Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 85 страниц)

Новоникольский произносит жалкие слова над умершей женой, причем опять вспоминается “русская женщина”, и затем, обращаясь к Новосельскому, он говорит: “Уйдите, Бога ради, Бог вас простит”.

Большая пьеса этим и кончена.

–

Мы назвали рассказанную нами театральную пьесу только большою, между тем, у нее очень много других, в такой же точно мере принадлежащих ей прилагательных: она, по всей справедливости, может быть названа пьесой благонамеренной, необдуманной, слабой.

Все это можно сказать об этой пьесе со всяким беспристрастием и доказать без малейших натяжек, к которым прибегает автор пьесы для защиты своих положений.

Что пьеса очень велика, то есть велика более, чем должна бы быть, это не требует никаких доказательств. Это чувствует не только каждый, кто ее видел, но даже каждый, кто прочел ее в нашем сокращенном рассказе. Пьеса изобилует длиннотами, повторениями общих мест и взятыми из газет поучительными рацеями. Вообще она во вред себе затянута множеством совершенно лишних сцен, которые могут быть частию сокращены, а частию и совсем выпущены без малейшего нарушения полноты. Длиннот этих в пьесе бездна, и они на сей раз еще однажды доказывают, что молодой писатель избежать их решительно не может: все, что он почувствовал при встрече со злом или с добром, ему кажется, что он почувствовал первый, что этого еще никто прежде его так не видел и что все это должно быть всенепременнейше высказано им и даже подкреплено. Обилие ощущений и забота выразить их все вдруг как можно скорее заставляет молодых авторов суетливо ткать все, что у них шевелится в их нетронутых запасах, и оттого большинство молодых произведений бывают водянисты, уничтожают самих себя в потоке слов и нередко падают, тогда как их ноги могли бы выдержать их, если бы они сконкретовались, собрались и ту же самую силу и тот же самый вес свой сжали в меньшем объеме. “Гражданскому браку”, несомненно, очень могла бы помочь одна нехитрая, но весьма спасительная операция, называемая сокращением. Пьеса будет идти несравненно живее, если сам автор или толковый человек из артистов (которые действительно мастера на эти вещи) осмотрительно поосвободят ее от ненужных длиннот и потом опять хорошенько и тщательно сдвинут.

Обращаемся к благонамеренности пьесы. Автор встает за женщин, которых некоторые современные люди увлекают к конкубинальному сожительству во имя принципа, отрицающего церковный брак. Г<-н> Чернявский осуждает своею пьесою легкость взгляда упомянутых выше людей на их отношения к женщине; предает позору человека, который, имея возможность обвенчаться с любимою женщиной, отказывается для ее спокойствия сделать это: не хочет ей “открыть глаза”, как прекрасно говорит его героиня пьесы, Люба. Все это так; все это верно; все это честно; все это благонамеренно и близко каждому, кто хотя когда-нибудь размышлял над вопросами этого рода. Многие говорят по поводу “Гражданского брака”, что о вопросах, затрагиваемых этою пьесою, и говорить не стоило – что все они, будто бы, так твердо и незыблемо поставлены, что и врата адовы не одолеют их. Мы не разделяем этого мнения и явление пьесы с такою задачею, как “Гражданский брак”, считаем своевременным и полезным. Фамильный вопрос у нас понимается вовсе не так твердо и ясно, чтобы им не заниматься. Имея, с одной стороны, закон неразрешимого церковного брака, с другой – терпимые обществом обходы этого брака окольными путями, мы видим – или по крайней мере видели – в нашем обществе такую необузданность понятий, требование такой неограниченной свободы в деле брачного союза, до каких не додумывалась ни одна европейская страна, имеющая в своих законах расторжение браков и признающая так называемый “гражданский брак”, то есть брак по взаимному условию, сожительство взаимно законтрактовавшихся друг другу мужчины и женщины. У нас нет такого брака. Но у нас брак церковный обходится мильонами религиозных раскольников, не приемлющих брака. Сектанты эти не только не венчаются, но даже и не пишут контрактов, а живут парами просто, непостыдно, мирно, по душе, приживают детей, воспитывают их со всею родительскою заботливостью и умирают на их руках, оставляя им в наследие имя, состояние и завет жить так же, как жили отцы их и деды. Прежде все эти пары тесно и крепко живущих людей не были признаваемы за супругов; женщины почтенных лет и почтеннейших душевных качеств и правил, к жестокому оскорблению их, писались в приказных бумагах “блудноживущими девками”; дети их назывались “незаконнорожденными”, со всеми последствиями такого признания, то есть с потерю прямых наследственных прав и проч. Ныне браки этих раскольников признаны браками, и общество признает их, по собственному убеждению, что клеймить такое сожительство именем разврата было бы неправосудно. И это у нас один и единственный вид сожительства, который по внешности несколько напоминает гражданский брак французов, а в сущности, может быть, и выше и чище того контрактного договора. Существенная разница этих двух видов брака представится нам нагляднее всего, если мы припомним все хлопоты, которые с тем и с другим имели наше и французское правительства. И русское, и французское правительство имели с ними очень много хлопот и совершенно различного свойства: французское правительство, в лице своих комиссаров, беспрестанно сгоняло и соединяло разбегавшихся контрактовых супругов и никогда не достигало своих целей: не могло возвратить несостоятельного контрагента к его покинутому подружью и ни одного раза не научило их терпеть друг друга. Русское же правительство через своих приставов до самого недавнего времени столь же безуспешно утруждало себя, разгоняя пары невенчанных раскольников, “прекращало их безнравственное сожительство” и так же не достигало этого, потому что пары откупались у приставов всем, чем могли, чтобы только не разлучаться; а уж если откупаться становилось нечем, и полицейский пристав, исполняя предписание начальства, “прекращал их безнравственное сожительство”, разогнав пару в разные стороны, то это соблюдалось только пока пристав стоял над их головами, а исчезал пристав – и разогнанная пара снова плелась друг к другу, собирала разметанных кое-где во время передряги детишек, оттапливала свой тесный уголок и снова начинала свое “безнравственное сожительство”, ныне уже признанное за брак.

