Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 85 страниц)

<НАПАДАЕМ ЛИ МЫ НА СТУДЕНТОВ?

ИЗЛОЖЕНИЕ ДВУХ СТУДЕНТСКИХ ИСТОРИЙ. – ПРИЧИНЫ, ВЫЗВАВШИЕ СТАТЬЮ “УЧИТЬСЯ ИЛИ НЕ УЧИТЬСЯ?” – МНЕНИЯ ОБ А. И. ГЕРЦЕНЕ (ИСКАНДЕРЕ) И О РЕЧИ, СКАЗАННОЙ ИМ В ВЯТКЕ. – РАЗНИЦА МЕЖДУ СТУДЕНТАМИ В УНИВЕРСИТЕТЕ И В ДУМЕ. – НАШЕ МНЕНИЕ>

Н. Г. Чернышевский в апрельской книжке “Современника” поместил свою статью по вопросу: “Научились ли?”. Статья эта направлена прямо против “Санкт-Петербургских ведомостей”, которые напечатали статью “Учиться или не учиться?” и против “Северной пчелы”, перепечатавшей ее из “С.-Петербургских ведомостей”. Нашим читателям известно, что статья эта очень многим не понравилась, и мы даже напечатали одно из писем, полученных нами после ее помещения. Упрек, сделанный нам автором оглашенного нами письма, мы считали ничтожным и не заслуживающим никаких объяснений: но статья г. Чернышевского – другое дело. Из нее видим, что нас упрекают не только люди, находящиеся в том возрасте, к которому мы относим автора напечатанной эпистолы, но г. Чернышевский говорит, что “она обрадовала людей, имеющих привычку всякую вину во всяких неприятных делах приписывать исключительно молодому поколению да литераторам”. Очевидно, что статью “Учиться или не учиться?” рассматривают как упрек студентам закрытого правительством Петербургского университета за то, что они довели университет до закрытия. Вступаясь за студентов, г. Чернышевский опровергает положения перепечатанной нами из “С.-Петербургских ведомостей” статьи. В разборе “студентской истории” устами г. Чернышевского говорит сама истина. На эту историю никто из благомыслящих русских людей не смотрит иначе, как смотрит на нее г. Чернышевский в приведенной статье, и потому возражать ему, надеемся, никто не станет.

