Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Кильский канал – это длинный канал,
Усыпительный, как веронал.
 
 
Как будто всё те же стоят берега,
И стража всё та же, всё так же строга.
 
 
И поезд всё тот же стучит над водой,
Всё той же завалены барки рудой.
 
 
И ржавые тачки ползут как одна,
И только на лицах пестра тишина.
 
 
Их надо, как цифры, читать не спеша,
Когда под конвоем проходит душа.
 
 
Но я не умею, но я не могу
Читать наугад на таком берегу.
 
 
Кильский канал – это длинный канал,
Мучительный, как трибунал.
 
 
На мачту, где флага тяжелый багрец,
Насмешливо смотрит фашистский юнец,
 
 
Повязка чернеет изломом креста,
И краска загара до злобы густа.
 
 
Недвижна канала седая струна,
А ржавые тачки ползут как одна.
 
 
Как будто весь воздух иссвистан плетьми,
Молчанье металла – над людьми.
 
 
Но вижу: за мостиком барки одной
Стоит человек, отделенный стеной,
 
 
Тончайшей стеной, от повязки с крестом,
Он мало заботится, видно, о том.
 
 
Кулак он сжимает, шагает вперед,
Рот-фронта салют кораблю отдает
 
 
И смотрит, как будто его не узнал,
На тихий, как каторга, Кильский канал.
 

1935 или 1936

 
Восток пылал; пылая, сузил
Потертых туч брезент —
Как будто там свивался в узел
Огонь твоих легенд.
 
 
Как будто там галлюцинаций
Прозрачная рука
Опять, как описал Гораций,
Ввела в волну быка.
 
 
И только звезды, только волны
В его стихах – с тобой,
Чтоб стали бедствия безмолвно
С тех пор твоей судьбой.
 
 
Как будто там – в багровой зыби —
Проплыл, тяжел и строг,
Автомобиль, подобный рыбе,
Глотая мел дорог.
 
 
Ты в нем украденной лежала,
Грозила неспроста Улыбкой
Джиоконды жалкой
С тускневшего холста.
 
 
Как будто там, от гнева розов,
Кружился самолет,
Текли твои, сверкая, слезы
На щек теплевший лед.
 
 
Ты мчалась пленницей, добычей,
Валькирией слепой,
И тот же древний профиль бычий
Качался пред тобой.
 
 
Как будто там сиреной пела,
Когда в легенд огонь,
Прильнув к подводной лодке телом,
Ныряла от погонь.
 
 
Ты пела, зная: океаны —
Такая же тюрьма,
Где ночью бредят капитаны,
Сходящие с ума.
 
 
Но я хочу тебя увидеть
Не той, преступной, той,
В бою, в несчастье иль в обиде —
Смертельной красотой.
 
 
Не той сиреною бесполой,
Не той, что мир узнал,
Крестьянкой греческой и голой,
Обломком луврских зал.
 
 
Но в день любой, пусть в день ненастный,
Увижу берега,
Твой рыжий шлем, платок ли красный
Мелькнет издалека.
 
 
Но будешь ты во всем похожа
На женщин наших дел,
Под чьей рукой и парус ожил,
И самолет взлетел.
 
 
Чтоб уцелевшие от пыток,
От боен за тебя
Встречали день, как сил избыток,
От боли не скрипя.
 

1935 или 1936

 
Словно в снег одичалый и талый
Зарываясь и шумно дыша,
Та моторная лодка взлетала,
Равнодушную пену круша.
 
 
Во весь рост перед зыбью зеленой
В ней стоял человек, невысок,
Точно в лодку был врезан мореный
Корабельного дуба кусок.
 
 
Переносные лампы светили
С теплохода на черной стене,
Пегой лошадью в звоне и в мыле
Эта лодка почудилась мне.
 
 
Как с седла одного на другое
Переносит наездника страсть,
Прыгнул лоцман, повис, за тугой он,
За веревочный трап ухватясь.
 
 
Он карабкался долго и тяжко
И на палубе стал над водой,
В куртке кожаной, в черной фуражке,
Запыхавшийся, мокрый, седой.
 
 
Он смотрел на хрипящую воду,
Отдышался и, сплюнув, пошел,
Бормоча, как старик, про погоду:
«Да, погодка сегодня не шелк».
 
 
Мне понравилась эта лохматость,
Полуночный из моря приход
И прыжка его легкая сжатость
Над сумбурною рухлядью вод.
 