Кроме этого вида, браков, не петых в церкви, у нас нет. Всякое иное сожительство браком не называется. Есть у нас публичный разврат, воспрещаемый законом, будто бы и преследуемый, но на самом деле терпимый и регламентированный особыми административными правилами и инструкциями; есть тайный разврат, скрывающийся от закона; очень много случаев открытого сожительства невенчанных пар, где оба лица свободны или где одно или оба принесли прежде этого союза другие обеты, но не выполняют этих первых обетов вследствие многоразличных причин, в другой стране иногда весьма достаточных для получения развода и разрешения вступить в новый брак. Петербург – город, в который бегут скрыться массы пар, разбитых несчастливым супружеством, – давно освоился с этим явлением и не только терпит его, но и не делает ему никакой гримасы. Связи эти большею частию бывают не кратковременные, а вечные, и нет ничего обыкновеннее, как то, что люди, иногда в течение очень долгого времени живущие таким образом, при первой возможности обвенчаться спешат воспользоваться ею и соединить себя законным браком.

Примеров этих целая бездна во всех слоях общества, и общество всегда имело к таким парам всяческое снисхождение.

О гражданском же браке на Руси говорили только в юридических аудиториях и, может быть, в очень редких гостиных. Но лет шесть тому назад о нем заговорили несколько поживее в журналах, и в то же время в обществе показалась к нему довольно значительная симпатия. Симпатия эта исходила преимущественно со стороны молодых женщин среднего круга, вышедших несчастливо замуж и, вдобавок, незнакомых хорошенько с условиями гражданского брака, а простосердечно полагавших, что гражданский брак значит – сегодня жила, а завтра встала да и ушла в сторону. Но все это поговорилось и забылось: люди, встречаясь с надобностью обходить закон, обходили его по-прежнему, как могли и как умели, а дела шли своим порядком.

Но вдруг завязывается здесь, в Петербурге, сначала очень небольшая шайка людей, усвоивших себе будто бы какие-то новые убеждения и провозгласивших новые принципы. Принципы эти состояли в отрицании почти всего, выработанного цивилизациею. Отрицатели размножались быстро, как кролики, и умножились до того, что имя им стало легион. Очень долго они бесчинствовали в провинциях и в столицах, и бесчинствовали самым разнообразнейшим образом: сеяли смуты в семьях, принимали участие в разных глупых заговорцах, проповедовали разврат, называли безверие просвещением и были противны обществу почти с самого начала. Но общество, непривычное к самостоятельности мнений и еще менее к самостоятельности выражения этих мнений, сделало непростительный промах – оно церемонилось с этими людьми, и церемонилось более, чем это было позволительно в его законнейших интересах. А меж тем они укрепились, пустили во все стороны усы, завербовали в свой лагерь множество скорбных головами мужчин и женщин – и выросла вещь, которой нет подобной ни в одной стране: явился нигилизм. Это уже было учение, требующее ни более, ни менее, как упразднения религии, уничтожения семейного начала, отмены прав собственности и наследства, непосредственной перемены существующего образа правления на социально-демократическую республику и, между прочим, игнорирующее брак, как учреждение, совершенно лишнее и по существу своему, и по форме.

