Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

О ПРИВИЛЕГИЯХ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ “НОВОПОДНЯТЫЙ ВОПРОС ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ПРИВИЛЕГИЙ”
(“Вестн<ик> промыш<ленности>”. 1861. № 9)

Между нашими последователями новых экономических учений “Вестник промышленности”, издаваемый в Москве гг. Чижовым и Бабстом, пользуется репутацией несколько консервативного экономического журнала. В числе напечатанных в нем статей указывают на статьи, высказывающие симпатию охранительным торговым законам и вообще промышленному протекционизму. Вследствие такого убеждения статьи “Вестника промышленности” встречаются нашими экономистами совершенно не с тем чувством, с каким встречают их представители наших торговых и промышленных классов, сердцу которых близко всякое слово, отвечающее их любви к охранным мерам внутренней торговли. Поэтому никто не сомневался, как взглянет редакция этого журнала на новоподнятый сэром Уильямом Армстронгом вопрос о привилегиях. Все думали, что “Вестник промышленности” скажет свое слово за привилегии, и не ошиблись; он сказал это слово, но сказал его с таким достоинством, с таким знанием дела, что статью, помещенную им по этому вопросу, нельзя не считать одною из самых замечательных статей нашей периодической литературы, хотя главный ее интерес заключается в компиляции мнений, выраженных английскими журналами. Считаем необходимым познакомить читателей “Книжного вестника” с этой статьею в связи с существом самого вопроса о привилегиях и постараемся сделать это знакомство настолько полным, насколько это возможно в целях нашего издания и в коротком очерке. Важный вопрос о привилегиях поднят 5-го августа сэром Уильямом Армстронгом на митинге инженер-механиков в Шеффильде. С. У. Армстронг (президент инженер-механиков) того мнения, что изобретатели сами терпят от излишнего покровительства их изобретениям. Он думает, что им было бы лучше лишиться этого покровительства. Говоря по опыту (которому “Times” придает огромное значение), Армстронг утверждает, что изобретатель со всех сторон загроможден привилегированными изобретениями, которые не будут введены в действительную жизнь людьми, получившими на них привилегию, но были бы тотчас приложены к делу, если освободить их от монополии. Привилегии, по мнению Армстронга, не могут быть выдаваемы разве только на ту часть изобретения, в которой побеждены особенные трудности, и на то, что приносит уже пользу. Первоначальные идеи (primary ideas), по мнению Армстронга, должны быть достоянием всего человечества. Он указывает на философов и людей, преданных отвлеченным наукам, которые остаются невознаграждаемыми за свои открытия. Руководимый такими суждениями, Армстронг доходит до заключения, что можно совершенно обойтись без привилегий и что изобретателю будет гораздо лучше, когда государство предоставит ему самому право распоряжаться своим изобретением, без правительственной заботы об искусственной поддержке его ценности. “Times”, имеющий притязание на место передового органа общечеловеческого прогресса, под влиянием авторитета Армстронга, склонился в пользу его мнения о привилегиях и в большой статье, написанной по этому вопросу, высказал, что “покровительство, даруемое английскими законами классу людей, которого Уильям Армстронг – глава и украшение, хуже чем бесполезно и что начало laissez aller[159]159
  Предоставьте идти своим ходом – Франц.


[Закрыть] точно так же применимо к изобретениям, как и к торговле”. В таком виде вопрос о привилегиях дошел с берегов Альбиона до внимания русских журналов и русских экономистов, не имеющих возможности следить за развитием его в английских практических журналах, из которых каждый принял к сердцу этот важный вопрос и высказал на его счет свое мнение. “Вестник промышленности” в 9 № поместил статью одного из своих редакторов, в которой компилировал мнения “Steam Shipping Journal”, “The Mechanic's Magazine” и “The Engineer”, а в конце прибавлено собственное заключение, и вопрос о привилегиях обращен к русским воззрениям и русским законам. Мнения трех вышеупомянутых английских журналов совершенно противуположны мнениям сэра Уильяма Армстронга и редакции “Times”'a. “The Mechanic's Magazine” сознается, что “мнение, выраженное У. Армстронгом, совершенно согласно с указаниями опыта и с чувствами огромного большинства промышленного класса”; он не удивляется, что есть много людей, готовых вырвать с корнем и похоронить законы о привилегиях между самыми беззаконными системами веков варварства, потому что эта система обогащает богатого и не щадит бедного, уменьшает цену умственного труда, пятнает талантливых людей унизительным названием “прожектеров”, искушает бедного человека на подделки, ставит промышленным людям горы препятствий, уносит новые производства в чужеземные страны, а суды наполняет разбором дел, которых они неспособны разбирать.[160]160
  “Вестн<ик> промышл<енности>” обращает внимание на эту жалобу в Англии, “где juries (Присяжные – Англ.) в делах о промышленности избираются из специалистов”, и спрашивает: “Каково же решение и разбор таких дел должен быть там, где чиновник считается специалистом всего потому только, что он чиновник?” – Прим. Лескова.


