Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 85 страниц)

“Кто выходит на сцену и говорит: я гений, я хочу изменить к лучшему общественные начала, – тот самозванец, который тотчас же и делается жертвою своего самозванства. Кто же, не понимая жестоких уроков опыта и сознав свое бессилие перестроить действительность, живущую из самой себя, по непреложным и вечным законам разумной необходимости, будет тешить себя ребяческими выходками против нее, тот не перейдет в потомство, но только заставит о себе сказать современников:

 
Ай, моська – знать сильна,
Коль лает на слона!”
 

(Белинский. Ч. 2-я, стр. 421).

Нет никакой нужды ни в какой идеализации. Народ пойдет своей дорогой и оставит на посмеяние потомству тех, кто лгал за него, точно так же, как предаст поруганию память “тешивших себя ребяческими выходками против него”.

Народный смысл положителен и крепок. Народ крепко и свято хранит свои вековые предания. Его нельзя увлечь никакими теориями, и можно с ним достичь всего, неся перед ним один светоч истины. Он сам отбросит отжившие начала, как только убедится, что они отжили и более для него не годятся. В нашей литературе гордятся неуважением к авторитетам, но все же не мешает им вспомнить, что “народ не есть условное понятие, но конкретная действительность, и ни один индивидуум не может, хотя бы и хотел, оторваться от общей родной субстанции”. О чем же, собственно, хлопоты? Зачем ложь? Разве не известно, к чему она привела во Франции и семью, и общество, и литературу? Разве и нам нужен такой же разлад и такое же низведение всякой журнальной статьи на степень печатной болтовни? Те, которые устроят русской прессе такое положение в обществе, окажут и себе, и обществу весьма плохую услугу, и потому не лучше ли менее гнаться за теориями да за собственными симпатиями, облекая их в формы народного желания, а говорить прямо и беспристрастно о том, чего желает народ, а не о том, чего желают его незваные адвокаты, которым он сам скажет: я не ведаю вас. В противном случае слова пойдут на ветер и обратятся в посмеяние тому, кто их произносит, а вместе соединения, о котором так много говорилось, явится печальнейший факт: недоверие к литературе, и тогда всякое дело труднее. Кто этому не верит, пусть посмотрит на современную Францию. У ее литературы существовало то направление, которого держатся теперь очень многие у нас, и что из него вышло?.. Многие говорят, что это старо, что ссылка на Францию надоела. Это, может быть, правда, но что старо, то еще не непременно неверно, и кто любит свой народ, тому можно для него поскучать часок-другой в некоторых размышлениях над стариною, из которой вырос Наполеон III и насмешливое недоверие целой страны к своей периодической прессе.

<О МАЛЕНЬКИХ ЛЮДЯХ>
С.-Петербург, вторник, 25-го июня

Маленькие люди, о которых мы будем сегодня говорить, едва ли не самые жалкие люди на земле русской. Они уже тем несчастны, что общество видит их несчастие почти каждый день и не только не замечает его, но даже считает это безобразно дикое явление явлением нормальным, вытекающим чуть-чуть не из природы вещей.

Мы говорим о купеческих мальчиках.

Заводя о них речь, мы вовсе не намерены забавлять наше гуманное общество мизерабельностью; еще менее мы способны вопиять к общественному великодушию. Нет, мы слишком стары для того, чтобы верить в русскую общественную инициативу, и потому обращаемся с нашими словами не к гуманности и либерализму разговаривающего русского общества, а к с. – петербургскому обер-полициймейстеру, сделавшему так много в полицейском управлении столицы.

Да, мы обращаемся к обер-полициймейстеру с делом, о котором, собственно, следовало бы говорить с обществом. Но как общество ничего полезного не делает и не хочет делать, то приятнее и короче надеяться на тех, которые могут делать. Таково современное состояние общественных дел при высоком развитии фразерствующего русского общества.

