Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 85 страниц)

Этим второй акт кончился. Начинается третий и последний.

Висляков просыпается у себя дома и в тяжелом похмелье начинает припоминать, где он вчера напился; потом припоминает, что с ним было, и наконец вскакивает при воспоминании, что его венчали, и плачет. Павел Васильев выполнил это бесподобно. Слышны бубенцы. “Запирай ворота”, – кричит Висляков слуге; но прежде, чем его приказание исполняется, являются гости мужчины и поздравляют бедняка с законным браком. Висляков видеть не может Застежкина и оплакивает свою судьбу. Как ни вяло написал это автор, но благодаря прекрасной игре Павла Васильева и эта сцена, единственная во всей комедии, вышла опять недурна. Висляков решается бежать, оставляя жене все свое состояние, и наконец, несмотря на все препятствия со стороны Застежкина, бежит и уезжает. Приезжают Щелкодурова и молодая Вислякова, которая вчера не поехала с пьяным мужем, а мужа и след простыл. Опять афронт, который неизвестно чем бы и кончить, если бы автор не придумал такой вероятной штуки. Отворяется дверь, вбегает лакей Вислякова и объявляет, что барин его напился дорогой и пьяным привезен им назад домой, так как он своим побегом поступил “против закона”, чем вся комедия и кончена.

И это современная комедия, в современной нам глуши нашей родины!

Ни прекрасная игра Павла Васильева, ни усилия г-жи Линской хоть что-нибудь создать из своей роли не могли поддержать эту слабейшую из слабых и бесталаннейшую из бесталанных пьес: она пала даже без треска. По заведенному обычаю, несколько снисходительных голосов крикнули было по окончании третьего действия “автора!”, но прежде чем вышел к рампе актер, желавший объявить, что автора нет в театре, – дружное шиканье и крики “не надо” произнесли этой пьесе вполне заслуженный ею общественный приговор.

Мы как нельзя более согласны с этим приговором, но театральная дирекция с ним не согласилась, и эту вздорную пьесу уже начали повторять, и повторяют по два раза в неделю, так что в театр хоть и не ходи. Публика не приняла пьесы; но “театральный домовой” взлюбил ее и плетет в косы нигилистическую гриву ее автора.

Не будем много говорить, что это вовсе не комедия, ибо в ней нет ни одного условия, требуемого комедиею. Это – водевиль, и, к сожалению, даже плохой водевиль; но все-таки, назови автор свою пьесу водевилем и представь ее как сцены странной случайности и не дай ей такого названия, а назови ее как-нибудь вроде “Женитьба Вислякова” – она бы и туда и сюда. “Свадьба Кречинского” и “Женитьба Бальзаминова”, вещи не чета этой, вышли под этими простыми названиями, а эта историйка странной женитьбы в лицах пущена с претензией характеризовать местность и эпоху. Смелость большая. Но в пьесе г. Вильде, кроме совершенного бессилия автора, мы с грустью видим еще упрямую живучесть дерзости, при которой в наше время люди пускаются авторствовать, не умея отличить добро от зла и забывая изречение, гласящее: “Прежде чем станешь писать, научись же порядочно мыслить”. Сообразил ли г. актер Вильде, что его реалист Лабадин не что иное, как деловой бездельник, бессердечная дрянь, для которой все средства позволительны, лишь бы они вели ее к цели, к прибытку? Сообразил ли он, что при таком артисте и сентиментальная Софья, и ее мать, и пьяница Висляков, и моветон Застежкин становятся краше и милее, чем их хотел представить автор? Приравнивая их к Лабадину, в них все-таки находишь хоть что-нибудь человеческое, тогда как в этом предприимчивом болване человеческого только внешний образ, который он позорит своим подлым поведением. Произвести крупнейший скандал; поставить в ужасное по своему значению положение девушку, хотя и сентиментальную, и смешную, но во всяком случае вызывающую сожаления о ее несчастном воспитании, а не злодейского надругательства над ее положением и ее надеждами, – это ему ничего; ему лишь бы лес пришел в руки. И это единственное лицо, которое автор желал представить не дураком, не плутом и не ничтожеством! Жалкий автор! жалкий человек, и всего более жалкий актер! Чему же он может сочувствовать; что он может играть с любовью и с сердцем, если в его сердце местятся вон какие образы и сочувствует он вон каким людям!.. И это в театральном мире не новость!