Нигилисты, в отмену церковного брака, не домогались французского брака по контракту, который, собственно, один только и считается “гражданским браком”, а совсем не признавали для человека обязательным, вступив в тесный союз с женщиной, стремиться к упрочению этого союза на целую жизнь. Они домогались исключить из своих связей с женщинами всякую солидность и прочность. Их отношения могли быть однолетние, одномесячные, однодневные и даже одноминутные; но они только не должны были составлять особенного секрета и за то назывались на нигилистическом языке гражданскими или, сколько нам известно, еще чаще естественными браками.

Отсюда видно, что такое в самом деле прикрывал этот флаг. Эти браки были просто обычное удовлетворение парою субъектов своих чувственных потребностей, устроенное таким образом, что мужчина ничем не обязывался в отношении к женщине за наслаждение ее ласкою, а женщина ему не обязывалась ни верностью, ни вниманием, ни всем тем, что облагораживает человеческий союз и отличает его от союза животных. Гражданский брак настоящий, да и церковный брак, допускающий расторжение союза не с столь тяжкими условиями, какие требуются для этого нашим законом, допускают паре несогласных супругов еще раз поправить свой выбор, и затем все-таки дело уже кончено. Правом развода более одного раза в Европе не злоупотребляют даже царственные особы, хотя, как исключение, и там мы видим вторичные и даже третьи браки; так, например, нынешний король датский развелся два раза и нынче женат в третий. Нарушение же верности ложа и в расторжимом, и в нерасторжимом браке, и в безбрачном сожительстве раскольников всегда признавалось развратом, и только гражданский брак петербургских нигилистов в первый раз устранил всякое обвинение в разврате; при этом браке всякая новая связь будет новый брак, и потому число этих браков для мужчины и для женщины может быть бесконечно, но разврата все-таки не будет. Нигилист с нигилисткою могут вступать в новые браки хоть каждый день, и это все-таки должно называться браком, а не тем, чем это следует назвать на обыкновенном человеческом языке. Но свет этого не понял, не оценил такого брака и начал над ним глумиться, а г. Чернявский даже написал на него сатиру. Велико или невелико теперь число людей, признающих петербургский гражданский брак, но все-таки люди эти вредны и жертв их учения в наше время немало; а потому пьесу г. Чернявского нельзя не признать пьесой весьма благонамеренной. Это первая попытка послужить со сцены “открытию глаз”, быть может, не одной готовой погибнуть овце великого стада.

Но, отдавая полную справедливость благим намерениям автора, мы не можем столь же решительно высказаться в пользу выполнения им этих намерений.

Не говоря о недостатках пьесы в художественном отношении, о ее длиннотах, натянутости, невыдержанности характеров и неестественности положений, нас поражают многие другие ее стороны.

Прежде всего нам совершенно непонятно, почему автор, конечно, хорошо знакомый с средою, называющею свои холодные связишки именем “гражданского брака”, избрал героем своей пьесы Новосельского – чиновника, которому на дом носят пакеты, – человека, имеющего барскую квартиру и содержащего для одного себя двух лакеев. Мы охотно допускаем, что нигилизм, привнесенный в русскую жизнь, как известно, воспитанниками духовных училищ и державшийся долгое время в среде одних столичных грамотных пролетариев, спустился или еще спускается и вниз – до лакейских, и в той же степени поднимается вверх – до некоторых господ, имеющих парадные гостиные. Автор, вероятно, и имел цель показать это распространение нигилизма и для этого вывел на сцену нигилиста Алешку из лакейской, а в pendant[99]99
  В пару – Франц.


