Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Старик стоял в купели виноградной,
Ногами бил, держась за столб рукой,
Но в нем работник яростный и жадный
Благоговел пред ягодной рекой.
 
 
Гремел закат обычный, исполинский,
Качались травы, ветер мел шалаш,
Старик шагнул за край колоды низкой,
Вошел босой в шалашный ералаш.
 
 
Худые ноги насухо он вытер,
Смотрел туда, долины старожил,
Где в море листьев, палок, перекрытий
Сверкали лозы, падали ножи.
 
 
Всё выведено было черной тушью,
Какой-то кистью вечно молодой,
Он, горсть земли зажав, прилег и слушал,
Шуршал в руке кремнистый холодок,
 
 
И холодок шел по кремнистым жилам,
Лежал, к земле прижавшись, не дрожа,
Как будто бы передавая силу
Тем смуглым лозам, людям и ножам.
 
 
Журчал в купели теплый сок янтарный,
И солнце, сжато облачной грядой,
Столы снегов залив лиловым жаром,
Распаренным висело тамадой.
 

1935

 
Из духана небольшого на порог свинцовой ночи
Он выходит, разминаясь, у него веселый нрав.
Он шофер и кахетинец, кизикийски прост и прочен,
С ним лечу лихой дорогой от Сигнаха на Телав.
 
 
Лишь возов высоких тени, рощи в сумраке кромешном,
Лишь смерчей песчаных, пыльных неживые завитки,
Хруст, как будто чьи-то кости распадаются поспешно,—
То дробим мы позвоночник пересохшей в дым реки.
 
 
Сбоку реет рой неверный зыбких сел, садов, прохожих,
Как из аспидного ада, поездной гудит гудок,
Мы взлетаем над обрывом, – небольшую жизнь я прожил,
Вот такой пустынной ночью, может быть, и выйдет срок.
 
 
Остановка на мгновенье перед домиком кремнистым.
Свет. Целуется шофер мой с юной женщиной в платке.
Вновь возы, смерчи и броды, рассекаемые свистом,
Будто гонит с нами рядом тень вселенной налегке.
 
 
Ничего не разобрать уж – даже тучи задымились.
Словно в бегство от поспешной той любви летим во тьму,
Вдруг мелькнули кипарисы, как особенная милость,
Это значит – я доставлен прямо к дому моему.
 
 
И шофер мне простодушно говорит: «Теперь обратно,
Я к утру вернуться должен от Телава на Сигнах».
Вслед глядел я – предо мною снова ночь сверлили пятна:
Это мчался гладиатор в славы собственной лучах.
 

1935

 
Вы – сестры башням тем,
Что встали над Ушгулом,
Но я не пьян – я нем
Пред вашим сном сутулым.
 
 
Да, осень и вино,
Здесь безупречны вина,
А осенью родной
Сигнахец пьет их львино.
 
 
Зубами он берет
Стакан – и в горло разом,
Как будто воду льет
Или теряет разум.
 
 
Стакан, что пуст и прост,
Он ртом швыряет в воздух,
Стакан летит до звезд,
А стол весь в синих звездах.
 
 
Идет в полет стакан,
Звенит стакан обратно,
И молодец не пьян,
Но молодцу приятно.
 
 
И жизнь – вина густей,
И смерть полна лукавства,
Как призраки страстей
В ребячьем сне сигнахца.
 

1935

 
Я знаю: упрекнут
Меня за это строго,
Что кахетинцы пьют
Как будто слишком много.
 
 
Но где ж еще вино
Так связано судьбою
С крестьянством, заодно
С природой голубою?
 
 
Я с башенных высот
Старейшего Сигнаха
Гляжу: идет народ
Не пьяного размаха.
 
 
Где скат полей не крут,
Проворны хлопководы,
И техники бредут,
Что опекают воды.
 
 
И в малярийный хрип
Надалазанской чащи,
Где быт в болото влип,
Приносят хины ящик.
 
 
С добычей на боку
Охотники шагают,
И много табаку
Лежит на Цнури-Цхали.
 
