Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Старый дьявол чистит ногти пемзой,
С меловых утесов вниз плюет,
И от каждого плевка над Темзой
Гулкий выплывает пароход.
 
 
Тащится потом, хромая, в гости
К жестокосой, бледнощекой мисс
И без проигрыша бросает кости
Пальцами увертливее крыс.
 
 
Из дубовых вырубать обрубков
Любит он при запертых дверях
Капитанов с компасом и трубкой
И купцов со счетами в руках.
 
 
И они уверенно, нескоро
В мире побежденном утвердят
Свой уют, каюты и конторы
И дубовых наплодят ребят.
 

1921

 
Рассол огуречный, двор постоялый,
Продажные шпоры и палаши,
Что ж, обмани, обыграй меня – мало —
Зарежь, в поминанье свое запиши.
 
 
Вижу: копыта крыльцо размостили,
Вчистую вытоптали буерак,
Кони ль Буденного хлебово пили,
Панский ли тешился аргамак.
 
 
Скучно кабатчице – люди уснули.
Вислу ль рудую, старуху ль Москву
На нож, кулак иль на скорую пулю
Вызовешь кровью побрызгать траву?
 
 
Сердце забили кистенем да обухом,
Значит, без сердца будем жить,
Разве припасть окаянным ухом,
Теплой землицы жилы спросить.
 
 
Только что слушать-то: гром звенящий,
Топот за топотом – жди гостей,
Двери пошире да меда послаще,
Псов посвирепей, побольше костей.
 

<1922>

 
Лучшим садоводам не приснится
Так цветку любимому служить,
Чтоб ночей не спать, не есть, не мыться,
Женщин и товарищей забыть.
 
 
Люди, скупо дарящие славой,
Жгли глазами труд его руки,
Как один они сказали: «Браво»,
А ведь это были знатоки.
 
 
Самый звездный, в золоте, что идол —
Им горды и Запад и Восток, —
Храбрых знак и знак мудрейших выдал
Мастеру, взрастившему цветок.
 
 
И священник, справивший обедню,
И рабочий – сильный рыжий гном
В городе и дальнем и соседнем
Вволю потрудились над цветком.
 
 
Буйволы, плюющиеся нефтью,
И нарвалы в сорок тысяч тонн,
Первые работники на свете,
Для него забыли страх и сон.
 
 
И набили ящики и трюмы
Черных бревен гладкие куски,
В каждом круглобоком и угрюмом
Белый пленник прятал лепестки.
 
 
Что полей и маки и левкои,
Город – сад, но что твои лучи?
Клином вбилось сердце громовое,
Первоцвет свободу получил.
 
 
Кровью, пеплом, дымом и костями
Бросил он в восторге в небеса,
Ширился и рос под небесами
Огненный, цветами полный сад.
 
 
Ржали лошади, кричали дети,
Хлеб горел – цветы, гремя, росли,
Храбрый их глаза глазами встретил,
Трус упал, уже не встал с земли.
 
 
Люди убивали в умиленье,
Плакали от радости в бреду,
Жгучим опьяняясь откровеньем
В белом обетованном саду.
 
 
…А на плитах старого собора
Тихий мастер, строгий и прямой,
Говорил, не опуская взора:
«Слушай, Господин высокий мой!
 
 
Разве ум мой – не твоя лампада?
Вот благодарю тебя – обняв,
Что садовником такого сада
Среди тысяч ты избрал меня!»
 

1922

 
Тонкотелый, смуглый, строгий,
Он пришел по воздуху ко мне,
Медной зеленью струились ноги,
Грудь пылала в голубом огне.
 
 
Вижу вязи книги белолистной,
Райских кринов пальмы и плющи, —
Но веревкам этим ненавистным
Ты другую шею поищи.
 
 
Черным рощам, ночи, что ложится,
Дымным зверям в каменной гряде,
Камню – я могу еще молиться
И в любви, и в гневе, и в беде.
 