[Закрыть] Словом, составляет самое страшное препятствие успехам мануфактур. Но при всем этом журнал “The Mechanic's Magazine” не соглашается, что покровительство изобретениям может быть совершенно уничтожено, и находит, что “ни те, кто знает цену умственному труду, ни те, которые делают новые изобретения, не согласятся на разрушительное предложение Армстронга. Его положение о философах и людях, занимающихся отвлеченными науками, этот журнал опровергает почестями, которые везде воздаются ученым и составляют лучшее вознаграждение, какое можно дать человеку”. “Мы, – говорит «The Mechanic's Magazine», – просим изобретателям не более того, что везде дается людям науки, писателям и художникам”, и в подкрепление своего мнения о правах изобретателей приводит мнение французского народного собрания (assemblée nationale), которое, несмотря на свою самую ярую враждебность всем монополиям, объявило, “что каждая новая мысль принадлежит тому, у кого она зародилась, и что не смотреть на промышленное открытие как на собственность изобретателя значило бы нападать на права человека в их основе”. Каждая попытка нарушить это право будет тотчас же поражена секретами, таинственностью, скрытностью, и новые идеи будут вдвойне потеряны для общества – потеряны для современников изобретателя и еще потеряны как зародыши будущих улучшений. Изобретатели точно так же, как и писатели, не требуют почестей, они ищут только справедливости”. В опровержение мнения сэра У. Армстронга относительно основных или “первоначальных идей” (primary ideas) и последующих улучшений приведено то положение, что “каждая новая идея есть основная идея и одно улучшение есть только ступень к другому”. “Какую долю вознаграждения должно дать теоретику, а какую практику, – это такой вопрос, который надо предоставить собственному их решению, и ни у одной стороны собственность ее не должна быть вырываема из рук и отдаваема обществу, как предполагает сэр Армстронг”. Лучший практический журнал “The Engineer” категорически опровергает речь Армстронга и мнение “Times” а, упрекая этот почтенный орган в том, что он, не задав себе труда разобрать, что такое привилегия, прямо охарактеризовал ее монополиею. Принимая за аксиому, что “нет такой силы, которая заставила бы изобретателя, против его воли, обнародовать свое изобретение, и нет никакой инквизиции, которая могла бы вытащить у него описания изобретения”, “The Engineer” находит, что изобретатель имеет и право, и возможность держать свое изобретение в тайне и вверить его на каком хочет условии и, следовательно, может претендовать на ограждение своего права. Так и делается помощию привилегии, “которая весьма далека от того, чтобы выражать собою королевскую или чью бы то ни было милость, а просто есть контракт”, по которому изобретателю дается срочное покровительство за передачу своего изобретения в вечную собственность общества. Рассматривая вопрос о привилегиях по отношению их к обществу, “The Engineer” приводит ясные доказательства вреда, который принесет обществу уничтожение права изобретателей на право миролюбивой передачи своих изобретений в общественное пользование. Но мы, к сожалению, должны отказать себе в удовольствии подробно познакомить наших читателей с убедительностью всех доводов, приведенных английскими журналами и нашим “Вестником промышленности”. Мы, с своей стороны, ограничимся выражением того мнения, что опровергать этих доказательств мы не видим никакого основания и чувствуем необходимость смотреть на вопрос о привилегиях тем осторожным взглядом, который открывает в речи Армстронга и статье “Times”'a увлечения и односторонность.