До этакой практичности в стремлении осуществлять свои предприятия герои г. Слепцова и его друга по направлению г. Холодова еще никогда не доходили, и мы должны сознаться, что нигилизм, омерзевший всем здравомыслящим людям в беллетристической литературе, явным образом стремится омерзеть им, ударившись на русскую сцену, которая, на горе общественное, терпит все, кроме истинных дарований и выступающих сколько-нибудь из ряда вон талантов. Еще прошлой зимою на нашей сцене появилось несколько мелких вещиц, водевильчиков и сцен подобного же направления, и их заметили и похвалили газетные фельетонисты.

Недаром же любимец нашей публики Павел Васильев не мог дать в прошлом году своего бенефисного спектакля в том составе, который был им сначала скомпонован и потом изменен, выпуском вон пьески, где на сцену является нигилист не в столь привлекательном виде, как у г. Вильде. Теперь это становится понятнее.

Дальнейший репертуар нынешнего месяца еще ничтожнее. Просветя зрителей представлением им умного и дельного человека в лице Лабадина, кончившего так благородно свое предприятие, дирекция перешла к “Орфею в аду”, этой обличительной оперетке, злее всего преследующей владельцев невских рысаков и колеблющей реноме поэтических богов Олимпа, давно и без того называемых в России зауряд “болванами”. Пьеса эта, несмотря на всю свою нелепость, безобразно извращающую мифы, и особенно характер Эвридики и Орфея, очень смешна: Яблочкин и Озеров (Юпитер и Плутон) здесь заставляют хохотать до боли в подреберье; Прокофьева канканирует; публика заставляет ее повторять канкан; заставляет аркадского принца повторять куплеты; и все очень довольны. По впечатлению – эта ничтожная пьеска напоминает “Десять невест и ни одного жениха”, и в них обеих даже участвуют почти все одни и те же самые актеры. Оба эти пустых, но очень смешных фарса сделались у нас любимыми из веселых вещей, и, вероятно, повторение их в нынешнем сезоне будет бесконечное. Смех, ими возбуждаемый, разумеется, смех не гоголевский, а польдекоковский – смех не сатиры, а фарса, несмотря на то что “Орфей в аду” имеет претензию на обличительную сатиру и тоже очень нежно лащет нигилистов. Но вообще из новых, прошлогодних вещей это самая популярная: куплеты аркадского принца поют на улицах и на них же ссылаются газетные фельетонисты, обыкновенно ссылавшиеся прежде на Гоголя.

Из новых пьес афишами в непродолжительном времени обещано в первый раз: “Захолустье” С. Н. Вечеслова. Увидим, что это такое.

Лучший сюрприз обществу при открытии сезона сделал дирижер Александринского оркестра г. Кажинский. Вместо ничтожных полек да романсов с мажорным восхождением в первом куплете и минорным падением во втором, он составил для антрактов целый букет премилых вещей. В первом антракте оркестр исполнил увертюру из оперы “Раймонд”, 2) “Das Heimweh”[94]94
  “Тоска по родине” – Нем.


[Закрыть] и 3) в первый раз секстет из оперы “Czar und Zimmerman”.[95]95
  “Царь и плотник” – Нем.


[Закрыть] Хоть бы уж оркестр мало-мальски послужил развитию вкуса, если сцена твердо и неуклонно решилась служить безвкусию. Будет ли это, однако, так в этом роде и продолжаться, или это только было для первого раза? – это знает Кажинский.

