Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Тихонов

 
Как по уставу – штык не вправе
Заполнить ротный интервал,
Как по уставу – фронтом вправо,
Погруппно город отступал.
 
 
Дома исчезли. Царство луж
И пустыри с лицом несвежим,
Изображая в красках глушь,
Вошли в сырое побережье.
 
 
Дороги к берегам пусты,
Деревья перешли в кусты.
 
 
Дымились лачуги, с судьбой не споря,
По огородам чах репей,
И, отлученные от моря,
Тупели груды кораблей.
 
 
Без ропота, ржавые палубы сжав,
Ветвистые мачты, —
Они опустились, пошли в сторожа
К лачугам, лугам бродячим.
 
 
У всех навигаций единый закон:
Грузиться и плыть напролом,
Но если ты сдал и на слом обречен,
Ты будешь дружить с пустырем.
 
 
Над пароходною трухой
Костер мальчишки разжигали,
Но дым кривлялся, как глухой,
Но дым у ветра был в опале.
 
 
Голубоглазые сычи
Кричали ветру: «Прочь! Не тронь!»
Но этот ветер их учил,
Как нужно выпрямлять огонь.
 
 
Старуха собирала хворост,
Ее спина трещала,
Ее дыханье раскололось
На длинное и малое.
 
 
А дальше волны, разлетевшись,
Синели, синих трав наевшись.
 
 
Я кинул глаз по сторонам —
Синела нищая страна:
Лачуги, пароходный хлам.
 
 
И вдруг взглянули пустыри
Глазами, полными зари.
 
 
Из нищенских ножон
Сверкнуло мне лицо победы:
«Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу…»
 
 
Пусть Петербург лежал грядой
Из каменных мощей,
Здесь будет вымысел другой
Переливаться в кровь вещей.
 
 
Ветхий край ключи утра
Положит сам в ладонь
Вот этим детям у костра,
Играющим в огонь.
 
 
Без крепостей, без крови водопадов,
Без крепостных – на свой покрой
В мохнатые зыбей ограды
Они поставят город свой —
Приморский остов Ленинграда!
 

Между 1923 и 1926

 
Может быть, ты возникла,
Как совесть, лично
Опровергла мою правоту.
Так моряк отмечает
На карте отличной
Глубину – по ошибке не ту.
 
 
Может быть, то любовная
Мгла ночей —
Садоводов неведомых зов,
Обязательно слива – без косточек,
Состязание чувств – без призов.
 
 
Может, это купанье, где издали
Только взмахи и пена, и вдруг
Узнаешь, если отмели выдали,
Белизну опьяняющих рук.
 
 
Может, август и душно,
Гости до дна
Иссушили беседу, и, кроме
Облаков над полями,
Только ты и верна
Всем прохладам,
Не понятым в доме.
 
 
Может быть, то легенда —
С ума сойти
Всем по списку подряд
И, опять
Безымённо вернувшись
На те же пути,
Отмелькавший рассказ повторять…
 

1928

 
…Кроме того, сообщаю вам,
Что дом железом пронизан,
По всем по кирпичным его рукавам
Железо живет, как вызов.
 
 
Не оттого ль, что в полной мере
Им дышат стены снизу до вершин, —
Мне снятся битвы, рельсы, подмастерья,
Грызущие, как семечки, гроши.
 
 
Железо то из самых бытовых
Металлов, чей состав тягчайший
Встречает примесь марганцев седых,
Мышьяк лукавый, серу, фосфор…
                                               Дальше:
 
 
Вся почта, все идущие ко мне
(А я живу под самой крыши срезом) —
Они, взбираясь от стены к стене,
Они сопровождаются железом.
 
 
Железные перила, как болезнь,
Раскручивают черную кривую,
Теперь поймете, почему я здесь
О нежности сугубой не тоскую.
 
 
Железо ночью стынет на руке,
Моя кровать – она железный случай,
Не вспомните ль, проверено ль и кем
Влияние жилища на живущих?
 
 
Перед грозой пылинок трескотня
Бывает великански ощутима —
Поймите! Вздох железного плетня —
Он тоже не проходит мимо.
 
