Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 85 страниц)

II. ЛИТЕРАТУРНЫЙ СКАНДАЛИСТ
III. СОКРЫТЫЕ ИМЕНА
IV. ЛЮБОПЫТНЫЙ ЭСТЕТИК

Нигилист с. – петербургской академической газеты был в Александринском театре. Событие это само по себе, кажется, небольшой важности; но нигилист академической газеты такой человек, который куда ни ступит, везде состроит какой-нибудь фельетонный скандал. Недавно еще, ездивши смотреть на царскосельские скачки, он надумался рекомендовать нам брать примеры воспитания с животных, а теперь в новом фельетоне почтенной газеты рассказывает, что он видел вновь поставленную на Александринском театре драму “Ледяной дом” и называет автором этой драмы г. Дьяченко, когда как автор этой пьесы нигде себя не называл этим именем. Кто занимался переделкою Лажечникова романа для сцены, это до сих пор никаким определенным путем, дозволяющим произносить имя переделывателя, не было известно. На афишах значилось просто, что драма переделана кем-то, скрывающимся под буквою Л.

Сокрытие имен под начальными буквами фамилии или под псевдонимами у нас издавна не уважается; это считается у нас как бы за некоторую низкую трусость и за ехидство. Ехидство это, по мнению одних, у хорошего литератора должно возбуждать скорбь, а по мнению других, должно возбуждать преследование и разоблачение. Представителем первого, тихого и наивного мнения до сих пор постоянно являлся один любопытный эстетик, скорбящий, что на него все нападают какие-то Пустынники да Незнакомцы. Представителями же другого взгляда, по которому анонимы и псевдонимы следует обличать и срывать долой литературные маски, были гг. нигилисты. Образ действия сих последних был самый решительный и состоял просто в том, что анонимного или псевдонимного автора прямо называли его настоящим именем и предавали это имя помыкательствам. Такое бесчинство было произведено с Марком Вовчком, с В. Крестовским (автором “В ожидании лучшего”), с Евгениею Тур, с Щедриным, с Incognito и с Стебницким.

Когда кто-нибудь вступался за вскрытие псевдонимов, нигилистические органы над этим заступничеством только издевались. Исключительное явление в этом роде составляла обмолвка одной московской газеты, которая, цитируя статью “Современника”, подписанную “ – бовъ”, обмолвилась и сказала Добролюбов. Дружные в этаких случаях нигилисты хватили московскую газету на зубок и посмеялись над нею, сколько хотели, и в заключение присоветовали ей считать, что статью, под которою напечатано “ – бовъ”, писал Крепколобов или Твердохлебов, а не Добролюбов.

В этом единственном случае упоминание имени нигилистического писателя по поводу подписи “ – бовъ” было сочтено не только непростительною литературною неловкостью, но даже умышленным преступлением, достойным порицания и кары.

Но прошло некоторое время, и с прекращением “Современника” и “Русского слова” случаев такого бесчинства с вскрытием псевдонимов не замечалось; и вдруг ныне снова принимается за это рукомесло академическая газета, редактируемая г. Коршем.

Мы спрашиваем, кто дал нигилисту почтенной газеты какое право сделать такую огласку? Где г. Дьяченко назвал себя автором названной драмы? Кто, кроме театрального комитета, которому была представлена эта драма, да главного правления по делам печати имел право спросить настоящее имя автора переделки, скрывшего свою фамилию под одною буквою алфавита? Что общего между этою буквою и фамилиею г. Дьяченко? Если “ – бовъ” не мог быть читан Добролюбовым (что и весьма справедливо), то отчего человек, выставивший под своей работою одно Л или Л – нъ, может быть назван Дьяченко?