Наша просьба к с. – петербургскому обер-полициймейстеру рекомендуется общественному вниманию единственно для того только, чтобы не упустить случая заметить этому обществу его полнейшее бездействие, равнодушие к человеческим страданиям и жестокосердие, вопиющее на небо.

В предпоследний год первого тысячелетия России в Москве распочалась маленькая газетка, занявшаяся необыкновенно внимательно тормошением русского торгового сословия. С первого нумера, кажется, до последнего, она пилила дуроломов московской ножевой линии и с замечательною аккуратностью каждую неделю выволакивала на свет Божий хоть парочку торговых сычей. Непривычные к свету, они сидели и хлопали своими желтыми глазами, а читатели ахали, охали, смеялись и по временам сожалели. Более наше общество пока ни к чему еще не заявило своих способностей.

Газета, выхватывая скандал за скандалом из того злосмрадного болота, из которого московский гостинодворский Коцебу берет персонажи для своих прелестных произведений, доказала:

1) Что русское рядское купечество в предпоследний год истекшего тысячелетия России обращалось с мальчиками и так называемыми “молодцами” не по-человечески. Детей содержали гадко, требовали от них работы непосильной, били жестоко и даже убивали. Газета называла уличною кличкою почтенных московских коммерсантов, приобретших обширную известность своею дерзостью с приказчиками и зверством с детьми, отданными им “для обучения торговому делу”. Газета рассказывала ужасы.

2) Что торговый мальчик, с минуты отдачи его купцу, обречен на вечное непроходимое невежество.

3) Что мальчику ровно негде искать защиты, когда его калечит хозяйский кулак, приказчичий уступок и кухаркина затрещина. Что он гибнет молча, до тех пор, пока забьют в нем все человеческое, научат лгать, плутовать и притворяться.

Газета, подкрепив свои слова надлежащими доказательствами, говорила, что этому купеческому бесчинию надобно положить конец.

В этом же предпоследнем году прошлого тысячелетия “Экономический указатель” И. В. Вернадского, сгруппировав эти факты в одну конкретную, энергически написанную статью, доказывал настоятельнейшую надобность вмешаться в это дело и не дать теперешним торговым мальчикам вырасти в тех умников зеркальной и суровской линий, которых с большою выгодою можно возить для удивления Европы, если бы всю свою умственную дрязгу они умели выкладывать на языке, понятном гнилому Западу.

Как “à propos de bottes”[37]37
  Не к месту; ни к селу, ни к городу (франц.).


[Закрыть] “Экономический указатель” приставил, что петербургское купечество идет несколько далее московского. То дерется со злости, а это иногда и пур сес ле педанс. “Придет”, говорит, “приказчик домой пьяненький, карячится, карячится, а потом потянет лапищу к детской головке и скажет: “Ну-ка, попка! Дай-кась я тебе безделицу взвошу!”” Ну, разумеется, и взвошит, то есть замотает пьяную лапищу в русой головенке да и пошатает ее безделицу туда да сюда. Это не за провинность, а так… занятно это очень. Экономическая газета профессора Вернадского указывала также на один вид систематического варварства, освященного торговым обычаем. У рядского купечества постановлено, что мальчик не должен сидеть ни дома, при хозяине, ни целый день, находясь в лавке или в магазине. Он должен непременно стоять. Его посылают относить покупки, гоняют туда, сюда, и, возвратясь усталый, он все-таки не смеет присесть, а опять становится стоять свою каторжную стойку. Ни один солдат, ни один столпник не простоял на своих ногах столько томительных часов, сколько простоял их на своих слабых ножках каждый ребенок, муштруемый русским рядским купечеством.

Из сведений, составляемых рекрутскими присутствиями о количестве забракованных людей и о причинах их обракования, оказывается, что в городских торговых обществах, отбывающих рекрутство, более всего людей, неспособных к военной службе “за расширением жил под коленами и на икрах”. Прямая причина этого явления непременно находится в связи с молодыми годами, которые мещанин выстоял в хозяйской лавке. Это уже есть преступление, имеющее много общего с членовредительством, которое строго карается уголовным законом. Это должно быть воспрещено не только в видах сострадания к детям, но даже и в видах облегчения производства рекрутских наборов.