 
Он легкими, как воздух, поглощен,
Он в грудь стиха, как пуля в доску, врезан,
Не всемогущ, конечно, он еще,
Но яблоко беру – и в нем железо…
 

<1929>

 
Белуга, спящая в томате, вспомните,
Хоть вы давно уже без головы,
Каких бесед свидетельницей в комнате
Лежали вы меж дыма синевы.
 
 
Вы дрянь в соку, всякой дряни мимо
Друг говорит:
                  «Позвольте, я моряк.
Шел миноносец как-то возле Крыма,
А мины там стоят на якорях,
Мы в минном поле, карты нет, черт в стуле,
Идем, осадка: некуда деваться,
У всех, конечно, студнем ходят скулы,
Не знаешь, плакать или раздеваться.
Чин чином выбрались. Плясали, как медузы,
А все-таки ведь лучше нет красот
Воды, сплетенной в этакий вот узел —
Яссо!» —
            Он показал руками узел вод.
 
 
Но друг второй:
                   «Нет, что же я, простите,
Оспорить должен: лишь мотор пошел,
Тебе кричит механик: „Слушай, Витя!“
Ну слушаешь – и очень хорошо.
Не должен летчик храбрость обнаружить,
А так от всех привычек по куску
„16-bis-гидро Савойя“ – хоть в лужу
Садись – такой неслышный спуск.
Коли ты штопором пошел – заело,
Не развернуться – ну, понятно, крышка,
Без парашюта плохо наше дело,
А всё же небо – лучшая страстишка…»
 
 
Не летчик я и плавать не горазд,
Но, третий друг, меня хоть поддержи ты,
Что и земля – не кроличья нора
И далеко еще не пережиток.
Когда мороз дерет тебя со всех
Лопаток, вдруг стреляют сучья,
И пахнет лес, как закавказский мех,
С таким вином, какого нету лучше…
 
 
Тут сидели женщины. Шурша,
Курили и доканчивали груши,
И в разговор летела их душа,
Насторожив внимательные уши.
Казалось, доедая и куря,
Сказать хотели длинными глазами:
«Нам отдадите все свои моря,
И землю всю, и небо с потрохами».
Их белых рук открытые вершки
Шептали в тон, воспользовавшись мигом:
«Вы, боги, обжигаете горшки,
Займемся мы самих богов обжигом…»
 

<1929>

 
Был черновик к заре окончен,
Лень трубку жечь, и пепел лег,
Примяли пальцы; то, что ночью
Мечтой играло, отошло.
 
 
Окно восстанием теней
Клубилось, мысль опережая,
За ним слепой метался снег,
Дрожаньем крыш сопровождаем.
 
 
Как бред, в стакане плыл лимон,
Он плыл, царапался и падал,
Несчастный комик поражен,
Как я, стеклянною оградой.
 
 
Он осложнял собой игру,
Он принимал углы стакана,
Как я, – за очерк женских рук,
За грань волны, за первозданный
Фонарь над пьяною поляной
Стихов, трезвевших лишь к утру.
 
 
Они сияли на столе,
Как гвозди, свернутые в кучу,—
Табак, поднявшись синей тучей,
Желал им счастья на земле.
 
 
В окне восстание теней
Исчезло раньше, чем историк
Его отметил в полусне,—
И солнце хлынуло, как море.
 
 
Дом превращался снова в лавку,
Где предлагают разговор,
Посуды дрожь, семейный шорох
И зайцев солнечных на шторах.
 
 
                       …С этих пор
Он шел без пенсии в отставку,
Ночных торжеств охрипший хор…
Лимон, застывший в чайной пене,
Желтел условно, что актер,
Упавший в обморок на сцене…
 

1928

 
Пора проверить окрестности,
Кончая с неточными толками,
В любой населенной местности
Стихотворцы пасутся толпами.
 
 
Они одинаковы, как торцы,
У каждого есть, однако,
Клей, для особых услуг щипцы,
Ведро разведенного лака.
 