Мы старались сделать самые краткие извлечения из всех мнений, высказанных по вопросу о привилегиях, имея в виду всю приложимость этих мнений к торговле книгами и учебными пособиями. Усовершенствования в литографическом, гравировальном и типографском искусствах находятся в положении, совершенно солидарном положению всяких усовершенствований в области промышленности, и вполне нуждаются в законном покровительстве. Но, конечно, покровительство это должно быть рациональным и справедливым, и если законы о привилегиях находятся в неудовлетворительном состоянии в Англии, где в год выдаются тысячи привилегий и где промышленность не стоит на заднем плане между разными отраслями общественной деятельности, то нам следует обратить все свое внимание на существующие у нас правила о привилегиях, выдача которых у нас зависит от департамента мануфактур и внутренней торговли.

Этим мы оканчиваем свою заметку, желая вопросу о привилегиях всесторонней разработки в нашей литературе и советуя всем, кого занимает этот интересный вопрос, обратиться к статье Ф. В. Чижова, помещенной в 9 № “Вестника промышленности”.

НЕЧТО ВРОДЕ КОММЕНТАРИЙ К СКАЗАНИЯМ Г. АСКОЧЕНСКОГО О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

Матушка моя, дай ей Бог царство небесное, говорила: “Эй, не лги, сынок!”

В Аскоченский (Чтение для православного русского народа, составл<енное> В. Аскоченским)

Относиться серьезно к В. И. Аскоченскому или к произведениям его пера не принято в русской литературе. Серьезное слово о нем скажет разве только будущий историк современной русской литературы, и слово то, вероятно, будет короткое, ясное, определенное; такое слово, какого вполне заслуживает редактор “Домашней беседы” и которое давно следовало бы ему сказать для того, чтобы никогда уже не возвращаться к его популярному имени. Мы должны были употребить эту оговорку, чтобы снять с себя упрек, который могли нам сделать при виде статьи, в заголовке которой стоит имя г. Аскоченского. Мы чужды всякого желания полемизировать с г. Аскоченским, ибо вполне понимаем всю бесполезность такого труда; но мы считаем себя обязанными высказать кое-что по поводу воспоминаний г. Аскоченского о недавно умершем малороссийском поэте Тарасе Григорьевиче Шевченко, которого г. Аскоченский в 33-м выпуске “Беседы” удостоил своих воспоминаний. В воспоминаниях этих почтенный писатель, с свойственною ему одному сообразительностию, хваля покойника, мазнул его такими тенями, которые, по нашему мнению, не идут для светлого облика “любого кобзаря Украины”. Но прежде чем коснемся художественного абриса, мы позволяем себе просить наших читателей обращать внимание на то, как г. Аскоченский оттушевывает некоторые стороны в Шевченке. В принятом г. Аскоченским способе расписывания заметно сильное преобладание холуйского[161]161
  Холуйский уезд, известный особого рода иконописью. – Прим. Лескова.


[Закрыть] разгула кисти. Г. Аскоченский, точно как богомаз[162]162
  Местное название. См. “Русский вестник”, август м<есяц> 1861 г., “Путевые записки В. Безобразова” – Прим. Лескова.


[Закрыть] Холуйского уезда, станет мазать известною краскою одну фигуру, прихватит ею один бок и другой, и именно тот самый бок, которым соседняя фигура повернута к раскрашиваемому лицу. Он не избежал этого и в своих воспоминаниях о Шевченке. Растушевывая покойного поэта, он захватил своей щетинной кистью и Чужбинского, и других лиц, вспоминаемых при сей верной оказии, а что всего интереснее, замахнул и самого себя. Таковы следствия холуйского способа отделки личностей.

