Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Ка́тятся звезды, к алмазу алмаз,
В кипарисовых рощах ветер затих,
Винтовка, подсумок, противогаз —
И хлеба – фунт на троих.
 
 
Тонким кружевом голубым
Туман обвил виноградный сад,
Четвертый год мы ночей не спим,
Нас голод глодал, и огонь, и дым,
Но приказу верен солдат.
 
 
«Красным полкам —
За капканом капкан…»
…Захлебнулся штык, приклад пополам,
На шее свищет аркан.
 
 
За море, за горы, за звезды спор,
Каждый шаг – наш и не наш,
Волкодавы крылатые бросились с гор,
Живыми мостами мостят Сиваш!
 
 
Но мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед —
Не гранате, не пуле сегодня власть
И не нам отступать черед.
 
 
За нами ведь дети без глаз, без ног,
Дети большой беды,
За нами – города на обломках дорог,
Где ни хлеба, ни огня, ни воды.
 
 
За горами же солнце, и отдых, и рай,
Пусть это мираж – всё равно!
Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» —
Урагана сильней оно.
 
 
И когда луна за облака
Покатилась, как рыбий глаз,
По сломанным, рыжим от крови штыкам
Солнце сошло на нас.
 
 
Дельфины играли вдали,
Чаек качал простор —
И длинные серые корабли
Поворачивали на Босфор.
 
 
Мы легли под деревья, под камни, в траву —
Мы ждали, что сон придет
Первый раз не в крови и не наяву —
Первый раз на четвертый год…
 
 
Нам снилось: если сто лет прожить —
Того не увидят глаза,
Но об этом нельзя ни песен сложить,
Ни просто так рассказать!
 

1922

 
Полюбил без памяти Микадо
Желтым сердцем за морем жену,
Жгут, слепят, шумят ее наряды,
Все пути ведут в ее страну.
 
 
Звона звонче сундуки Алтая,
Реки полны рыбы и воды,
Хороша пушнина горностая,
Рыси – рыжи, лоси – молоды,
 
 
Усмехнулись сваты-самураи
Скулами темнее янтаря,
Видят: с ветром льдинами играет,
Только сосны клонятся подряд.
 
 
От печали и любви упорной Брат
Дракона горько занемог,
Начал рис ему казаться черным,
Солью он посыпал свой порог.
 
 
«Не впервой мне слышать эти речи,
Гей ты, мать, разлапая тайга,
Разметай мне косы по надплечью,
Освежи мне зубы-жемчуга.
 
 
Чуден муж мой будет: с пол-аршина,
Посажу, как белку, на ладонь,
Степь живет ведь песней комариной,
Из наперстка люди пьют огонь.
 
 
Желтоклювы, гости-поморяне,
Поплыву к вам на павлиний двор,
Крепкоплечи сосны на Саяне,
Любит их мой каменный топор.
 
 
Ночь длинна, свалите их до солнца,
Свадебные стройте корабли».
Усмехнулись гордые ниппонцы,
Свистнули, как змеи, и пошли.
 
 
Спит невеста – сны пургою вьются,
Лязг и звон крутятся через сны,
Бьются час, другой, и третий бьются —
Ни одной не повалить сосны.
 
 
Не по их рукам топор Саяний,
Лишь кора смолистая летит
Спит невеста, скоро утро встанет,
Заполощет паруса в пути.
 
 
Соль хрустит, Дракона брат глотает
Черный рис, глотает узким ртом.
Не вернутся сваты-самураи,
Под дремучим спят они хребтом.
 
 
Они честно потеряли лица,
Сели в круг и вынули мечи,
Им теперь топор двуручный снится,
Рыжих глаз косматые лучи.
 
 
Эх, краса не для земли павлиньей,
Дышит грудь, и губы говорят,
Десять жаб распоротых и синих
Красной лапой тронула заря.
 

1922

Илье Груздеву

 
Не пастух собирает стадо,
Не к ранней трезвонят часто,
То сзывает раду-громаду
Сам батько Махно клыкастый.
 