Напоминаем, что наше правительство, которое часто упрекают в недостатке либерализма по отношению к делам прессы, хотя не лишает себя права осведомляться, в случае надобности, об имени псевдонимных или анонимных авторов, но сведений этих не предает огласке. Оно даже дозволило Евгении Тур быть редактором ее газеты под тем же псевдонимом, под которым эта писательница известна в России. Спросим здесь мимоходом: после того, когда литература ведет себя таким образом, вправе ли та же самая литература глумиться над обществом, что оно изобличает более склонности доверяться людям, проводящим в жизнь инициативу правительственную, чем людям, пропагандирующим расходящиеся с этой инициативою мнения литературные? Несмотря на часто изобличаемую нашим обществом повальную бестактность и постоянно изобличаемую бездеятельность, мы должны сказать, что в большинстве случаев его равнодушие к литературным мнениям и его доверие к словам и действиям правительственных лиц имеет довольно крепкие основания. Настоящий случай с г. Дьяченко позволяет нам представить обществу простое и короткое рассуждение о том, насколько ниже правительства стоят некоторые литературные органы в своем понимании причин допущения псевдонимов и в достоинстве своего поведения в отношении к сокрытым именам.

–

Сокрытые имена писателей, подписывающихся вымышленными именами (псевдонимами), или вовсе не подписывающихся (анонимы), есть явление, знакомое всем литературам. Явление это не представляет ничего гнусного, ничего невежественного и ничего неудобного.

Правительства, на обязанностях которых самым прямым образом лежит забота об учинении невозможною всякой публично рассеваемой клеветы и неосновательных обвинений, могли бы, в видах противодействия этим клеветам, потребовать Бог весть какой аккуратности при печатании статей обличительного свойства.

Но все правительства, за исключением французского, столь деликатны, что не вводят никаких особых строгостей и для обличительных статей и без крайней нужды ни анонимов, ни псевдонимов не обнаруживают. В литературе Англии, где наиболее привыкли уважать права человека, не вскрыто даже имя человека, писавшего политические памфлеты под псевдонимом Юниуса, и там до сих пор известны не все редакторы газеты “Times”.

У нас же, где правительство относится к инкогнито псевдонимных писателей с достаточною деликатностью, нет этой деликатности в самой среде писателей. Мы беспрестанно видим образцы самого дикого бесчинства в обращении с литературными масками, и страннее всего, что мы видим эти бесчинства, совершаемыми не только со стороны литераторов, пишущих под своими настоящими именами, но и со стороны тех, которые, срывая чужую маску, сами в то же самое время остаются под маской. Анонимные и псевдонимные писатели наших сатирических журналов в прошлом году без всякого стеснения объявляли, что статьи, подписанные в “Отечественных записках” “Incognito”, пишет литератор Зарин. Потом и этого еще показалось им мало, и они пояснили, что Incognito это Ефим Зарин, и даже Ефим Федорович Зарин. Теперь же человек, выставивший под своею работою букву Л, во всеуслышание назван господином Дьяченко. И кто же назвал имя г. Дьяченко, когда этот литератор не хотел этого? Какой-то человек, сам пишущий фельетоны под псевдонимом Незнакомца! Не странно ли это? Если уже по понятиям Незнакомца писателю нельзя и не следует скрывать своего имени, то зачем же он свое скрывает? Почему право Незнакомца маскироваться неприкосновеннее права г. Дьяченко, если только еще Дьяченко в самом деле написал упомянутый сценарий?

Вероятно, г. Незнакомец считает, что его писания хороши, а писания Дьяченко очень плохи, и срывает его маску, исходя из того, что под масками нельзя позволять скрываться именам только неискусных писателей не нигилистического направления.

Мы помним, что у нигилистов было решено, что такое разоблачение имен есть кара, заслуживаемая людьми, обращающими на себя почему-нибудь их нигилистическое неудовольствие, потому что они “сила”. Но кем же признана эта сила? И сколь обязательно для всех сносить ее и ей подчиняться? Не будут ли справедливым возмездием со стороны людей, которых инкогнито столь преступно нарушили нигилисты, платить тем же самым им самим имена и объявить всех Выборгских пустынников и Незнакомцев? Может быть, это и не было бы несправедливостию; но это было бы оскорблением принципа, который во всех случаях должны уважать литературные люди, и потому от этого надо отказаться. На эти дебоширства остается или жаловаться суду, или требовать от дебоширов удовлетворения тем путем, каким требовал себе от них удовлетворения редактор “Вести” г. Скарятин, или же (так как нигилисты пороху боятся и от таких удовлетворений отказываются) поступать с ними, как поступают во все времена с людьми, способными обижать и не считающими себя в обязанности давать за эту обиду удовлетворение. Одним словом, поступать так, как, вероятно, поступили бы с редактором “Русского слова” г. Благосветловым побитые им типографские работники, если бы они могли предвидеть, что раж, в который впадет г. Благосветлов, будет признан за извинение.

