
Его охватит радость гор,
                   Что знали я и ты,
Он снова разожжет костер,
                   Спустившись с высоты.
 
 
И вспомнит он всех тех других,
                   Сидевших у огня,
И выпьет он за память их,
                   И, значит, за меня.
 
 
Он чмокнет сладко языком,
                   Своим довольный днем.
Грузинским капнет он вином
                   На черствый хлеб потом.
 
 
И спросит девушка: «Зачем?
                   Что это значит, друг?»
Он объяснит ей без речей,
                   Что вечен жизни круг,
 
 
Что завтра рано им вставать,
                   Что ждут их гребни скал…
Им будет мир принадлежать,
                   Как нам принадлежал!
 

1948

 
Во имя лучших радостей на свете
Собрались мы со всех концов земли.
К нам на конгресс пришли с цветами дети,
Как вестники весенние пришли.
 
 
Там, за стеной, был город доброй славы —
Здесь голуби летели на стекле,
И маленькая девочка Варшавы
Среди цветов стояла на столе.
 
 
Бывает так: вся сложность пролетает
Пред нами, как простейшая строка;
И я увидел: на плече Китая
Лежит ребенка легкая рука.
 
 
И смотрит он веселыми глазами
В огромный мир, как в этот светлый зал,
Как будто слышим нашими сердцами
Всё то, о чем еще он не сказал.
 
 
Зовут его Анелей или Ядей, —
Все имена ему принадлежат! —
И все миры в его чудесном взгляде,
И все дороги перед ним лежат.
 
 
И в прелести сияющей и тонкой
Не просто юной жизни торжество:
Всё будущее в образе ребенка
Стоит и просит защитить его.
 

1950

 
Сияли нам веселые подарки —
                   Платки и голубки,
По залу шел над зыбью флагов ярких
                   Свет голубой реки.
 
 
И день и ночь струился этот зыбкий
                   И теплый свет,
И в этом зале не было б ошибкой
                   Сказать, что ночи нет.
 
 
Встал человек, – ну, как сказать короче:
                   Пред нами встал таким,
Как будто он пришел из бездны ночи
                   И ночь вошла за ним.
 
 
«Мой друг – сторонник мира в Парагвае,
                   Его со мною нет,
Он шел сюда, дорогу пробивая…
                   Его убили! Вот его привет!»
 
 
И в зале все, кто как ни называйся,
                   Увидели, вскочив,
Кровавую рубашку парагвайца,
                   Висевшую, как в голубой ночи.
 
 
А друг держал кровавые лохмотья,
                   Стояли мы в молчании глухом
И видели, как обрастает плотью
                   Что на словах борьбою мы зовем!
 

1951

 
Отец приносил газеты в дом
                   И радио слушал,
Кричало радио всё об одном,
                   Газеты терзали душу.
 
 
И, не стесняясь, что дочь мала,
                   При ней говорил он:
«Нас ждут ужасные дела,
                   Ужасная могила.
 
 
Или с неба слетит атомный гром,
                   Взрыв без осечки,
Конечно, пылью исчезнет дом,
                   А мы сгорим, как свечки.
 
 
Или с неба любые бомбы слетят
                   На головы наши,
Это будет такое, что самый ад —
                   Игрушки одни, мамаша.
 
 
Или с неба сбросят на нас чуму,
                   Холеру, сверхлихорадки,
И дома умрем мы по одному —
                   Тоже не сладко…»
 
 
Слушала дочка, хоть и мала,
                   Всё понимала,
Она ни есть, ни спать не могла,
                   Всю ночь вздыхала.
 
 
И мать она разбудила, когда
                   Ночь уже шла к рассвету:
«Уедем, мама, с тобой туда,
                   Где неба нету!»
 

1951

 
Как описать неслыханно простое
И где сказать рассказу: начинай!
Сорвался зал со всех своих устоев,
Когда сошла с трибуны Пак Ден Ай.
 
 
Вскочили люди на столы и стулья,
А женщины восточных стран толпой
Бежали к ней в таком всеобщем гуле,
Как будто в зал обрушился прибой.
 
 
И первая из женщин перед нею,
Упав ничком, поцеловала пол,
Как землю той истерзанной Кореи,
Чей образ здесь по всем сердцам прошел.
 
 
И женщины плащи свои снимали,
На Пак Ден Ай накидывали их,
Как будто дар особый получали
Плащи, коснувшись Пак Ден Ай на миг.
 
 
И целовали в губы, в шею, в щеки,
Края ее одежды, рукава.
В глазах темнел такой восторг глубокий,
Что от него кружилась голова.
 
