Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 84 (всего у книги 85 страниц)

<УВЛЕЧЕНИЯ СЕРДЦА И ГОЛОС РАЗУМА>

Из писем, которыми время от времени удостоивают нас некоторые из деревенских подписчиков “Северной пчелы”, мы могли заметить, что помещики начинают становиться в разлад с некоторыми из представителей местных мировых учреждений. Не имея полномочия давать гласность письмам, не назначенным для печати, и признавая многие из них даже неудобными к напечатанию, мы тем не менее считаем себя обязанными сказать несколько слов о характере сообщенных нам неудовольствий. Замечательно, что нет открытых жалоб на уклонение посредников от исполнения своих обязанностей по своекорыстным или иным неблаговидным побуждениям. Все упреки, делаемые мировым посредникам, заключаются в том, что они действуют пристрастно в пользу одного из двух сословий, между которыми они поставлены. Неудовольствия эти, очевидно, проистекают от того, что представители каждой стороны желают себе большей доли участия от посредников и, забывая трудное положение этих лиц, ставят их не медиаторами, а, так сказать, сословными адвокатами. Имея перед собою письма помещиков, временнообязанных крестьян и людей, проживающих в деревнях без всякого прямого соотношения к мировым учреждениям, мы сверяли тон выраженных ими неудовольствий. Неудовольствия помещиков на пристрастие посредников в пользу крестьян выражаются с скорбью, чувством негодования и некоторым разочарованием в возможности достижения целей, указанных мировым учреждениям. Письма временнообязанных крестьян большею частью имеют своим предметом жалобы на непонимание посредниками народных нужд, а не на лукавство или криводушие. К тому же число писем, полученных нами от временнообязанных крестьян, относительно к числу собранных помещичьих писем как 1 к 7, что можно отчасти объяснить безграмотностью крестьян и непривычкою к сношениям с общественными органами. Письма деревенских жителей, не имеющих прямых столкновений ни с помещиками, ни с крестьянами, ни с мировыми учреждениями, отличаются объективностью и составляют в наших глазах дорогой материал в настоящем вопросе. Не имея права не доверять ни первым, ни вторым, мы даем особую цену третьим, как показаниям людей сторонних и лично в этом деле не заинтересованных, а потому и свободных от чувств, волнующих крестьян и помещиков. Из всего, что мы перечитали, нам стало ясно, что не только помещики и крестьяне очень часто не довольствуются беспристрастием посредников и желают иметь в их лице каждый своего сторонника дома и сословного адвоката на мировом съезде, но и сами посредники очень легко впадают в такое сторонничество. Неблаговидных побуждений, вроде побуждений, обыкновенно движущих сердцами жрецов Фемиды, им, однако, не приписывают; да и сторонничество это более выражается в пользу крестьян, чем в пользу землевладельческого класса. Стало быть, здесь нет и места недостойным подозрениям: перекупить продажную совесть если кто может, то уж, наверное, не беднейшая сторона, не крестьяне, а симпатии посредников видимым образом склоняются на сторону крестьян.

Возможность такого вывода из полученных нами известий по крестьянскому делу значительно ослабила неприятное впечатление, произведенное на первый раз заявленными неудовольствиями. Несмотря на то, что сделанный вывод нимало не устраняет существующего факта, – мы очень радуемся, что из него невозможен вывод иного свойства. Сожалея о недостатке строгого беспристрастия в мировых посредниках, обязанных служить правде, а не личным симпатиям, мы находим для них некоторое оправдание в том, что симпатии их ложатся на сторону слабую. В нашей стране это явление совершенно новое и весьма отрадное. В нашей стране написана басня (см. Крылова “Волк и ягненок”), по которой

У сильного всегда бессильный виноват.

