Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

Мы знаем, что в быту сельского врача не все денечки будут красны, что не без досад и некоторой нужды он проживет свою жизнь, особенно сначала, пока его узнают и полюбят, но ведь все же положение сельского врача всегда будет лучше положения праздношатающегося врача, которых целые сотни мы видим в наших университетских городах. Итак, повторим, правительство одно не может ничего сделать ни для обучения народа, ни для устройства в широко разбросанных селах врачебной части; оно только может дать средства идти этому делу скорее, чем оно в состоянии идти без его содействия. Оно может освободить медиков от ношения у своего бедра немедицинского инструмента, предоставить сельским врачам право отпуска лекарств, дать в их пользование определенное количество казенных земель, приносящих около 7 коп. годового дохода с десятины,[191]191
  См. “Русскую речь” (внутр<еннее> обозрение) и “Русский инвалид”, 1861 г. Ноябрь м<есяц> – Прим. Лескова.


[Закрыть] предоставить общинам выбирать себе врача (который должен нести и полицейские обязанности в своем округе) и по общественному приговору заменять его другим; оно может, наконец, дозволить учреждение неограниченного числа аптек лицами, имеющими должные фармацевтические познания, и не возбранять аптекарям свободного понижения цен противу таксы. Впрочем, это само собою выйдет из конкуренции. Остальное все устроят сами общины, сам народ, с понятиями которого, по справедливому замечанию Гакстгаузена, сроднился аграрный коммунизм и который в этом коммунизме найдет средство обеспечить основные потребности всех действительно нужных общине людей.[192]192
  Тенгоборский в своем известном труде (о производительных силах России) свидетельствует, что “идея общины природна русскому народу во всех проявлениях его жизни” и касаться его коммунистических устройств, по замечанию Тенгоборского, – “опасно”, ибо этому народу “противен корпорационный дух западного мещанства”. – Прим. Лескова.


[Закрыть] Врачей общины, конечно, крестьяне признают нужными для себя людьми; но для того, чтобы они познакомились с выгодою медицинской помощи, мы не видим иного средства, как призвание врачей сначала в те села, где правительство может теперь же предоставить в пользование врачей известные поземельные угодья, то есть в села, подведомственные управлению государственных имуществ. Окрестные поселяне других ведомств сначала станут прибегать к помощи врачей, живущих в казенных селениях, а потом, постигнув выгоды приближения к себе врачей, подумают и о средствах обзавестись своим особым врачом. Многим хочется сразу разделить селения на медицинские округи и каждый из этих округов снабдить особым врачом, но это, к сожалению, невозможно, как по недостатку средств для такого дела, так и потому, что насылка врачей в села может иметь неблагоприятное впечатление на поселян, особенно если врачи не будут зависеть от общества и станут заботиться о его интересах менее, чем о расположении своих начальников.

Таким только образом, по нашему мнению, и можно положить прочное основание не призрачному, а действительному устройству в России медицинской части в городах и селениях. Обрадованные правом выбора для себя полицейских врачей, города не замедлят воспользоваться этим правом, а где городские общества не пожелают им воспользоваться, там может оставаться старый порядок. В селах же врачи явятся вскоре после того, как мы прочтем в “Северной почте”, что в село Цветынь или Добрынь, например, вызывается врач, в пользование которого предоставляется деревянный дом с тремя жилыми покоями и надворным строением, пятнадцать десятин распашной земли в трех клинах и три десятины сенокоса. Или же другое объявление, в котором будет сказано, что я, NN, желаю быть сельским врачом, если мне дадут в селе теплую, чистую хату, клочок земли и корма для лошади и коровы. Такие простые строки обрадуют нас более многоречивых трактатов об устройстве того, чего сразу нельзя у нас устроить ни по каким иностранным образцам. Может быть, некоторые найдут, что земельный надел врача “свяжет его свободу”, как полагал один наш ученый, говоря о крестьянах, но ведь не всякое же лыко ставить в строку. Мало ли что ни сдается некоторым доктринерам? Поземельный надел в пользу врача обеспечит его прочно, прочнее денежной складчины в его пользу, и, делая его хозяином своего участка, сделает его близким к интересам своих пациентов, сблизит его с народом и с природой. Этим окончиваем мы все, что могли предложить от себя на обсуждение людей, обративших в последнее время внимание на интересы народного здравия. Мы не выдаем нашего мнения за что-то конченное, непогрешимое, но позволяем себе надеяться, что если бы оно дошло до нашего смышленого народа, то он, может быть, во многом согласился бы с нами и нашел бы в себе и силы, и средства пособить своему теперешнему беспомощному положению.