 
Затрещали скворцами наганы,
Закрывают молодайки двери,
Сизым полымем за туманы
Залетают жар-птицы перья.
 
 
Не чижи в воробьиной луже —
Кувыркаются паровозы,
И гуляет батько, не тужит —
Точно в картах тузовый козырь.
 
 
Но всё глуше маузеры лают,
Всё тусклее полощутся сабли,
Уже кони землю зацепляют,
Пулеметы гребут, как грабли.
 
 
Не побить всех днепровских уток,
Не угнать за лиман все тучи,
Еще много кожаных курток
На московских плечах колючих.
 
 
Понатешился батько посевцем,
Дарит ветер он красным доломанам,
И уходит обратно к королевцам,
К синеусым молдавским банам.
 
 
Пьет и бьет за чаркою чарку,
Снова зубы, как сабли, точит,
И, как угли, дымятся жарко
Завидущие батькины очи.
 

1921

 
Потным штыком банку пробил,
Зажевали губы желтое сало,
Он себя и землю любил,
И ему показалось мало.
 
 
От моря до моря крестил дороги,
Желтое сало – как желтый сон,
А запаивал банку такой же двуногий,
Такой же не злой и рябой, как он.
 
 
Галдели бабы: зайди, пригожий!
Ворчали деды: погоди, погоди!
От моря до моря всё было то же,
Как ты ни пробуй, как ни ходи.
 
 
Язык по жестянке жадно бегал.
Не знает консервный заморский слуга,
Как можно любить эти комья снега,
Кривые цветы на колючих лугах.
 
 
А ударит буря или сабля положит,—
Покатится банка, за ней – голова.
Ну как рассказать, что всего дороже
Живая, впитавшая кровь трава.
 

1922

 
Еще в небе предутреннем и горбатом
Тучи горят в пустырях ночных.
Самой последней и злою платой
Я откупил силу рук твоих.
 
 
Люди легли, как к саням собаки,
В плотно захлестнутые гужи, —
Если ты любишь землю во мраке
Больше, чем звезды, – встань и скажи.
 
 
Песню наладим, как ладят шхуну,
Встретим сосну – улыбнись, пойму,
Песенным ветром на камни дуну —
И камни встанут по одному.
 
 
Отчего и на глине и на алмазе
Рука твое имя всегда найдет?
Ветка курчавая знает разве,
К солнцу какому она растет?
 

1922

 
Они верили в то, что радость – птица,
И радость била большим крылом,
Под ногами крутилась черной лисицей,
Вставала кустами, ложилась льдом.
 
 
Лед пылью слепящей, сухой и колкой
Этот снившийся путь не во сне, не во сне окружил —
Так плечо о плечо, – а навстречу сугробы и елки,
А навстречу сторожка у сосновой бежит межи.
 
 
Кто войдет в нее – сам приготовит ужин,
Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит,
И кровь его смешана с ветром, с вьюжной тяжелой стужей,
Долгою, зимнею песней неудержимо стучит.
 
 
Ночная земля осыпана снегом и хмелем,
Мы отданы ей, мы земному верны мятежу —
В расплавленной солнцами Венесуэле
Пальмовым людям когда-нибудь всё расскажу;
 
 
О сердцах, о глазах, больших и тревожных,
О крае моем, где только зима, зима,
О воде, что, как радость земную, можно
Синими кусками набить в карман.
 
 
И люди поверят и будут рады,
Как сказкам, поверят ледяным глазам,
Но за все рудники, стада, поля, водопады
Твое имя простое – я не отдам.
 

1922

 
Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.
 
 
«Команда во фронт! Офицеры, вперед!»
Сухими шагами командир идет.
 
 
И слова равняются в полный рост;
«С якоря в восемь. Курс – ост.
 
 
У кого жена, дети, брат —
Пишите, мы не придем назад.
 
 
Зато будет знатный кегельбан».
И старший в ответ; «Есть, капитан!»
 