У нас до сих пор еще никто не решился поднять голос против этого грустного замечания покойного баснописца, и мировые посредники первые позволяют нам, в их служебной деятельности, провидеть тонкую полоску молодой зари, готовой осветить день, когда не всегда у сильного бессильный будет виноват. Это доброе движение в пользу слабейшего всеми средствами челобитчика обязывает простить посредникам их некоторое неуменье держаться на высоте строгой справедливости. Как люди слабые и с замиранием сердца глядящие на первые попытки народа заявить свое человеческое право перед теми самыми людьми, перед которыми это самое право, сжатое тяжелым гнетом произвола, так долго, долго молчало, – мы сами чувствуем во многих случаях невозможность роли холодного бесстрастного судьи и, может быть, сами впали бы в ошибки упрекаемых посредников. Но, призванные выразить на заявленные факты наше мнение и содействовать, по мере сил, уменьшению возникающих то здесь, то там неудовольствий, – мы обязаны заставить молчать свои симпатии и взглянуть на дело по совести и по разуму.

Мы сказали, что, с нашей точки зрения, увлечения посредников в пользу слабейшей стороны можно простить. Мы нарочно употребили слово простить и не написали вместо него извинить. У нас часто смешивают понятия, выражаемые этими двумя совершенно разнозначащими словами. Что можно простить из уважения к душевному настроению человека и обстоятельствам, при которых это настроение выражается в характере его действий, того часто нельзя извинить, рассматривая эти действия с критической точки зрения по отношению к последствиям, которые они способны вызвать. Прощать можно сердцем, извинять только разумом, в силу обстоятельств, затруднявших или делавших вовсе невозможным неуклонное стремление к исполнению известных обязанностей. Посредников, жертвующих народу некоторою долею справедливости и беспристрастия, не простить за это так же трудно, как трудно извинить им уклонение от строгого исполнения обязанностей нелицеприятных разбирателей.

Если вникнуть глубже и внимательно обсудить последствия замеченного сторонничества, то в нем можно открыть временную пользу для народа и довольно капитальный вред для всего общества (из которого мы, как известно нашим читателям, не исключаем ни одного класса).

Временные послабления в ущерб справедливости приучают народ к изысканию средств обходить закон и поддерживают сложившуюся на Руси поговорку: “Закон, что конь, куда повернешь, туда и поедешь”. Мы не можем вполне разделять некоторых мнений “Русского вестника” о законности, которые он иногда высказывал не в связи с отстаиваемою им и нами теориею законодательства. По нашему мнению, в нашем положении о законности только и можно говорить в связи с этой теорией. Но мы не согласны оправдывать произвола, хотя бы и самого милосердого. Мировые посредники, по самому характеру своих обязанностей, поставлены в весьма выгодное положение. Они всегда могут поступать по справедливости, которая всегда доступна народному смыслу. Следуя этой справедливости, они никого не обидят, и если на них будут затем слышаться какие-нибудь жалобы, то жалобы эти принесут более чести их смыслу, чем бесчестья их репутации. Сверх того, неуклонным следованием по указанию строгой справедливости они укрепят в обществе прочное доверие к мировому учреждению и положат предел проискам и каверзам, к которым наше общество приучено бюрократиею. Понятное и простительное пристрастие посредников в пользу слабейшей стороны неминуемо должно отразиться на нравах представителей этого сословия весьма невыгодным образом для успехов преуспения страны. Посредники могут со временем испытать то неприятное угрызение совести, какое испытывают родители, не держащиеся равных отношений ко всем своим детям. Семейные любимцы приобретают несчастную слабость всегда ожидать для себя исключительного снисхождения. Избалованные исключительною родительскою благосклонностию, они требуют такой же благосклонности и от сторонних людей, с которыми сталкиваются, выходя за порог отеческого дома, где нет родительских ласк, а где их ждут строгие обязанности гражданина. Жизнь для них делается тяжелее, чем для всякого другого, усвоившего себе понятия о справедливости и законе возмездия. Только тяжким путем внутренней ломки, производимой вследствие получаемых со всех сторон щелчков, они узнают ошибки своих воспитателей, когда большая часть жизни уже истрачена, а другая готова сложиться в ряд суетливых сборов к повороту, не доходя до которого умирают целые тысячи повихнутых в детстве людей.