 
И под руки ее вели Гвоздики
Ей дали в руки. Алые цветы
Таким густым огнем горели диким,
Как кровь на платье снежной чистоты.
 
 
Кругом кричали, плакали и пели;
Одной семьей, как будто все свои,
Ее несли, купая, как в купели,
В неистовстве невиданной любви.
 
 
Свой новый день Восток сегодня славил,
К ней Запад руки гордые простер,
Ее внесли в президиум, поставив,
Как светлый, вдаль сияющий костер.
 
 
Спокойная, недвижная, вся в белом,
Она стояла, замкнутая в круг,
И, вздрогнув всем легчайшим, гибким телом,
Народам в пояс поклонилась вдруг.
 
 
Казалось, что конца не будет гулу,
Что навсегда он с этим залом слит,
Глаза людей Корея повернула,
Чтоб видели, откуда враг грозит.
 
 
Грозит всему, что жизнью называем…
В огне, в крови далекий милый край,
Как статуя стояла здесь живая
Корея, воплотившись в Пак Ден Ай!
 
 
И в волны криков, песен, восклицаний
Она сошла спокойно и светло;
И медленно вошедшее молчанье,
Как облаком, ей плечи облегло.
 
 
И все вернулись, как из сновиденья,
Где их кружил живительный поток,
Таким опустошенные волненьем,
Что был, как тяжесть, воздуха глоток!
 

1951

 
Широкогубый, темнолицый,
Сидит он, трубочку сосет.
Он на конгрессе, он в столице,
Он по-варшавски кофе пьет.
 
 
Он видел маленькое чудо,
Когда огромный голый цех
Был превращен из темной груды
В дворец, сверкающий для всех.
 
 
Он чудо видел и побольше,
Почти похожее на сон,—
Когда пришли в столицу Польши
Борцы за мир – и с ними он.
 
 
Подумать только – даль какая.
«А я вот эту даль люблю!»
И, дым из трубочки пуская,
Он вспомнил родину свою.
 
 
Там на границе необъятных
Лесов желтеют шалаши,
Да, труден будет путь обратный
К истокам девственной души,
 
 
Где сел соломенные ульи,
Жандарма белого мундир,
Где по туземцам свищут пули…
Какая там борьба за мир?
 
 
Он сахар помешал в стакане;
И всё же толпы земляков
Несут Стокгольмское воззванье
Внутри бамбуковых стволов.
 
 
Они неграмотны – ну что же,
В чем дело – толком расскажи,
В футлярах крокодильей кожи
У них на поясе ножи.
 
 
И он уж видел не однажды,
Бамбуки сложены у стен,
На них свой знак зарублен каждым,
Чернильных подписей взамен.
 
 
И счет зарубок на бамбуках —
Он всё растет от новых встреч,
Не думал дед, качая внука,
Что внук в Варшаве скажет речь.
 
 
На Нигер Висла не похожа,
Волной свинцовой в берег бьет,
Но он о ней расскажет тоже,
Когда до Нигера дойдет.
 
 
Варшава будет жить в нем годы,
Свою имеет он мечту:
Чтоб в гости все пришли народы
В его далекий Тимбукту!
 

1951

 
Зимой, после войны впервые,
                   В пятидесятом —
Варшава, ночь, огни скупые,
                   Снег полосатый.
 
 
Сначала шел, поймите сами,
                   Меня простите, —
Я шел с закрытыми глазами,
                   Боясь раскрыть их.
 
 
Боясь увидеть под луною
                   Лишь тень Варшавы,
Узоры, бывшие стеною,
                   Да щебень ржавый.
 
 
Решил в глаза взглянуть я смело
                   Руин шершавых —
Кругом росла, трудилась, пела —
                   Жила Варшава!
 
 
Сегодня можем мы смеяться,
                   Кого обидим?
Сегодня можем удивляться
                   Тому, что видим!
 
 
Где всем народом создан город
                   Во имя жизни,
А рядом черные, как порох,
                   Руины виснут,
 
 
Где груды мертвого железа,
                   След капонира,—
Вот тут и место быть конгрессу
                   Во имя мира!
 

1951

Алле Александровне Кубицкой, которая первой из советских женщин рассказала женщинам Восточного Пакистана о Советском Союзе

 
С поворота внезапно крутого
Дальних гор я увидел кайму,
Словно в песне кипящее слово,
Ширь кипящей на солнце Аму.
 
 
А навстречу плывя, желтолица,
Нарастала барханов гряда,
Этот миг – переходим границу —
Отзывается в сердце всегда.
 