–

Но, кроме нигилистов, еще страшно не любит псевдонимов и совсем не переносит неподписанных статей один идеалист и эстетик мирного направления.

– Что ж, – рассуждает этот эстетик, – с кем тут схватиться? Не с кем схватываться. Кто это знает, кто такой Выборгский пустынник, или Незнакомец, или просто буква N или Z?

Еще более неудобства он находит схватываться с статьями, никем не подписанными. Просто и приняться, говорит, неловко.

Любопытный эстетик находит, что это предурный обычай печатать неподписанные статьи и, к чести его сказать, сам всегда все свои статьи аккуратно подписывает полным своим именем.

Любопытный эстетик не видит никакого резонного основания писателю не подписываться или подписываться вымышленным именем и утверждает, что произведения неподписанные или подписанные псевдонимом, или одною буквою избавляют авторов этих статей от весьма большой доли той ответственности, которой бы он побоялся, ставя под своею работою свое крестное имя и свою фамилию. В заключение всего эстетик выводит, что уважающий себя писатель должен непременно подписываться.

Постараемся показать почтенному эстетику, что он несколько заблуждается.

1) Если допустить, что уважающим себя писателем должно почитать того, который подписывает каждую свою строчку, то самым уважаемым из современных писателей будет сотрудник “Искры” г. Стопановский. Г. Стопановский что ни напишет, все подпишет. Где исправник взятку взял, где хозяин портной мальчика-ученика за волоса подрал, все это написано г. Стопановским, и все г. Стопановским подписано en toutes lettres.[21]21
  Напрямик, без иносказаний – Франц.


[Закрыть] По этому расчислению, г. Стопановский, сотрудничая в недельной газетке, подписывается не менее сорока восьми раз в год; но его еще не все признают писателем, уважающим свое искусство писания.

Второй за г. Стопановским прямо и непосредственно должен следовать Н. И. Соловьев, который, участвуя в месячном журнале, подписывается никак не менее одного раза в месяц и подписывается подо всем, что бы ни написалось; но и о г. Соловьеве как о писателе, уважающем ответственность своего печатного слова, тоже еще не говорят.

Г-ам Стопановскому, Соловьеву можно противопоставить гг. Аксакова, Каткова и Леонтьева, которые никогда не подписываются и все-таки пользуются большою известностью и без всякого спора признаются ото всех уважающими самих себя писателями.

Чтобы не ввести любопытного эстетика в заблуждение, что, стало быть, уважение легче приобресть не подписываясь, поставим против имен Аксакова, Каткова и Леонтьева имя Эмиля Жирардена, который, по обычаям французской литературы, свои статьи подписывает, но которого во Франции столь же многие уважают, как у нас уважают Аксакова, Каткова и Леонтьева.

Из этих сопоставлений любопытный эстетик может видеть, что подписыванье и неподписыванье безразлично не приносит ни чести, ни бесчестия, а что честь или бесчестие приносятся характером деятельности и достоинством своего общественного поведения.

2) Полемика с подписанным произведением не представляет никаких трудностей. Тому, кто хочет опровергать мысли и мнения противника, а не заботиться о том, чтобы щипать и кусать самого противника, все равно, будет ли он, полемизируя, называть имя автора или его статью и издание, в котором она напечатана. Чтобы уверить любопытного эстетика, что полемизировать, не называя людей по именам, не представляет никакого особенного неудобства, мы, для примера, не называем здесь имени самого эстетика, но мы уверены, что спор наш с ним от этого ничего не теряет. Кроме того, мы поставим ему на вид опять-таки еще раз г. Каткова, который ведет полемику с целыми партиями и с высокопоставленными лицами, никогда никого по именам не называя. Нам не место говорить здесь о свойствах этой полемики; но не будет нескромностью сказать, что полемика эта не остается незамечаемою и невлиятельною на общественное мнение.

3) Степень ответственности, как перед критикою разума, так и перед законом, за подписанную и неподписанную статью совершенно одинаковы. Правительство может потребовать имя автора, написавшего вещь, подлежащую преследованию, а критику все равно считаться – с Незнакомцем ли, или с каким-нибудь Сидором Карповичем; с г. Ханом, или с неподписанною статьею во “Всемирном труде”, так как известно уже и всеми принято, что с неподписанною статьею редакция солидарна и должна принять за нее всю ответственность перед критикой.