Нынешние мировые посредники поставлены в такие отношения к народу, в которых можно найти много общего с картиною семейной неправомерности. Сословные перегородки падают; образование становится все более и более доступным для всех и каждого. С образованием для всех открыты все пути общественной деятельности. Новые мировые и муниципальные учреждения дают место участию всех сословий. Народ из своей крестьянской семьи вступает в права русских граждан и должен вынести за свою деревенскую рогатку не причуды избалованного ребенка, а любовь к справедливости, способность судить по ней и уменье ей повиноваться, как божескому закону. Справедливость и беспристрастие во всяком случае выше потворства, чем бы оно ни вызывалось. Гг. посредники и вообще члены мировых учреждений должны помнить, что нравственно возрастающее сословие само может со временем упрекнуть их в ошибках своего нынешнего воспитания и заставить их прочувствовать недостаток серьезности в отношениях к двум сторонам, которые они обязаны примирить, блюдя беспристрастно и справедливо обоюдные их интересы.

Гг. посредники, а еще более некоторые помещики, жестоко заблуждаются. Они, спустя рукава, полагают, что, после великой реформы 19-го февраля, благородная рука спокойно отдыхает от трудов по окончанию плана, который призовет людей, освобожденных ею от крепостного ярма, к участию в полной гражданской жизни. Пусть они верят, что эпоха летаргического сна для России минула! Пусть чресла наши будут препоясаны, дабы новые великие указания не застали нас, “яко тать в нощи”![216]216
  Принося нашу благодарность деревенским подписчикам, поделившимся с нами своими соображениями о домашних делах, мы просим их не забывать, что дела эти всегда нам очень близки и всегда найдут в нас самое живое сочувствие. Письма, адресованные в редакцию без назначения их к печати, никогда не пойдут никуда дальше адреса, но не пройдут без отзыва. Письмам же, которые, с согласия писавших, можно дать гласность, мы никогда не откажем в месте на столбцах нашей газеты. Мы не отвечаем за сторонние мнения и не даем никому права считать эти мнения солидарными с нашими; но считаем неуместным отказывать общественному мнению в возможности выражаться так, как оно слагается, независимо ни от какого стороннего влияния.


[Закрыть]

<УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ НА ПУТИ ГОЛОВОЛОМНОЙ НАУКИ>
С.-Петербург, воскресенье, 29-го апреля 1862 г

Мы знаем, что первый убийца на белом свете был Каин и что страшное дело совершил он простою дубиной; знаем, что внук его отбил и насадил железный наконечник на эту дубину и, стало быть, из дубины вышло копье; знаем, что правнук его выгнул лук, натянул на него тетиву и придумал стрелы – те же, только усовершенствованные, копья; потом явился меч; за ним панцирь и шлем; мы знаем, наконец, что на этом изобретении гений человека на несколько тысяч лет приостановился.

Но вот явился чернец, искавший философского камня и нашедший – порох; за порохом явилась пушка; за пушкой – пищаль; за пищалью – ружье, сперва с кремнем, потом с пистоном и нарезным стволом, и наконец явились нарезная пушка и броненосный фрегат.

На все эти вовсе не волшебные изобретения понадобилось человеку шесть или семь тысяч лет. Есть дело гораздо проще и несравненно вероломнее всех пушек и броненосных фрегатов. Стоит нагрузить несколько гондол бомбами, посадить в эти гондолы человека по три команды, подвязать их к воздушным шарам, подняться на воздух и бросить сотню, другую бомб на корабли неприятеля, стоящие в доках, на здания и стогны городские, на государственные и частные банки – не станет банков, не станет и кредита, или, пожалуй, наоборот: купцы окончательно сядут на мель; заводы и фабрики прекратят работы, работники помрут с голоду, а те, которые не помрут, возьмутся за дальнострельные ружья и постоят за себя; загорится междоусобица, пойдет резня такая, какие не раз бывали в старые годы, когда разгневанный господин и непокорный раб не давали друг другу никакой пощады. Польется кровь рекой, и целые царства сотрутся с лица земли.

Ведь проект недурен? Сверх того, что недурен, он дешев, не отяготит ничьей государственной казны. И, пожалуйста, не бракуйте его, не говорите, что вы равнодушно не можете смотреть на эту бойню.