 
Мне ли думать об отце и сыне, —
Видишь руку – крепкая рука,
В райской ли она росла долине,
Обжигаясь холодом курка?
 
 
Нет, иконы этих губ не знали,
Не молитвам ночи я дарил,
О тебе мне люди рассказали,
Я смеялся, а потом забыл.
 
 
«Уходи, чтоб я тебя не слышал», —
И ушел под бури чудный гул,
Дождь хлестал, звеня, стонали крыши,
В эту ночь я долго не уснул…
 

<1922>

 
Льет кузнец в подковы серебро,
Головы багровые плывут,
Над Кубанью белошумною Шкуро
Ставит суд – святые не спасут.
 
 
Плясом ширь до чертовой зари
Ноги бьют, как коршуны когтят.
На черкесках ходнем ходят газыри,
Шашки рубят ветер вперехват.
 
 
Волчий хвост свистит на башлыке,
Захочу – в кусочки размечу,
Белы лебеди с бронями на реке,
С пушками, царь-пушке по плечу.
 
 
И заморским он кричит ежам:
«Расскажите дома королю —
Краснолапы мне не сторожа,
Богатырки бочками солю.
 
 
Захочу – наставлю горбыли,
Поседеет под ногой трава».
А Кубань: «Станичник, не скули,
Бьет челом и шлет дары Москва.
 
 
Каравай свинцовый да кафтан —
Было б в чем качаться на валу,
А чтоб жажду залил атаман, —
Черную кремлевскую смолу».
 

1922

 
Знаю, что дорога не легка, —
Оттого я и не стал смиренней,
Напрямую выгонишь быка —
И его поставлю на колени.
 
 
Хочешь, на! попробуй: вдоль спины —
Черною отметь сыпью;
Намешаешь в брагу белены —
Думаешь, не выпить? – выпью!
 
 
Я из тех, которых, может, сто,
О которых чуточку иначе
Ночью ветер плещет под мостом
Да, шатаясь, виселица плачет.
 

<1922>

 
В глазах еще дымился сон,
И так рассеянно шатались ноги,
Как будто бы не шли они со мною,
А еще спали на полу, в гостиной
Перед потухшей изразцовой печью.
 
 
И я сказал приятелю: «Смотри!»
Но может, не сказал, а только вспомнил,
Да и приятель сразу же пропал.
Река шипела утренним свинцом,
Подпрыгивая, кладь везли тележки,
Ползли в тумане длинные трамваи,
Мальчишки продавали папиросы.
 
 
И я купил, не знаю сам зачем.
Затем, быть может, чтоб с потухшей спичкой
Минуту можно было постоять,
Еще одну минуту у подъезда
Того большого пасмурного дома,
Где я оставил лучшего себя…
 
 
А может, это только показалось?
 

<1922>

 
Был отдан год планете жаркой,
Не там я увидал ее,
Под неба чужеземной аркой,
Над безымянною рекой,—
Она прошла Петровским парком
И рыжим домом на Морской.
 
 
Мир падал, радуя недаром,
Все барабаны били рано,
И, чуя узел у плеча,
Я сам предал себя арканам
Перехлестнуть и перемчать.
 
 
И дали дни опять сначала
Вино и хлеб, простор погонь,
Пусть даже горе, даже горе,
Ведь мне из комнаты над морем —
Мне – вспыхнул северный огонь.
 
 
Походом третьим шла орда,
В открытом море якорь острый,
Земля была кривой и пестрой,
К колодцу юноша по степи
Гнал Аполлоновы стада.
 
 
И алеутом в амулеты
Я верил – поворотом плеч,—
Не флорентийским поворотом,
Но льдом, обвалом, но болотом
Со мною – ты, и мне – беречь.
 
 
…Мир кончил думать на походе —
Над набережною Тучковой,
Полночным вымыслом полна,
Мещанкой выгнутой проходит
Уже унылая луна…
 

1922

 
Облака, как легкие фелуки,
Перископом загнанные в порт,
 
 
Взморья лиловеющий простор,
Солнце, разъяренное от скуки.
 