 
Ножницы рядом, под рукой, —
Таков арсенал победы;
Размеры и рифмы находят легко
Щипцами в карманах соседа.
 
 
Затем из газет имена вождей
Стригут и, спутав старательно
С метафорой жиденькой вместо дрожжей,
Разводят ряд прилагательных.
 
 
Встряхнув, остыть немного дают
И, клеем соединивши,
Ставят вариться похлебку свою,
От бедности не посоливши.
 
 
Красного лака пускают тут
Застыть на словесной массе.
Блестит лакированный пресный пруд,
И вот тебе – новый классик.
 
 
Похлебка в журнальный котел на приход
Записана, между прочим:
Читатель читает (читатель растет),
Читатель читать не хочет.
 
 
Товарищи! Вывод отсюда какой?
Ведь надо по чести взвесить —
Не стоит делать приемный покой
Из самой веселой профессии…
 

1924

 
Смотри кругом, красавица,
По щебяным наростам,
Здесь, как шакал, шатается
Войны вчерашней остов.
 
 
Пугая племя черепах
И развлекаясь заодно,
Катает ветер черепа
Потерянных скакунов.
 
 
За жадным держидеревом
Ползет, вися на блиндажах.
Здесь юг тягался с севером
На выбранных ножах.
 
 
Темнейшее из лезвий
У старой балки нами
Твоей рукою трезвой
Подобрано на память.
 
 
С кем был он, нож, повергнутый
В подгорные луга,
Кому давал ответ крутой
Некупленный слуга?
 
 
Кружился ли он пьяный,
Прося остановиться,
Глядя в глаза сурьмяные
Упрямицы станицы?
 
 
Имел ли подругу проще?
Иль с ним плясала тогда
Красношелковыми рощами
Расшитая Кабарда?
 
 
…В ржавчину битва упала,
Иззубрив огонь и крик,
С лохматых стен перевала —
Весь мир снова юн и велик.
 

1923

Матхорский перевал

М.К.Н.

 
Смятенные шли перед ним
Шорохи, соль, песок,
Он, синим холодом тесним,
Ударил Севером в висок.
 
 
Перехлестнул кору, уча
Деревья сопротивленью,
Упорных ломая, по кротким стуча,
Слепых обволакивал тенью.
 
 
Волну хребтов рукой густой
Подбросил, тешась, ближе —
Был ястреб, точно лист простой,
Сбит сбоку им и унижен.
 
 
Но птица, решеткой ноги сложив,
Скрипела, вниз скользя,
Глаза ее – острые ножи —
Шипели…
 
 
Кустарники рвались стаей,
Поля сдавались на милость,
Он шел, дышать не переставая,
Следя, чтобы всё клонилось —
 
 
Темнообразьями фелюг,
Трубами, по трубкам, забытым
В зубах, канавами на валу,
Бельем, плясавшим в корытах.
 
 
Шел широко и травил миры,
Подпрыгивая, зачеркивал
Головы, стекла, карьеры горы
И всё ж – недоумевал:
 
 
Затем, что опять деревья лица
Несли, от земли подняв
Козьи глаза, острей черепиц
Бежали по зеленям.
 
 
Мангалы дымили, вились усы,
Гречанки красили брови,
Ненужную рыбу жевали псы
От лени с волнами вровень…
 

1923

 
Я гостем прошел перед тобой,
Ветрами земли качаем,
Дыханья твоего прибой
Вздымался, неисчерпаем.
 
 
Гремя своим ростом и голосом,
Выбрасываясь из тумана,
Ты гнев высылало на вал,
Он свинчивал в белые полосы
Бежавшие рыхло поляны
И вдребезги разбивал.
 
 
Когда не служат кровлей горы,
Постелью – степи, мосты —
Петля, беглец кончает спорить,
К тебе приходит он, чтоб ты
В размахах синего предела
Его обуло и одело.
 