Но начинается второй эпизод студентской истории. Университет закрыт; из разных мест России поступают пожертвования в пользу студентов; чтобы не терять времени до открытия университета, профессоры, самые известные своею ученостью и чистотою своих убеждений, – профессоры Петербургского университета открывают в зале здешней городской думы чтение публичных лекций, на которые сходятся потерявшие свою аудиторию ex-студенты Петербургского университета и разные частные люди, платящие за каждую лекцию по 25 копеек. Дело идет прекрасно. Желчевики, распускавшие злонамеренные толки насчет студентов, повесили носы; благопристойность, которою отличаются студенты на публичных лекциях, и единодушие их разбивают в пух и прах все толки о “мальчишестве”, которым в известных кружках была окрещена студенческая история. Друзья студентов поднимают головы и гордятся молодыми людьми, горячо отстаивавшими свое дело и, потеряв его, сумевшими создать для себя возможность продолжать свое образование путем, свободным от всякой тяжелой опеки и от всякого стеснения. Общество еще более усилило свою симпатию к студентам. Это было, можно сказать, самое выгодное время для репутации студентов в обществе, из которого в залу городской думы приходили на лекцию люди, не слушавшие отроду никогда ни одной лекции. Судите сами, чего можно было ожидать от такого прекрасного начала!.. Но чего можно было ожидать и чего ожидали люди благонамеренные и искренно преданные делу студентов, того не случилось, а случилось совсем другое, чему, конечно, лучше было бы не случаться. Подвернулась на общее наше горе печальная история с одним из профессоров Петербургского университета, читавшим свою статью на одном из литературных вечеров. Последствия этого чтения были очень неблагоприятны для читавшего профессора и как нельзя более огорчили его почитателей, которых он имел очень много и между студентами, и между обществом. Пошли толки: что делать? как помочь? Помогать все очень желали; но пока нашли какие-нибудь сильные и законные средства для этой помощи, 8-го марта 1862 года произошла другая история. 8-го марта в зале городской думы читал историческую лекцию профессор, которого год тому назад студенты Петербургского университета в благородном восторге несли на своих руках из залы, в которой он, при многочисленном стечении публики, читал о значении трудов одного умершего русского литератора в русской литературе. Мы были на том чтении и хорошо помним благородный восторг, которым были воодушевлены тогдашние слушатели этого профессора. Не можем сказать, сколько из тогдашних слушателей явились 8-го марта на лекцию в городскую думу: но можем свидетельствовать, что их было немалая часть. До начала лекции можно было заметить общее ненормальное и несколько экзальтированное состояние собравшихся посетителей. Повторившееся здесь и там имя профессора, участвовавшего на литературном чтении, объясняло настоящую причину общей встревоженности. По окончании лекции к профессору было сделано обращение, которого он не хотел принять, находя удовлетворение простираемых к нему требований бесполезным, неуместным и невыгодным для общества. Из толпы слушателей послышались пошлые и оскорбительные намеки, недостойные профессора, доказавшего долговременною ссылкою свою преданность либеральной идее. Профессор сказал, что известные поступки характеризуют не либералов, а Репетиловых, из которых со временем легко выходят Расплюевы. Сказав это, он сказал святую правду, и сказал ее с тем достоинством, которым всегда отличается его прямое и честное слово, к кому бы оно ни относилось. Поднялся крик, гам, свист, шиканье и недостойные площадные выражения: кричало и шумело большинство, меньшинство не могло выразить своего мнения и было оттерто. Этот подвиг, в совершении которого г. Чернышевский не хочет допускать большого участия студентов, находившихся 8-го марта на лекции, был поводом к крутому повороту студентского дела в общественном мнении. Передние пошли назад, задние полезли наперед. Желчевики воскресли и стали смело и громко отстаивать справедливость всех мер, принимавшихся против студентов; у друзей студентов история 8-го марта отняла всякую возможность отстаивать серьезное значение их прежней протестации; в обществе, так благоволившем к студентам, взгляд на протесты их стал сильно колебаться, а думское ополчение против профессора с изведанным направлением единогласно назвало “мальчишеством”, и симпатии общества к студентам сразу рухнули. Одна, потом другая газета слабо заявили свое неудовольствие к этому происшествию, давшему большую возможность всяким ретроградам глумиться над либерализмом общества и выставлять на вид неспособность молодого поколения к порядку, без которого не может существовать никакое человеческое общество. Наконец, в “С.-Петербургских ведомостях” появилась статья (“Учиться или не учиться?”), напиравшая на событие в думе, и мы, не сочувствуя беспорядкам, совершившимся 8-го марта и сделавшим столько вреда для репутации студентов в обществе, перепечатали эту статью. Г. Чернышевский, относясь к этой последней истории, несколько отступает от того правдивого тона, которым писана первая половина его замечательной статьи. Он не приводит обстоятельств, сопровождавших это событие, в ту ясность, с которою, с свойственным ему дарованием, он в коротких словах очертил события, сопровождавшие закрытие Петербургского университета. Г. Чернышевский налегает на то, что достоверно неизвестно, “кто свистал и шикал в зале городской думы? По одним рассказам (пишет г. Чернышевский), большая половина присутствовавших, по другим меньшинство, но очень многочисленное. Между тем известно, что студенты составляли лишь небольшую часть публики, находившейся в зале. И если бы не хотела свистать и шикать публика, то голоса студентов были бы заглушены ее аплодисментами, если бы и все до одного студента шикали. А притом известно (кому же это все известно?), что многие из них не свистали и не шикали. Следовательно, многочисленность свиставших и шикавших показывает, что шикала и свистала публика. Это положительно утверждают и все слышанные нами рассказы: часть публики аплодировала, другая часть шикала. Если шиканье было тут дурно или неосновательно, то извольте обращать свои укоризны за него на публику, а не на студентов”.