Заключительною новостью из сценического мира можем поставить распространившийся слух, что “один известный литератор” написал драму или комедию из мира литературного. В пьесе этой литератор старого покроя, идеалист, сходится с литератором нигилистом. Что-то пахнет Фаустом и Мефистофелем…

РУССКИЙ ДРАМАТИЧЕСКИЙ ТЕАТР В ПЕТЕРБУРГЕ

Наша сценическая литература не дремлет, и если ее в чем можно упрекнуть, так в том, что она заставляет других дремать.

Белинский

Одна из ряда новых пьес “В глуши”. Ее содержание и исполнение. – Вероятность огромной письменности по сценической части и некоторые сомнения насчет направления, какое примет эта письменность. – Где ищет драматического элемента г. Боборыкин? – По словцу на ушко г. Сазонову и г-же Линской. – Самые последние театральные новости и надежды.

Бесталанною комедиею г. Вильде “В глуши”, о которой мы уже говорили, открылся, вероятно, целый цикл плохих пьес, заготовленных для русского театра. Не успели люди, любящие театр, вдоволь навздыхатъся и наохаться по поводу подаренной им пьесы г. Вильде, как могут уже утешаться многими другими произведениями новых сценических писателей, между которыми поистине должно считать пьесою особенно замечательною пьесу г. Вечеслова. Эта четырехактная пьеса называется “Захолустье”, а содержание ее вот в чем: в каком-то уездном городе живет довольно крупное чиновное лицо Сергей Маркыч Клещов (г. Зубров); у него есть экономка (Громова), а у экономки взрослая дочь (Лелева). Дочь эта резвушка и большой неслух; мать у нее нипочем, а Сергей Маркыч, будучи ее крестным, а может быть, и родным отцом, очень ее балует. Матери, разумеется, хочется выдать свою дочь замуж, и дочь на это согласна, а сваха, мещанка Языкова (Линская), сейчас находит и жениха, писца Огурцова (Сазонов). Огурцов нравится невесте, нравится матери, нравится благодетелю, и благодетель посылает за ним сваху: “Поди, приведи и доставь”.

– Пойду, приведу и доставлю! – отвечает ему, несколько бравируя, сваха, заставляя этими словами скучающего зрителя хоть один раз рассмеяться.

Первый акт кончен, и, надо признаться, кончен с таким определенным влиянием на зрителя, что остальных трех хоть и не давать – никто в претензии не останется; но все возымевшее начало имеет и свой конец: снова взвивается занавес, предъявляя публике актеров гг. Горбунова и Сазонова, из которых Сазонов играет Мишу Огурцова, а Горбунов – его товарища, канцеляриста Волосова. Долго о чем-то здесь говорят эти господа – и о любви, и о панталонах, и все это ужасно незанимательно. Приходит Наталья Андреевна Бакланова (г-жа Воронова), а с нею дочка ее Соня (Струйская 2-я), названная в афише невестою Огурцова. Тут и мать Огурцова выходит, и все они перед вами сидят да говорят, а вы сидите да слушаете их, и скучно вам до нестерпимости; но на выручку приходит сваха. Мать Огурцова сейчас уходит с нею в другую комнату, а Бакланова, рассердясь на то, что ее оставили, говорит дочери “а ля мезон”,[96]96
  Домой – Франц.


[Закрыть] и уходят, а за ними уходит и канцелярист Волосов. Тут сваха и старуха Огурцова являются и объявляют Мише его счастье: он избранник, на котором остановлено внимание Клещова и его воспитанницы, и он теперь же должен идти к ним. Огурцов по этому случаю скачет козлом… Этим балетом кончается второй акт.

В третьем акте происходит представление Миши Огурцова его новой невесте и Клещову. Жених с невестою поцеловались, все выпили по бокалу воды, и третий акт кончен. В промежутках шли разговоры да старейшие анекдоты цитировались, и все это прескучно и пребессвязно.