 
И когда он стоял на штурвале —
Моложавый, как небо, старик,
Те же волны пред ним замирали,
Точно стал он другим в этот миг.
 
 
Я тогда был стихами замучен,
Мчался в пенистых строк полосе,
Если б мне бы такая же участь —
Путь вернейший указывать всем,
 
 
По словесной по накипи черной
Во весь рост проноситься внизу
И подняться над пеной просторной,
Отдышавшись от рифм и цезур.
 

1936

 
Льется воздух, мужеством настоян,
Пыль чужая падает с плеча,
В днях чужих я жил не как историк,
Нрав племен в томах не изучал,
 
 
Жилы строк в моих скрипели жилах,
В них любовь и ненависть моя.
По-другому чайки закружили,
За Толбухин вылетев маяк.
 
 
Им не надо плыть в закат зловещий,
В чужестранной ночи костенеть,
В уши мне советский говор плещет,
Мне в глаза залива светит медь.
 
 
Угасает запад многопенный,
Друга тень на сердце у меня,
По путям сияющей вселенной
Мы пройдем куда-нибудь, звеня.
 
 
Но куда б по свету ни бросаться,
Не найти среди других громад
Лучшего приморского красавца,
Чем гранитный город Ленинград!
 

1936

 
Я на руке держу противогаз,
Мне хочется сказать ему два слова:
Мы в той стране, которая сурова,
Но у которой разум не погас.
 
 
Противогаз!
                 Твоей резиной липкой
Обтянута Европы голова,
И больше нет ни смеха, ни улыбки,
Лес не шумит, и не шуршит трава.
 
 
Лишь рыбий глаз томится, озирая
Стальную муть дневных глубин, —
Какой актер увлек тебя, играя,
Какой тебя любовник погубил?
 
 
Так вот зачем ты пела и трудилась,
По городам копила старину —
Чтобы тебе, как состраданья милость,
Белесый холод щеки обтянул?
 
 
Как с облаков приходит нежность, жалость…
Тебя лишили волей хитреца
Последнего, что всё же оставалось:
Простого человечьего лица,
 
 
Живого человечьего обличья,
Не жить, шумя, шепча, вопя, ворча, —
Та голова, не рыбья и не птичья,
Без языка маячит на плечах.
 
 
Ты даже не услышишь сквозь резину,
Когда, поднявши грохота пласты,
Такая гибель пасть свою разинет,
Чтоб всё сожрать, чем так гордилась ты.
 
 
Но на бульварах буйного Парижа
Не для того шел в битву человек,
Чтобы его растущей воли век
Был пулею случайною подстрижен.
 
 
Не для того шахтеры старых шахт
Земли английской приносили клятвы,
Не для того в испанских шалашах
Был динамит под рубищем запрятан.
 
 
Не для того всех казематов строй
Пытал людей Германии во мраке,
Не для того в Астурии герой
Так умирал, как умирает факел.
 
 
Не для того в лучах острее сабли
Там абиссинец – в скалах далеко —
Делился вдруг воды последней каплей
С обманутым Италией стрелком.
 
 
Противогаз!
                   Не верю я, чтоб ты —
Мешок, чьей мерой будут мерить ужас, —
Украв людей прекрасные черты,
Торжествовал, навязываясь в дружбу.
 
 
Но, облик твой печальный теребя,
Земли земель я ставлю рядом имя!
Бессонной ночью выдумал тебя
Затравленный рычаньем века химик.
 
 
Но будет день – и мы тебя прибьем
К своим домам, набив соломой просто, —
Вот так у входа в ассирийский дом
Висели рожи пестрою коростой,
 
 
Чтоб отгонять болезни и чертей,—
Полночных вьюг и ветра собеседник,
Повиснешь ты мишенью для детей,
Невольником жестокости последней.
 
 
Я буду стар, и я приду к тебе,
И за Невой садиться будет солнце,
А рядом песня станет пламенеть
И наших щек обветренных коснется.
 

1936

 
Если б были мы в горах —
                Я и ты,
Мы пошли бы в Уркарах
                Иль в Ахты.
 
 
На базаре бы купили
                Мы кувшин,
Не для вин и не для пыли —
                Для души.
 
 
И раскрасили б на славу
                В холодке,
И пустили б его плавать
                По реке.
 
 
Он бы плыл по Ахты-Чаю
                Как умел,
Валуны в пути встречая бы —
                Гремел.
 