“Экономический указатель”, перебрав всю эту историю, в конце своей статьи заключил статью тем, что почтенное рядское купечество продолжает иродову работу, занимаясь медленным и бескровным избиением младенцев.

Но из всего сказанного в этом году для рядских мальчиков не произошло пользы ни на одно маковое зернышко.

В год тысячелетия России не вытерпели мы и опять подняли этот вопрос, обратясь между прочим к русской прессе с просьбою толочь в дверь, пока она отворится и впустит рядских детей и в теплую спальню, и в светлую школу.

Мы, как умели, убеждали общество в необходимости немедленно вступиться за рядских мальчиков, как за самых несчастнейших детей в подлунном мире. Чтобы избежать упрека в голословном обвинении рядского купечества, мы повторили все сказанное об этом прежде нас другими и сопоставили положение рядских мальчиков с мальчиками, обучающимися у ремесленников, и, кажется, доказали, что положение ремесленного мальчика, без всякого сравнения, лучше положения мальчика торгового. Ремесленник не смеет уродовать своего мальчика. Есть институция, которая наблюдает, чтобы хозяин не дрался, чтобы он кормил ребенка здоровой пищей, давал ему теплое и светлое помещение, не заставлял работать более определенных часов и давал свободу в воскресный день и двунадесятые праздники. В большинстве случаев наблюдение производится довольно зорко, и за нарушение этих правил хозяева-ремесленники наказываются штрафами, оглашением и закрытием заведений. От этой благодетельной полицейской меры ремесленные мальчики стали живы, веселы, и смышленность их возбуждает удивление. Они рассудительно смотрят на свои обязанности к хозяину; исполняют его справедливые требования, но не боятся его кулака, шпандаря или аршина; но вечером в редкой мастерской вы не услышите чтения вслух какой-нибудь книжечки, выпрошенной тем или другим у своего “давальца”. В воскресенье до обеда “починочка”, а там приобретение орехов на заработанный четвертачок, игра, чтение, резвость. Ребенок растет по-ребячьи, а между тем учится и ремеслу, и видимо развивается в человека.

За торгового мальчика не заступается никакой комитет: нет никакого контроля за тем, как его содержат и как с ним обращаются. Он не имеет никакого понятия о своем человеческом праве; у него нет свободного воскресенья, ему не позволено поиграть, поболтать и порезвиться. Он весь стеснен, как ребенок, и никак не может развиваться в человека, ибо ему не дают сближаться с миром. Он весь, как орех в скорлупе, заключен в пошлом, узком, грошевыдавливающем кружке хозяйской лавки, в среде конски-глупой и молодцовской.

Еще один год продолжало русское рядское купечество иродову работу, еще тысячи полторы новых жильных узлов завернулось на детских икрах в одном Петербурге, и тысяча гостинодворских неучей вошли вреднейшими членами гражданского общества с головами расчесанными, но пустыми, как покрывающая их циммермановская шляпа, и мы снова поднимаем наш голос за это вопиющее на небо дело. Прибитые, вытянутые столбиками и ничему не обученные дети уже отвыкли от смелого и простодушного детского взгляда. Они не знают, к кому бы протянуть свои болтающиеся по бокам ручонки и у кого бы выпросить себе право читать вечером вслух книжку, учиться чему-нибудь хоть у дьячка, хоть у грамотного солдата, потому что и тот, и другой все-таки без сравнения развитее и просвещеннее его хозяина купно со всем приказчичеством. Среда, его окружающая, пошла до того, что даже никак не может прозреть своей собственной пошлости, не может понять, что, сколько ни ворочайся в ее мозгах, – кроме двугривенных, там ничего не отыщешь. И в этой-то среде ребенок простаивает божественную искру, данную ему в тот день, когда он заплакал, увидев впервые свет, разменивающий на двугривенные целую натуру ребенка. Мальчики эти даже не думают, что есть сила, способная подарить им свободное воскресенье, с книгою, с казанком, с карандашом и со свайкой.