 
Когда не спало́сь им, а песни истлели,
Ты солью кормило их и стыдом.
Ты отдало черной беде в Марселе
Людей, оставивших дом.
Сломавших винтовки о выступ
Твой разный размах зашвырнул
Туда, где выходит на выстрел
Пустынь длинный гул,
И свергнул легших не в песке —
На дно Босфорово плавать,
 
 
Вещать на мертвом языке
Про добровольческую славу.
Ты право, судилище, ты хохочи,
Законы пишут на воде,
Все побежденные ручьи
Всегда глотал водораздел.
 
 
Чалма ли правит или фуражка
На берегах тебе под стать,
Твоим рукам не будет тяжко
Надменной ночью клокотать.
 

 
Но, одеяло расстелив
С затасканным концом,
Я смею на старом отрыве земли
Лежать к тебе лицом.
 
 
Вот я в горло времени дую,
Сабель горят чеканы,
Трясут твою руку, руку седую,
Днепровских папах атаманы.
Летает пламень на курень,
От качки страны рушатся,
Как груши в сломанный плетень,
Под свистами свинца,
И сыну статному не лень
Переиграть игру отца.
 
 
Склони рога, о берегах
Забота новая строга,
Стучит московская нога
Теперь о берега.
 
 
Как в годы год, как в волны лот,
Как сталь между углей,
Гудел ямбический полет
На пушкинской земле.
 
 
Среди колодников, колод,
Усмешкой распечатанных,
Среди колодцев и полей,
Неравных и заплатанных,
 
 
Быть надоело одному, —
Он поднял кольца побережий,
Грозы и скуки на краю,
Пустил гулять отвагу,
Ударил в связанную тьму,
В Россию перезвоном свежим
Громадных песен – про твою
Про зеленеющую влагу.
 

 
Через дебри, года, оды,
Из домов, где камень затих,
Из лесов, где зеленая одурь, —
Я расстелил одеяло на отдых
У звучных честно ног твоих.
 
 
Дымом трубки я буду петь —
Дыши и вздымайся гуще —
Тебя, цветущее, как медь,
Как слово, в ночь бегущее.
 
 
Проникнись табака
Революционным дымом,
Он безбандеролен, как и рука,
Как ты – неукротим он.
 
 
Буря жиреет на якоре.
Чем пахнет твой горизонт?
Вчера еще маяк горел,
Сегодня слеп и он.
 
 
Чайка причаливает, ждет
На теплых плечах громад,
К седым чанам в садах идет,
Восходит виноград.
 
 
Лодка ступает на лотки,
Шипя по ракушек резьбе,—
Ворот ворчит повороту руки,
Ворот выносит корму на себе.
 
 
Колебля загар усов,
Мачты шатают тени,
Республика ищет парусов
Для тысячи направлений.
 
 
Покатый, короткий узел,
Упорство игры изучив,
Мыс возится с морем, он сузил
Размытые солью зрачки.
 
 
Светлеет вдруг, подняв из пены
Лицо свое береговое,
Без времени, без перемены,
Но берегись: оно – другое!
 

1923

Суджук-Кале

 
Закат согнул свой желтый стан,
Снимая с веток птичью речь,
Чтоб в смуглоту упала та,
В прохладу смуглых плеч.
 
 
Он мачты застеклял в порту
И выдувал из волн огни —
Не ты ли властвовала тут
С ним вместе и над ним?
 
 
С любезностью всех негордых
У сада, у бревен сарая
Ты тени сгоняла на отдых,
Шагами тишь проверяя.
 
 
Постелена козам солома,
И куры в курятне отменной.
У нас ни постели, ни дома —
Ничего, кроме старой вселенной.
 
 
Ничего, кроме радости зрячей,
Так о ней одной говори.
Волна, бездомная рыбачка,
Волочит звезды-козыри.
 
 
Зеленые, желтые – пачками —
Всплывают, тонут, и опять
Ты можешь, платья не запачкав,
Их с камня подобрать.
 
 
Светляк, приплывшая звезда,
Дождь капель радуг рябей —
Они идут твоим сандальям,
Как эта ночь тебе.
 
 
Возьмем живущего дары:
Что, если все богатые
Нам в руки козыри сданы
Ночами, вихрями, закатами?
 