 
Перекаты б пенил грудью,
                Мыл бока,
Любовались бы им люди
                Да река.
 
 
Полюбил бы над рекою
                Путь луны,
Что, не грея, беспокоит
                Валуны.
 
 
Захлебнулся бы он страстью
                Невзначай,
Утонул в твоей бы пасти,
                Ахты-Чай.
 
 
Посмеялись бы кувшину,
                Так и быть,
И пошли в духан к тушину
                Чачу пить.
 
 
Но совсем иным потоком
                Бьет Москва,
Тонет в пламени глубоком
                Голова.
 
 
Только нет здесь Ахты-Чая
                Под рукой,
И кувшин-то здесь нечаянно
                Другой.
 

1938

 
Уедешь ты к оливковым
Кремнистым берегам,
Я буду знать урывками,
Как поживаешь там.
 
 
И кто с тобой встречается,
И с кем ты весела,
Волна ли там качается,
Цветет ли там скала.
 
 
В ночь лунную, крылатую,
Пустынную до слез
Взгляни на узловатые
Побеги серых лоз.
 
 
И в меловой покорности,
В нежданной простоте
О северной упорности
Напомнят лозы те.
 
 
И о далекой верности
Прочтешь, как по складам,
По этих лоз безмерности,
Не сдавшейся годам.
 

1937

 
Мир молодой, как небо на заре,
Встречал меня на той полугоре.
И, книжным словом не оскорблена,
Чернела леса дальняя стена.
 
 
И созданная заново роса
Гордилась тем: росу пила оса.
И шепоты властительные трав,
В свое дыханье мощь земли вобрав,
Вступали в спор с могучею осой,
Был у осы граненый глаз косой.
 
 
Казалось, шепчет мне полугора
Мильоном уст: «Тебе устать пора».
 
 
Я сел на пень. Я вспомнил жизнь свою.
Я унижать ее не устаю,
Разменивать на мусор малых дел,
Как будто не поставлен ей предел.
И, может быть, уж вся она за мной,
Как этот холм перед лесов стеной.
И объяснить я должен муки все
Немедля – курослепу иль осе.
 
 
Кому еще? Я вспомнил город твой,—
Ты спишь еще, и сон над головой,
Закрыты ставни. Улица гремит
Железом всех сомнений и обид.
 
 
Ты спишь еще. Еще твоей рукой
Владеет жизни комнатной покой.
Ты – легкая, не знавшая родов,
Ты – вольная в неволе городов,
Ты тихо спишь – и, как у статуй ровно,
Твои глаза глядят еще условно!
 

1937

 
Был майский день, но ветер шел с залива,
И вел туман и ставил на холмы,
Как будто бы из мглы неторопливой
Являлось мне видение зимы.
 
 
На старый снег похожи стали воды,
Свинцовостью мерцая снеговой,
Но не было мне дела до природы
И до ее поруки круговой.
 
 
Лишь потому мне и приснился буер,
В глубокий снег ушедший до плеча,
Что только ты всей образною бурей
Моих стихов владела в этот час.
 
 
И, твоему покорен самовластью,
Стал буер яхтой, легкою как дым,
И он прошел, как скромный вестник счастья,
Прорезав сердце килем ледяным.
 
 
То не был сон, что путал время года,
Но дальний плеск одной волны родной.
Туман исчез, весенняя природа
С твоей улыбкой встала предо мной.
 

1938

 
Как след весла, от берега ушедший,
Как телеграфной рокоты струны,
Как птичий крик, гортанный, сумасшедший,
Прощающийся с нами до весны,
 
 
Как радио, которых не услышат,
Как дальний путь почтовых голубей,
Как этот стих, что, задыхаясь, дышит,
Как я – в бессонных думах о тебе.
 
 
Но это всё – одной печали росчерк,
С которой я поистине дружу,
Попросишь ты: скажи еще попроще,—
И я еще попроще расскажу.
 
 
Я говорю о мужестве разлуки,
Чтобы слезам свободы не давать,
Не будешь ты, заламывая руки,
Белее мела, падать на кровать.
 
 
Но ты, моя чудесная тревога,
Взглянув на небо, скажешь иногда:
Он видит ту же лунную дорогу
И те же звезды словно изо льда!
 

1938

 
Едва плеснет в реке плотва,
Листва прошелестит едва —
Как будто дальний голос твой
Заговорил с листвой.
 