Мы не скрываем, что свист и шиканье, происходившие 8-го марта в зале городской думы, на наш взгляд – поступок и дурной, и неосновательный, и именно дурен он тем, что неоснователен. Нам, конечно, неизвестно, каким представляется г. Чернышевскому этот поступок, сразу отнявший у студентов все симпатии общества и последнюю возможность пользоваться профессорскими лекциями, независимо ни от какой опеки и ни от какого надзора. Разные кружки петербургского общества, которые были расположены в пользу студентов, смотрят на это последнее дело так: студенты (или кто там другой, по уверению г. Чернышевского?) высвистали своего любимого профессора. Чем он заслужил это? Тем, что читал лекции, когда, по мнению некоторых умов, эффектно было бы прекратить их! Какой же смысл был бы в прекращении лекций? Кого могло это испугать и заставить изменить свой образ действий? “Современник” сам, вероятно, знает, что прекращение лекций было бы делом совершенно бесполезным: иначе, если бы он видел серьезное значение в подобных действиях, то, конечно, скорее всего сам приостановил бы выпуск своих книжек. По крайней мере, уж это был бы фарс на всю Россию, в которой известен почтенный журнал. Но “Современник” ничего подобного не сделал; с какой же стати было делать такое дело профессору, которого многие хотели слушать и который мог ясно предвидеть, что эффект, произведенный прекращением лекций, никак не достиг бы того действия, какого от него ожидали? Не понимаем и вполне оправдываем поведение профессора. Серьезные дела совсем не так делаются, и не общество виновато, что после думской истории 8-го марта оно стало смотреть на героев этой истории не теми глазами, какими смотрело на студентов после истории университетской. Там оно видело людей, стоящих за свое право, и сочувствовало им; здесь видело один скандал и весь подвиг назвало мальчишеством. Тут судило общество, не газеты, не журналы, а глас народа – конечно, Божий глас!

Г. Чернышевский видит в статье “Учиться или не учиться?” прямое нападение на студентов; это же видят и многие студенты; значит, “знает кошка, чье мясо съела”; но, по нашему мнению, разрешение вопроса “учиться или не учиться?” в настоящее время нужно не для одних студентов, а для всей свищущей и шикающей честным людям массы, которую мы и имели в виду, помещая упомянутую статью. В обществе нашем день ото дня увеличивается число молодых людей (снова говорим, что мы не имеем в виду исключительно студентов), которые не занимаются ничем, способным содействовать их нравственному и умственному развитию. Они в каком-то угаре лезут к пропасти, которую не пополнят до верха своим падением. У них нет планов, нет определенной идеи, им нравится быть жертвами; нам жаль этих молодых энтузиастов; мы не хотим видеть их бесполезными жертвами своих увлечений, мы надеемся, что наука поможет им яснее понять обстоятельства и, определив свое положение, стать в ряды людей, истинно желающих своей стране счастья и свободы, а не передряг, в которых верх всегда будет на стороне силы. Поэтому мы советуем учиться.

По нашему мнению, твердое стояние за свое право столь же законно и почтенно, сколь безнравственно и вредно нарушение права свободы другого, не приносящего никому вреда своею деятельностью. Выходя постоянно из этого начала, мы отвергаем всякую заслугу суетливых умов и не можем не соболезновать семьям, над которыми разразились катастрофы, не принесшие обществу никакой пользы. Мы ничего не ждем хорошего от наглого отрицания всех и всего. Мы не можем понять, какие великие идеи лежат в тех головах, которые проповедуют, что не только все, что старше их пятью годами, никуда не годится, но что даже самый Герцен, на которого подросшее теперь поколение назад тому три, четыре года смотрело как на какого-то героя, для них нынче не более, не менее, как “отсталый человек”! О tempora! о mores![24]24
  О времена, о нравы! (лат.)