Мы более боимся, поймут ли нас врачи. Это для нас вопрос весьма загадочный. Конечно, г. Тулушев, а пожалуй, и г. Добычин и еще несколько человек молодых врачей, чувствующих неестественное положение русского врачебного сословия в русском обществе, поймут нас и, может быть, согласятся с нами, что для интересов самого врачебного сословия необходимы миссионеры к народу из этого же сословия и что без свободного сближения врачей с народом нельзя ожидать ничего хорошего для ежегодно возрастающего числа русских медиков. Но что скажут авторитеты, не ездящие к больным, которые платят менее 3 р<ублей> с<еребром> за визит? Впрочем, что бы они ни сказали, это все равно: “не ими свет начался, не ими и кончится”. Гораздо дороже мнение таких людей, как профессор Вальтер и его почтенные сотрудники, откровенно и честно обнажившие перед русским обществом все возмущающее безобразие русского медицинского управления, колоссальное невежество и корыстолюбие разных Юпитеров громовержцев медицинского Олимпа.

Между тем, по выводам Моро де Жоннеса, в России и Польше встречается изумительное долголетие и человеческий век в этих странах представляется гораздо длиннее, чем в Австрии и Италии. “Страны с умеренным климатом не принадлежат, как следовало бы полагать, – говорит Моро де Жоннес, – к числу тех, которые пользуются выгодами малой смертности; для этого они нуждаются в общественном порядке более совершенном”. Этою выпискою из знакомого многим русским сочинения французского статистика мы и оканчиваем свою статью, желая русскому народу долгоденствия и благоденствия, а друзьям его изыскания верных средств к приведению страны в то положение, при каком долгоденствие становится уделом ее жителей.

О ПЕРЕСЕЛЕННЫХ КРЕСТЬЯНАХ

Обыкновенно, если при применении высочайше утвержденных положений о крестьянах встретится какое-нибудь затруднение, – возбужденный вопрос переходит на разрешение губернского по крестьянским делам присутствия. При этом оно обязано в постановлениях своих строго держаться закона и только в случае неясности его испрашивать объяснений от министерства внутренних дел, а в случае неприменимости ходатайствовать о том, чтобы министр вошел с представлением в Главный комитет об устройстве сельского сословия для изменения неприменимого закона. Вот каким путем разрешаются недоумения, возникающие при применении положений.

Просвещенная либеральность Главного комитета и министерства внутренних дел, в высшей степени похвальная деятельность большинства мировых учреждений, сознание самого дворянства в необходимости полного уничтожения крепостного права – представляют верные ручательства в том, что предпринятое преобразование достигнет своей цели.

Несмотря на это, некоторые вопросы несомненной важности ищут другого пути для их разрешения. Тысячи случаев, к которым вполне применима та или другая статья, составляют такие редкие исключения из общих правил, что разрешение их, на основании общего закона, представит полное противоречие духу законодательства. Между тем мировые учреждения не могут отступить ни на шаг от буквы закона: а так как в этих случаях он чрезвычайно определителей, то мировой посредник, на основании статьи, разрешает вопрос окончательно, и он редко доходит до губернского присутствия, которое, при помощи прокурора, совершенно легально, с совершенно правильным толкованием закона, подводит под него известный случай и уж затем не встречает никаких сомнений. Одним словом, вопросу не дают хода, и он ищет другого пути, чтобы обнаружиться. Он чувствует всю свою основательность, с разрешением его сопряжены интересы, участь тысячи людей. И обязанность литературы заявить его: только этим путем может он преодолеть препятствия, обнаружиться и, очистившись от грязи ложных понятий, предстать пред правительством для окончательного и справедливого разрешения.

Один из таких вопросов составит предмет настоящей статьи.[193]193
  Из постановлений губернских присутствий видно, что этот вопрос был уже не раз возбуждаем мировыми учреждениями, но, не встречая неясности в соответствующем ему законе, губернские присутствия не давали ему хода. – Прим. Лескова.