В последнем акте Огурцов приходит домой пьяным: он зашел по дороге в трактир с секретарем, напился, и теперь ему черт не брат. Под руку ему подвертывается товарищ его, Волосов, пришедший его поздравить с неожиданным счастьем; он на него кричит; а тут являются мать и дочь Баклановы – он и их распекает, в чем, впрочем, еще более отличается его мать. Добрую четверть часа со сцены только и слышите перебиваемое в два женские голоса: “я вас презираю”, “а я вас презираю”, и наконец мать Огурцова выговаривает Баклановой такое слово: “а ваша дочь целый век в девках просидит”. Бакланова вспыхивает, обращается к стоящему здесь же уродцу-канцеляристу Волосову, называет его как-то по имени и предлагает жениться на ее дочери, отставной невесте счастливчика Огурцова. Волосов, разумеется, согласен и просит у предлагаемой ему невесты позволение влюбиться в нее. Девушка одно мгновение затрудняется тем, что она была влюблена в брюнета, а теперь должна влюбиться в блондина (Волосов в белокуром парике), но тем не менее она согласна выйти за Волосова, и пьеса кончена при объявлении со сцены, что “это необразование, что это захолустье”.

Пьеса упала самым выразительным образом: ей шипели, шикали и даже слегка свистали; но тем не менее в репертуаре она назначена к повторениям и повторялась.

Вот и извольте удивляться, что люди толкутся у г-жи Гебгард да у Марцинкевича! Положительно незачем стало ходить на русские спектакли в Петербурге, и Белинский жестоко ошибся, утешаясь упадком сцены и репертуара в его время. Он применял к театру макиавеллевское правило: “чем хуже, тем лучше”, и надеялся, что продолжение тогдашнего плохого репертуара и плохого ансамбля в персонаже невозможно, что публика даст почувствовать нестерпимость такого положения. Но с тех пор, как Белинский выражал эти надежды, прошли годы; репертуар становился все хуже и хуже; ни одна из написанных хороших пьес, за исключением пьес Островского, на сцену не попадала; ансамбль персонажа расстроился и обеднял уж до последней степени, а между тем и теперь еще даже начала конца этому положению театров в Петербурге не видно…

Но возвратимся еще на минутку к помянутому нами “Захолустью”, чтобы по поводу его сказать еще два, надеемся, совершенно верные предположения.

Полюбовавшись пьесою г. Вильде, мы назвали ее самою плохою из пьес, которые мы когда-либо видали. То же самое, помнится, говорилось когда-то о пьесах гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, у которого в одной даже есть лицо, сильно напоминающее вильдевского Лабадина: этот все лес покупает, а тот целую пьесу варил мыло и кончил тем, что не сварил, ибо, по пословице, мыло не со всяким сваришь. Пьеса г. Вильде, написанная после всех известных доселе пьес гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, показывает, что, говоря о новом русском репертуаре, никогда не должно употреблять крайних выражений и говорить, что это вот пьеса “бездарнейшая”, ибо смелость авторов наверно может дать обществу вещь еще худшую и заставить взять сделанное определение назад. На этом пути авторы непревосходимы, и пьеса С. Н. Вечеслова новое и блестящее тому доказательство. Что бы вы вперед ни увидали на русском петербургском театре бездарного, знайте, что в запасе для вас есть еще бездарнейшее, и вы никогда в этом не ошибетесь. Замечательно, что обе эти пьесы и кончаются-то совершенно одинаково, и язвительность у них одна и та же: “Вот мол они каковы, барышни-то! Им что ни поп, то батько, лишь бы замуж выйти”.

Второе предположение также вызывается пьесою г. Вечеслова. В ней, как всякому, вероятно, очевидно, нет никакого такого содержания, чтоб его можно было представить и чтоб оно могло иметь интерес. Так себе, посватался писец за одну, а на другой женится, и ничего более. Это может быть везде: “в Глуши”, “в Захолустье”, в Петербурге на Песках, в Галерной гавани, в Москве на Самотеке – словом, везде, где есть писцы и приготовленные им в невесты барышни. Интереса такие события не имеют ни для кого, и, несмотря на то, все-таки их описывают в лицах и представляют. Серьезным довольно вопросом становится только одно: чего же после этого нельзя взять сюжетом для представления на Александринском театре? – Вероятно все, что вы хотите. В продаже на столиках есть теперь ничтожная книжонка, озаглавленная так: “Выгодная женитьба из жизни гражданских писцов”. Она написана в лицах, и в ней действия даже более, чем в “Захолустье”, – и она, стало быть, может быть сыграна, а если в исполнении ее будут участвовать один, два из наиболее талантливых и любимых публикою актеров, то может статься, что их будут и вызывать; а если пустить в эту пьесу хорошеньких актрис, то их непременно вызовут “за красоту”, за то самое, за что некоторые из учителей ставят хорошие баллы некоторым хорошеньким пансионеркам, стоющим по справедливости нулей, а получающим pour ses beaux yeux[97]97
  За свои красивые глаза – Франц.