[Закрыть] Ведь как хотите, а Тургенев прав, говоря, что русский человек, как разойдется, так “и Бога слопает”.[25]25
  “Отцы и дети”. Роман Тургенева. “Русский вестник”, февраль 1862 г., с. 511.


[Закрыть] Тот самый Искандер, которого литературные произведения, печатанные за границею, считали выше всякой человеческой критики, которого слова заучивались наизусть, и портреты его хранились, как редкость, до тех пор, пока приобретение их было затруднительно, – для наших либералов нынче “отсталый человек!”…Кто ж по их понятию передовые-то люди? Не те ли, которые держатся пословицы: “обручи под лавку, а доски в печь, то и не будет ведро течь”? Они, верно? Да кто же пойдет за ними? Кто поверит такому средству помогать разуторившейся посудине? Кто из людей, стоящих в тех сферах, где встречалось наиболее противников учения Герцена, доходил до такого наглого бесстыдства? Его называли там человеком опасным, ярым, красным, но отсталым – никогда. В это звание его пожаловали хлыщи и демагоги, для которых нет никого, кто не с ними. Что ж? Недостает, чтобы нашего réfugié[26]26
  Изгнанника (франц.).


[Закрыть] (как называет его “Русский вестник”) обозвали со временем “тупоумным глупцом и дрянным пошляком” – оно к тому идет. С словом “отсталый” у нас уж рядом стоят и “пошляк” и “глупец”, а иногда и… слова, выражающие другие, более крепкие заключения. Мы, в одном из недавних нумеров нашей газеты, напечатали речь, произнесенную Искандером, много лет назад, при открытии публичной библиотеки в Вятке. Это нам не прошло даром. Из того же лагеря, в котором “отсталость” его признается все более и более несомненною, мы услыхали (непечатные, конечно) упреки за помещение этой речи. Спрашиваем всех благомыслящих людей: чем компрометирован Герцен оглашением речи, которую он произносил, будучи чиновником вятского губернатора? Ни одной мысли нечистой; ни одного выражения, не оправдываемого обстоятельствами, при которых была произнесена речь; тон благородный и честный, слово сильное и убедительное. Эту речь мы перепечатали из “Вятских губернских ведомостей”, как документ, и придаем этой речи два важные, по современным обстоятельствам, значения: 1) призвание людей к почтению, которое человек обязан оказывать науке, и 2) указание, как Герцен держал себя тогда в тех условиях, в которые он был поставлен, и в них умел служить честному делу, не драпируясь ни в какие багряные тоги и никого не увлекая к “опасным занятиям”, в известных условиях положительно вредным. И что за разноголосица такая! То желание поставить Герцена в разряд “отсталых”, к которым, как известно, принадлежат и “тупоумнейшие глупцы и дрянные пошляки”, то опасения, что его репутация пострадает от напечатания нами речи, сказанной им в то время, когда он был русским чиновником и когда современные ему чиновники подобных речей в подобных случаях не говорили! Что ж это за репутация, которую можно было бы подорвать таким легким манером? Ведь это просто смешно! Из этого мы убеждаемся, что у нас вступают на общественную деятельность люди, с которыми… говорить не стоит, и больше ничего.

Вот тот сорт людей, которых мы называем “апостолами невежества” и для отрезвления которых считаем полезным помещение статей вроде статьи “Учиться или не учиться?”, и мы всегда готовы дать место таким статьям, не разбирая, кто их неизвестный автор. Мы ручаемся нашим честным словом, что нам неизвестен автор статьи “Учиться или не учиться?”; но, кто бы он ни был, хоть бы сам г. Аскоченский или г. Лазарев, мы благодарны ему за его статью точно так же, как благодарны г. Чернышевскому за статью “Научились ли?”, давшую нам возможность высказаться. Апостолов невежества мы не ищем вовсе в рядах студентов; мы знаем, что их гораздо больше за этими рядами, и видим, как они подрастают и множатся. Мы к ним, а не исключительно к студентам, обращаемся с просьбою дать нашей стране спокойно вздохнуть и окрепнуть. Мы хотим видеть здоровые соки крепкого тела, свидетельствующего своим румянцем о внутренней силе, а не прыщи, которые выскакивают то здесь, то там как признак общего худосочия. Эти прыщи только беспокоят тело и никогда не облегчают главного недуга страждущего организма.