[Закрыть]

Положим, какой-нибудь помещик Кондратьев имеет два имения в двух разных великороссийских губерниях. В силу различных финансовых соображений, большею частью в виде наказания, Кондратьев до прошлого года переселил своих крепостных из одного имения в другое. Кто скажет, что такие случаи были невозможны? Кто скажет, чтоб они не были часты? А знаете ли, что значит переселить крестьянина из одной губернии в другую, за несколько сот верст? Это значит вырвать его из кружка людей, к которым он с детства привык; оторвать от места, к которому он привязан больше, чем к людям; часто – оторвать от семейства, потому что иные помещики переселяли своих крестьян, для избежания ненужных расходов, без жен и детей. Это значит бросить его к людям незнакомым, а он с детства не выезжал из села. Это значит разорвать все связи, которыми он держался на родине; разбить все основы, поддерживавшие его существование, его веру в людей, его любовь к труду.

Но вот в грустную хижину его долетело слово: свобода. Как ни смутно понятие его, соединяющееся с этим словом, первое желание крестьянина будет воспользоваться ею для возвращения на родину. Да притом, как и понять свободу без права жить на родине, без права, которым пользовалась даже большая часть крепостных? Несмотря на это, надежде его не суждено осуществиться. Всем приносит радостную весть новое положение – он один остается забытым, неудовлетворенным. Статья 7 местн<ого> Великор<усского> Положения положительно определяет, что такие крестьяне получают надел с обязательным правом им пользоваться в течение 9-ти лет в том имении, где они водворены.

Но предположим, что помещик Кондратьев умер до обнародования Положения и одно из имений его перешло к одному сыну, а другое к другому. В этом случае переселенные крестьяне таких имений подлежат действию Высочайшего повеления[194]194
  О крестьянах, записанных в имении одного помещика и водворенных в имение другого. – Прим. Лескова.


[Закрыть] от 27 июля, на основании которого они “могут, по желанию: или оставаться на месте настоящего их водворения и сохранить за собой право на надел землею, или, отказавшись от надела в имении, где они водворены, возвратиться в то имение, где они записаны по ревизии” (то есть откуда они выселены), и в этом последнем они, в большей части случаев, имеют право на надел, даже без согласия общества, к которому припишутся.[195]195
  См. означенное Высочайшее повеление. – Прим. Лескова.


[Закрыть] Итак, крестьяне разных помещиков, переселенные из одного имения в другое, имеют больше прав, чем такие же крестьяне одного и того же помещика. Но на чем основывается это различие? За что последние не освобождаются от прикрепления к земле, тогда как первые в самом деле свободны? Разве одни не так же терпят от принудительного выселения из родины, как другие? Разве желание одних возвратиться в родное общество не так же натурально, как других, разве одни не такие же люди, как другие, и на этом основании не должны пользоваться одними общечеловеческими правами? Если на все эти вопросы должно отвечать утвердительно, то на чем же основывается законодательство, разделяя на две категории людей, в (общей) сложности составляющих одну? Наш пример показывает ясно, что в основании такого различения лежит не идея правды, а простая случайность: не умри Кондратьев – его крестьяне оставались бы на месте водворения; но он умер, и у него два наследника – и вот крестьяне его получают право возвратиться на родину; наконец, если б Кондратьев даже не умер, но оставил бы только одного сына, то крестьяне его все-таки продолжают быть прикрепленными к земле. Закон ясен; недоумения быть не может. Но чувство справедливости оскорблено. Интересы, личность тысячи людей принесены в жертву. Вопрос остается нерешенным, потому что несправедливое разрешение вопроса не уничтожает его.

Но до сих пор мы имели в виду только крестьян, переселенных из одного имения и водворенных в другом, то есть получивших там усадебную оседлость и даже полевой надел; судьба таких людей все-таки довольно сносна; заведясь своим хозяйством, найдя на новом месте некоторое удовлетворение своим интересам, они, быть может, слабее чувствуют тоску по родине и по родным. Но возьмем вот такой случай: тот же помещик Кондратьев перевел из одного имения в другое несколько душ крестьян, которые не получили земельного надела, но их поселили в помещичьих строениях и заставили работать все 7 дней на помещика. На основании ст. 8 и 7 местн<ого> Великор<усского> Положения такие крестьяне имеют право или отказаться от надела и удалиться из общества, или получить надел там, где они поселены.[196]196
  На основании ст. 142 Общ<его> Полож<ения> всякий желающий приписаться к сельскому обществу должен испросить приемный приговор оного. – Прим. Лескова.