 
И корабль тяжелый, как вода,
Кличут чайки в дикие моря.
 
 
Но лежат недвижно якоря,
С берега веревочные руки
Вытянулись, держат – никуда,
 
 
Никуда – уже четыре года,
Темная, тяжелая вода,
Ветреная валкая погода —
Уж четыре года – никуда.
Он недвижим, он дряхлеет между
Пароходов, скинутых с учета,
Плесенью одевших корпуса…
Здесь живут между камней несвежих
Катера с чиновничьей заботой
Да скрипят ревизий голоса.
 
 
Слово «смерть» печатал так легко ведь
Дней войны отчаянный станок.
Заградитель! Он отведал крови,
Без нее он нынче занемог.
 
 
И теперь он пуст, как барабан,
Мин тяжелых старое изданье
Цензор тишине обрек – и вот
Никуда уже который год
От таможни полосатой зданья,
Якорного, ржавого шатанья —
Крепок рук веревочных аркан,
Тралер спит и видит сон пока:
 
 
Он бродит, море шевеля,
И всюду минные поля.
Весь мир покрыт одной волной,
И корабли идут стеной.
 
 
За плеском плеск, и всё в огне —
И флот прославленный на дне.
 
 
Кто возвращается со дна?
Опять над морем тишина.
 
 
И море мирно, как земля,
Но всюду минные поля.
 
 
В порту над темною водой
Очнется заградитель сонный,
И весь дрожит палач седой,
Предсмертной грезой увлеченный…
 
 
А это только ветер в бок
Его ударил и замолк…
 

Между 1921 и 1923

 
Под вечным ветром пристаней
Бесилась цепь и лодка ныла,
Озябший берег выносил
Размах осенний через силу,
Как будто мне ночлег в челне
И вечный ветер – тоже мне.
 
 
Гребец метнул и принял цепь
С клоком веревки на кольце.
Что толку спорить до поры —
Челнок толкнуло из норы.
 
 
А перевозчик рос и мыл
Волной свои бока,
И сердце падало с кормы,
Как малый мяч, легко пока.
 
 
И смылись комнаты, леса
Забот и дум в толпе,
Как бухт умерших голоса,
А перевозчик рос и пел —
Слова блестели, как в росе,
Как росы в девичьей косе.
 
 
Он пел, что радость – наша кость,
Что в самых злых костях
Вези весну, когда пришлось,
Доедешь – всё простят,
Что вечный ветер тоже мне
Брат не случайный на челне.
 

1923

 
Пусть ливень льет во всей красе,
Арканы молний вяжут дом,
Щедрей, чем летом, грозы все,
Колес разумный гром.
 
 
Колес тенистый шаг —
То трактор тешил высоту,
То выкликал на бой овраг
Мотор, как теплый тур.
 
 
Он шел над зыбью лет, ведя
Не перекаты палуб, —
Он шел в блаженный пыл дождя
Ровнять равнины вал.
 
 
Как музыкант неутомим,
Владея скрипкой-плугом,
Дразнил он блеском луг и дым,
Лазоревку над лугом.
 
 
Буксуя воду, вертит сом
Под плавником отборным,
Буксуя в травах, колесо
Всех плавников упорней.
 
 
Ему без устали кричать
От неба до тычинки,
Что человек к полям опять
Вернулся из починки.
 
 
Он здоровеет, он растет
Над ложью, хрипом, склокой
Европ, парламентов, болот,
В работу без упрека.
 
 
Как рулевое солнце – так
Сверяет шаг и ветер,
И трактор – новая мета
Через пролом столетья.
 

1923

 
Из погребов мещанства, из подполий
Любая юность движется с трудом:
Сначала – пьянство, мускулам – приволье,
А женщина является потом.
 
 
И, как строгал рогатки детский ножик,
Строгает страсть от головы до ног,
Она собачью преданность предложит
И, точно кошка, когтем полоснет.
 