Что же касается до псевдонимов, то литературный псевдоним, однажды навсегда принятый известным лицом, вполне становится для литературы собственным именем этого лица, и люди, получившие известность под этими псевдонимами, гораздо уязвимее, когда их называют принятыми или вымышленными именами, чем их собственными. Когда вы прямее уязвите псевдонимных авторов: когда будете доказывать их несостоятельность, называя их Жорж Сандом, Евгениею Тур, В. Крестовским (автором “В ожидании лучшего”), Марком Вовчком, Стебницким или Incognito, – или же тогда, когда станете выдирать подноготную, как кто из этих людей называется в жизни? Тысячная доля людей, имеющих известные понятия о деятельности этих писателей, совсем не узнает их, если вы станете называть их собственными именами.

4) Любопытный эстетик не видит еще разумного основания, почему иные авторы подписываются псевдонимами, а другие и вовсе не подписываются?

Эстетик видит в этом просто трусость, даже некоторую нечестность. Ему, может быть, даже кажется, что это делают с тем, чтобы избегать его беспощадного пера, или даже с другим злым умыслом, чтобы затруднить его в полемических приемах. Мы должны сказать любопытному эстетику, что он и на сей раз ошибается. Укоренение обычая писать под псевдонимами имеет свое разумное начало и обусловливается многими причинами. Таковы, например: а) Пол автора. Женщине, при существующем взгляде на права ее пола, гораздо удобнее рассказывать роман или повесть, прикрываясь мужским псевдонимом, как это и делают: Жорж Санд, Джордж Элиот, В. Крестовский и Марко Вовчок. б) Официальное высокое положение автора, не терпящее третирования его имени, как третируются имена простых смертных, которым, например, (как г. Аксаков недавно сказал редактору “Вести”), прямо пишут: “Какая наивная и дерзкая глупость”. Литераторствующему сенатору или министру такую штуку выслушать было бы очень неудобно, а когда он N или Z, то эти N или Z могут переносить самые резкие замечания. Это случай, где безвестность автора даже облегчает полемику, а не затрудняет ее. в) Родственные отношения автора и степень его чувствительности в связи с способом обращения литераторов с литературными именами. Положим, кому-нибудь все равно, сколько раз и при каком литературном споре ни назовут его имя; а другой этого не хочет. Не хочет не по щепетильности характера, а потому, что бережет от оскорблений имя, которое вместе с ним принадлежит и другим лицам, ни в каких литературных турнирах не участвующим, но сердцу автора очень близким и дорогим. Поостеречься таким образом, зная наши русские полемические приемы, не только простительно, но даже весьма похвально. Пусть любопытный эстетик припомнит случай, когда в одном нашем журнале один развязный писатель вскрыл псевдонимы двух наших писательниц и назвал их “литературными приживалками и содержанками?” Как думает любопытный эстетик: каково это пришлось и самим оскорбленным женщинам, и любящим их мужьям их, матерям, братьям и детям? Сколько отвратительной радости эта, не обинуясь говорим, подлая выходка должна была доставить всяким мелким недоброжелателям этих достойных уважения дам? И что можно было сделать в ограждение их от гнуснейшего оскорбления? На дуэль звать обидевших их нахалов? Но, во-первых, у нас так много нахалов, что всех их не перестреляешь, а во-вторых, нигилисты пороху, как уже замечено, боятся и от дуэли отказываются; а в-третьих, дуэли запрещены и законом, и стоит вызванному нигилисту крошечку поинтриговать (на что все они так способны) – и вместо дуэли можно попасть в полицейскую чижовку, к радости и удовольствию того же самого нигилиста… Что же с ними делать? В суд вести за оскорбление женщины? Положим, что это очень законно, но позвольте вас спросить, какая женщина, далекая от мысли о такой мерзости, как мысль о “содержании”, захочет унизиться до того, чтобы доказывать, что на нее возведена клевета и что она не содержанка? Резонеры, пожалуй, могут сказать, что оправдываться против клеветы нет ни стыда, ни позора. Это совершенная правда, но нельзя же забывать и того, что, кроме понятий юридических, есть другие понятия, понятия живучие, сложившиеся строго, – понятия старые, но которыми нравственной женщине манкировать невозможно.