 
И тоньше листья, чем вчера,
И суше трав пучок,
И стали смуглы вечера,
Твоих смуглее щек.
 
 
И мрак вошел в ночей кольцо
Неотвратимо прост,
Как будто мне закрыл лицо
Весь мрак твоих волос.
 

1937

 
Хлынул дождь, когда девушки, встав в хоровод,
В старом Сульдуси, в Сульдуси пели,
И казалось, что дождь все их ленты зальет,
Пояса из цветной канители.
 
 
Пели девушки те на вечерней заре,
Под грозой, хоровод не сужая,
Но мне слышалось в том дождевом серебре
Твое имя – не песня чужая.
 
 
Пели девушки, ленты качая свои,
Дождь ходил полосами косыми,
Мне ж звучало над песней не слышное им
Твое имя – далекое имя.
 
 
Люди слушали – песни струилось зерно,
Я стоял между ними, чужими,—
И над песней, как радуга, жило оно —
Твое имя, веселое имя.
 

1938

 
Стих может заболеть
И ржавчиной покрыться,
Иль потемнеть, как медь
Времен Аустерлица,
 
 
Иль съежиться, как мох,
Чтоб Севера сиянье —
Цветной переполох —
Светил ему в тумане.
 
 
И жаждой он томим,
Зарос ли повиликой,
Но он неизгоним
Из наших дней великих.
 
 
Он может нищим жить,
Как в струпьях, в строчках рваных,
Но нет ни капли лжи
В его глубоких ранах.
 
 
Ты можешь положить
На эти раны руку —
И на вопрос: «Скажи!» —
Ответит он, как другу:
 
 
«Я верен, как тебе,
Мое любившей слово,
Безжалостной судьбе
Столетья золотого!»
 

1938

 
Там генцианы синие в лугах,
Поток румяный в снежных берегах.
Там в неповторной прелести долин
Встал ледяной иль черный исполин.
 
 
Там есть поляна легкая одна,
Где утром рано вся страна видна.
Родник там бьет; кто пил из родника,
Тот вновь придет под эти облака
В лесов раскат, в скалистые края,
В твой синий сад, Сванетия моя.
 
 
Не о тебе я нынче говорю —
Я милую встречаю, как зарю.
В глазах ее – спокойные огни,
Синее синих генциан они.
Я пью озноб горящий родника,
И светится во тьме ее рука.
 
 
Какой страной ее я назову,
Такой родной во сне и наяву;
Сквозь ночи шелк, сквозь грозных будней гладь, —
Куда б ни шел, я к ней приду опять.
 

1938

 
Я люблю тебя той – без прически,
Без румян – перед ночи концом,
В черном блеске волос твоих жестких,
С побледневшим и строгим лицом.
 
 
Но, отняв свои руки и губы,
Ты уходишь, ты вечно в пути,
А ведь сердце не может на убыль,
Как полночная встреча, идти.
 
 
Словно сон, что случайно вспугнули,
Ты уходишь, как сон, – в глубину
Чужедальних мелькающих улиц,
За страною меняешь страну.
 
 
Я дышал тобой в сумраке рыжем,
Что мучений любых горячей,
В раскаленных бульварах Парижа,
В синеве ленинградских ночей.
 
 
В крутизне закавказских нагорий,
В равнодушье московской зимы
Я дышал этой сладостью горя,
До которого дожили мы.
 
 
Где ж еще я тебя повстречаю,
Вновь увижу, как ты хороша?
Из какого ты мрака, отчаясь,
Улыбнешься, почти не дыша?
 
 
В суету и суровость дневную,
Посреди роковых новостей
Я не сетую, я не ревную, —
Ты – мой хлеб в этот голод страстей.
 

1937

 
И встанет день, как дым, стеной,
                Уеду я домой,
Застелет поезд ночь за мной
                Всю дымовой каймой.
 
 
Но если думаешь, что ты
                Исчезнешь в том дыму,
Что дым сотрет твои черты,
                Лишь дым я обниму…
 
 
В заката строгого резьбе,
                Одной тебе верны,
Твои мне скажут о тебе
                Норвежцы со стены.
 
 
Тебя в картине на стене
                Найду в домах у них,
И ты поднимешься ко мне
                Со дна стихов моих,
 
 
Ты будешь странствовать со мной,
                И я не отрекусь,
Какую б мне, как дым, волной
                Ни разводили грусть.
 