 
Но дальше рост характера не точен,
Бюро блужданий справок не дает —
Профессия осветит жизнь до точки,
Где специальность мертвой упадет.
 
 
Или война подарит выстрел,
Гранатою снеся полголовы,
И рыжий мозг индивидуалиста
Забрызгает собрание травы.
 
 
Не решены ошибки и обычаи,
Обычными ошибками скользя.
Года спешат и, фамильярно тыча,
Внезапною ревизией грозят.
 
 
И, как девчонки, дразнят: «Испытай-ка,
Меня возьми, согни в бараний рог!»
Стареет мир. Характер, как хозяйка,
Идет и прячет юность под замок.
 
 
Ее не отомкнешь ключом,
Чтобы проверить лихорадкой голой,
Довольно здесь – подумают еще,
Что есть печаль в наш век веселый.
 

1924

 
Смолистый норд столицей взмыл,
Лес на город прыгнул, залил
И в камень когти запустил,
Так хмурим губы, если жаль нам,
Так когти выпускаем мы.
 
 
Мох шел по стенам, скуп и скор,
Бетон трещал и частью вымер,
Кусты пустели, точно вор,
Перегруженный золотыми.
 
 
Прибой ветвей ломал заборы,
Мел тополевою трухой,
И самый дерзкий, самый скорый
Жил под надзором лопухов.
 
 
Тогда мы создали отлив,
Щепой метало, сором, дымом,
Чтоб всё, что было истребимо, —
И лес и мох, испепелить.
 
 
И лишь дубы остались… Шорох
Умов их теплых перейми,
Вот так же гордо мыслят воды,
Так губы полнятся свободой,
Так вихри двигают людьми.
 

1924

 
Моя родня не гордая,
Гуляет ночь над городом
С ухаба на ухаб,
Над рынками – там гири спят,
Там – птичьи потроха.
 
 
Дыша щетиною в виски,
Взлохматив синий чуб,
Ты, ночь, ты можешь дружески
Узнать, чего хочу.
Ты издалека – ты кочуешь,
Поговорим, как я ночую.
В мерцаньях старого стекла,
Как в неизменной полынье,
Весь городской архипелаг
С шестиэтажья виден мне.
 
 
Ползучий свист любых забот
Там мелкой дрожи учит,
Признайся, ночь, с тобой
Я видел виды лучше.
 
 
Мы всё делили поровну,
Чтоб жадностью не мучиться,
Мне скучно здесь, моя родня,
Моих высот попутчица.
 
 
Мне скучно здесь оберегать
Моих привычек берега
От незнакомого врага.
 
 
Тут меня прерывает синяя тьма:
«Я не сбегала, как ты, с ума!»
 
 
Гудит ночная голова
И плещет руганью на ощупь.
 
 
«Вам приказали зимовать,
Ты логово схватил попроще.
 
 
Ты окопался здесь, но есть
Прорыв в зимующей ограде,
Блуждает начатая песнь,
С тобой за стол садится рядом.
 
 
Не объяснить ей нипочем,
Что спроса нет, что мы зимуем,
Что слово взяли на учет,
Как разновидность боевую.
 
 
Переменяют на лету
Привычки, навык ненароком,
Но ты не можешь, ты не ртуть,
Чтоб перекатываться боком».
 
 
«Так что ж сдаваться, ночь моя,
Иль отступать при каждом слове?
Зимовье здесь – так я нарочно
Перетряхну зимовье.
 
 
Еще стучат отряды слов,
Их возраст самый валкий,
А что до птичьих потрохов —
Пусть их храпят вповалку…»
 
 
И вижу, что нет ответа у ночи,
И только седеет звездный кушак,
И только жирней, торопливей, короче
В ухабах столицы звенит ее шаг.
 

Между 1923 и 1925

 
Повседневных мелочей круглый цирк
Оглушает, и пылит, и зовет.
Его крик летит петлей во все концы,
Роет память, словно землю старый крот.
 