[Закрыть] к нему – нигилиста Новосельского из светской гостиной. Но как почтенному автору пришло в голову сделать одно из этих лиц главным лицом, героем, базисом пьесы – мы не понимаем. Пусть нигилизм и проник в высшую среду, и даже пускает в ней нынче свои корни, но все-таки он здесь еще самостоятельно не выработался, и экземпляры здешних нигилистов еще очень мелки, тогда как есть нигилистическая среда старая, матерая, изобилующая экземплярами самой крупной величины, созревшими, полными, обработанными и уже давно поддающимися и самому тщательному анализу, и художественному воспроизведению. Взять героя для своей сатиры не из этой среды определившихся нигилистов, твердых и неисправимых, как сам сатана, для которого за пределом известного греха раскаяние и поворот на другой путь уже невозможны, – было со стороны автора большою ошибкою… если только у него не было тайного и, в настоящем случае, нелепого умысла еще помирволить этой ораве, а на позорище вывести именно тот класс, к которому принадлежит плачевный герой его комедии.

Во всяком случае, неумышленная ли это ошибка, или плохой расчет, но пьеса на этом потеряла очень много. Новосельский совсем не жених для гражданского брака; у него, как справедливо заметил его американский дядя, могут быть только содержанки, то есть красивые женщины, которых он, не любя сердцем, будет поить, кормить и одевать, пока они ему нравятся и пока он не вышвырнет их за хвост, как паршивых кошек, на улицу. Оттого лицо это во все время пьесы не в своей сфере с гражданской женою: он почти вовсе не умеет наговорить ей того, что так мастерски и в то же время так коварно гражданские мужья внушают своим гражданским женам; он увлекается Дах-Реден совсем не в граждаском стиле; он спускает с рук свою Любу тоже с сентиментальностью и с раздражением, истинному петербургскому гражданину несвойственными, и, наконец, разоряется с камелиями, чего также истинный гражданин не сделает, ибо в его принципах никогда ничем женщине за наслаждения ее любовью не жертвовать, так как это дело обоюдно милое. А если и бывало когда-нибудь, что кто-нибудь из пары гражданских супругов за любовь свою приплачивал, то приплачивали обыкновенно жены, которых гражданские мужья нередко просто обирали прямым способом или заставляли их приплачиваться за детей, которых, к сожалению, и у нигилистов рожают не мужчины, а женщины. Но нигилисты на женщин никогда не разорялись, и, будь, г. Новосельский действительно гражданский муж, он бы не затруднился найти Любе занятие: он бы свел ее в типографию, в переплетную, уж куда-нибудь да приставил бы. А он ничего этого не умеет и живет с Любою именно как с содержанкой, а не как с гражданской женою. И хотя нет спора, что нигилисты забирали иногда в свое кодло людей не такого полета, как Новосельский, но даже людей титулованных, но, во-первых, в пьесе никто не говорит, что Новосельский сидит в этом кодле, а, во-вторых, попавшиеся нигилисткам аристократики играли у них жалкую роль козлов очищения, и только сами были эксплуатированы: их обирали в пользу общественных нужд и женили на нигилистках настоящим, церковным браком, после которого жена “ляжет или не ляжет бревном поперек дороги”, а уж все-таки с нею не развенчаешься. До таких браков нигилистки так же точно падки, как и составляющие им контраст “кисейные барышни” Одним словом, герой пьесы г. Чернявского – герой очень старой комедии, в которую только введено новое слово “гражданский брак”; но самого гражданского брака и людей, признающих его действительно за что-то имеющее значение, здесь нет. Несчастнее такого выбора героя для пьесы автор уже не мог сделать, и, впавши в фальшь этим выбором, он пошел фальшивить во всем и далее.