Спрашиваем еще раз: что же делать с нахалами, устраивающими такие скандалы?

Делать то, что делали оскорбляемые ими наши литературные женщины, – отвечать им презрительным молчанием и потщательнее кутаться в возможно менее проницаемый вуаль псевдонима, который столь безрассудно советует всем сбросить с себя любопытный эстетик.

Резонеры могут сказать, что псевдонимы – средства паллиативные и что не к ним надо прибегать, а

Радикальное тут надобно лекарство;

что надо заставить людей уважать женское имя.

Да, ну пусть же они их прежде заставят его уважать, а до тех пор псевдоним все-таки единственное спасение.

Если бы любопытный эстетик и солидарные с ним в антагонизме против псевдонимов псевдонимные же нигилистические писатели были посообразительнее, то они сами для себя были бы за псевдонимы. Не рад бы разве теперь был Василий Курочкин, если бы стихи, которые он печатал в оные давние дни в патриотическом духе (что и не проходило без того, чтобы низводить на него в известной мере свою долю начальственных благоволений), были подписаны не его именем? Конечно, был бы рад. Не рад ли теперь поэт Некрасов, что книжечка “Мечты и звуки” была издана под буквами Н. Н.? Конечно, рад. Не лучше ли было бы во многих отношениях Н И. Соловьеву, если бы хоть половина его статей была напечатана не под его собственным именем, а с псевдонимом или вовсе без подписи? Конечно, лучше.

ЛИТЕРАТУРНО-ПОЛЕМИЧЕСКИЙ ВОПРОС
(К издателю “Северной пчелы”)

Один либеральный петербургский журнал в вышедшей в этих днях майской книжке снова коснулся весьма щекотливого вопроса: честно ли ратовать словом против “мнений, осужденных на безмолвие”?

Год тому назад вопрос этот рассматривался по поводу споров с писателями, отвергающими пользу постепенного общественного развития. Беспредельно смелые и, по-видимому, самоотверженные писатели этого направления объявили, что возражать им не честно, потому что они не могут свободно отражать эти возражения.

Теперешний новый упрек в этом роде сделан московскому профессору Юркевичу и М. Н. Каткову, подрывающимся под учение материалистов.

“Чтоб судить, кто прав, – говорит либеральный журнал, – нужно выслушать обоих, а нельзя доверяться авторитету г. Юркевича или г. Каткова, которые (sic!) уже потому не стоят никакого внимания, что поступают не совсем согласно с идеей справедливости, пользуясь своим положением и ругаясь над мнениями, осужденными на безмолвие”.

Гг. Катков и Юркевич виноваты, выходит, в том, что они опровергают какие-то мнения, осужденные на безмолвие.

Мы из пустого и ложного чувства давно играем в шарады. Пора отбросить эту методу объяснений и заговорить несколько прямее.

Мнения, “осужденные на безмолвие”, есть фуриеровский социализм в устройстве экономическом, республиканский демократизм в отношении политическом и философский материализм в науке.

Ни тому, ни другому, ни третьему не сочувствует М. Н. Катков, и заявил это в трех редактируемых им изданиях.

Г. Юркевич нигде не заявил, как он думает о фуриеровском социализме и демократизме; но он опровергает многие основные положения материалистов.

Несмотря на то, что г. Катков трижды виноват перед либералами социально-демократическо-материалистического направления, а г. Юркевич только во едином грехе проштрафился, либералы соц. – дем. – мат. направления сравняли их и устами одного из своих застрельщиков объявляют теперь того и другого не заслуживающими внимания. Мне нет никакого дела до М. Н. Каткова. Но мне никогда не приходит в голову мысль сомневаться, что редактор этих изданий говорит так, как думает, а думает так потому, что так уж он устроен, так додумался, глядя на все, чем чреваты дни сии. Бранить за это г. Каткова никто не имеет права, и человек, истинно либеральный, никогда бранить его не станет. Еще менее способен будет такой человек объяснять нынешнее направление экс-англоманских журналов секретарскими побуждениями. Говорить такие вещи значит не только не уважать свободной человеческой личности в г. Каткове, но даже не уважать ее в себе. Говорить такие вещи, выражаясь попросту, без затей, глупо.