“Уж если горе пить, так лучше сразу!”

Прошли те годы, когда и люди дрались за славу, в потеху своих коноводов-завоевателей. В наше время пришлось жить тише воды, ниже травы или драться так, чтоб клочья летели, чтоб небу было жарко: ведь в настоящее время не возьмет никто друг друга за ворот за несоблюдение каких-нибудь китайских церемоний.

Проект, о котором идет речь, представляет и другие огромные выгоды. Ведь чтобы переносить таким образом по воздуху бомбы из одной области в другую, потребуется изыскать средства к управлению воздушным шаром, а найдите это средство, и вы будете удачливее Саула, сына пастыря Киса. Изыскав средство бросать бомбы, куда нам нужно, мы дадим политическую автономию всему человеческому роду. Мысль тогда будет свободна, как воздух. Шар земной обратится в общую для всех обитель; тогда законы и уставы не втиснут нас в какой-нибудь угол, в отрезанное пространство; с свободой возрастет и окрепнет наука; с наукой – доблесть; с доблестью – благоденствие, и мы заживем, как боги Олимпа! Такова доля, которую уготовала бы нам матушка Ева, если б не отведала запретного плода. Вот философский камень, до которого следовало бы добиваться нашим ученым.

Тогда сами собою разлетелись бы вдребезги все брони, все нарезные и ненарезные пушки Армстронгов и Эриксонов. Войска сделались бы бесполезны: их распустили бы восвояси. Порох шел бы только на начинку шутих; пушки переливались бы на котлы и кастрюли, мечи обратились бы в плуги и заступы; солдаты превратились бы в отцов семейств и в работников; подати уменьшились бы не наполовину, а на три четверти; государственный долг погасал бы без всяких потрясений; школы набились бы битком, а кабаки опустели бы, и тогда по всей земле гуляй да и только! Поищите, друзья мои, средства управляться с воздушным шаром: в этом средстве благоденствие рода человеческого.

И сдается нам, что не канет в вечность XIX век, не указав на это средство, и тогда на белом свете начнется такой переворот, перед которым все перевороты, пережитые дедами и отцами нашими, покажутся песчинкой пред громадным утесом. И не думайте, что при этом перевороте польется кровь, заревут пушки; нет, дети наши кинут под стол всю нашу философию и станут говорить о нас, как мы теперь говорим об антропофагах. То-то будет хорошее время! Идите своим путем, поборники Эриксона и Армстронга! Мы не пойдем за вами, а придержимся стези правды и разумной свободы.

<УСТНОСТЬ И ГЛАСНОСТЬ>
С.-Петербург, пятница, 6 июля 1862 г

Замечательный по своему беспристрастию в оглашении слабых сторон нашего негласного суда “Журнал Министерства юстиции” заявляет в июньской своей книжке следующий, к несчастию, вероятно, не единственный и не исключительный случай, весьма характеристически доказывающий, что таинственность решений, придирчивость и обрядность устарелых форм и пристрастность как результат злоупотребления личным влиянием и наклонности играть смыслом слов закона в ту или другую сторону, глядя по ветру, сыздавна уже возбудили вполне основательное недоверие в правдивость наших судей. В этом сознается и сама почтенная редакция названного нами официального органа, и вот факт, только с одной стороны выказывающий в особом блеске талантливость наших чиновных судей в изыскании способов к тому, что на тривиальном языке известной породы людей называется “выжать сок” или “сделать срывку”!