Его первое женское лицо Люба могла, может быть, сделаться гражданской женою, потому что она принадлежит к разряду характеров, которые способны подчиняться сторонним влияниям и всегда находятся во власти обстоятельств и случая; но она не могла пойти на гражданский брак прямо из “чинного дома” отца своего. Автор забыл, что женщина из честного дома тогда только может свыкнуться с мыслью о таком браке и начнет уверять себя, что этак именно и следует жить, когда пройдет длинный-длинный курс наук, уничтожающий все ее прежние взгляды и верования и пришлифовывающий к ней на их место нигилистические софизмы. Оттого у Новосельского с Любою и нет никакого гражданского брака. Люба не только не узнает, не изучает и не практикует в своей жизни теорий, сочиненных для гражданской жены, – она сама говорит, что она любовница и что ей это тяжело; она невинно лжет отцу своему, что она уже обвенчалась, и удивительно мило и сердечно просит своего дружка: “Валерьян, открой мне глаза!” Она вся честная и простая женщина, которая никакому гражданскому браку не верит, а только просто сбежала с любимым человеком из дому. А сбежать с любимым человеком, как известно, может и самая кроткая и невинная девушка, если сердцем ее овладеет чувство, с которым она справиться не умеет или не может. И вопрос только в том: чем увлечена Люба? Где, в котором из слов ее обольстителя вы видите хотя какую-нибудь искру любви, хотя даже тень страстности? Ничего этого нет, да и неоткуда ничему этому взяться, когда перед женщиною не человек, говорящий языком чувства, а жалкая кукла, развивающая свои пошленькие теории. Что тут может сделать даже такая талантливая актриса, как г-жа Струйская 1-я, – как зритель почувствует, что Люба бежит не по глупости? И скажите, пожалуйста, чего она бежит? Она знает, что отец ее не помешал бы ее браку; она ни на минуту не обманывается словами своего милого и даже понимает, что такое его “гражданский брак” – она сама говорит, что это для нее значит быть его “любовницей”. Не должна ли она после всего этого ясно видеть, что Валерьян ни на росинку не любит ее, ибо может ли быть для неглубокой и неизвращенной женщины непонятным, что, если человек не хочет себя с нею связывать и даже вперед расчищает ей дорогу к переходу в другие объятия, то он не любит ее и не будет любить? Какая же женщина не дура, видя и понимая все это, пойдет с таким человеком на очевиднейшую погибель? Автор собственными устами Любы и друзей ее указывает на нее, как на образец русской женщины, чему мы, признаемся, немало дивились, да и поныне достойно надивиться не можем. Не будем спорить, что такая Люба, может быть, и жила, и действовала – страна наша велика, а природа своевольна; но чтобы из нее сделать тип хорошей русской женщины и восклицать перед нею: “Вот она, наша русская женщина!” – это значит не знать хороших русских женщин и, к тому же, иметь очень плохой идеал женщины в голове своей. Сердечная мягкость и всепрощение, конечно, очень хорошие черты, хотя у Любы (опять-таки по вине автора, а не актрисы) вместо сердечной мягкости является какая-то рыхлость, а вместо способности прощать – неспособность найтись, поступить как-нибудь иначе; но положим, что уж Люба добра, как целый сонм ангелов, и способна дать свою прощальную индульгенцию даже сатане. Но будто это только одно и должно украшать лицо, перед которым на столичной русской сцене можно восклицать в восторге: “Вот, вот она! вот она русская женщина! Она все простила, и все прощать – это ее призвание”. Непостижимо, зачем, творя героиню для кольев, мяльев и перемяльев, ожидающих ее по плану пьесы, автор не взял обыкновенного, бродячего типа петербургских гражданских жен, с которыми в самом деле только и разыгрывают комедии гражданского брака. С них все это обыкновенно скользит, как с гуся вода, и автор, возьми он только этакое, верное правде лицо, нашел бы в нем неисчерпаемый кладезь, из которого так бы и брызнули фонтаном все комические положения петербургскою гражданского брака. Другой героини мы и не ожидали видеть в этой пьесе и не предполагаем ее даже возможною

Вступить в гражданский брак с убеждением, что она действительно вступает в гражданский брак, а не развратничает, – может только нигилистка, то есть женщина, утратившая разум, смысл, совесть и всякую способность ясного понимания, или женщина, находящаяся во временном умопомешательстве, которое может продолжаться и год, и месяц, и пять лет, и может произойти, например, вследствие столкновения молодой, честной и страстной девушки с иезуитскою нравственностью общества, с его предрассудками, клеветами и неправдами. Она как нельзя более естественно может тогда начать свою нигилистическую карьеру, бросив общественному мнению свою перчатку, под влиянием понятного каждой живой душе озлобления, и окончить эту карьеру, открыв, что попала “из огня в полымя”. Тут автор мог с нею поступить, как ему угодно – мог ее убить, мог еще лучше оставить жить, ибо для живой души еще “обителей много есть”. Все это было в его руках, и мы еще раз только дивимся, как он не понял, что только из этих двух сортов и получаются все до сих пор известные нам петербургские гражданские жены. После пьесы г. Чернявского мы должны верить, что иногда идут на этот брак скверный еще и такие плохенькие девочки, как Люба Стахеева; но мы должны же сказать, что это случай, вероятно, весьма исключительный и возможный только потому, что с таким бессильным существом, как Люба, может случиться все на свете, что на ней так блистательно и оправдалось. Отроковица эта, простоты своей ради на брак скверный автором уготованная, помимо воли его вышла обыкновеннейшею содержанкою, до чего умная и честная женщина не может дойти и не доходит никогда. Чем в ней восхищается автор? Она умеет прощать… Есть, в самом деле, перед чем остановиться и закричать, указывая на нее: “Вот она вам! вот она русская женщина!”