А допустив, что М. Н. Катков имеет ровно столько же права защищать все им защищаемое, сколько другие имеют права обстаивать и всячески подпирать свои теории, надо признать за ним право употреблять все дозволенные, по понятиям чести, средства опровергать учения, по его мнению, вредные. То же самое нужно применить и к г. Юркевичу.

Но деспотические либералы “соц. – дем. – мат.” направления не любят вольнодумства. У них не баловаться! Думай так, как они говорят (ибо известно, что они не думают так, как говорят), а чуть не так, так “ты подлец”. Пока они ничего более не могут сделать, они ничего более и не делают. Но примириться с необходимостью не стеснять свободы никакого образа мыслей они уж не могут: желчны очень, не хватает их на это. За это одно уже я не верю их либерализму и не считаю их людьми, способными что-нибудь сделать для человеческого счастья. “Врачу, исцелися сам”.

Прошу не перетолковывать моих слов. Все, что я здесь сказал, не касается известных теорий, которых я не разбираю, а людей, странных, смешных, злых и в то же время жалких людей, полагающих, что довольно назвать себя нигилистом или социалистом, чтобы тотчас же перестать быть дурачком и плутишкой.

Теории стоят особою статьею, и их можно подпирать, вовсе не возводя на своего противника обвинения в воровстве серебряных ложек. В Англии социалисты имеют полную, безграничную свободу слова, материалисты тоже и, разумеется, пользуются этой свободой; но торжества социализма над личною собственностию или материализма над идеею христианского богопочитания мы не видим.

Допустим, что наши – народ хлесткий; разобрали бы всю эту канитель по шарнерчикам, и всю вон, как старый хлам. Допустим. Хотя, правду говоря, и нельзя этого допустить. Тем, что дома у нас сидят, далеко, например, до обширной философской начитанности и мастерского умения владеть словом.

В прошлом году, отвечая на один упрек, сделанный вам редакциею “Колокола”, вы замечали ей, что она не знает русского общества; что доставляемые ей сведения нередко ложны, а соображения и выводы, делаемые ее корреспондентами, почти всегда натянуты с бесстыднейшим легкомыслием. Вы это развивали потом в трех довольно объемистых передовых статьях и, по мере сил ваших, кажется, ясно доказывали, что подпольные типографии, заведенные молодежью по совету г. Герцена, дело у нас никуда не годное и что социально-демократической революции в России быть не может по совершенному отсутствию в народе русском социалистических понятий и по неудобству волновать народ против того, кого он считает своим другом, защитником и освободителем. Вас за это ругали, ругали да и полно. А г. Герцен тем часом все нес какую-то фантасмагорию. Вы ему рекомендовали Островского почитать, говорили ему: “Вот какие, сударь, нравы-то в нашем городе”. А он извещал, что войска русские перейдут на сторону Польши, что раскольники дышат враждою против царя и правительства. Что же вышло? Вышло, что войска бьют поляков, Россия заявляет тем или другим способом чувства своей симпатии и преданности государю, а раскольники впереди других и простирают свое усердие далее других.

Что же еще вышло?

А еще журнал “Колокол” до такой степени дискредитовался, что за ним не бегают, как во дни оны, и в Парижском Café de la Rotonde, где ежедневно встречается толпа русской и польской молодежи, нумер “Колокола” лежит две недели в девственной чистоте и неприкосновенности.

Перед вами, разумеется, никто не сознался в безрассудстве тех диких упреков, которые вам делали; но в душе, верно, каждый хоть на маковое зерно смышленый человек согласен, что вы говорили только правду.

Но ваша вина была в том, что вы спорили с самим Герценом!!! А уж, кажется, ему ни крылья не связаны, ни пути не заказаны. Катков же и Юркевич виноваты в том, что возражают мнениям социалистов и материалистов, которые, по словам либерального журнала, уж очень обижены в отношении свободы.

С Герценом потому нельзя не соглашаться, что он сам Герцен, а с этими потому, что они чего-то такого очень хорошего никак выговорить не могут.