 
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
 
 
«Не всё ли равно, – сказал он, – где?
Еще спокойней лежать в воде».
 
 
Адмиральским ушам простукал рассвет:
«Приказ исполнен. Спасенных нет».
 
 
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
 

Между 1919 и 1922

 
У меня была шашка – красавица станом,
В залатышской стране крещена,
Где гремели костры над балтийским бурьяном,—
Я забыл, как звалась она.
 
 
Наговорное слово быль-небылицы
Из кряжистого высек куска,
Как почтовую, легкую птицу,
Я пустил его по рукам.
 
 
Дом бросил для мги бездорожной,
Осталась дома сестра,
Вернулся совою острожной —
Попросил воды из ведра.
 
 
Хрипел от злобы и крови,
В волосах замотался репей,
По согнутым пальцам, по дрогнувшей брови
Узнала, сказала: «Пей».
 
 
А дом дышал, как пес на чужого,
Я жил – не хранил, как живут пустыри,
Я шашку сломал, наговорное слово
Чужим по пути раздарил.
 
 
Идти ли мне влево, идти ли прямо —
Искать худого добра,
Но дом не согнется, не рухнет в яму,
Пока у огня – сестра.
 

1922

 
Локти резали ветер, за полем – лог,
Человек добежал, почернел, лег.
 
 
Лег у огня, прохрипел: «Коня!»
И стало холодно у огня.
 
 
А конь ударил, закусил мундштук,
Четыре копыта и пара рук.
 
 
Озеро – в озеро, в карьер луга.
Небо согнулось, как дуга.
 
 
Как телеграмма, летит земля,
Ровным звоном звенят поля,
 
 
Но не птица сердце коня – не весы,
Оно заводится на часы.
 
 
Два шага – прыжок, и шаг хромал,
Человек один пришел на вокзал,
 
 
Он дышал, как дырявый мешок.
Вокзал сказал ему: «Хорошо».
 
 
«Хорошо», – прошумел ему паровоз
И синий пакет на север повез.
 
 
Повез, раскачиваясь на весу,
Колесо к колесу – колесо к колесу,
 
 
Шестьдесят верст, семьдесят верст,
На семьдесят третьей – река и мост,
 
 
Динамит и бикфордов шнур – его брат,
И вагон за вагоном в ад летят.
 
 
Капуста, подсолнечник, шпалы, пост,
Комендант прост и пакет прост.
 
 
А летчик упрям и на четверть пьян,
И зеленою кровью пьян биплан.
 
 
Ударило в небо четыре крыла,
И мгла зашаталась, и мгла поплыла,
 
 
Ни прожектора, ни луны,
Ни шороха поля, ни шума волны.
 
 
От плеч уж отваливается голова,
Тула мелькнула – плывет Москва.
 
 
Но рули заснули на лету,
И руль высоты проспал высоту.
 
 
С размаху земля навстречу бьет,
Путая ноги, сбегался народ.
 
 
Сказал с землею набитым ртом:
«Сначала пакет – нога потом».
 
 
Улицы пусты – тиха Москва,
Город просыпается едва-едва.
 
 
И Кремль еще спит, как старший брат,
Но люди в Кремле никогда не спят.
 
 
Письмо в грязи и в крови запеклось,
И человек разорвал его вкось.
 
 
Прочел – о френч руки обтер,
Скомкал и бросил за ковер:
 
 
«Оно опоздало на полчаса,
Не нужно – я всё уже знаю сам».
 

1922

 
Разве жить без русского простора
Небу с позолоченной резьбой?
Надо мной, как над студеным бором,
Птичий трепет – облаков прибой,
 
 
И лежит в руках моих суглинок —
Изначальный, необманный знак.
У колодцев, теплых стен овина
Просит счастья полевой батрак.
 
 
Выпашет он легшие на роздых
Из земной спокойной черноты
Жестяные, согнутые звезды,
Темные иконы и кресты.
 