 
И под грохот самой комнатной трубы,
Под сиянье лишаев на потолке,
Появляется, как вепрь, жесткий быт
Гладиатору в измятом пиджаке.
 
 
От свидетелей окрестности черны,
Быт идет, остря клыки между дел,
Через речи переходит, через сны,
Отдуваясь на арене, как в воде.
 
 
Его гнева мне знакома толщина,
Что вскипает, по обычаю урча,
Его хитрости измерена струна
Вплоть до пены, доплеснувшей до плеча.
 
 
Ежедневно перед толпами тревог
Гладиатором в изношенных штанах
Я красуюсь, не щадя ни рук ни ног,
Я оспариваю вепря черный шаг.
 
 
Он и к песенному вызову глухой,
Полуслеп он и, в конце концов, ничей,
Пляшет, харкает бумажною трухой,
Душит пылью нестерпимых мелочей.
 
 
Лишь запомнив и дела и песни те,
Что друзьями были мне,
На бой бреду,
Спотыкнусь ли в западне, на нищете,
В одиночество ль, как в яму, упаду,—
 
 
И пройдет амфитеатрами заря,
Та, последняя, что смоет, как прилив.
Если ж падать, так уж падать, разъярясь,
Хоть одно ребро у вепря проломив.
 

1928

 
Ни при чем тут подобье жиденькой крови,
Называемой чаем, отставьте и речь —
Речь любая годна мертвецу в изголовье,
Дорогие товарищи! Совесть – стеклянная вещь.
 
 
Один Велемир – дервиш русского имени —
Мог мечтать о стеклянном жилище сквозном,
Когда право бунтующей крови он выменял
Лишь на право стоять пред открытым окном.
 
 
Этот славный покой может сделаться кличем,
Как пример его совести – стоязычной притчей,
Я не дервиш – добытчик на узкой волне,
Пусть я только боец, только черный добытчик
Биографии, тесной вполне.
 
 
Из совести делать плавучий аквариум
Не берусь – пусть, темнея пером,
Буду взят я под выстрел в охотничьем зареве,
С добычей в клюве моем.
 

1929

 
Этот год прошумел
Надо мною
Буревестника
Темным крылом,
Но сиял мне
За тьмы пеленою,
Мир, овеянный
Вашим теплом!
 
 
В этом мире,
Как после сраженья,
Меж разбитых окопов,
Я жил,
Снова вольно дышал,
Без смущенья
Народившимся
Днем дорожил.
 
 
Стиховой насыщался
Отрадой,
Чтобы пламень
Восторга не гас,
Чтобы видеть,
Как жизни вы рады,
Что так жарко
Приветствует вас.
 
 
Пусть мне в мудрость
Открыты ворота,
Слов услышал я
Медленный звон:
«Трудолюбье», «Раздумье»,
«Работа» —
Как сказал
Старина Цицерон.
 
 
Я согласен с ним, с мудрым,
Конечно,
Но живу, хлопочу,
Не молчу,
Понимаю,
Что это не вечно,
Но продолжить
Всё это хочу!
 
 
Пусть с годами
Все дни будут строже,
Как прилив
Вечно новой волны,
Пусть и вы в этой жизни
Мне тоже,
Как и жизнь,
Неповторно даны!
 

 
Этот год,
               что был горестно-горек,
Затаим в своей памяти мы,
Эту красную шляпу над морем,
Эту зимнюю бабочку тьмы.
 
 
Этот год,
            что ворвался разбойно,
Табуны заарканив тревог,
Всею тяжестью дней неспокойных
Жизнь тиранил и ранил, как мог.
 
 
Но в глубинах
                     мучений незримых,
Среди враз обвалившихся бед,
Жизнь, сомненьем
                                     и болью палима,
Вдруг нашла в себе силу и свет.
 
 
Дни, прошедшие словно в тумане,
Все истаяли, как миражи,
Сердце вдруг
                            овладело всезнаньем,
Скрытой радостью,
                                        жаждою жить,
 
 
Год кончается —
                         преобразивший,
Изменивший всей жизни порыв,
По-другому смотреть
                                     научивший —
Новой прелестью вас одарив!
 