В одном недалеком от столицы уездном суде, в июне 1853 года, производилось у купца с помещиком дело о взаимных между ними личных обидах. Купец этот проживал в имении своего соперника и держал у него на аренде дегтярный завод. Суд счел необходимым вызвать купца в свое присутствие и сделать ему священническое увещание. Купец явился, но суд потребовал удостоверения в его личности. Купец представил свой паспорт за 1851 год и приложил контракт на арендование завода. Казалось бы, что требование исполнено? Но уездный суд решил, что так как у купца нет “узаконенного вида”, то заключить его в острог. Стряпчий не успел еще пропустить этого определения, а суд уже поспешил привесть его в исполнение. Чрез несколько дней сын несчастного представил отцовский паспорт за 1853 год и просил освободить отца из острога. Но уездный суд нашел, что купец все-таки должен судиться за “бесписменность”, а потому и представил на разрешение тв—ского губернского правления вопрос о том: следует ли арестанта, купца такого-то, впредь до решения дела освобождать из острога? Пока пришел благоприятный для притесненного купца ответ, несчастный шестьдесят пять суток просидел в остроге ни за что, ни про что, а судьям все это, верно, прошло почти задаром!

Что действия уездного суда явно противозаконны, насильственны и носят на себе характер сословной раздражительности – это понятно каждому. Сам “Журнал Министерства юстиции” их не одобряет, и вот его суждения: суду вовсе не было надобности и никакого основания требовать от купца удостоверения в его личности; но, раз его потребовав, ему следовало удовольствоваться представленными документами. Если б даже у купца и действительно не было письменного вида, то и тогда он не мог подлежать заключению в острог, потому что по закону (ст. 1221, ч. 1, т. XV) за неимение письменного вида виновный подвергается лишь денежному взысканию. Сверх того, купцы и мещане подлежат (по ст<атье> 10 и 11, ч. 2, т. XV) ведомству городовых магистратов и ратуш, а не уездных судов. Да наконец, спрашивает почтенный орган министерства юстиции, какое основание имел уездный суд удерживать купца в остроге после представления его паспорта сыном?

Мы сказали, что судьям проделка, по обыкновению, прошла почти задаром; ограничились, быть может, выговором, подтверждением или чем-нибудь вроде этого. Отдали ли их под суд, изгнали ли с судейского кресла; взыскали ли убытки, понесенные купцом – сколько от задержки течения его торговых дел, столько же и от срама, которому он подвергся невинно – это дело темное! Но мы видим, что от них высшее место требовало “объяснения”, и господа неумытные судьи, по свидетельству “Журнала Министерства юстиции”, в оправдание свое приводили – что бы вы думали? – они приводили в свое оправдание “неведение закона” и “злодейскую наружность”, которой они испугались, хотя и не испугались сами кривить правосудием. Но точно ли в этой бесстыдной увертке наши правосуды руководились только крайним невежеством, а не иными, более грязными побуждениями – этого мы знать не можем. Официальный орган министерства юстиции обращает внимание публики на то, что в уездном суде, где сыграли с купцом такую не достойную суда драму, выборные члены были: один заседатель – отставной подпоручик, а другой заседатель и сам уездный судья – оба отставные поручики.

Мы вполне соглашаемся с почтенной редакцией “Журнала Министерства юстиции” во всем, в чем она не противоречит собственным нашим, уже не раз высказанным убеждениям; и потому с охотою выписываем собственные ее слова, смысл которых читатели наши часто привыкли встречать на столбцах “Северной пчелы”. Вот эти слова, знаменательные на страницах такого органа, каков “Журнал Министерства юстиции”:

“Чтоб ограничить злоупотребления нашей судебной власти, внушить народу доверие к судебным местам, – должно ввести публичность и устность. Они составляют нашу насущную потребность. Злоупотребление судей, бесконечно продолжающиеся процессы, несправедливые приговоры на основании мертвых протоколов, недоверие народа к суду – вот печальные факты, требующие немедленных и радикальных изменений!”

<УЧЕНИЕ, СЛУЖЕБНЫЕ ПРАВА И СРЕДСТВА. – ЧИНОВНЫЙ ПРОЛЕТАРИАТ КАК ЭЛЕМЕНТ ДЛЯ ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ ОБЩЕСТВЕННОМУ СТРОЮ>

Замолкший с прошлой осени вопрос об университетах и вообще о русских учебных заведениях поднимается снова. На этот раз его возбуждает г. Скуратов, поместивший в “Русском вестнике” статью “Об организации и служебных правах нашей учебной системы”. Имея в виду, что в настоящее время происходит рассмотрение проектов нового положения для университетов, гимназий и сельских училищ, мы считаем себя обязанными отозваться на статью г. Скуратова.