[Закрыть] Нечего и говорить, что они откажутся от надела и пожелают возвратиться на родину; но это они в состоянии исполнить не иначе, как если сельское общество, к которому они захотят приписаться, согласится их принять. Здесь они должны встретить тысячи непреодолимых препятствий. Во-первых, сношения с обществом. Кто не знает, какое это затруднение для большинства наших крестьян? Письменно снестись с сельским обществом, изложить свое желание перейти к нему, предложить условия для такого перехода и просить своих соотечественников не отказать в приюте – да это и не нашим мужичкам может показаться нелегким. Но, положим, первое затруднение побеждено: крестьяне толково объяснили в письме, чего они хотят, и общество их поняло. Вы, может быть, думаете, что оно тотчас им обрадуется, согласится принять и вышлет приемный приговор? Нисколько. Оно почти наверно им откажет или предложит такие условия, которые их хуже закабалят, чем самое крепостное право. Дело в том, что каждое сельское общество получает в пользование известное количество земли, смотря по числу душ, его составляющих; но при этом ежели количество земли, предоставленной обществу, не менее низшего размера, то прирезывать к ней помещик не обязан, хотя бы общество приняло к себе еще 50 человек! Такое правило бесспорно справедливо: но кто не видит – какие громадные неудобства представляет оно в нашем примере. Вот известное сельское общество, состоящее из 100 человек, получило в надел высший размер по той местности, положим, по 4 десятины на душу, что составит 400 десятин. Ежели оно примет еще хоть 10 новых членов, то, понятно, состоя из 100 человек и пользуясь прежними 400 десятинами земли, оно будет более стеснено, а вследствие этого, конечно, пожелает вознаградить себя за такие стеснения на счет новых членов. Но предположим, что общество наконец приняло условия выселенных крестьян; вы, может быть, думаете, что они теперь могут возвратиться на родину? Не тут-то было: на основании ст. 142 Общ <его> Положения, они должны предварительно испросить согласие помещика, то есть господина, который несколько лет тому назад их переселил. Из этого можно заключить, как облегчен их переход на родину.

Итак, безземельные крестьяне, переселяемые против их желания из одной губернии в другую, ждавшие воли, чтобы наконец снова перейти на родину, получают право такого перехода, но на условиях в высшей степени отяготительных, часто невозможных. И вот они по-прежнему прикреплены к земле, по-прежнему живут между чужими людьми и ждут не дождутся, не будет ли им другой воли, так как настоящая – не воля для них.

Не то бы было, если бы этим крестьянам, записанным по ревизии в одном, а водворенным в другом имении того же помещика, дозволено было, как крестьянам разных помещиков, получать в надел землю в одном из означенных имений, которое они выберут наравне со всеми членами сельского общества, к которому припишутся. Тогда бы им не нужно было входить в сношения с обществом, в которое переходят, и из милости просить то, что принадлежит им по праву.

Наконец, чтобы предупредить некоторые возражения, которые бы можно мне сделать, я считаю нужным сказать, что интересы самих помещиков в большей части случаев не затронуты этим вопросом: крестьяне получают надел из мировой земли, а не от помещика, и только в самых редких случаях, когда общество пользуется менее чем низшим размером, делается прирезка. Вследствие этого полного отстранения помещиков от настоящего вопроса, он выступает еще рельефнее; невольно спрашиваешь себя: почему же на разрешение всех приведенных случаев имеет влияние не положение крестьян, не их права и нужды, а то: принадлежат ли означенные имения одному или нескольким помещикам, для которых этот вопрос не имеет никакого значения.

ОТ М. СТЕБНИЦКОГО

Знакомые читателям “Северной пчелы” рассказы “Страстная суббота в тюрьме” сделались для многих поводом к разным толкам и к разным мерам, убеждающим меня, что известные лица еще недалеко ушли от того развития, в котором их имел случай наблюдать Павел Иванович Якушкин. Искренно сожалея о таком печальном явлении, я вовсе не намерен излагать последствий моего посещения петербургской тюрьмы и съезжего дома 3-й адмиралтейской части, хотя вполне убежден, что некоторые из этих последствий были бы не лишены общественного интереса. Я скажу только несколько слов по поводу беспокойства г. пристава Харламова, удостоившего мои рассказы возражениями, напечатанными в № 116-м “Северной пчелы”.