Бедненькие! что вы за вздор-то несете? Не вам бы говорить и не нам бы слушать, насколько кто поет полною грудью, насколько кто едва берет только низовые нотки. Кому это вы только рассказываете? “Современник” когда-то приглашал кого-то пожаловать в редакцию, чтобы полюбоваться чем-то очень курьезным; но этих курьезов никто, кажется, не ходил смотреть: “дома”, сказали все, “имеем”.

Социалисты, материалисты, конституционалисты, абсолютисты и всякие исты в нашей благоустроенной земле пишут что хотят, а печатают, что им позволят, так тут ворон ворону глаза не выклюет. А за то, что человек только предпочитает социализм экономическим системам или материализм богопочитанию, не жгут на кострах и в темницы не сажают. “Мысли свободны, поступки ответственны”, и, говоря, что А, В, С, D, Е, F и т. д. социалисты, а X, Y и Z материалисты, я не рискую им причинить ни малейшей неприятности и приношу им высшее наслаждение выдумать себе опасное положение и ругать целую редакцию, связывая с ее “подлостью” свою чистоту недосягаемую.

А все это в существе будет ложь, гнусная мальчишеская ложь, известная только в этой милой сторонушке, где человек начинает лгать от чрева матери своея.

Не смей их трогать, потому что им не очень вольготно! Ну, а если и нам не вольготно? А если все, чего мы ждем, из-за чего бьемся, подрывают, портят; если опровергать то или другое положение известной теории нужно для уяснения истины, то что ж, нельзя этого делать? Не социалисты ли и материалисты русские так щепетильно деликатничали, осмеивая “говорильни” и прочие аксессуары представительства? Не они ли брали в расчет, каково нам ответить положительными словами на их гаерскую ругню? Нет! мы знаем их не два дня.

Пора окончить это ни к чему не ведущее деликатничанье.

Вот если бы гг. Катков и Юркевич теперь говорили то, что они говорят, а зачуяв ветер с другой стороны, запели бы иную песню: Катков бы стал проповедывать социально-демократическую республику, а Юркевич сделался бы московским Фейербахом, да и произошла бы вся эта метаморфоза единственно “страха ради иудейска” – ну, тогда другое дело. Тогда критик либерального журнала имел бы основание построить такую фразейку, по которой “нельзя доверяться авторитетам Каткова или Юркевича, которые не стоят никакого внимания”. А пока нет никаких оснований объяснять образ мыслей этих писателей побуждениями сомнительной чистоты, до тех пор относиться к ним таким образом мог только человек, гадко воспитанный с детства и долго живший в очень дурном кругу. И он-то, по всем соображениям, рискует сделаться человеком, “недостойным никакого внимания”.

Мне нужно было припомнить все то, что я привел выше, и я не мог не говорить о г. Каткове и г. Юркевиче, вовсе не желая защитить их. Я твердо уверен, что они в этом не нуждаются. Мне все это было нужно, чтобы показать, как спуталось понятие о честности в литературных спорах. Обижать, бранить человека, касаться самых нежных струн его сердца, бросать на него обвинения в продажности, в лакействе – позволительно, терпимо, даже прилично. А назвать вещи их настоящими именами – бесчестно. Итак: социалисты и материалисты могут ругать каткистов. Они могут и подрывать всячески их работу, и это все честно. А каткисты, когда захотят, отстаивая себя, сказать им слово супротивное, – это бесчестно и “несогласно с идеей справедливости”.

Это оттого, что не они сила, а когда они будут сила (если рак свистнет), тогда……. да уж тогда Каткову с Юркевичем, пожалуй, говорить будет некогда.

Что ж! Дожидаться что ли такой часинки?

Нет, уж это очень много.

Обвинения в бесчестности изобретены бесчестно, и пользоваться этой уловкой, не имеющей никакого основания, бесчестно. Но во всяком споре, ученом ли или литературном, каждая сторона, без всякого упрека своей совести, должна пользоваться всеми слабыми местами противника и отстаивать то, что, по ее мнению, полезно и нужно для наибольшего счастия наибольшего числа людей. Церемониться же так, как до сих пор все церемонились с нашими социалистами, именуя их теоретиками и Бог весть какими кличками, – совершенно неуместно, а молчать, из страха недостойных намеков и оскорблений, – смешно и нечестно. Их ничто не берет. Они, “яко же мертвии, срама не имут”.