Итак, пусть никто не думает, что мы против студентов, как это старался истолковать г. Чернышевский. Мы, в свою очередь, кажется, доказали, что на это дело смотрим точно так же, как смотрит г. Чернышевский и все благомыслящее русское общество; но что участники в скандале, произведенном на лекции 8-го марта, повредили репутации студентов в обществе и что поддерживать такое направление, каким отличаются люди, способные к подобным бессмысленным выходкам, – нечестно, потому что этим можно, в одно и то же время, губить молодых людей и давать ретроградам средства отстаивать свою теорию общественной неспособности.

<НАСТОЯЩИЕ БЕДСТВИЯ СТОЛИЦЫ>
С.-Петербург, среда, 30-го мая 1862 г

Среди всеобщего ужаса, который распространяют в столице почти ежедневные большие пожары, лишающие тысячи людей крова и последнего имущества, в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек. В народе указывают и на сорт людей, к которому будто бы принадлежат поджигатели, и общественная ненависть к людям этого сорта растет с неимоверною быстротою. Равнодушие к слухам о поджогах и поджигателях может быть небезопасным для людей, которых могут счесть членами той корпорации, из среды которой, по народной молве, происходят поджоги. В несчастный день 28-го мая, когда сгорели Апраксин двор, Толкучий рынок, Щукин двор, много капитальных домов частных владельцев, дом министерства внутренних дел,[27]27
  В этом доме помешались: совет министра, 1-е и 2-е отделения департамента общих дел, департаменты: полиции исполнительной, хозяйственный с чертежною, духовных дел иностранных исповеданий, земский отдел по крестьянскому делу, центральный статистический комитет с замечательною библиотекою, казначейство, архивы (некоторые из них уцелели)


[Закрыть] Чернышов и Апраксин переулки и многие дома и дровяные дворы по левой стороне Фонтанки, Троицкий переулок от Пяти углов до Щербакова переулка, Щербаков переулок, барки и рыбные садки на Фонтанке, в огромных толпах стоявшего на пожарах народа толки о поджогах шли вслух. Народ нимало не скрывал ни своих подозрений, ни своей готовности употребить угрожающие меры против той среды, которую он подозревает в поджогах. Во время пожара в Апраксином дворе были два случая, свидетельствующие, что подозрения эти становятся далеко небезопасными. Насколько основательны все эти подозрения в народе и насколько уместны опасения, что поджоги имеют связь с последним мерзким и возмутительным воззванием, приглашающим к ниспровержению всего гражданского строя нашего общества, мы судим не смеем. Произнесение такого суда – дело такое страшное, что язык немеет и ужас охватывает душу… Но как бы то ни было, если бы и в самом деле петербургские пожары имели что-нибудь общее с безумными выходками политических демагогов, то они нисколько не представляются нам опасными для России, если петербургское начальство не упустит из виду всех средств, которыми оно может располагать в настоящую минуту. Одно из таких могущественнейших средств – общественная готовность содействовать прекращению пожаров. В сегодняшнем нумере мы помещаем письмо, в котором заявляется весьма практическая мысль о допущении в пожарную команду волонтеров. Пренебрежение силами волонтеров в настоящее время было бы непростительно, и мы, от лица всего общества, спокойствие которого должно быть дорого начальству столицы, просим немедленно допустить желающих препятствовать общественному бедствию идти на благородное служение обществу. Следует во всех кварталах, частях, в управе благочиния и в канцелярии обер-полициймейстера открыть записку волонтеров и раздачу им небольших условных значков для ношения на платье или фуражке во время пожаров. Этими значками могут быть нумерованные кокарды и тому подобные значки, которых можно изготовить тысячи в один час; приобретение же тысячи охотников в такое время, когда пожарная команда изнемогла от древных и ночных трудов, а пожары не прекращаются, – такая великая помощь, которой пренебречь был бы тяжкий грех. Нет никакого основания устранять людей, идущих на пожар с доброю целью, и лишать столицу тех средств, которые приносят с собою люди, сходящиеся на пожар, – а воровство этим не прекращается.