Воспоминания свои г. Аскоченский начинает таким приступом: “Эх, Тарасе, Тарасе! За-що менé охаяли люд (орфография “Д<омашней> б<еседы>”). Зá-що прогомонúли, що я тéбе орлá могó сúзого оскорбúв, облáяв?.. Боже ж мiй милостивый! Колú ще вонú не знали, де ты и як ты, и що таке, а я вже знав тебе, моего голуба, слухав твоего “Ивана Гуса”, слухав друга твои думы, которых не бросав ты, як бисер перед (нехай выбачают) свинями…” Заявив с первых строк фамильярность с Шевченко в таких выражениях, которые заимствованы самым известнейшим нашим писателем Чернышевским у известного полицмейстера, г. Аскоченский очень вяло сочиняет акт своего первого знакомства с Шевченком. Встреча эта произошла в 1846 г. в Киеве на Старом городе в квартире А—вых. Дело было после чаю, в небольшом садике. “Тарас (г. Аскоченский не изменяет интимной замашке) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней “не по ладу”, запел: “Ой не шуми лýже””. И запел он это, по словам г. Аскоченского, дурно, но, однако, его музыкальное ухо редактора “Беседы” слышало в пении “что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевающее”. Г. Аскоченский осведомился о певце и, узнав, что это Шевченко, “вскрикнул и в ту же минуту встал и подошел к любимому поэту “Кобзаря”” (г. Аскоченский иногда выражается, что говорят у малороссиян, “не дошмыги”). “Опершись о дерево, я стоял и слушал, – говорит он. – Вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: “чорный цвет, мрачный цвет”, пародируя провинциальных певиц. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я смотрел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А—ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее”. (Заметьте: “поднес” рюмку водки. Г. Аскоченскому он бы, разумеется, ее “подал”.) Г. Аскоченского окружили дамы и просили его “спеть что-нибудь”. Он сел к фортепьяно и запел: “Погляди, родимая”. Шевченко стоял перед ним и пристально смотрел ему в глаза. Песня понравилась поэту; он узнал, что она сочинена г. Аскоченским, и поблагодарил его. Чрез несколько дней г. Аскоченский “забрел как-то на взгорье Михайловской горы” и над крутым обрывом увидел Шевченку, который “сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как немцы говорят, dahin[163]163
  Туда – Нем.


[Закрыть]”. Нынешний редактор “Домашней беседы” подошел к поэту; но тот его заметил только тогда, когда он “остановился сбоку”. (Что за способность так незаметно подходить к человеку! Это напоминает брата редактора, доктора А. Аскоченского, который, возражая “Современной медицине” (см. № 18, 1861 г.), что врачи при наборах не берут взяток, сознается, что он “в течение восьми дней следил за дверями” одного своего собрата, и тот, надо полагать, этого не заметил. Не на своих местах эти гг. Аскоченские – таланты их гибнут.) Наконец Шевченко увидел г. Аскоченского, и тут между ними произошел следующий разговор:

“А! бувайте здоровы. Чого вы тут?” – спросил Шевченко.

Но пусть г. Аскоченский сам рассказывает:

– Того ж, чого и вы, – отвечал я с усмешкой.

– Эге! – сказал он, как будто тоном несогласия. (Он, верно, вспомнил пословицу, гласящую: “quod licet Jovi, non licet bovi”.[164]164
  Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку – Лат.


[Закрыть] Вы з якой стороны?

– Я воронежский.

– Сидайте, панычу, – сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

– То вы, мабудь, козак?

– Був колысь, – отвечал я. – Предки мои точно были казаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

– Якiй же гаспид перевернýв вас на Аскоченского?

– Того уже не знаю.

(Как жаль, что г. Аскоченский не объясняет; но относился этот его разговор с Шевченко к той поре, когда редактор “Беседы”, по собственному (печатному) сознанию, имел слабость лгать. Теперь поневоле затрудняешься – верить ли тому, что г. Аскоченский был когда-то козаком, происходит от Кочки-Сохрана и, Бог весть, “з якого гаспида перевернулся в Аскоченского”.)

Беседа прервалась. Г. Аскоченский закурил сигару.

– Ой, панычу, москаль подiйде, буде вам. Г. Аскоченский засмеялся.[165]165
  Г. Аскоченский тогда мог смеяться. Москаль, то есть солдат, будочник, ему, вероятно, не мог сделать замечания за сигару. Немного ниже это станет понятно. – Прим. Лескова.


[Закрыть] Они долго сидели молча; наконец “ходúм”, сказал, поднимаясь, Шевченко.

Собеседники сошли на Крещатик.

– А де вы живете? – спросил Шевченко у г. Асконченского. – Тот ответил.

– Уá! – сказал Шевченко, когда услыхал от г. Аскоченского, где он живет, – то великий пан. Нам, мужикам, туда не можно.

– Но у этого пана, – возразил г. Аскоченский, – тоже живут мужики, и первый из них я.

– Правда? – спросил Шевченко.

Г. Аскоченский сказал: “правда”.

– То добре, – отвечал Шевченко, и они расстались.

Это происходило весною 1846 года, но числа г. Аскоченский не упомнит, “ибо в дневнике его, откуда он заимствует все это, дни и месяцы не обозначены”.

Для исторической верности и полноты обстоятельств долгом считаем прибавить к этому от себя, что в то время, к которому относится настоящий рассказ, г. Аскоченский жил в доме бывшего киевского военного, подольского и волынского генерал-губернатора Дмитрия Гавриловича Бибикова и занимался воспитанием его (уже умершего) племянника г. Сипягина. Возвращаемся к воспоминаниям Аскоченского.