 
Но виноградный блеск,
Всесильный и обильный,
Царит от горных мест
Вплоть до пустыни пыльной.
 
 
Вы – сестры башням тем,
Что встали над Ушгулом,
Вы – каменных поэм
Разрозненные гулы.
 
 
Просите снова жизнь
Зубчатым басом глыбы,
Чтоб осени ножи
Несчетность лоз нашли бы.
 

1935

 
Средь лома молний молньям всем
Они не верят и смеются,
Что чайки, рея в высоте,
Вдруг флотом смерти обернутся.
 

1920

Я берег покидал туманный Альбиона…

К. Батюшков

 
Как бы изнемогая,
Закат перетушевывал
Все облака червонные,
Все берега лихие,
Тушил пожары вечера;
Волна же шла дешевая,
Безгривая стихия.
 
 
В ней рылись птицы с клекотом
Домашним и глумящимся,
Желтели искры радио,
На мокрый клюв их падая,
И ночь росла на западе,
Как в повести, дымящейся
Всей черной правдой, сдержанной
Лишь вымысла оградою.
 
 
Маяк мигал над зыбью нам —
Маяк души не радовал,
Мы плыли в медной рыхлости
Своим советским лагерем,
Но в тенях ночи запада
Тень друга я угадывал.
Быть может, он в Валенсии,
В Париже или в Праге он…
 
 
Кузнец ли он, рыбак ли он,
На баррикадах Вены ли
Он ранен и скрывается,
Ушел в страну чужую…
Он – тот, кто сложит песню нам
О беспощадном времени,
Расскажет о Европе
Всё,
Чего не расскажу я.
 
 
Я слышал ночью темною
Над корабельной лестницей,
Ведущей к нижней палубе,
Как бы удары кия —
Дыханье строф неведомых…
Шум приближенья песни той
Над робостью шел мелких волн,
Срезая гребешки им.
 
 
Тогда над зыбью медною
Явился мир приниженным,
Явленье слова дальнего
Молчанием приветствуя,
Так эта ставка очная
На миг казалась ближе мне,
Чем все воспоминания,
Чем старость или детство.
 
 
Очнулся вновь корабль,
Гудя своей громадою,
Вновь засверкало радио,
Искрясь над головою,
Напоминали птицы мне,
Что с мачты шумно прядали,
Своей тревогой вечною
Хозяйство стиховое.
 
 
О птицы полуночные!
Вас кличем просто чайками,
Вас кличем гальционами,
Летящими бесстрашно.
Мы роем стиховую
Волну
Крылом отчаянным
И с клекотом глумящимся,
И с клекотом домашним.
 

1935–1936

 
Развалившийся старый редут,
У прохожих чугунные лица,
Точно парами нищих ведут
Сквозь побитую градом пшеницу.
 
 
Это сон или это пейзаж,
Или снова они побратались,
Дав мне польского поля мираж,
По которому тени шатались.
 
 
Никогда еще скуки такой
Я не ведал, как в то воскресенье,
Она шла, разливаясь рекой,
Под костелов унылое пенье.
 
 
То шляхетства ли дух отгорал
На лоскутных страстей одеяле,
То мятежные ль села карал
Воевода, и села стонали?
 
 
И тогда мне привиделся пан —
Был он вздорный, и пыльный, и гладкий,
Он шагал по полям, обуян
Непонятной ему лихорадкой.
 
 
Выбирал лошадей как во сне,
Нанимал он возницей кого-то,
И по желтой лошадьей десне
Проползала большая зевота.
 
 
Доплетясь по дороге глухой,
Ждал он поезда в диком буфете,
И какой-то цветочной трухой
На платформе встречал его ветер.
 
 
Пан в вагоне часов не считал,
Лишь в окно он косился порою,
И такая росла нищета
За окном, что ничем не закроешь.
 
 
А в Варшаве шумят тополя,
Электричеством вымыты спицы,
Позабыв про немые поля,
Как на тризне гуляет столица.
 
 
И встает неизвестный солдат
Из могилы, луной освещенной,
И, как маршал, последний парад
Принимает страны обреченной.
 