 
Зыбь бежала, пала, онемела,
А душа взыграла о другом,
И гайтан на шее загорелой
Перехвачен песенным узлом.
 
 
Земляной, последней, неминучей
Послужу я силе круговой —
Где ж греметь и сталкиваться тучам,
Если не над нашей головой?
 

1922

 
Батальонный встал и сухой рукой
Согнул пополам камыш:
«Так отпустить проститься с женой,
Она умирает, говоришь?
 
 
Без тебя винтовкой меньше одной,
Не могу отпустить. Погоди:
Сегодня ночью последний бой.
Налево кругом – иди!»
 
 
…Пулемет задыхался, хрипел, бил,
И с флангов летел трезвон,
Одиннадцать раз в атаку ходил
Отчаянный батальон.
 
 
Под ногами утренних лип
Уложили сто двадцать в ряд.
И табак от крови прилип
К рукам усталых солдат.
 
 
У батальонного по лицу
Красные пятна горят,
Но каждому мертвецу
Сказал он: «Спасибо, брат!»
 
 
Рукою острее ножа,
Видели все егеря,
Он каждому руку пожал,
За службу благодаря.
 
 
Пускай гремел их ушам
На другом языке отбой,
Но мертвых руки по швам
Равнялись сами собой.
 
 
«Слушай, Денисов Иван,
Хоть ты уж не егерь мой,
Но приказ по роте дан —
Можешь идти домой».
 
 
Умолкли все – под горой
Ветер, как пес, бежал.
Сто девятнадцать держали строй,
А сто двадцатый встал.
 
 
Ворон сорвался, царапая лоб,
Крича, как человек.
И дымно смотрели глаза в сугроб
Из-под опущенных век.
 
 
И лошади стали трястись и ржать,
Как будто их гнали с гор,
И глаз ни один не смел поднять,
Чтобы взглянуть в упор.
 
 
Уже тот далеко ушел на восток,
Не оставив на льду следа,
Сказал батальонный, коснувшись щек:
«Я, кажется, ранен. Да».
 

1922

 
Я одержимый дикарь, я гол,
Скалой меловою блестит балкон.
К Тучкову мосту шхуну привел
Седой чудак Стивенсон.
 
 
И лет ему нынче двадцать пять,
Он новый придумал рассказ:
Ночь отменена и Земля опять
Ясна, как морской приказ.
 
 
Пуля дум-дум, стрела, динамит
Ловили душу мою в боях,
И смеялась она, а сегодня дрожит
Болью о кораблях.
 
 
Но я такой: не молод, не сед,
И шхуне, что в душу вросла,
Я не могу прочертить ответ
Соленым концом весла.
 
 
Пусть уходит в моря, в золото, в лак
Вонзать в китов острогу,
Я сердце свое, как боксер – кулак,
Для боя в степях берегу.
 

1922

 
Поволжскому сердцу ветер над мостом
Дул многоверстным гудком,
Синим плясал на костях помоста
Чехословацким штыком.
 
 
И виделось мосту – черному чуду:
Дикие голуби прячут в скиты
Богородиц лесные венки,
Вскипают под берегом руды,
Кипят и палят плоты.
 
 
Не рыбу-чехонь по отмели гонит
Остроперый орел-белохвост, —
На восток застучали толпы и кони
Через утренний, сизый мост.
 
 
А ночью он змеем в небо прянул,
О холод вод разбил чешую, —
Пытала земля в крови, в бурьяне
Ненасытную силу свою.
 
 
Над верблюжьим и лошадьим храпом
Мост тянул в прозрачной высоте
Черные обугленные лапы,
Перерубленные у локтей.
 
 
Вкруг деревни, как шальные крысы
Жались по береговой стене,
Но уж алым яблоком-анисом
Наливалось солнце в ильмене.
 
 
Хоронила кости по дорогам,
Спрашивала медная мордва
Мастырпаса – лугового бога,
Жирно ли подымется трава.
 
 
На дворе раскольничьего дома
Догорала старая солома,
Низким дымом поле не слепя,
И бежало слово исполкомов
Горицветом красным по степям.
 