 
Оглянувшись с небесного склона,
На родной я увидел земле
Грузовик, что бежал вдоль зеленых,
Наклоненных к Термезу полей.
 
 
И пустыня пошла нас морочить,
И чужая пошла сторона,
Вся в ковровых изгибах и клочьях,
В ржавых пятнах, мутна, сожжена.
 
 
Облака окружают полками,
Если солнечный луч их прожег, —
Видим: где-то глубоко под нами
Дно расщелины – дышит лужок.
 
 
Уже высью последнею душит
Гиндукуш, точно сотнями рук,
Ледяные ножи Гиндукуша
Засверкали над нами вокруг.
 
 
Мы пройдем, дорогой, мы не трусы,
Сквозь твои ледяные ножи.
Гиндукуш! – значит «смерть индусам»,
Гиндукуш! —
                   Мы приветствуем жизнь!
 
 
Ту, которая так многотрудна,
Для которой себя не жалей,
Ту, что светит огнем изумрудным
С тех термезских колхозных полей.
 
 
Ту, что взята упорством и боем,
Что грозой обжигает виски,
Ту, что входит с Келифским Узбоем
Золотою водою в пески.
 
 
Ту, что правдой великой волнует
Океан человеческих душ,
Вот такую, до дна дорогую,
Мы приветствуем жизнь, Гиндукуш!
 
 
Трудно жить среди каменных станов,
Среди этих ущелий нагих,
Мы приветствуем крепких патанов,
Что затеряны в дебрях твоих.
 
 
Дружбу мерим широкою мерой,
Чистой мерой советских людей,
Мы приветствуем тех – за Хайбером,
Тех – за Индом, – наших друзей.
 
 
Гулу наших моторов, как эхо,
Вторит вся твоя снежная глушь,
В нашей дружбе ты нам не помеха,
Ты – союзник и друг, Гиндукуш!
 

1951

 
Равнинный жар
            Успел нам щеки выжечь,
В Москве снежком
            Уж любовались мы
Пять дней назад,
            А вот сегодня вижу
За Равальпинди красные холмы.
 
 
И красноты
            Такой необъяснимой,
Причудливостей
            Полные таких!..
А вот мы их проедем
            Молча мимо
И где-то после
            Мельком вспомним их.
 
 
Чудес природы
            Этим не обидим,
Я лучше расскажу
            Про перевал.
Про перевал, который
            Я не видел,
Но о котором
            Горец рассказал.
Тот перевал – он
            В Гиндукуше где-то,
Тур[55]55
  Тур – пирамида из камней, складывается на вершинах гор или на трудных перевалах.


[Закрыть] из камней
            Отметил высоту,
И каждый путник
            В тишине рассвета
Добавить должен
            Камень в этот тур,
Как в благодарность,
            Что достиг он цели…
 
 
…Шел караван
            Сквозь вьюги пенный вал,
Снег до колен,
            Все горы побелели,
Таким никто
            Не помнил перевал.
 
 
И говорили горцы:
            «Поглядите,
Случилось что-то,
            Знак большой беды!»
Керван-баши
            Халатом пальцы вытер,
Края огладил красной бороды.
 
 
И, бросив есть,
            Все горцы замолчали,
И он сказал: «Лег снег
            Поверх камней!
Вы правы, люди,—
            Это знак печали,
И снег пришел
            Нам рассказать о ней.
 
 
Издалека мы весть
            Одну имели,
Через Вахан, Рошан,
            Через Памир
Она пришла и к нам,
            На дно ущелий!
Великий вождь
            Оставил этот мир!
 
 
На севере,
            В Мескеви, умер Ленин,
Чрез горы мрака
            Он людей привел
На перевал для многих поколений,
            Путь указал,
Чтоб мир за ним пошел.
 
 
Так мудрость мира
            Он для всех умножил.
И, с перевала
            Нынче уходя,
Пусть каждый здесь
            Своей рукой положит
Отдельный камень —
            Памяти вождя!»
 
 
…Года идут.
            В скалистой темной раме
Кипят снега
            И в зимнем стынут сне,
И каждый путник
            Добавляет камень
На перевале
            В дикой стороне.
 
 
И я хочу,—
            Но сбудется едва ли,
А может быть, и сбудется,
            Как знать,—
Чтобы судьба на этом перевале
            Хоть раз дала
Мне тоже постоять.
 
 
Вот весь рассказ,
            Услышанный на Инде,
Изложенный простым
            Стихом моим,
О красных же холмах
            За Равальпинди
В другой уж раз
            Еще поговорим.
 

1951