Некоторые признают за автором “Гражданского брака” наблюдательность. Нам, напротив, кажется, что наблюдательности то в авторе меньше даже, чем всего другого, что для писателя нужно. Увлекаясь не имеющим ничего увлекательного характером своей миндальной героини, он расплывается по поводу ее способности простить, изобличая этим просто ужасающую ненаблюдательность. Поневоле загорается желание спросить: на каких же это волнах качала и баюкала автора жизнь, что он не заприметил явления, которое наблюдать можно ежеминутно, то есть не заприметил, что самою большею способностью все прощать отличаются мужчины и женщины, не уважающие самих себя и потому не позволяющие нисколько на них надеяться, ни в делах совести, ни в делах чести.

Один из наблюдательнейших иностранных писателей самый высший преизбыток этой способности не вступаться за себя открыл в нравах женщин, торгующих своими прелестями, и не надо иметь большой наблюдательности, чтобы признать неотразимую верность этого злого замечания. “Погибшие создания”, в великом большинстве случаев, всё прощают и виновникам своего ужасного положения, и людям, оскорбляющим их уже в этом положении. Автору точно не известно, что снисхождение к злу очень тесно граничит с равнодушием к добру, и неспособность презирать и ненавидеть чаще всего живет вместе с неспособностью уважать и любить. Не нужно вовсе обладать никакою особою наблюдательностью, чтобы видеть тысячи примеров, красноречиво подтверждающих это положение. Доброта прекрасна при уме, при характере, при стойкости убеждений, а без них она “дар случайный”, и дар, способный удивлять своими случайностями.

Не видим мы, ровно ничего не видим отрадного в этой вялой снисходительности. Женщин, имеющих такой характер, как Люба Стахеева, даже часто нет никакой возможности спасать, ибо “тому нет спасения, кто в себе самом, в слабости своей натуры носит своего врага”: и они всегда будут во власти случая, и случай всегда будет управлять ими, ибо их характер – бесхарактерность.

В весьма старой комедии “Стряпчий под столом” распевается куплет:

 
Свет – комедия, где случай
Людям роли раздает,
 

и очень многие несоменно верят, что людям их роли действительно раздает случай.

В противность этому, заключительное поучение одной басни говорит:

 
В ком есть совесть и закон,
Тот не укрáдет, не обманет,
В какой бы нужде ни был он;
А вору дай хоть миллион,
Он воровать не перестанет.
 

И опять очень многие верят в это изречение, и верят столько же искренно, сколь другие искренно верят, что люди кругом во власти случая.

Трудно и почти невозможно утвердительно сказать, действительно ли случай всесилен, но что “закон”, положенный себе человеком, может быть всегда, во всех случаях, достаточно силен, чтобы за мужчину или женщину, воспитавших в себе такой “закон”, можно было ручаться, это несомненно. Из этого-то закона создается и savoir faire,[100]100
  Умение, ловкость, сноровка – Франц.


[Закрыть] и достоинство характеров, без которых всякий человек, без различия пола, есть ничтожество, способное оскотиниваться до нигилизма или становиться помыкушкою случая, тряпкою и ветошкою. Любовь таким людям небольшая помога, да и не очень серьезный вопрос в жизни. У них всегда для всего есть извинение, отовсюду есть возврат. В самом деле, чувствуешь, что автор поступил даже великодушно, убив свою героиню на сцене чахоткою. Оставь он ее жить, так вы, может быть, даже поусомнились бы, был ли бы обеспечен ее супруг от бычьих украшений на лбу. Не пропейся Новосельский до такого безобразия, а явись он пред нею

 
С слезами горьких раскаяний
И знаком скорби на челе,
 

а она будь жива и здорова – вы не можете поручиться, куда бы ее завело сожаление. Такие примеры бывали. И таких-то хлопчатобумажных тварей, таких-то каракатиц нам выводят ныне на позорище и говорят: вот, вот русская женщина: она умеет быть обманута и умеет плакать!