Читателю легко догадаться, что автор симпатизирует английской учебной системе и что статья его не идет в разлад с прежними статьями “Русского вестника”, на которые яростно накинулись все, не исключая “Times”'a и невиннейшего журнала, окончившего свое однолетнее существование под просвещенною редакциею г. Феоктистова. В осенних статьях по университетскому делу между прочим много говорилось об экзаменах и собственно о финансовой стороне вопроса. Г. Скуратов в своей статье касается того и другого. Оставляя в стороне собственно вопрос о существующих у нас университетах и не решая, какую роль они должны играть при общей реформе в нашей учебной системе, он полагает, что в них дόлжно слушать лекции, а экзаменовать соискателей ученых степеней всего приличнее Академии наук или особым экзаменаторским комиссиям. Даровое или очень дешевое обучение, по его мнению, “если и может быть допущено, то разве только в народных первоначальных школах, а никак не в средних и высших учебных заведениях”. К этому заключению, с которым довольно трудно согласиться, автор приходит, однако, на основании весьма логических построений. “Мы никак не можем понять, – говорит он, – почему и с какой целью народ может быть обязан на свой счет давать высшее образование обыкновенным, посредственным способностям, пока не доказано, что желающих учиться на свой счет недостаточно для снабжения государства нужным числом образованных людей в разных сферах общественной деятельности. Исключение может быть сделано из общего правила только для возбуждения соревнования учеников вообще и для доставления тем из них, которые покажут необыкновенные способности, возможности продолжать свои занятия, не кляня своей судьбы и не испытывая на себе сказанного Гегелем, что в душе, порабощенной вседневными нуждами, нет места для свободной деятельности разума”. Г. Скуратов полагает, что “первая ступень реформы должна состоять в том, чтобы молодые люди получали в школах умственное и нравственное развитие, а учеными, по той части, к которой они будут чувствовать охоту, предоставьте им сделаться самим. Далее, чтоб воспитание в собственном смысле началось у нас или в закрытых заведениях, или в гимназиях, где учение производится по катехитической методе, а не посредством лекций, которые приличны людям, только вполне развитым и приготовленным к самостоятельной и полноправной жизни”. Г. Скуратову очень не нравится принятая у нас немецкая организация учебной части, и он безусловно сочувствует английской, где университетское образование – удел людей состоятельных, ибо годовое содержание студента, например, в Оксфордском университете обходится около 1500 р<ублей> сер<ебром>. Отвергая немецкую организацию, по которой в Петербурге явилась академия, когда в России еще не было школ, г. Скуратов рекомендует организацию английскую, при которой обучение в высших заведениях, университетах, доступно немногим, но где зато есть очень хорошие школы, без расплывшихся программ и без права давать воспитаннику “вексель” на известное положение в чиновной иерархии. Г. Скуратов вообще против предоставления всяких исключительных прав людям за их образование, и мы, вместе с ним, тоже против этих прав. Положительно вредно для страны, если в ней учатся не для просвещения своего разума, а для получения патентов, которые Альберт де Брольи очень удачно назвал векселем, в силу которого “патентованный считает себя вправе получить какое-либо место. Если оно ему не дается, то он считает правительство, какое бы оно ни было, монархическое или республиканское, неисправным должником и делается его непримиримым врагом” (“Русск<ий> вест<ник>”, июнь 1862 г., стр. 692). Г. Скуратов берет одно место из статьи г. Лескова (“Русские люди, состоящие не у дел”. “Русская речь”, 1861 г., № 52-й), где автор говорит, что “в последнее время у нас явилась весьма чувствительная цифра людей, воспитанных по программе, которая во второй четверти настоящего столетия составляла идеал русского воспитания, а потом вдруг признана несостоятельною, и воспитанные по ней люди поставлены лицом к лицу с неприятным положением не получить никакого запроса на свой труд… Заштатные чиновники, вместе с множеством молодых людей, вышедших из учебных заведений, остаются у нас без дела и без хлеба. В одном Петербурге насчитывают в таком положении несколько тысяч человек; нет города, городка, где бы не встречалось этих несчастных прообразов пролетариата на земле русской”. К этому факту, взятому из статьи г. Лескова, автор очень удачно подставил “результаты из сочинения Риля “Die bürgerliche Gesellschaft”.[217]217
  “Гражданское общество” (нем.).