 
Если тебе не всё равно,
                А путь ко мне не прост, —
Ты улыбнись мне хоть в окно
                За десять тысяч верст.
 

1937

 
Мой город так помолодел —
                Не заскучать,
И чайки плещутся в воде,
                Устав кричать.
 
 
И чаек крылья так легки,
                Так полны сил,
Как будто душу у реки
                Кто подменил.
 
 
И самолетов в вышине
                Горят круги,
Я слышу в синей тишине
                Твои шаги.
 
 
Как будто слух мой стал таков,
                Что слышит сон,
Как будто стук твоих шагов
                Заворожен.
 
 
Как будто губ твоих тепло,
                Прохладу плеч
На крыльях чаек принесло
                Сюда – беречь.
 
 
Иль ты одна из этих птиц
                Сама,
И мне по ней в огне зарниц
                Сходить с ума!
 

1937

 
Ты девочкой с глазами золотыми
Приснилась мне на берегу морском,
В твоих руках под ветром щепки стыли,
Что, насбирав, ты относила в дом.
 
 
Вдруг всё забыв и сердцу лишь внимая,
Круженье пен бесчисленных следя,
Сидела ты, колени обнимая
И горизонт глазами обводя.
 
 
Сквозь вихри пен и темные просторы
Ты постигала радость впереди,
Как той щепы родной и мокрый ворох,
Что ты несла, прижав к своей груди.
 
 
…Ты женщиной прекрасной и усталой
Стоишь сейчас на дальнем берегу,
С печальными и тонкими устами,
Чей сладкий свет забыть я не могу,
 
 
И, побледнев, угрюмо, как немая,
В круженье дней бесчисленных глядя,
Сама себя подчас не понимая
В холодных искрах темного дождя,
 
 
Томясь бедой, устав от лиц и споров,
Что б ты дала за тот далекий дом,
За той щепы родной и мокрый ворох,
За девочку на берегу морском.
 

1939

 
Ты не думай о том, как тоскую я в городе зимнем,
И высокие брови не хмурь на чернеющий снег.
Ты со мною всегда: и в снегах, и под пламенным ливнем.
Улыбнись, моя гордость, ты поедешь навстречу весне.
Ты увидишь ручьи как впервые, мальчишески рыжие рощи,
И взъерошенных птиц, и травы полусонный узор,
Всё, что снится тебе, будет сниться теплее и проще.
Ты любимое платье наденешь для синих озер,
Ты пойдешь вдоль канала, где барки над тихой водою,
Отдохнешь среди улиц, где тихо каштаны цветут,
Ты очнешься одна – в тишине, далеко, чуть усталой, простой, молодою,
Удивленно впивая такой тишины чистоту.
 

1938

 
Хочу, чтоб стих был тонок, словно шелк,
Не для того, чтоб в шепот перешел.
 
 
Но я сейчас сжимаю стих в комок
Не для того, чтоб он дышать не мог,
 
 
А чтобы счастья полная строка
Теплела где-то жилкой у виска,
 
 
А чтобы стих, как свернутый клинок,
Блистая, развернулся бы у ног.
 
 
Ты грустно скажешь: не люблю клинков,
И без стиха есть жилки у висков.
 
 
Постылый блеск о стены разобью,
Я строки дам клевать хоть воробью.
 
 
Я их заставлю будничными быть,
Как та тоска, которой не избыть,
 
 
Та, чей озноб легко на горло лег,
Чтоб уж не стих, а я дышать не мог!
 

1937

 
Ты думаешь, я забываю
О мире, кипящем ключом,
Испания – та, боевая, —
Ты думаешь, мне нипочем.
 
 
Стучат ее битвы и казни
О песни старинную честь,
Но слов торопливых и праздных
Не может язык произнесть.
 
 
Я тем не обижу героя
В скользящем воздушном бою,
Что вижу сквозь битву порою
Простую улыбку твою.
 
 
Сквозь все самолетные звезды,
Какими гордится страна,
Я вижу и то, что, как воздух,
Как свет, ты бываешь нужна.
 
 
Какие ж на это запреты?
И чем эта правда плоха?
Я верю в испанское лето
И в позднее лето стиха.
 
 
Я падал, как падает долго
Пилот на глубин острие,
Лишь бешеный ветер восторга
Держал равновесье мое!
 

1937

 
Светят звездные ложбины
На песчаный на откос,
Веет холодом чужбины
Пункахарью лунный лоск.
 