Г. Харламов, очевидно, вовсе не знакомый с литературным правом, принимает мои рассказы за что-то вроде публичного обвинительного акта и считает их личною обидою для себя, для всего уряда квартальных и для ротмистра***. Г. Харламова я вовсе не знаю и никакого желания оскорблять его не имею; квартальных зовет фартальными народ, и я не виноват, что он зовет их так. Тут, очевидно, виновато введение иностранного слова и способность русского человека переиначивать слова чуждого ему языка на свой лад. Есть места в России (например, в Малороссии, в Курской губернии и др.), где народ буквы х, хв заменяет буквою ф и наоборот θ и ф буквами хв, например вместо Федор там говорят Хведор. Там фамилию пристава исполнительных дел 3-й административной части народ произнесет не Харламов, а Фарламов. Неужели г. приставу это показалось бы обидным, если бы Господь занес его в Курскую, положим, губернию? Отставной ротмистр*** на меня сердится!.. За что же? Не за то ли, что я сказал, что он судится за подлоги, а не подлог? Что ж! Я прошу его извинить эту типографскую ошибку. И потому я твердо уверен, что основательного права гневаться на меня за рассказы о тюрьме никто не имеет, а кто сердится без основания, тем я позволю себе припомнить русскую пословицу, что “кто сердит да не силен – грибу брат”. “Посердится, да не свернится”.

Потом г. Харламов дает какую-то великую цену доверию, оказанному мне тем, что я мог видеть тюрьмы, и замечает, что я писал вздор со слов арестантов, тогда как я мог поверить их показания справкою у г. Харламова, который и не преминул сообщить публике свои “официальные” соображения. Что касается доверия, то я ему вовсе не даю и микроскопической доли той цены, какую дает г. Харламов, который, пользуясь постоянно таким доверием, вероятно, знает, что у нас оно приобретается без всяких особых заслуг, а в других странах для осмотра тюрем не требуется ничего, кроме дешевого билета за вход, и с этим билетом можно досмотреться до тех подробностей, которых я не мог заметить во время получасового пребывания в тюрьме, с которою г. Харламов близко соединяет свою репутацию. Забирать справки у г. Харламова мне не было никакой нужды, потому что я не собирался составлять доклад, а намерен был рассказать то, что видел и слышал, а не то, что пишет у себя г. Харламов и tutti frutti.[197]197
  Всякая всячина – Итал.; зд.: всякие другие


[Закрыть] Г. Харламов, будь он более знаком с значением литературы, вероятно, понял бы, что нам нет дела потчевать публику чиновничьими сочинениями, а мы рассказываем о вещах то, что нам в них представляется, не принимая на себя никакого обязательства отвечать за всякое слово, которое мы слышали и которое со слуха записываем и передаем обществу посредством печати. Мы, слава Богу, не следователи и не ревизоры, и, в силу нашей неофициальности, во всех странах просвещенного мира нам предоставлено безвредное право

 
Излагать свои воззренья
На политику министров,
Возвышенье мореходства,
Умножение таможен,
Урожай обильный репы
И вражды различных партий.
 

Далее г. Харламов говорит, что у меня была цель осмеять подведомое ему учреждение. Ну, целей моих, полагаю, г. Харламов знать не может и напрасно о них берется судить, а что касается злокачественности моих выражений, то кому же не приятно

 
Взбесить оплошного врага?
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру это я!
 

Г. Харламов говорит, что заведение, состоящее при 3-й адмиралтейской части, – не тюрьма, а что-то иное. Это там у них по бумагам может значиться как угодно, а для нас, людей простых, всякое место, где человек лишен воли, – тюрьма, и в некотором смысле даже весь свет тюрьма.

(Земля человеку – и мать, и темница.)

Впрочем, я не имею ничего сказать против “официальных” соображений г. Харламова и пишу это для того, чтобы подобные ему чиновники убедились, что рассказать виденное не значит становиться в положение доносчика, обязанного, на основании известной статьи закона, подкреплять свой донос “юридическими доказательствами”. Таких порядков в литературе нет и не будет, а что я записал в моих рассказах, то действительно было в страстную субботу, и в том порука директор Л—в.

Г. Харламов еще полагает, что я стою перед ним на допросе, и говорит, обращаясь ко мне: “Наконец не угодно ли вам, г. Стебницкий, объяснить, о каких делах шла речь, когда вы ехали с полковником Л., и что вы разумеете под словами: еще кое о чем?”

Нет-с, г. Харламов, не угодно.