Оглянувшись назад и посмотрев на все стороны, куда три года три периодические издания назойливо стучатся с этим вопросом, мы наконец, кажется, нашли, где сила, способная прекратить каторжную кабалу рядских мальчиков.

Когда общество равнодушествует к своему прямому делу, когда сердца слишком закорузлы и недоступны голосу убеждения, остается одна надежда на власть, находящуюся в руках человека просвещенного и небезучастного к интересам человечества, обитающего в столице. А города, пригороды и посады пойдут за столицею.

<О НЕИЗВЕСТНЫХ УМЕРШИХ>
С.-Петербург, вторник, 30-го июля 1863 г

Наше внимание обратила на себя статья свящ<енника> М. Чемена, напечатанная в июльской книжке “Херсонских епархиальных ведомостей” под заглавием “О неизвестных умерших”. Автор статьи затрагивает мимоходом важный вопрос о несостоятельности существующих у нас постановлений по делам о расследовании случаев скоропостижной смерти и несообразности правила, в силу которого “без полицейского чиновника никто не смеет и пальцем коснуться скоропостижно умершего, по-видимому, человека”.

Собственно говоря, автор ведет речь не о том. Его, как пастыря, поразил психологический факт “самоукрывательства невинных пред лицом правосудия человеческого”, самоукрывательства, последствия которого бывают весьма важны в юридичском отношении и которое иногда (и то слава Богу!) открывается священникам по непреложному закону совести.

“Приглашают меня, – говорит о. М. Чемен, – в анатомический дом похоронить покойника. На билете, выданном доктором и засвидетельствованном полицейскою частию, значится: “Тело неизвестного по имени и званию человека, умершего от аневризма, предать земле…” Дело нередкое, к нему мы привыкли. Входим с причетником в домик, видим исхудавшее от болезненности лицо чернорабочего великорусса; никого нет в доме, кроме старухи, прислуживающей при уборке тел, да сторожей-гробокопателей. Маленький огарок свечи тускло освещает тело труженика, незнаемого, забытого, оставленного теми, которым он приносил в жертву остатки своих сил. “Быть же не может, чтобы никто не знал его! – так думалось мне. – Уединения и неизвестности в таком городе может искать только преступник, занимающийся темным ремеслом по темным ночам, а в этих мягких чертах лица покойника видны только горе, скорбь, болезнь и терпение! Ему ли укрываться от людей?”

Началось погребение. Несколько любопытных женских лиц с суеверным почти страхом заглянули в окна мрачного домика и отошли. Вот подошла к окну еще одна женщина, зарыдала плачем, который, видно, долго сдерживала, и немедленно удалилась. Плач мог вызвать подозрение; но место и время ли ему во время молитвы? Да и то сказать, женщины очень чувствительны; плачут они иногда от пустяков, а здесь как не пролить слезы сострадания к несчастному во имя любви к человечеству?

Погребение окончено; тело незнаемого покойника отнесено сторожами кладбища в могилу, и, по-видимому, никто не обращал внимания на дело. Но не забыт покойник теми, с которыми делил он свою горькую жизнь. В отдаленном захолустии Молдованки, в бедной хижине, втихомолку оплакивала его семья, стараясь скрыть от людей свое горе. К горю потери кормильца присоединилось сознание вины перед ним; совесть беспокоила овдовевшую жену его за то, что она, по совету людей, отказалась от его трупа, не проводила его до могилы. Где искать утешения несчастной? Куда обратиться ей за советом? Какой избрать ей подвиг для успокоения неумолкающей в упреках совести? Людям не всегда безопасно вверять тайну, за которую она боялась ответственности, быть может, позорной. Идет, бедная, в храм Божий, несет свое горе и свою вину к милосердному Спасителю, чтобы у креста его сложить их: пусть служитель Христов скажет слова мира, прощения или запрещения – все легче станет на душе.