 
И, багровый, в сигарном дыму,
Пан приходит к любовнице ночью,
И понятно ему одному,
Что сказать ему панна не хочет:
 
 
Что ей скучно до боли, до зла,
Что довольно душой покривила
И что если бы только могла,
То его бы, как моль, раздавила.
 

1935

 
С бензином красная колонка,
Машин немолчный вой,
В туфлях изношенных девчонка
Торчит, как часовой.
 
 
В рябой огонь неугомонный,
Рабой рекламы став,
Глядит из ниши там мадонна,
Заледенив уста.
 
 
Девчонка рядом с тем величьем
Стоит среди огней,
Есть что-то гордое, и птичье,
И конченное в ней.
 
 
И фары хлещут их, как плети,
Обеих, как сестер,
И нет несчастней их на свете,
Их повести простой.
 
 
Колонка красная – бензином
Полным она полна,
Девчонка с профилем орлиным
От голода пьяна.
 
 
Пусть фары жгут их, словно плети,
Гудки ревут года,
Им всё равно, кому ответить
И с кем уйти куда.
 
 
…Я не пишу отсель открыток,
Их нужно б – диких – сто,
Весь этот город полон пыток
И сдерживает стон.
 
 
Такой горластый – он немеет,
Такой пропащий – не сберечь,
Такой в ту ночь была Помпея,
Пред тем как утром пеплом лечь.
 

1935

В феврале 1934 года сорок семь шуцбундовцев после боев в Вене совершили героический поход, пройдя с боями путь от Вены до Чехословакии.

1

 
Еще в ушах звенело, словно шлемы
Бил непрерывный, небывалый град,
И каждому казалось: онемел он,
Идет и мыслит просто наугад.
 
 
В них продолжали улицы толпиться,
Дробиться стекла, падать фонари,
Небесный свет на шлемы и на лица
Сочувственно кидали пустыри.
 
 
Смеялись дети где-то, ворковали;
Еще пылала память, как дома, —
В глазах темнели схватки между зарев,
Вдруг всё исчезло: высилась зима.
 
 
Она была грустна, широкоплеча,
Полз, как червяк, пред нею поезд, мал,
И говорила на таком наречье,
Которого никто не понимал.
 
 
Под белым солнцем плоским побратимы
Себя нашли перед полей чредой,
Как мысли ход, ничем не отвратимый,
Шел лыжный след, подернутый слюдой.
 

2

 
Ни домов, ни людей, ни авто,
Только воздух зеленый и синий,
Никогда б не подумал никто,
Что в Европе зима, как в пустыне.
 
 
Как в пустыне, и жажда встает,
А колодцы – запретная зона,
Каблуком расколачивай лед
И соси его – сахар зеленый.
 
 
Под рукою и компаса нет,
Нет и карты какой завалящей,
Заходящему солнцу в ответ
Зажигай своей воли образчик.
 
 
А появится вражьих машин
На дороге служебная стая,
Бей чуть выше хеймверовских шин,
Не волнуйся, в атаку врастая.
 
 
Не последняя это зима,
Потерпи – и побудь человеком,
Ты увидишь: улыбка сама
Заиграет над мертвенным снегом.
 

3

 
Они идут – растаял город, —
Как будто век идут,
Как будто к векам липнет порох
И двигать веки – труд.
 
 
Какая воля ноги носит,
Дымится джунглей муть,
И кто врага с пути отбросит —
Выигрывает путь.
 
 
Всё джунгли тягостней и шире,
То злая широта,
Не много значат в этом мире
Покой и доброта.
 
 
Одну винтовку держат крепко,
Сжимают на ходу,
Одна есть в памяти зацепка,
Европой ли идут?
 
 
Иль больше нет земли подобной,
А всё, что в мире есть, —
Пустыня, шум лесов подробный,
Простор – смертельный весь.
 
 
Иль это сон, который снится
Им про самих себя,
И стоит крикнуть – сон затмится,
Виденья погребя.
 