[Закрыть] Риль говорит здесь, что “Германия производит более умственных продуктов, нежели сколько она может потреблять и покупать, что доказывает болезненное состояние национального труда, неестественное разделение рабочих сил. Несоразмерность воображаемого общественного положения с действительным выходит наружу преимущественно в этой группе. Какая насмешка над нашими государственными учреждениями, что в 1848 г. чиновники низших разрядов, эти воспитанники, приемыши правительства, составили целые массы, стремившиеся к разрушению исторического общественного порядка, тогда как горожане, крестьяне и поденщики оставались спокойными! Именно тот самый общественный слой, которым правительство в Германии особенно занималось ex officio,[218]218
  По обязанности (лат.).


[Закрыть] наиболее показывает следы общественного разложения. Исключительное предпочтение чисто умственного труда и пренебрежение промышленного с начала XVIII столетия овладело целым поколением, как изнурительная лихорадка. Бюрократическое правительство забыло о самостоятельных силах промышленности и торговли, потому что, по его воззрениям, судьбы общества зависели от ученого и чиновничьего люда. Вследствие этого покровительства и предпочтения, ремесленник, полагавший прежде свою честь в том, чтоб его дети и внуки продолжали его ремесло, считал своею обязанностию посылать сына учиться в университет. Бедные вдовы голодали и просили милостыню для того только, чтоб их дети могли выйти в ученые, и плакали от радости, когда за свои трудовые гроши доставляли им средство поступать в чиновничий пролетариат”. “Если таковы последствия казенно-литературного образования, получаемого во французских и немецких учреждениях, то едва ли может быть какое-нибудь сомнение, говорит г. Скуратов, относительно результатов, которых можно ожидать в России, где с дешевизной казенного образования соединяется еще переход в высшее, привилегированное состояние (дворянство). И у нас так же, как в Германии, наиболее выходит наружу в этой группе несоразмерность воображаемого общественного положения с действительным, что делает из этих людей одно из двух – или честных, но недовольных врагов общественного устройства, или слишком довольных им взяточников”. Г. Скуратов признает вредным размножение дворянства: он указывает на то, что девять десятых московских нищих – дворяне; что испанские гидальго нищенствуют, питаясь монастырскими подачками, в то время как рабочие пришельцы наживают деньги, и что польская шляхта, чванясь своими привилегиями, упустила из своих рук промышленность, захваченную евреями. Все это г. Скуратов привел для того, чтобы доказать неуместность чуждого элемента, “внесенного в нашу учебную систему ошибочными мерами нашего законодательства”. “Наши ученые заведения, – говорит он, – рассчитаны именно на таких людей, которые пойдут в них не ради науки, а для приобретения чинов и прав дворянского состояния”.

Из всего сказанного видно, что г. Скуратов считает доступность и дешевизну высшего образования для всех классов вредною, ибо она развивает в людях стремление к усвоению себе права привилегированного сословия, и потому он находит позволительным сделать это образование менее доступным. Мы смеем с ним не согласиться.

Зная английскую и немецкую организацию учебной части, мы находим, что для нас ни та, ни другая не годятся. “Times” или, пожалуй, его русский корреспондент вовсе не так опрометчив в своих суждениях об отношении нашего общества к учебным учреждениям, как это кажется г. Скуратову и почтенному журналу, в котором напечатана его настоящая статья. Мы не можем желать, чтобы университетское образование обходилось дороже, и всякий цене для получения этого образования положительно отвергаем. Вот наши основания:

“Прообразы пролетариата на земле русской”, как выразился г. Лесков в приведенной г. Скуратовым статье, к несчастию, действительно существуют, но “явление это существует таким образом, что его самобытность непосредственно отрицается” Пролетариат этот явился у нас только частию вследствие “несоразмерности воображаемого общественного положения с действительным”, а главным образом его устроили другие причины, которых нет ни в Англии, ни в иной стране пролетариата, и общество наше здесь виновато только пассивным образом. Пролетариат чиновный создан весьма понятным стремлением заслужить себе известный чин для того, чтобы иметь известное положение в обществе, а главное, уйти от тягостей, лежащих на податных сословиях. Это произвело тот страшный наплыв людей в службу, который наконец произвел “русских людей, состоящих не у дел”, то есть русских пролетариев, неспособных ни к чему, кроме службы, и оставленных без службы. Это прямое следствие сословных привилегий, к которым каждый человек склонен стремиться, если привилегии эти обещают ему какие-нибудь выгоды в его быте.

“Умственных продуктов”, которых, по наблюдениям Риля, Германия производит более, нежели сколько она может потреблять, наша страна в таком количестве не производит. У нас положительно нет почти людей образованных, а есть люди, имеющие право служить за то, что они учились. У нас не только в уездных, но даже и в губернских городах люди с университетским образованием встречаются довольно редко, а с хорошим образованием, пригодным не для одной службы, еще реже. За примерами ходить не далеко. Журналистика наша не бог весть как велика, а в способных сотрудниках редакции встречают довольно осязательный недостаток. Г. Скуратов указывает другой пример отсутствие хороших домашних учителей, лишающее возможности давать детям домашнее воспитание. (Г. Скуратов – против домашнего воспитания, и мы на днях поговорим о его взгляде на этот предмет.)

В неспособности наших чиновных пролетариев ни к чему, кроме службы, виноваты, во-первых, предания, в которых зрело наше племя, во-вторых, недостаток задушенной с детства воли и энергии, и, наконец, несостоятельное учение по казенной программе, напоказ, да навыхвалку. Тут ученье ради прав, а не ради науки сослужило свою службу и голосом всех “русских людей, состоящих не у дел”, вопиет об отмене этих прав в целях возведения науки в ее настоящие права открывать обществу пути к его благоденствию. Но делать высшее образование доступным только по какому-то ценсу – с какой же это радости? Да и на кого же надеяться-то, если положиться только на людей, отвечающих ценсу? Г. Скуратов приводит речь профессора Каченовского, по словам которого, люди известного слоя “являются в университет, как баричи, для того, чтобы просветиться слегка, смиренно получить диплом и потом гордо носить титул образованного человека в кругу невежд… Эти господа собственно гости в университете, они граждане салонов, кроме того, есть люди, которые попадают в университет по ошибке, внося с собой военный дух и стремясь неотразимо в гусары”. А если г. Скуратов уж привел это место из речи Каченовского, то какой же разговор заводить о доступности университетов только людям с известными средствами? Не верует ли г. Скуратов в быстрые превращения общественного направления? Мы так этому не верим и желаем, чтобы для пользы нашего отечества университеты были открыты и доступны всем и каждому. Г. Скуратов указывает на 16000 мировых судей, безвозмездно служащих английскому народу, которому выгоднее вместо денег платить почетом. Понимаем. Что ж? Давай Бог! Мы не ратуем за жалованье от короны кому же нужны французские префекты? Но зачем же нам слой с исключительными правами на большую образованность? Тенденции г. Скуратова по сочувствию к английскому аристократизму могут оставаться своим порядком, ибо аристократизм в известном отношении отвергать не практично, да и нельзя, но поднимать цену ученья для того, чтобы бедные, но ленивые особи сословного аристократизма не шатались в числе нищих, а занимались непременно физическим трудом, – резонов не находим. Чванство, губящее нищенствующее русское безземельное дворянство, есть прямое следствие того самого китайского самообольщения, которое держит испанского гидальго у монастырских стен, а польского шляхтича в качестве придворного гаера у ясновельможного пана. Когда бы они были ученее и умнее, так не были бы тем, чем они есть. Они ленивы и гадки не вследствие того, что их приучили к умственному труду, а вследствие того, что они не приучены ни к какому труду.