После Любы и ее адоратёра, в числе выведенных пьесою лиц, есть еще дядя-американец, г-жа Шварц, девушка Наташа, да девушка Маша, да еще два лакея. Об обеих девушках и о г-же Шварц говорить не стоит: это лица слишком маленькие; а дядя-американец – это Бог знает что такое! Это лицо, из которого должно было что-то выйти, и вышло нечто непостижимое, неопределенное, само себе неверное и ни к чему не годное. Такой тип не только не существует, но и существовать не может. Точно сказочный Летучий Голландец, прилетел он на своем vaisseau-fantôme,[101]101
  Корабле-призраке – Франц.


[Закрыть] почитал избранные места из русских газет и журналов против современных ошибок и ни с чем несообразных безумств ультрарадикальных несмыслей, проврался раз десять сам и давай в заключение насильно целоваться. “Кровь, говорит, почуял”… И это еще вскоре после приезда из Америки, где женщина уважается Бог знает как; а если бы он подольше с нами пожил, да привык бы к тому, что с нашими бабеночками можно себе и волю дать, – тогда, я вас спрашиваю, что бы из этого человека вышло?

Очень, очень радуемся, что он опять сел на свой vaisseau-fantôme. Bon voyage, cher oncle![102]102
  Корабль-призрак. Счастливого путешествия, дорогой дядя! – Франц.


[Закрыть]

Баронесса Дах-Реден написана вернее. Такие женщины начинают встречаться все чаще и чаще. Это ублюдки нигилизма. Они исповедуют только одну половину нигилистического катехизиса. Те на своем знамени пишут “труд и наслаждение” и лицемерят; эти же менее лицемерны и прямо сознаются, что ищут одного наслаждения, “свободы чувств”, как говорит Дах-Реден. Как позднейший продукт нашей цивилизации, они уже на фразерствующий о равенстве и труде нигилизм смотрят как на “рутину”. Будучи по характерам искреннее и по привычкам изнеженнее, они не хотят и пробовать нести иго юродства и ради одного шику жить часом с квасом, а порою и с водою, и дают свободу чувствам, подчиняя их, однако, страху вексельного права. Что из этих женщин выйдет – отгадать нетрудно. Конечно, смело можно ручаться, что они содержанками не будут – это и не по их характерам, да и “это рутина”; но они будут камелиями, если только они и сегодня уже не камелии, что, однако, можно допустить, слыша частые жалобы нашей jeunesse dorée[103]103
  Золотой молодежи – Франц.


[Закрыть] на то, что с некоторых пор совсем вывелись прежние камелии, остроумные, ловкие, изумлявшие своим тактом и знанием человеческого сердца, и вместо их явилось эмансипированное черт знает что, рассчитывающее только на свою рожицу да на белое тело или иногда на сомнительный титул. Нет ничего удивительного, что эти жалобы могут быть в ближайшем отношении с появлением баронессы Дах-Реден и ее добрых приятельниц.

Самое крупное лицо пьесы и, очевидно, самое задушевное создание автора есть студент, а впоследствии доктор Новоникольский.

Это приемлющий браки Базаров. Он, конечно, пообтесался за эти годы всеобщего отрезвления и, как неглупый человек, попривесился к обстоятельствам и приемлет браки, ибо глупо же не принимать их, живучи в обществе, где положение женщины, живущей с человеком вне брака, подвержено стольким неприятностям, беспрестанно напоминающим ей о фальшивости ее положения. Он понимает это и не является шутом, стоящим за свободу там, где эта свобода нисколько не нужна для счастья, ибо свобода от любимой женщины, как испытал Онегин, есть, по его словам, “постылая свобода”, и потому Новоникольский, оставаясь Базаровым, женится на Любе и даже верит, что любовь может властвовать и над твердостью воли, и над рассудком.

– Любил бы ты, – говорит он своему дубиноголовому товарищу, – так не рассуждал бы этак.

Очень жаль, что и это лицо тоже заедено риторикой, и страстность его выражается порою риторическими, а порою нелепыми выходками, как, например, покушением удушить человека перед глазами умирающей жены.