 
Или действительно измена
Смела весь вольный свет
И никакой знакомой Вены
На свете больше нет?
 
 
И каждый знает, он отстанет —
И хлопнет черный кнут,
Он только трупом наземь грянет,
И труп штыком толкнут.
 
 
Лощина, мгла – канал за нею
Дорогу преградил,
Никто не смел сказать, бледнея:
«Товарищ, погоди!»
 
 
И сердце холодом дышало,
Как кровью – в той воде,
Упало солнце у канала
От страха за людей.
 

4

 
О братство стремящихся, наперекор
Ты шло без огней, без дороги —
Прожектора вражьего падал топор,
Но вырубить смог он немногих.
 
 
Трещали мундиры под коркою льда,
Как колокол, сердце гудело,
Как будто не мясо, как будто руда
Рабочие кости одела.
 
 
Плелись они, падали, шли, бормоча,
Но всю красоту человечью
На острых они выносили плечах,
О том и не ведали плечи.
 
 
И не было в мире зимы никакой,
И не было в мире пустыни,
Предутренний падал на лица покой,
Какого не знали доныне.
 

1935

 
За какую заслугу мою
Или нормы тоски я превысил?
В это утро в унылом краю
Показали мне горные выси.
 
 
Показали не сразу, скупясь,
Закрывая лицо облаками,
Но окончилась сумрака власть,
Точно сумрак убрали руками.
 
 
Рыжий камень, огнем отпотев,
Побледнел, как бессонницы осыпь,
В превосходной росли простоте
Водопады, деревья, утесы.
 
 
За какую тревогу мою,
За какое честнейшее лихо,
Я у самых небес на краю
Вас увидел, шагающей тихо.
 
 
Всею одурью горной дыша,
Вы прошли по хрустящему щебню,
И никто вам не мог помешать
Улыбаться тепло иль враждебно.
 
 
Не клянитесь, что комнат размах
Задержал вас преградой чрезмерной,
Не могли вы явиться в горах,
Это точно, но это неверно.
 
 
В крутизне наступавшего дня,
Не к моей и не к вашей обиде,
В этих к небу скользящих камнях
Я хотел вас увидеть – увидел!
 

1935–1936

 
На тропу, от пыли голубую,
Тень ложилась прямо перед ним,
Из одной страны его в другую
Выгоняли вечером глухим.
 
 
Он пошел, как привиденья слепок,
Через мост, но, перерезав путь,
Часовой в мундире цвета пепла
Приказал обратно повернуть.
 
 
Но едва готовы ноги были
По земле безрадостной ступать,
Часовой в мундире цвета пыли
Через мост погнал его опять.
 
 
И тогда он встал посередине,
Между двух равно враждебных царств…
Вечер шел, прохладу гор надвинув
На дневной кончающийся жар.
 
 
И в его золотолицей славе
Человеку стало всё равно —
Было ль то ущелье в Югославии,
Итальянским было ли оно.
 
 
Лес был тих, как будто сосны сердце
К небу поднимали в облака,
А в глаза взметала дружбы блеском
Все границы смывшая река.
 
 
И в таком наплыве простодушья
Подступал утесов теплый ряд,
Что еще внимательней послушай —
И они с тобой заговорят.
 
 
Человек почувствовал, как сила
Медленно по жилам поднялась,
Как усталость мутную гасила
Мужества вскипающая страсть.
 
 
Он стоял бойцом, который ранен,
Но и враг у ног его сражен,
Будто был закатом отчеканен
И один за всех изображен.
 

1935–1936

 
Не тем последним снегом,
Что падал на плечо,
Не вымысла набегами
Я нынче увлечен,—
 
 
Но всей стиха живучестью
Хочу я в жизнь врасти,
Над стиховою участью
Задумался мой стих.
 
 
Среди ночей обугленных,
Углям ночей под стать,
Он фосфорными буквами
Пытался заблистать.
 
 
И вижу как в тумане я
В предутренней строке
Подпольщика Германии,
Идущим налегке.
 