[Закрыть] четверки и пятерки. Все может быть представлено, что напишется, – кроме “Бориса Годунова” и т. п. вещей, достойных представления. А что пишется для театра? Не думайте, что письменность по этой части ограничивается тем, что вы слышите и видите: нет, она еще очень далеко простирается за эти пределы и достигает чудовищной пустоты или чудовищного безобразия. Человек, пишущий эти строки, по обязанности своей, как сотрудник журнала, читал как-то одну рукопись, которой, вероятно, кроме его и ее автора, никто более не читал и вряд ли будет когда-либо читать. Рукопись эта была театральная пьеса, комедия. Что же в ней изображалось? (Так как пьеса эта назначалась для печати, то содержание ее не секрет, и потом, если кто пожелает воспользоваться ее сюжетом и предвосхитить у автора его мысль, то я за это ответствую.) Изображалось вот что: поехал человек (отставной майор) с своею матерью (генеральшею) на Николин день в Колпино помолиться Богу; отстоял он, как видно из его слов, обедню, отстоял и молебен; пошли они потом вдвоем по ярмарке; стал накрапывать дождь; на ярмарке разные люди есть: тут и кружевница (роль, назначенная Линской), и саечник (Горбунову), и фокусник (Яблочкину), и ротозей (Озерову), и всякой всячины человеческой. Майор с матушкой мимо всего этого проходят, благородно, никого не трогают, и их никто не беспокоит. Заходят они потом, чтобы укрыться от дождя, в один дом, где домохозяин оказывается старым знакомым генеральши: он был провиантским поставщиком и нажился, ведя дела вместе с ее мужем, то есть, будучи оба своему отечеству патриотами, вместе обворовывали его армию и флоты. Теперь этот купец живет на покое; умен он, как Гостомысл, добр, как Тит милосердый, борода у него прозелень, очи светлые. Такие же очи и у дочери его, Груши. Это прекрасное семейство хлебосольнейшим образом принимает майора и генеральшу; майор не сводит глаз с девушки и… вы вот так и думаете, что он сделает ей предложение или хоть, по крайности, объяснится в страсти? – Ничуть не бывало! Он посидел и прощается, но на платформе дарит ей бирюзовое колечко и говорит, что, “уважая ее отца, он советует ей рубить дерево по себе”. Тут засвистит свисток, поезд от платформы поедет в Петербург, унося с собою майора и генеральшу, а купец с дочерью пойдут домой, и тем вся комедия кончится.

Произведений этой письменности – мы не решаемся называть все это литературою – в настоящее время нужно ожидать очень много. Все ли они будут отмечены одинаковою печатью бездарности, или будет в их ряду что-нибудь позамысловатее и позаметнее – предсказать трудно, но что их в течение нынешнего сезона будет очень много, может быть гораздо более, чем за несколько прошедших лет, – на это уже есть указания.