 
И мы обречены играть,
Тасуя жизнь без берегов,
А им заимствовать пора
От наших песен и шагов —
 
 
Еще играть, еще южней
Сияньем шеи, губ, как пеной
Волн, бесхитростных на дне
И наверху таких надменных.
 

1923

Новороссийск

 
Костры – лугам, костры как дар
От пламени огней,
Душа дорог больших горда,
Когда любезны с ней.
 
 
Входила осень не простая
В каштанов шум и медь —
От синих кленов до куста,
Забывшего сгореть.
 
 
Мы с нею шли в огне ракит,
Цвели, как лист цветет, —
Был ветер теплый вдоль реки
Вдруг над водой простерт.
 
 
С каких имен, с каких умов
На память списан путь?
Тенистый Венден, брат холмов,
Просил нас отдохнуть.
 
 
Он – мельник – нам вино разлил,
Мы пили, я сказал:
«Мы пьем не за твои кули,
Не за твои глаза.
 
 
За тех, что звездами пройдут
От сердца до виска,
За красный клен, за юный дуб,
За свежесть – наш стакан».
 
 
За пылью пали звон и лай,
С листвой смешало дом,
Махала осень у седла
Погожим рукавом.
 
 
А там, где, выбежав из нор,
Сам ветер путь учил,—
Вечерний Венден строил ночь
И путал кирпичи.
 

1923

 
Быть у войны в плену,
Как знамя, взять кочевье, —
Двуглавый сон, людей согнув,
Зажег их, как деревья.
 
 
Казачьим гривам дал висеть
Над сбитыми овсами,
Повел кривую карусель
Слепых коней и всадников.
 
 
То молодость пела и шла на убой,
Гремела и падала с песней рябой
О маршевых братьях, о маршевых,
Иззубренных ветрами лицах,
Когда уют домашний
Стал пестрой небылицей.
 
 
Конь, усмехаясь на забаву,
Топтал простор зеленый,
Орудий огненное право
Передо мной ломило клены.
 
 
Колодцы, города, пути,
Как дым, летели кувырком,
Войну, как поле, перейти
Мне показалося легко.
 
 
То молодость, повод сжав,
Кружила вдосталь шашкой,
Но соль в немецких блиндажах
Была не слаще нашей.
 
 
Такая ж, как наша, колючка у волчьих
Убежищ кусала отряды,
Такой же сутулый и рваный рабочий
Упорно глядел и, вспотев,
Оттачивал смерть по наряду…
 
 
Свинцовый лак ногтей
Распластанного «таубе»
Плыл братом истребителя,
Вспорхнувшего над Бугом,
Как дикий воробей,
Но с русским глазом смуглым,
 
 
И рваных блесков острие
Гасили в ножнах часовые, —
Здесь молодость взяла свое,
Над этим сходством круглым
Задумавшись впервые.
 
 
По-новому с разгона
Запела в залпах высота,
За вас, расстрелянные клены, —
Смирись, расстрелянный устав! —
Вонзили в землю батальоны
Им опостылевшую сталь.
 
 
Империя не верила,
И падала империя,
Последней пеной меряя
Встающей силы берег.
 
 
Косились кони на копье,
Сверкавшее лукаво,
То молодость взяла свое,
Свергая сон двуглавый.
 

1924

 
Улица, май; по ночному закону
Луна сторожит по часам
Отсыревшую медь бородавок балконных,
Тупые, как жесть, небеса.
 
 
Катается, обратным светом
Заряжена во сне,
Какая-то постылая планета,
А друга рядом нет.
 
 
Он между западных людей
Гостит, друзей забросив,
Он выбрал город на воде,
Где чайки над тучей отбросов.
 
 
Кожа, нефть и ворвань
Над Эльбой запахи льют,
Надолго поселился он,
Найдя себе уют.
 
 
Заносит море в город тот
Бутылки, птиц убитых
И шелуху гнилых пород
От островов размытых.
 
 
Заносит море шум богатый,
Но друг от шума в стороне,
Тиха его комната, но сыровата.
И воздуха мало в ней.
 