 
Быть может, в то мгновение
Услышал он в саду
Простое птичье пение
В простых дерев ряду,
 
 
И вспомнил, как безжалостен
Тюремный потолок,
Как мысли об усталости
Он в пыль перетолок,
 
 
Подумал он по-дружески
Вне всякой тьмы забот,
Что лип тех старых кружево
Его переживет.
 
 
Но, жизнь на подвиг выменяв,
В метель и в зноя звон
Они свободы именем
Клянутся, как и он.
 
 
И надо только выстоять,
Спокойствие храня,
Когда за каждым выступом
Готова западня.
 
 
Во встрече той предутренней
Всю меру, стих, учти,
Всё жило силой внутренней,
Безо́бразной почти.
 
 
Изобрази движение
Тех влажных листьев лип
И тонкий отблеск пения,
Который к ним прилип.
 
 
Изобрази, как юноша
Прошел среди аллей,
Иную жизнь задумавший
И присягнувший ей.
 
 
Изобрази без горести
Рассвет, весну, дома,
Всё – как начало повести,
Где автор – жизнь сама.
 

1935–1936

Л.М.К.

 
Плывет над площадью пустой
Июльских дней настой.
И бронзовый стоит на ней
Веселый маршал Ней.
 
 
Здесь город тих, слегка угрюм,
В шафранный плащ одет,
А я на маршала смотрю:
Знакомый силуэт.
 
 
Всплывает детства давний миг —
Ты над душой моей
Стоял в страницах рваных книг,
Веселый маршал Ней.
 
 
Смешны рисунки мне Раффе,
Смешны мне годы те.
Сто лет прошло… Сижу в кафе,
В парижской тесноте.
 
 
Когда б ты с камня слез, гроза,
Ко мне, отерши лоб,
То я б грозе порассказал
Хотя б про Перекоп.
 
 
Про день, что был не бирюзов,
Про наших армий вихрь,
Про тех, что вышли из низов, —
Про маршалов моих.
 
 
И ты бы – бронзовый, рябой —
Смотрел на грани крыш,
Где несмолкающей трубой
Вдали ревет Париж.
 
 
Где в летней дымчатой красе,
Наметившись едва,
Он грозен, он еще не все
Сказал свои слова.
 

1936

 
Ни машин елисейских
Цветные ряды,
Ни холсты
На музейной тропе,
Ни дыханье камней
Драгоценных, седых,
В синем бархате
Рю де-ля-Пе —
Ничего не сказали
Хорошего мне.
Даже площадь
Конкордская вдруг
Потускнела,
Словно пустыня во сне,
Только пылью
Обвеянный круг.
 
 
Я увидел, как призрак,
Работы предел:
Море рваное,
Мокрые латы.
Неслышимый ветер гудел
Над летящей
Победой крылатой.
Серый мрамор,
По телу
Струясь полотном,
Словно латы,
К плечам тяжелея,
Напряженнейших крыльев
Окончив залом,
Бился жилкой
Легчайшей
На шее.
 
 
И как будто лицо
Затерялось
В ночи,
Без лица —
Только скорость нагая,
Эта легкая сила
Взлетела и мчит,
Все границы,
Пространства
Сжигая.
 
 
Над столицею старой,
В полярных горах,
В океанов
Тропическом пекле,
В черноте стратосферы
Увидишь – горят
Эти крылья,
Несущие
Век наш.
 
 
И во тьме
Европейской,
Где светел мятеж,
Ослепляя невидимым
Ликом,
Ты услышишь, как хлопают
Крылья всё те ж,
Черепа
Разбивая владыкам.
 
 
От тебя ухожу я
В шумящий Париж.
В этот день
Я куда ни ступаю,
Всё мне кажется —
Город
Бескрыл и бесстыж,
Лишь одна
Суматоха тупая.
 

1936

 
Конечно, Мост Самоубийц —
В местах рабочих лег он,
Где столько безысходных лиц,
Забытых счастьем окон.
 
 
Внизу – озерная вода,
Тропинок желтых скаты,
Внизу холмов – вечерний дар —
Парижа дымный кратер.
 