 
Солдат-связист,
раз провод разорвало,
спешит концы найти —
соединить,
и сколько б раз ни рвало
минным шквалом,
как и связист,
тот провод должен жить.
 
 
И если нету
запасной катушки,
держи руками
провода концы…
Не счесть часов,
неистовствуют пушки,
и падают
под минами бойцы.
 
 
А он стоит,
боец стоять обязан,
пока к победе
битва не придет.
И я стою, такой же клятвой
связан,
и только счет
моих потерь растет.
 
 
Проходят дни,
неумолимо, мимо,
я в битве жизни,
сердцем не дрожа,
как тот связист,
стою неутомимо —
Нить Будущего
к Прошлому прижав!
 

 
Я не знал, что он испорчен,
Телевизор тот – цветной,
Я включил, и, между прочим,
Встал конгресс передо мной.
 
 
Сразу вижу – иностранцы,
Всех ученых степеней,
В их уме совсем не танцы —
Тайны мира им видней.
 
 
Я смотрел с большим вниманьем,
Вдруг картина вся не та,
Заплясало всё собранье
Жуткий танец живота.
 
 
Вся с ума сошла орава,
И почтенные мужи,
Изгибаясь влево, вправо,
Лихо начали кружить,
 
 
Расширяясь как-то книзу,
Утончаясь в вышину…
И направил телевизор
Я на новую волну.
 
 
Театр. Совсем другие лица
И другие тут дела,
И предстала мне певица,
Что красоткою была.
 
 
Но едва она запела,
Как румянец заиграл
Желто-красный, черно-белый
И лица исчез овал.
 
 
И пятнистой, как гиена,
Стала прежняя краса,
И в глазах дымилась пена,
Как у бешеного пса.
 
 
И она, плясуньей ставши,
Стала длинной, как верста,
Баядеркой, танцевавшей
Жуткий танец живота.
 
 
Не дослушав в страхе пенья,
Переставил я волну,
Предо мной – столпотворенье,
Точно мир идет ко дну.
 
 
И Нью-Йорка небоскребы
Зашатались, стали вдруг —
Словно сам сместился глобус —
Падать замертво вокруг.
 
 
Это зрелище, конечно,
Было странно в наши дни,
Потому что вдруг беспечно
Встали снова в ряд они.
 
 
И опять шатались – ужас! —
Точно их влекла мечта
Поплясать в компаньи дружной
Жуткий танец живота…
 
 
Телевизор был испорчен,
Весь цветной его настрой…
Но пришел я поздно ночью
К мысли новой и простой.
 
 
Вдруг экран-то не буксует,
И душа его чиста,
И планета вся танцует
Жуткий танец живота.
 
 
Кроме нас, завоевавших
Будущее, кроме нас,
Всё на свете расшатавших,
Всё шатается сейчас.
 
 
Телевизор смотрим с вами —
Что поделать – суета —
И в его мы видим раме —
Всюду – танец живота!
 

 
Мы жили и хорошим людям
Смотрели радостно в глаза.
«Мы жили, да, и жить мы будем!» —
Как дед мой некогда сказал.
 
 
Мы не боимся правды голой,
Дни нашей осени придут —
Мы осень сделаем веселой,
И в скуке дни не пропадут.
 
 
Веселье сердца нам поможет —
А всем недугам мы на страх,
Как в ассирийском доме, рожи
Мы намалюем на дверях.
 
 
Чтобы и черти и недуги,
Увидев маски, рожи те,
Бежали, задрожав в испуге,
И растворились в темноте.
 
 
Мы сделаем веселой осень,
И пусть гостей хоть будет сто,
Мы всех гостей своих попросим
За наш – здоровья полный – стол!
 