 
Мастер молчаливый, четкий
Крикнул клич в поемные луга,
И связали умною решеткой
Черным чудом снова берега.
 
 
И когда отчетливый и грозный
Над водой простерся переход,
Снова версты в крике паровозном
Хлынули с заката на восход.
 
 
Над гуртом аульим, по каменьям,
В богородичном бору
Рельсовые закрутились звенья,
Соловьем заныли на ветру.
 
 
Породнились свистами с овчиной,
С хлябью баламутною реки,
Там, где сом, объевшись мертвечиной,
Белым брюхом бился о быки.
 
 
Над мостом же полотняный голубь
Ширь клевал у неба на краю,
Над мостом же часовой веселый
Пел про злую молодость свою.
 

1922

 
Хотели снять орла – веревок жалко.
Крыло железо-пуля не берет,
Виси себе, и – ходит ветер валкий.
Красноармейский взвод поет.
 
 
Большая лошадь бродит садом,
Язычница – поклоны солнцу бьет,
Скрипи, орел, раз это ветру надо,
Раз ржавое железо не цветет.
 
 
В бетон республиканского фонтана
И мяч стучит, и пятки шалуна,
И детский смех, но нам смеяться рано
И нет еще нужды запоминать.
 

1922 (?)

 
Кустарник стаял. Поредели сосны,
На неожиданном краю земли
Лежала лодка в золотых осколках
Последнего, разбившегося солнца.
Ни голоса, ни следа, ни тропы —
Кривая лодка и блестевший лед.
 
 
Как будто небо под ноги легло.
Лед звал вперед, сиял и улыбался
Большими белыми глазами – лед!
Он легким был, он крепким был, как мы,
И мы пошли, и мы ушли б, но лодка —
Она лежала строго на боку,
Вечерние, погнувшиеся доски
Нам говорили: «Здесь конец земли».
 
 
За черным мысом вспыхнуло сиянье,
И золото в свинец перелилось.
 
 
Ты написала на холодной льдине —
Не помню я, и лед и небеса
Не помнят тоже, что ты написала, —
Теперь та льдина в море, далеко
Плывет и дышит глубоко и тихо,
Как этот вечер в золотых осколках
Плывет в груди…
 

1922

 
Илль Алла.
Уста мои – правда и суд!
Вам – люди, вам – облака, вам – звери пустыни,
Отец его – дымчатогорбый верблюд,
Зеленокудрая мать его – пальма в Медине.
 
 
Я шел по следу его ноги,
Но уголь – сердце его, душа – блудница,
Он неверным служил, он чистил им сапоги,
Он сражался за них и от битвы не смел отклониться.
 
 
И я отошел, отошел я в ветер и путь —
Ему ли, Алла, ему ль опрокидывать тьму?
И верблюд изумрудный рассек мне копытами грудь,
И собака святая пролаяла: да, ему.
 
 
Элиф, лам, мим!
Слушай:
Зеленее леса ночь Аль-Кадра,
Кто в двери и в сердце мое постучал?
И встал я как муж, и как воин я встал, и как брат,
Губами на губы и сталью на сталь отвечал…
 
 
Близок срок…
Пальмы устали качать головой на восток,
Молятся травы, и львы не приходят к воде —
Не сто поцелуев, но истинно трижды сто
Я возьму у тебя при первой ночной звезде,
 
 
Чтобы в эту ночь Аль-Кадра
Моя жизнь вернулась ко мне.
И тому человеку сказал я: «Пора»,
Которого нет сильней…
 
 
Уста мои – правда, и уста мои – суд!
Завтра в путь отправляться мне,
Потому что погонщик я, и верблюд,
И земля, и небо над ней…
 
 
И завтра – меч.
Спи, мой цветок,
Сегодня мир – на земле и на воде.
Сегодня в ночь Аль-Кадра
Даже самый отверженный из людей
С пророками входит в рай…
 

1922

 
Леса кораблей, контор редуты,
Машин и монет блистанье,
А вся эта мельница на ходу
Зовется Великобритания.
 