В дневнике его опять значится, что: “26 мая (странно, откуда в этом дневнике взялось число, когда сам г. Аскоченский говорит, что “дней и месяцев не обозначал”? Неужто правнуком Кочки-Сохрана опять овладевают юные привычки?) Тарас Григорьевич был в первый раз у меня”, то есть у г. Аскоченского. Тут же были “два офицера, один армейский, а другой жандармский” и А. С. Ч—ий, с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это (то есть на что?), все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться (это – талант!), читал разные свои стихотворения и, между прочим, отрывок из своей поэмы “Ивана Гуса”. Г. Аскоченский приводит несколько стихов из этой поэмы, но, приводя их, не объясняет, что эти и некоторые другие места в этой поэме относятся не ко временам Иоанна Гуса, а к недавно прошедшему Италии, которой живо сочувствовал Тарас Григорьевич. Впрочем, читатель сам может в этом убедиться из приведенных г. Аскоченским стихов. Мы много раз слыхали их и от самого автора, и от других, но никогда не могли найти в них ничего, кроме сострадания угнетенным народам Италии. Вот эти стихи:

 
“Народ сумуе там[166]166
  В Италии


[Закрыть] в неволi,
А на апостольскiм престолi
Чернец годованый сидит:
Людскою кровiю шинкуе,
У наймi царства виддае, —
Великiй Боже! суд Твiй всуе
И всуе царствiе Твое”.[167]167
  Для совершенно не знакомых с малороссийским языком постараемся рассказать по-русски значение этих слов малоизвестной русским поэмы:
Народ страдает там в неволе,А на апостольском престолеЧернец откормленный сидит:Людскою кровью он торгует,В аренды царства раздает. —Великий Боже! суд твой всуе,И всуе царствие твое…

[Закрыть]
 

“Не могу, – говорит г. Аскоченский, – забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. (Нынче г. Аскоченский не сознает своего убожества.) Шевченко заставил меня читать тогда еще непечатанные изделия и, помню хорошо, некоторыми главами из “Дневника”, помещенного в собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно довольным. У меня доселе хранится рукопись этого семейного рассказа, на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов прескверным своим почерком “спасыби панычу””.

Здесь г. Аскоченский поместил и эти стихи, которые мы перепечатываем, желая познакомить наших читателей с музою правнука Кочки-Сохрана:

 
Небесный гость-переселенец,
Лежал в объятиях младенец,
Прильнув ко груди молодой
Своей кормилицы родной, —
И мать счастливая, шутя,
Ласкала милое дитя,
И грустный взор ее (кому?) прекрасный,
Взор тихий, полный неги страстной,
Понятливо наедине (!!)
Тогда покоился на мне…[168]168
  Нам случалось слышать много других поэтических произведений г. Аскоченского, написанных такою же рифмованною прозою, образчик которой мы представили читателям. Сколько мы помним, общее внимание всегда останавливалось на эротических его произведениях, которые с жадностию списывались гимназистами. У одного известного нам журналиста мы видели эротические сочинения В<иктора> И<патьевича>, собранные систематически, и полагаем, что выдержки из этой скромной коллекции рано или поздно появятся в печати как материал для определения значения литературной деятельности редактора “Домашней беседы”.


[Закрыть]
 

“Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из своих стихотворений, г. Аскоченский просил его написать что-нибудь и себе. Шевченко обещался, но не исполнил своего обещания”.

“После чаю “с возлиянием” Тарас стал веселее и, седши (орфогр<афия> “Д<омашней> б<еседы>”) к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что однако ж ему не удавалось”.

– Панычу, – сказал он наконец, – чи не втнете нам якóи-нибудь нашеньской?

Г. Аскоченский спел малороссийскую песню, потом г. А—ч запел – “Ты душа ль моя”. Тарас Григорьевич рассердился, сказал певцу: “дурень еси Василь”, и вечер чуть не расстроился. Но подали закуску. “Хлыснув дви-три чапорухи, Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя”.

Как жаль, что г. Аскоченский не говорит: каким образом читаемые у него Шевченкою стихи “наделали много беды и горя” поэту; а он, судя по тогдашнему его положению, должно быть, не лишен был об этом некоторых обстоятельных сведений. Возвращаемся к воспоминаниям:

“– Эх, Тарасе, – говорил я. – Та ну бо покинь! Ей же Богу, не доведут тебя до добра таки поганы вирши.