На быстрое увеличение числа произведений сценической письменности имеет прямое и непосредственное влияние нынешнее положение русской журналистики. Прекращение двух больших журналов нигилистического направления оставило свободными многих сотрудников этих изданий. Люди эти, вследствие особенностей своего образа мыслей и, может быть, даже вследствие исключительности своих дарований, не могли примкнуть ни к одному из продолжающихся изданий, и, конечно, ни одно из этих изданий не могло и принять их. Оставаясь таким образом или совсем без дела, или хоть и при делах, да при таких ненадежных, что и делами назвать их не стоит, начали писать для императорских театров и напишут, конечно, немало. Слух ходит, что известный своею плодовитостью драматург г. Петр Боборыкин сочинил пьесу из богатого, по его мнению, драматическим содержанием мира литературного и что что-то такое сценическое готовят некоторые из писателей-нигилистов; один из них уж и написал комедию, которая, говорят, скоро будет дана в бенефис одного из любимейших наших актеров. Актер этот, не далее как год тому назад, нигилизму не сочувствовал и проводил на свой бенефис пьесу, имевшую прямое намерение не поощрять этого полезного учения. Увидим, кто-то переменился: актер или писатель. Известно, что писатель этот принадлежал к школе литераторов, смело посылавших героев своих повестей делать “предприятия”, и потому прямее бы всего ожидать, что и в сценическом произведении его все разыграется около поездки на “предприятие”; но также может случиться, что этого и не будет, ибо недавно один из литературных людей этого прекрасного направления публично на гласном суде перед всей публикой и присяжными объявил, что после события 4-го апреля у них изменился взгляд на дела и переменились отношения к “молодому поколению”, а потому, стало быть, и нельзя с достоверностью предположить, около чего теперь будут они кружиться – около “предприятий” или около своих старых “шантей”. Наверно можно сказать только одно, что у них без забубенных слов не обойдется, и райку будет повод похлопать.

Об игре наших актеров говорить много нечего: она такая же, как и всегда; только г. Сазонов уж очень надоедает своим прыганьем и своими кавалерийскими стремлениями сесть верхом на человека. Ему бы съездить в Москву да посмотреть, что успел из себя сделать его товарищ и сверстник г. Рассказов – может быть, тогда г. Сазонов немножко постыдился бы и понял, что комизм состоит не в прыганьи и не в ржаньи “мышиным жеребчиком”. Г-же Линской позволим заметить, что она напрасно утрудила себя саком, с которым явилась в роли захолустьевской мещанки Языковой: мещанки в захолустье никаких саков с собою не носят. Это обычай чисто петербургский, и почтенная артистка напрасно этого не сообразила.

На сцене идут еще две новые оригинальные пьесы и две переводные. Первые называются “Любишь кататься, люби и саночки возить” г. Степанова и “Без правды люди не живут, а только маются” г. Штукина. Переводные же: “Смерть Кромвеля” г. Раупаха и “Мужья инвалиды” (Les invalides du mariage); в обеих этих пьесах играет г. Самойлов, и замечательно, что за одну из них, именно за “Смерть Кромвеля”, его попробовали “продернуть”, к чему почтенный артист, конечно, не привык и на что, тоже вероятно, не обратил внимания. Достойно также замечания появление на русской сцене нового дебютанта, г. Зубова, человека с дарованием и несомненно полезного для здешней сцены.

В Москве всё идут с переводным классическим репертуаром, и идут хорошо и смело. Ждут, что и для нас наконец проиграют что-нибудь из классического репертуара, кроме двух, и то редко повторяемых классических пьес Шекспира. Радостные надежды! и они осуществимы. В самом деле, не говоря о г. Самойлове, актере хороших способностей, ведь все-таки есть же люди, способные понимать роли, например, хоть бы ветеран русской сцены И. И. Сосницкий, Каратыгин, Григорьев, добросовестнейший исполнитель всех своих ролей г. Зубров, Павел Васильев, Яблочкин, Озеров.

Утверждают, что со сцены русской навсегда сходит госпожа Брошель, но зато восходит на сцену помещенная в “Отечественных записках” драма гр. Толстого “Смерть Иоанна Грозного”. Препятствия, которые при рассуждениях о постановке этой пьесы вырастали как грибы, вдруг найдены устранимыми, и она будет играна.

Будем ждать. Авось не одним москвичам, а и нам грешным доведется написать вам, читатель, про что-нибудь более интересное, чем про “Глушь” да про “Захолустье”…