И пришлось мне слышать печальную повесть скорби и невинной вины.

“Мы люди бедные, – говорила несчастная, – пришли из России сюда на заработки. Работали мы, сколько могли, но едва деток и себя прокармливали. Скорби ли от неудач, труды ли тяжкие сломили здоровье мужа. Стал он жаловаться на боль в сердце – простонет ночь, а на утро идет на работу: Нужно, говорит, хлебушки достать для детей. И ходил он так-то на работы, перестал уж и жалиться, а все чахнет да тоскует. Вышел вот это один раз к одному хозяину, да с лопатой-то и упал мертвый. Прибежали земляки, да и говорят: “Молчи да молись! Бог к себе прибрал нашего земляка, мужа твово”. – Я в слезы, а они заперли дверь, да говорят: “Молчи, а то хуже будет; не признавайся, что он твой муж и что ты его знаешь; хозяин тело его велел вынести тихонько на улицу подальше; найдут люди, придет полиция, сделает свое дело, да и похоронят, ничего не узнавши, а то пойдут таскать нас, да хозяина, да тебя на допросы, и конца не будет спросам; от дела оторвут, а хлеба не дадут; да, чего доброго, по подозрениям и в острог посадят”. – Пожелтело у меня в глазах, закружилась голова – и сама не знаю, что со мной было. Прошел денек, другой, а я все боюсь и людей, и тени своей, и покойника. Дай, думаю, пойду я, хоть издали взгляну на своего кормильца, хоть могилку-то его замечу, когда-нибудь вдоволь поплачу на ней. Вот прихожу, а вы, батюшка, погребаете его. Как схватило у меня за сердце, как заплачу я, так и посмотрели на меня люди! Мне и представилось, что земляки говорили мне. Испугалась я, да без оглядки убежала домой, и не знаю, где похоронили его. Тяжкий грех мой! Чем я заплачу его? А покойник все снится мне, да корит меня: “что, мол, отреклася от меня?”

Случай, мною описанный, – говорит о. М. Чемен далее, – не единственный в своем роде. Когда-то, при погребении такого же неизвестного покойника, в небольшой толпе любопытных, окружавших гроб, явился человек, шепотом подсказал мне имя усопшего и немедля исчез. Вероятно, многие из покойников, погребаемых под именем “неизвестных” бывают известны кому-либо, но опасения придирчивых расследований заставляют скрывать дело”.

Пагубные последствия подобных случаев очевидны, и автор особенно указывает на нравстенную, психологическую сторону вопроса. Не менее важна и сторона экономическая: при таких обстоятельствах должна произойти некоторая запутанность и в сборе податей, и в вопросе о наследствах, возможны разные подлоги… Автор не сомневается, что причина этой скрытности заключается в преувеличенных нередко рассказах и анекдотах о придирчивости полиции при следствиях… Как ни меняйте членов полиции, ставьте исполнителями полицейских постановлений людей самых благородных и благонамеренных – народ долго еще будет смотреть недоверчиво на их заботы о благе граждан.

Почтенный автор сопровождает свое мнение следующими, нам кажется, довольно практическими, на первый взгляд, предложениями: в тех случаях, когда полиция очень занята, “вверить осмотр покойника и составление акта ближайшим честным домохозяевам. Можно в каждом квартале или улице избрать присяжных из честных хозяев, которым и сообщить немудреные формы акта и отдать на их совесть предварительные работы по следствию. Народ наш не так испорчен, чтоб ему нельзя было вверить такое дело. Народ не

будет скрываться перед честными соседями-хозяевами, да и самые-то присяжные хозяева будут знать в лицо каждого из близко живущих пожильцов. В таком случае и скрываться не будет возможности…”