 
Синебородые, глина предместий,
Вершин ледяной кочан,
Чалма и песок, а всё это вместе
Зовется Афганистан.
 
 
Но синебородых людей не слабее
Люди из Лондона и Бомбея.
Им спать не дает сознанье, что вот —
Рядом пасется вольный народ.
 
 
Им, толстым, тесно и душно,
Их гордость приказ отдает,
И сто бомбовозов воздушных
Тотчас же выходят в поход.
 
 
Сто ястребов вышли недаром
Из школы захватчиков старых —
Китченера и Родса —
Попробуй с ними бороться.
 
 
Задела колодец налетчиков бомба —
Сразу старик завертелся и обмер.
Зарылася в пашню – пашня дыбом,
Скалы заплавали, точно рыбы.
 
 
Британского летчика когти остры:
Жилищ обреченных полосы
В костры побросал он, заставив костры
Вопить человечьим голосом.
 
 
Горы Пагмана и воды Кабула
Зарылись в дыму, опьянели от гула.
 
 
Тогда бомбовозы стали свистать
Победу, кичася властью,
И не было рук достать их,
И не было слов проклясть их.
 
 
Земля чернела, точно пах
Убитых лошаков,
Но каждый ярд ее пропах
Угрозой глубоко.
 
 
Афганец, тяжкодум густой,
Не хочет покориться:
«Пусть в небе ястреб не простой,
Но ястреб всё же птица.
 
 
А если птица сеет гром —
Мы эту птицу подобьем».
 
 
Он глазом каменным следит
Кривых эскадр полет,
Качнулся, меткой пулей сбит,
Разбойничий пилот.
 
 
За ним другой, еще за тем
Перевернулись в высоте…
 
 
Очистив к ночи небосклон,
Угрюмый горец встретил сон:
Он доказал, что не слабее
Людей блестящего Бомбея.
 
 
А утром в небе выжег хвост,
Свистя, сто первый бомбовоз.
 
 
И горец, по ущелью мчась,
Сто первой пулей увлечен,
Винтовку вскинул на плечо…
Так эта битва началась.
 

1922–1923

 
В ладонях гор, расколотых
Стозвучным звоном времени,
Как яблоко из золота,
Красуется Армения.
 
 
Клыки войны и пламени
Подрублены вокруг,
Под свежим мирным знаменем
Проходит полем плуг.
 
 
Кляняся Араратом
И Аракацем тучным,
Она признала братом
Работы день насущный.
 
 
И Дилижанским лесом,
И медью Зангезура,
И валом Дзорагэса
Владеет день лазурный.
 
 
Перед азийской глубью
Племен, объятых ленью,
Форпостом трудолюбья
Красуется Армения.
 

1924

 
На дне корзины, выстеленной мохом,
Не так яснеет щучья чешуя,
Как озеро, серебряным горохом
Вскипающее рьяно по краям.
 
 
Иду за ним. Подъем оброс
Лесной глухой породой,
Поверх подъема лег погост —
Карелов мертвых отдых.
 
 
Выходит пастор – углублен и сух,
Выносят гроб, по вереску шурша,
Морщинятся высокие старухи,
Слезая с таратаек не спеша.
 
 
Ну разве так работника хоронят,
Под шамканье, под ветхие слова?
Зарытая в молитвенной попоне,
Старушечья мерцает голова.
 
 
Я ухожу. Мне не по нраву это,
Трущоба крика просит,
Я не хочу прослыть немым
Над озером, перед толпою сосен,
Вздымающих зеленые умы.
 
 
Сквозь черноту, черемухины скаты,
Замытые, слепые поколенья
Я вызываю старого собрата.
За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!»
 
 
Игрок в слова! Твоя страна Суоми
Гранитным пауком оплетена,
Она без языка сегодня, Вейнемейнен,
Твоя, старик, страна.
 