 
Ныряй в пучину этих крыш,
В лиловых стен объятья,
Он был одним хорош, Париж, —
Всем предлагал нырять он.
 
 
И после выносил прибой
Одних на остров квелый,
Наполеоновской судьбой
Назвав беды глаголы.
 
 
Других кидал в холодный морг,
Гнал в нищету без срока,
Беря четвертых на измор
В Кайенне иль в Марокко.
 
 
Но образ некий вынес он
Сюда, на холм рабочий,
Тайком поставив на газон
Испуганною ночью.
 
 
Бывает – парк шумит, крылат,
Бывает – весь в молчанье,
Лежит под деревом Марат
В своей свинцовой ванне.
 
 
Пускай не может рук поднять
И жечь не может речью,
Как будто дремлет среди дня
Тень правды человечьей.
 
 
Он видит сон: в волнах косых
Идет он, волны роя,
Он стал корабль, кусок грозы,
Скользит стальной горою.
 
 
Вновь держит речь, неукротим,
Как прежде, голос звучен,
И осыпаются пред ним
Фонтанов водных кручи.
 
 
Их вызвал век не под шумок,
На мировом раскате —
Того, что лег на Бют-Шомон,
Того, что встал в Кронштадте.
 

1936

 
Ждут веселья – нет веселья,
Флаги лишь висели,
Да оркестров новосельем
Город путь усеял.
 
 
Гром их медный только дразнит,
Погремит и ляжет,
Где ночной народный праздник?
Мне никто не скажет.
 
 
Как-то стал Париж задумчив,
Этажи – что тучи,
Танцевать куда бы лучше,
Чем томиться, мучась,
 
 
И над Сеной мало света,
Звезды точно свечи,
В Сену мелкие монеты
Иностранцы мечут,
 
 
Чтоб купить немного счастья
У воды журчащей,
Чтоб тебя в стране молчащей
Вспоминать почаще.
 
 
А молчащею страною
Стал ты сам, совсем иною…
Первый раз за всё столетье
Говоришь: «Не буду петь я»,
Может быть, твой галльский петел
Крикнет на рассвете.
 
 
Может быть, народ Парижа
Смех плеснет на лица,
На бульваров глади рыжей
Днем повеселится?
 
 
Оттого ли по бульварам
Пусто танцев место?
Оттого ль как будто варом
Залиты оркестры?
 

 
Бирнамский лес шагнул на Донзинан,
А если б вся земля тогда шагнула,
Каков бы был в трагедии изъян,
И зритель не опомнился б от гула.
 
 
А вот при мне, с Бастилии начав,
Шагнул народ – Парижа лес веселый,
Шли деды и вели своих внучат,
Шли женщины с сестрою «Карманьолой».
 
 
Литейщики, пилоты, слесаря
Сливали свой товарищеский говор,
И песни их, точнее хрусталя,
Сменяла буря стали лозунговой.
 
 
Стихом простым я слово проведу
Не потому, что сложным не владею,
А потому, что рядовым в ряду
Простое слово стало чародеем.
 
 
С ним потеплела хладная земля,
И в братстве снова найденной поруки
От стен Парижа и до стен Кремля
В тот день тянулись возгласы и руки.
 
 
О, знай Шекспир леса таких знамен,
Перечеркнувших распри феодалов,
Какой бы тут схватил пергамент он,
Чтоб закрепить движенье улиц алых!
 
 
В один котел здесь пали времена,
И кто громил Бастилий норы лисьи —
Воскрес и шел, подняв на рамена
Советский век, колпак фригийский выся.
 
 
Мой век меня вниманьем не обидел,
Я многое могу порассказать,
Но в этот день Париж такой я видел,
Что можно лишь на меди вырезать.
 

 
Еще живы клоаки и биржи,
Еще голой мулатки сосок,
Как валюта, в полночном Париже
Окупает веселья кусок.
 
 
Еще в зареве жарких притонов,
В паутине деляг и святош
И на каторжных долгих понтонах
Распинают людей ни за грош.
 