Предлагаемой меры нельзя не одобрить. Пора же нам, наконец, сколько-нибудь делать что-нибудь самим для себя, не рассчитывая на обязательную заботу о нас правительства. Правительство хочет, требует от нас содействия, предоставляя самый широкий простор благонамеренным начинаниям. Инициатива “общественных”, в тесном смысле, улучшений лежит на нас самих: такова, если не ошибаемся, руководящая идея нашего правительства… И дай Бог, чтобы мы не ошиблись, предлагая приведенные выше выдержки из благонамеренной статьи неизвестного, но почтенного служителя церкви в надежде, что скромное желание автора статьи “Херсонских епархиальных ведомостей”, приведенной нами, желание, высказанное им в заключении, чтобы “юристы поправили, дополнили или уничтожили его соображения”, – исполнилось к полному удовольствию автора, нашему и всей русской благонамеренной публики.

<О НЕОБХОДИМОСТИ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ В РОССИИ>
С.-Петербург, вторник, 2-го октября 1862 г

Какие-нибудь десять лет тому назад был еще возможен у нас вопрос: полезны ли для России железные дороги? Конечно, неутвердительно отвечать на этот вопрос могли и тогда только те лица, которые сами не ездили в качестве обыкновенных смертных по нашим дорогам и, в особенности, не имели надобности перевозить по ним тяжести. Поэтому-то и гр. Канкрин, например, не увлекался железными дорогами для России, точно так же, как Наполеон I не увлекался пароходами…

Теперь не то. Теперь и не имеющим надобности ни везти товаров, ни самим ездить в качестве обыкновенных смертных по нашим шоссейным и нешоссейным дорогам, – теперь всем и каждому легко понять и даже грешно не понимать, как полезны и необходимы для России улучшенные пути сообщения, в особенности же железные дороги. Да, теперь даже кажется странным, как могли люди, притом умные люди, сомневаться когда-либо в пользе железных дорог для России! Так и кажется, что подобное сомнение было только макиавеллическим тормозом. Положим, что лет десять тому назад не было тех сведений и фактов, которые теперь самым осязательным образом свидетельствуют о необходимости для России железных дорог: но ведь и в то время была же логика, был же простой здравый смысл, а его одного достаточно, кажется, чтоб понять, что чем громадное расстояния и чем притом хуже пути сообщения, тем необходимее замена их лучшими, совершеннейшими, в особенности, когда усовершенствованные пути сообщения, железные дороги, устраиваются в странах, которым неизвестны ни громадные расстояния России, ни ее пути сообщения, из которых многим следовало бы скорей называться путями разобщения, нежели путями сообщения.

Но, если и теперь, пожалуй, найдутся у нас люди, для которых логика и простой здравый смысл не в помощь для решения этого вопроса, – то авось-либо современный факт убедит их в крайней необходимости для России иметь как можно более коммерческих железных дорог, то есть таких, которые строились бы не с какой-либо политической или стратегической, а с чисто коммерческой целию, определяемою условиями народного благосостояния. Факт этот состоит в том, что теперь вывозится из России менее ее продуктов, нежели в прежнее время, отчего, конечно, отечество наше нисколько не обогащается. Между тем другие страны, из которых вывозилось прежде несравненно менее, но которые опередили нас в построении железных дорог, производят и вывозят теперь своих произведений несравненно более, чем прежде, и это на счет процветания промышленности в России. К числу таких стран принадлежит, например, Венгрия. Несмотря на то, что она не бедна внутренними водяными сообщениями, и даже несмотря на то, что она находится под управлением австрийским, – Венгрия богаче России железными дорогами, а потому и в промышленном отношении быстро опережает наше отечество. То же самое должно будет в скором времени сказать и о дунайских княжествах, и о некоторых других странах, промышленная роль которых была до последнего времени очень невелика. Да, нам нужны железные дороги: без них мы быстрыми шагами отодвинемся от Европы.