Мы хотим думать, или, лучше сказать, мы не хотим сомневаться, что наша мысль и общественное желание о допущении волонтеров, будут приняты и допущены.

Потом, для спокойствия общества и устранения беспорядков, могущих появиться на пожарах, считаем необходимым, чтобы полиция тотчас же огласила все основательные соображения, которые она имеет насчет происхождения ужасающих столицу пожаров, чтобы вместе с тем тотчас же было назначено самое строгое и тщательное следствие, результаты которого опубликовались бы во всеобщее сведение. Только этими способами могут быть успокоены умы и достигнуто ограждение имущественной собственности жителей!

Мы уверены, что сетования лично на г. обер-полициймейстера не имеют никакого основания, что он употребляет в дело все имеющиеся у него средства, и желаем, чтобы он нашел тотчас же средства воспользоваться тем благородным энтузиазмом, который предлагают столице волонтеры, а с начальниками военных команд вошел в сношение о том, чтобы присылаемые команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния.

Затем мы обращаемся к гг. Штиглицу и Ламанскому. Как представители русского государственного банка, они, конечно, знают, что Щукин и Апраксин дворы имели коммерческие связи с торговцами целой России. Несчастные торговцы этих двух дворов 28-го мая потеряли все. Они теперь разорены; но этого мало: с разорением, которое они потерпели, они, по весьма понятным причинам, теряют кредит, который мог бы восстановить их деятельность. Толпы торговых лиц остаются без дела и без хлеба. Массы рабочего народонаселения, находившего в Апраксином дворе и на Толкучем рынке единственную возможность приобретать необходимые для них вещи, теперь лишены этой возможности. Дешевого обеда за 7 копеек в обжорном ряду более не существует; у людей нет заработка и нет хлеба. Это положение ужасно. Евгений Иванович Ламанский, засвидетельствовавший свои экономические способности, которым банк обязан многими мерами, должен подумать, как открыть погоревшим торговцам Щукина и в особенности Апраксина двора кредит, способный немедленно дать им средства начать торговлю, необходимую для удовлетворения нужд всего бедного населения столицы, которое исключительно преследуется, с какими-то адскими целями, о которых ужасно и подумать. Государственный банк, если он внемлет нашей просьбе, должен немедленно объявить во всеобщее сведение о своей готовности помочь страшному бедствию торговцев столицы. Горе легче сносится, когда человек знает, что о нем заботятся, ему сочувствуют и не бросают его на произвол несчастных случайностей. Мы еще раз просим гг. Штиглица, Ламанского и их почтенных сотрудников обратить внимание на щукинцев и апраксинев, успокоить их своим участием как можно скорее, и дать им фактическое доказательство этого участия, дабы погорелые ни одного дня не терпели тех недостатков, с которыми их познакомило уничтожение самых дешевых торговых мест в столице. Банк, мы уверены, это сделает, и ум г. Ламанского найдет к этому средства. Нам ему не указывать их!

Скрываться нечего. На народ можно рассчитывать смело, и потому смело же должно сказать: основательны ли сколько-нибудь слухи, носящиеся в столице о пожарах и о поджигателях? Щадить адских злодеев не должно; но и не следует рисковать ни одним волоском ни одной головы, живущей в столице и подвергающейся небезопасным нареканиям со стороны перепуганного народа. Мы не выражаем всего того, что мы слышали; полиция должна знать эти слухи лучше нас, и на ней лежит обязанность высказать их, если она хочет заслужить себе доверие общества и его содействие.