 
Но на площади старой Бастилии
Тень рабочих колонн пролегла,
Целый век поколенья растили
Эту тень боевого крыла.
 
 
Чтоб крыло это власть не задело,
На изысканных улиц концы
С черепами на флагах трехцветных
Де-ля-Рока прошли молодцы.
 
 
Белой розы тряся лепесточки,
Вождь шагал, упоенно дыша,
И взлетали на воздух платочки,
И цилиндры качались, спеша.
 
 
И, приветствуя синие роты,
Проносился кликушеский альт,
И ломался каблук у красоток,
Истерически бивших в асфальт.
 
 
Чтоб крыло это власть не задело,
С пулеметом на черном плече
Гардмобилей тяжелое тело
Заслонило Париж богачей.
 
 
И над Сеной, к сраженью готовой,
Я увидел скрежещущий сон —
Лишь поставленных в козлы винтовок
Утомительно длинный разгон.
 
 
И под ними играли прилежно
Дети, роясь в песке золотом,
И на спинах пикейных и нежных
Тень винтовок лежала крестом.
 
 
Деды их полегли у Вердена,
Где простор для погоста хорош.
Ты отцов их дорогой надменной
На какие форты поведешь?
 
 
О Европа! Покажется, будто
В этот час на тебя клевещу —
Не Давидом, в сандальи обутым,
Ты стоишь, зажимая пращу,—
 
 
Голиафом, готовым для казни,
Кровожадного пыла жена,
Ну так падай с хрипением навзничь,
Справедливой пращой сражена!
 

 
Снова вечер. И над Сеной глохнет
Неба потеплевшего уют.
И блюда какой-то темной кухни
Мне на стол вечерний подают.
 
 
День сгорел. Но было в том сгоранье
Нечто, от чего я весь дрожу,
И в него уже воспоминаньем,
Как в картину, заново вхожу.
 
 
И в лицо мне пышут краски снова,
Рамой дня охваченный квадрат,
Дальше холст. Суровая основа.
Грубая материи кора.
 
 
За стеной, чужою и кирпичной,
Будничное светится окно.
Ем я мясо птицы заграничной,
Пью я корсиканское вино.
 
 
Но у дома ходит ветер легкий,
На стене, от мудрости седой,
Я прочту дантоновские строки,
Скрепленные красною звездой.
 

1936

 
Там подошла к стене почти стена,
И нет у них ни двери, ни окна.
 
 
И между них такой, что видно дно,
Бежит ручей – название одно.
 
 
Когда-то был он полон водных дел,
И умный кот на том ручье сидел.
 
 
И в поисках хозяину харчей
Кот лапу запускал свою в ручей,
 
 
Рассматривал, каков его улов,
На серый коготь рыбу наколов,
 
 
И если рыба шла как будто в брак,
То снова в воду лазал кот-батрак.
 
 
И говорили люди тех дворов:
«Вот это кот, прозваньем – рыболов».
 
 
И переулок отдали коту,
Как мастеру ловить начистоту.
 
 
Уединясь от громких злоб и зал,
Париж мне эту повесть рассказал.
 
 
Сейчас ручей такой, что видно дно,
Над ним дома – название одно.
 
 
И нет сентиментальности во мне,
Ни жалости к ручью или к стене.
 
 
Но так служивший человеку кот
Пускай героем в песню перейдет.
 
 
Из переулка, узкого, как дверь,
В страну родную я смотрю теперь.
 
 
Вам всем, собаки – сторожа границ,
Вам, лошади, что быстролетней птиц,
 
 
Олени тундр, глотатели снегов,
Верблюды закаспийских берегов —
 
 
Я не смеюсь и говорю не зря,
«Спасибо» вам от сердца говоря,
 
 
За дней труды, за скромность, простоту,
Уменье делать всё начистоту.
 
 
Хочу, чтоб вас, зверей моей земли,
За вашу помощь люди берегли
 
 
И чтили б так за лучшие дела,
К которым ваша доблесть привела,
 
 
Вот так, как этот город мировой
Чтит батрака с кошачьей головой!
 

1936