Сверкая в бумажном моем барахле…

Н. Тихонов. «Поиски героя»

 
Вдруг прошлого битвы придут, как во мгле,
Нежданно, среди разговора.
«Но старая шпора лежит на столе,
Моя отзвеневшая шпора».
 
 
Ту шпору я с немца убитого снял,
Гусарами смерти их звали,
Свою – я в бою, в перебежке сломал,
На каменном, помню, развале.
 
 
Столетья не меньше прошло с того дня,
А помню я бой, как вчерашний,
Денис ли Давыдов окликнул с коня,
Хрустицкий ли с танковой башни?
 
 
Все спутались годы – уж память не та,
Шершавей старинного снимка.
Живет еще в мире зари красота,
И вы – той зари побратимка.
 
 
На давней заре повидать привелось —
Когда нас на бой провожали,
Нам девушки наши, взяв ленты из кос,
На шашек эфесы вязали.
 
 
И кажется мне, что я снова стою,
Судьбы разрывая завесу,
Что снова вы вяжете ленту свою
К невидимой шашки эфесу.
 

 
Как в лабиринте, сам в себе бродил,
Слепым во мраке шел и спотыкался,
И прошлого я тени находил,
И сам от них в тени теней спасался.
 
 
Запутывался в паутине слов,
Над сердцем страсти стаями кружили,
Я доходил и до таких углов,
Где укоризны, как ехидны, жили,
 
 
Шипя зловеще: «Нас, смотри, не тронь»,
И прошлое синело старым жаром,
И лишь подземный стиховой огонь
Светил всему восторгу и кошмару.
 
 
Мой лабиринт, казалось, не имел
Конца и края, но я помнил всё же —
Я выйду к свету – неба я хотел
И вас под небом видеть жаждал тоже.
 
 
Я вышел. Надо мною небеса,
Где Козерога крылья пролетели.
Знак Зодиака, мой Стрелец – он сам
Нацелил лук в неведомые цели…
 

 
Дома точно спали рядами,
Был день уж на отдых влеком,
Был пепельный вечер, когда мы
Писательским шли городком.
 
 
Кой-где
           сквозь темнеющий ельник
Мигал огонек средь ветвей,
Какой-то прозаик-отшельник
Дремал над страницей своей.
 
 
Иль сверхизощренною строчкой
Терзал себя модный поэт,
И где-то, залязгав цепочкой,
Собака ворчала в ответ.
 
 
И где-то читатели спали,
Густела вечерняя мгла,
Как будто меня окликали
Прошедшего тени с угла.
 
 
Не люди вставали навстречу,
Напомнивши прошлого дни,
Которым молчаньем отвечу,
О чем ни спросили б они…
 
 
То тени деревьев богато
Вставали на нашем пути,
Былое ушло без возврата,
Дорогу к нему не найти!
 
 
«Подумать, —
                     сказали вы тихо, —
Ведь скольких судьба унесла,
Какая при жизни шумиха
При имени каждом жила!
 
 
Стихов сколько было крылатых,
И прозы какой был поток!
Ведь был не таким он когда-то,
Писательский ваш городок?»
 
 
«Да, шумным он был, и веселым,
И полным и драм, и утех,
Сегодня его новоселы
Совсем не похожи на тех…
 
 
Вы правы, моя дорогая,
Всё было – и смех и тоска,
И друга ли видел, врага я —
На свете уж их не сыскать…»
 
 
Пусть сгинут все времени Вии,
И сам городок – нам не страж,
Мы с вами идем… Мы – живые,
И вечер весенний – он наш!
 
 
Пусть в жизни всё сложно
                                          и мудро,
Смиряйся пред ней
                            иль пророчь —
Мы верим в грядущее утро,
Как в новую творчества ночь!
 
 
В ту ночь
                  вы, как жизнь, непростая,
Как жизнь, вы зажжете сердца,
Пусть пепельный вечер растает,
Но песне не будет конца!
 
 
Ценою нездешнего торга,
Оценим ценою иной
Несчетные строки восторга,
Рожденные песней ночной!