 
Игрок в людей! Твоя страна Суоми
Угрюмою щетиной поросла.
Она с веревкою на шее, Вейнемейнен,
У ног хозяйского стола.
 
 
В Суоми нет игры. Паучье
Гнездовье стены замело,
Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,
В чем яростное песен ремесло,
 
 
Как нужно песен узел завязать
И распустить, соединяя снова.
Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза
Трущобам, требующим слова.
 
 
Разведчик я. Лишь нагибаю ветки,
Стволы рубцую знаками разведки,
Веду тропу, неутомим,
Чтобы товарищ меткий
Воспользовался опытом моим.
 
 
А что подчас шагаю я неслышно,
Что знаки непонятны иногда
И что мою тропу находят лишней —
Так, Вейнемейнен, это не беда.
 

<1925>

 
Заря утра обводит леса плечи,
Мы глушью сыты до краев,
Закат сыграл свои сигналы, вечер —
Всё та же глушь поверх голов.
 
 
Так день изо дня среди озера пашен
Лишь парус рыбачий маячит
Да конь полудикий стоит ошарашен,
Подброшен холмами, как мяч.
 
 
Да с ужасом видит болотный народ,
Как озеро входит в собранье болот,
И требует власти, и душит
Раздетый кустарник, и сосны кладет,
Запенясь от ярости тут же.
 
 
На крышах поселка курчавится дым,
Рыбак распахнул нам бревенчатый дом,
И дом, зачарованный скрипом воды,
Качался каждым бревном.
 
 
Качался сетей порыжелый навес,
Далеко лишь в озере где-то
Высокая сойма у самых небес
Стремилась, омытая светом.
 
 
Был к озеру сон полуночный причален,
Лишь сосен вздымались ряды,
Да, цепью бряцая, собака кричала,
Пугаясь пустынной воды.
 

1926

 
Медной рябиной осыпан гравий,
Праздничный люд шуршит, разодет.
Солнце – вверху, внизу – Хэпо-Ярви,
Может быть, Хэпо, а может, и нет.
 
 
Пепельный финн в потертой кепке,
Древнебородый, и тот посвежел,
Место расчищено, ноги крепки.
Все приготовлены рты уже.
 
 
Медленной песни заныла нота,
Странствуя, гнется, странно темна,
Гнется и тянется без поворота…
 
 
Из неподвижных рядов короткой
Походкой выходят он и она.
 
 
Желтее желтка ее платок,
Синьки синее его жилет,
Четыре каблука черных сапог
Тупо стучат: туле-н! туле-т!
 
 
Он пояс цветной рукой обводит.
Угрюмо и молча, шагом одним
Обходят площадку, вновь обходят
И снова в обход идут они.
 
 
Стучат без улыбки на месте потом.
Странствует песня, гнетет и гнетет,
И дымнобородый с пепельным ртом
Сквозь желтые зубы нить ведет.
 
 
Упрямо и медленно ноги идут,
А звук на губах всё один, один —
Как будто полки пауков прядут
Струну, ледянее льдин…
 
 
Но вертятся вдруг каблуки. Жесток
Их стук тупой: туле-н! туле-т!
И желтой пеной горит платок,
И синим огнем пылит жилет.
 
 
Рябины ветви, как рога,
Летят на них, и сразу
В глазах косых – Алтай, снега,
Змеиные искры Азии.
 
 
Рябины красные рога
Их тусклый танец сторожит, —
Желтым огнем полыхает тайга,
Синей пылью пылят ножи.
 
 
Проходит тысяча темных лет,
И медленно снова: туле-н! туле-т!
 
 
Обходят опять неизменно и кротко,
Обходят площадку… Черной чечеткой
Оборвана песни нить…
Танцоры буксуют. Походкой короткой
Идут под рябину они.
 
 
С достоинством он на скамейку садится,
С цветного пояса руку берет,
Угрюмо и жестко целует девицу…
И праздник над ними шуршит и толпится,
А пепельный финн вытирает пот.
 

1926