 
Исчезни, луна! Чтобы ночь растаяла,
Чтоб в сердце вбежали годы,
Когда мы блуждали веселой стаей,
Не зная, где встретится отдых.
 
 
Не на случайный час,
Но, пущенный с уменьем,
Кружился в головах у нас
Волчок воображенья.
 
 
Когда нам говорили: «Вот,
Смотрите: вьется птица»,—
Нам было ясно: время врет,
Лишь клюв и перья выдает
За целую синицу.
 
 
Мы сами строили синиц
В запальчивости нашей —
До сих пор живут они,
Крылами в драках машут.
 
 
Так это было, далекий друг,
Нам ли бояться в старость врасти,
Когда еще живы моря вокруг,
Моря нашей собственной молодости.
 
 
Теперь я спокоен, как якорь,
Что работал много годов,
Что пережил мир двояко:
И над и под водой.
А много воды и хмури
Излечивает от дури.
 
 
Вот я выдал себя с головой,
Но как переслать посланье,
Минуя многодорожье?
А! Я забыл, что город твой —
Город приморский тоже.
 
 
В черной бутылке письмо обретет
Верный приют – в воду
Бросаю почту простую.
Море тебя найдет,
Море не забастует.
 
 
Вот она кружится, бутыль,
Мне головой качая.
Все мы уйдем в водяную пыль,
На черта ли нам отчаянье?
 
 
Пусть к Южному полюсу шел Шекльтон,
А Северный взял Амундсен.
При чем расстоянья – союз заключен
На жизнь, на смерть, на сон!
 

1925

 
И – по коням… И странным аллюром,
Той юргой, что мила скакунам,
Вкось по дюнам, по глинам, по бурым
Саксаулам, солончакам…
 

 
Если б был азиатом я, шел из Мешхеда,
Из Келата на север бежал
От смертельных хозяев, от рабства, от бреда
Нищеты, от кнута, от ножа, —
 
 
Гауданским воротам, как лучшему дару,
Поклонился б. Как знамя в бою,—
Ведь они чайрикеру, рабу, чарводару
Говорят: «Здесь Советский Союз».
 
 
Гаудан – это петли дороги змеистой,
Перемытые нашей волной,
Гаудан – это окрик и выстрел
Над враждебных хребтов тишиной,
Гаудан – это первый сигнал коммуниста
Под ирано-индийской стеной.
 
 
Там врезаются люди простые, как пилы,
В те дела, что совсем не просты,
День и ночь закаляют себя старожилы,
Проверяют себя, как посты.
 
 
От подковы коня до квитанций Госторга
Смотрит всё боевым ремеслом,
Здесь глаза выражают вершину восторга
Только тенью улыбки – и всё.
 
 
Если б щели в горах повели разговоры,
Если б ночи умели писать,
Мы имели б рассказов невиданных ворох,
На котором сегодня молчанья печать.
 
 
Так заботой полны пограничные соты.
Мне однажды пришло на заре,
Что как братья пройдут в Гаудана ворота
Люди с дальних индийских морей.
 

1930

 
Ананасы и тигры, султаны в кирасе,
Ожерелья из трупов, дворцы миража,—
Это ты наплодила нам басен —
Кабинетная выдумка, дохлая ржа.
 
 
Нет в пустыне такого Востока,
И не стоишь ты, как ни ворчи,
Полотняных сапог Куперштока
И Гуссейнова желтой камчи.
 
 
Эти люди с колодца Ширама,
Из ревкома советских песков,
Обыденностью самой упрямой,
Самой хмурой и доблестной самой
Опаленные до висков.
 
 
Вручено им барханное логово,
Многодушье зверей и бродяг,
Неизбежность, безжалостность многого —
Всё, о чем скотоводы гудят.
 
 
И когда они так, молодцами,
Прилетят в Ак-Тере как гонцы —
Это значит, что снова с концами
Сведены бытовые концы.
 
 
Это значит – в песчаном корыте,
От шалашной норы до норы,
Чабаны-пастухи не в обиде
И чолуки-подпаски бодры.
 