 
Из-под весел искры брызнут,
Белой выгнутся дугой,
Я тоскую по отчизне,
По воде совсем другой —
 
 
По родной, широкоплечей
Невской чистой быстрине,
И другой мне снится вечер —
У тебя на стороне.
 
 
И другой воды изгибы,
Где река всего пестрей,
Где мелькают в ней, как рыбы,
Отраженья фонарей.
 
 
Где, моих ночей истома,
Ты проходишь весела,
Словно слышу смех знакомый
В плесках синего весла.
 
 
Словно в лодке той высокой
Ты появишься в ночи,
Словно прыгнешь на песок ты,
Легких ног не замочив.
 

1937

 
Твой день в пути извилистом
Увижу как во сне,
Тенистый, или тинистый,
Иль меловой вполне.
 
 
Ты не поверишь ярости,
С какой придет беда,
Что высшей станут радостью
Сухарь, ночлег, вода,
 
 
Что тиной всё затянется,
Что друг в постылый час
И в бегстве не оглянется
Иль сам тебя предаст.
 
 
Заплачешь на излучине
Дорог в пустой ночи,
Блеснут земли замученной
Зеленые лучи.
 
 
И, загнана пространствами,
Ты вспомнишь среди тьмы,
Что эту землю Францией
Когда-то звали мы…
 

Май – июль 1940

 
Никаких не желаю иллюзий взамен:
Будто ночь и полуночный час,
И один прохожу я по улице Ренн
На пустынный бульвар Монпарнас.
 
 
Под ногами кирпичный и каменный лом,
Спотыкаясь, блуждаю я здесь,
И на небе, что залито черным стеклом,
Ничего не могу я прочесть.
 
 
«То ошибка! – я ночи кричу. – Ведь она
Не в Помпее жила, это ложь.
Так зачем этот мрак, не имеющий дна,
Этот каменный, пепельный дождь?
 
 
О, не дай же ей, ночь, погибать ни за что,
Разомкнись и ее пожалей,
Беспощадной светящейся лавы поток
С пикардийских вулканных полей».
 

Май 1940

 
Пусть серый шлак
Перегорит в мученьях,
Прольется вновь
Металл – огня дитя, —
Раз ты вошла
Во всё столпотворенье
Моих стихов,
Их жизнью не шутя, —
 
 
Возьми мой стих,
Дымящиеся строки…
Ковал, любя,
Багровый их булат,
Я сделал их
В часы моей тревоги,
Они тебя
В тревоге защитят!
 

1939

Горы кавказские для меня священны…

М. Лермонтов

 
Крутой тропою – не ленись —
К лесам таврарским подымись,
Взгляни в открывшуюся высь —
И ты увидишь наяву
Не снившуюся синеву.
 
 
Не позабыть, пока живу,
Долин сванетских синеву.
 
 
Перед такою синевой
Я был когда-то сам не свой.
Перед такою синевой
Встань с непокрытой головой…
 

1940

 
Я снова посетил Донгузорун,
Где лед светил в реки седой бурун.
 
 
Остры, свежи висели вкруг снега,
Я видел: жизнь моя опять строга,
И я опять порадовался ей,
Что можно спать в траве между камней,
И ставить ногу в пенистый поток,
И знать тревогу каменных берлог.
 
 
В глуши угрюмой, лежа у костра,
Перебирать все думы до утра.
 
 
И на заре, поднявшись на локте,
Увидеть мир, где все цвета не те…
 

1939

 
…Намеченный смело
Над зыбью полей
Светящимся мелом
По аспидной мгле…
 
 
Вычерчивал мастер
Во весь небосклон
Его, как на части
Разбившийся сон.
 
 
Чертил он и правил
Снега, как рассказ,
И гору поставил
И вывел на нас.
 
 
И падал кусками
И сыпался мел,
Но гору на память
Он кончить сумел!
 

1940

 
Как будто затяжным прыжком
Лечу и дух мне захватило,
И тянет вниз пространства сила
На камни, вставшие кругом.
 
 
Над темным кратером безмерным,
В зеленом трепете неверном —
Гранит со снегом пополам —
Вечерний высится Хулам.
 
 
Над скал воинственными лбами
Туманов белых вьется прядь,
Ожесточись, как этот камень,—
Что можешь сердцем ты сказать?
 
 
Пока горят лучи скупые,
Запоминай, окаменев,
Природы игрища слепые —
Преображенный в камни гнев!
 

1940