 
Что сучи-водоливы довольны —
Значит, выхвачен отдыха клок,
Можно легкой камчою привольно
Пыль сбивать с полотняных сапог.
 
 
Пить чаи, развалясь осторожно,
Так, чтоб маузер лег не под бок,
Чтоб луна завертела безбожно
Самой длинной беседы клубок…
 
 
И – по коням… И странным аллюром,
Той юргой, что мила скакунам,
Вкось по дюнам, по глинам, по бурым
Саксаулам, солончакам…
 
 
Чтобы пафосом вечной заботы,
Через грязь, лихорадку, цингу,
Раскачать этих юрт переплеты,
Этих нищих, что мрут на бегу.
 
 
Позабыть о себе и за них побороться,
Дней кочевья принять без числа —
И в бессонную ночь на иссохшем колодце
Заметить вдруг, что молодость прошла.
 

1930

 
Дыханье слышу «валлисов»-машин,
Как запертых драконов беспокойство,
Дурацкое, скажу, землеустройство
От древности досталось им в почин.
 
 
Поля величиной с кошму.
Канавы, стены, ямы, стены, ямы…
Но времени задания упрямы —
И «валлисы» прокатывают тьму.
 
 
Они жужжат, бормочут, невесомы,
Невидимы за переплетом рощ,
Чужою, нехозяйственной истомой
Их окружает дьявольская ночь
 
 
Забытых мест и черных суеверий,
Трахомных глаз, проклятий за углом.
Встает луна – ложится тень у двери,
Дверь отошла – машина входит в дом.
 
 
Распахнут двор. Он байский, крепколобый
(Вкушали плов, меняли скот, рабынь),
И трактор встал своей стальной утробой,
Как некий слон, среди чарджуйских дынь.
 
 
В пустыне бай, а может, и подале,
И вместо всей халатной толчеи
Три выдвиженца спорят в гулком зале,
И Азия внимает молча им.
 
 
Джида цветет, бумаги всех оказий
Пропитаны тем запахом живым,
Животным, душным, стойким в каждой фразе,
И каждый жест в него упал, как в дым…
 
 
И в том дыму вся тракторная база
Свергает власть оскаленных пустынь.
Шипит земля, и, словно два алмаза,
Два фонаря глядят через кусты.
 

1930

 
Кую-Уста зовут того, кто может
Своим чутьем найти воды исток.
Сочти морщины на верблюжьей коже,
Пересчитай по зернышку песок —
 
 
Тогда поймешь того туркмена дело,
Когда, от напряженья постарев,
Он говорит: «Колодец ройте смело,
Я сквозь песок узнал воды напев».
 
 
Но он кустарь, он только приключенец,
Он шифровальщик скромненьких депеш,
В нем плана нет, он – как волны свеченье,
И в нем дикарь еще отменно свеж.
 
 
Его вода равна четверостишью,
Пустыне ж нужны эпосы воды, —
Он как бархан, он времени не слышит,
Он заметает времени следы.
 
 
Но есть вода Келифского Узбоя, —
Но чья вода? Победы иль Беды?
И там глядят в ее лицо рябое
Глаза иных искателей воды.
 
 
Они хотят вести ее далеко —
Через Мургаб, к Теджену, – оросить
Все те пески, похожие на локоть,
Который нужно всё же укусить.
 
 
Они правы, они от злости пьяны,
Они упрямы: до́лжно рисковать —
Невероятным водяным тараном
Пробить пески, пустыню расковать.
 
 
Им снятся сбросы, полчища рабочих
И хлопок – да, десятки тысяч га:
Их в руку сон – земля победы хочет,
Она зовет на общего врага.
 
 
Кую-Уста глядит на инженера
С большой усмешкой, скрытой кое-как.
Тот говорит: «Ты думаешь, химера?
А это, брат, вполне возможный факт!
 
 
Твои колодцы, что же, это крохи…
А мы Узбой наполним наконец…»
Они стоят сейчас, как две эпохи,
Но победит великих вод ловец!
 

1930