– А що ж мени зроблят?

– Москалем тебе зроблят.[169]169
  Солдатом тебя сделают. – Прим. Лескова.


[Закрыть]

– Нехай, – отвечал он, махнув рукой отчаянно. – Слухайте ж ще крашчу.[170]170
  Слушайте ж еще лучшую. – Прим. Лескова.


[Закрыть]

И опять зачитал.

Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал нашей слишком интимной беседы. (Странное опасение! Кто ж мог подслушивать в генерал-губернаторском доме?) Вышедши на минуту из кабинета, где все это происходило, я велел моему слуге войти ко мне через несколько времени и доложить, что, мол, зовет меня к себе…. (четыре точки в подлиннике)”.

После этого маневра “гости оставили” г. Аскоченского, – а что он сделал по уходе их – им в воспоминаниях не написано.

“В июне (1846 г.), – продолжает г. Аскоченский, – не помню которого числа, зашел я к Шевченку, в его квартиру на Козьем Болоте.[171]171
  Небольшой переулок в Киеве. – Прим. Лескова.


[Закрыть] Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все окружавшее меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки – чего-чего там не было!” Странно, что г. Аскоченский отказал себе на сей раз в удовольствии высчитать “чего-чего там не было”. Или уж претить стало. “Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к удивлению моему, один полуимпериал. В эту пору (то есть во время обзора) подошел к окну слепой загорелый нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.

– Стойте, – сказал Тарас, – що це вы ему даете? Я сказал.

– Э-ка, зна що!

И в ту ж минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным полуимпериалом.

– Спасыби вам, пане, але я такой не визму, нехай iй всячина! У старцив таких грошей не бувае. Визмить iи соби, а мени дайте шмоток хлиба, чи що”.[172]172
  Кусок хлеба, или что-нибудь. – Прим. Лескова.


[Закрыть]

Тарас дал ему полтинник, нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча молитвы и разные благожелания”.[173]173
  Тарас Григорьевич был необыкновенно щедр к бедным и никогда не находил в себе силы отказать тому, кто его о чем-нибудь просил. Г. Чужбинский в своих воспоминаниях приводит несколько фактов, доказывающих, что щедрость к бедным была сильна в Шевченке до того, что он не хотел видеть обманов. “Я и сам знаю, – отвечал он, – та нехай лучше тричi меня одурят, а все-таки у четверте подам тому, хто справди не бачив шмотка хлиба”. Участие к страданию других приводило его нередко к самым наивным сценам. – Прим. Лескова.


[Закрыть]

Этими сценами оканчиваются воспоминания г. Аскоченского о встречах с Шевченко в Киеве, и он переходит прямо к 1856 году. Автор встречается с Шевченко в его квартире, в Академии художеств, и сообщает ему о плане “Домашней беседы”. “Узнав от меня, что я издаю “Домашнюю беседу”, Тарас сказал: “добре”; но когда я изложил перед ним мои убеждения и цель, к которой я решил идти не спеша, Тарас сделался серьезен и, оттягивая огромные усы, проговорил: “Трудно вам против рожна прати”. Холодно и бесчувственно слушал он после этого мои воспоминания и каждым движением показывал, что я, как будто, ему в тягость. На прощание я просил его бывать у меня, но Тарас Григорьевич отвечал мне отрывисто: “Я не выхожу никуда; прощайте”.

В последний раз я встретился с ним летом прошлого года на Загородном проспекте, но… лучше б мне не встречаться”.

Засим следует оценка характера Шевченки, жалоба на “прогрессистов и цивилизаторов, которые сбили его с панталыку, да на обстоятельства неблагоприятные, которые ожесточили его впечатлительную душу”; несколько слов о том, зачем перевезли его тело, и затем благожелания всего доброго Шевченке на том свете.

Вот почти все, что г. Аскоченский старался сказать о своем знакомстве с Шевченко. Что он хотел сказать своими воспоминаниями – весьма понятно, но весьма понятно и то, что говорит в них г. Аскоченский нехотя. Или г. Аскоченский уже очень неловок, или же он хотел вспомнить покойного Шевченко так, как он способен вспоминать людей, “сбитых с панталыку современным прогрессом”? Мы не хотели допускать первого, мы верили, что в г. Аскоченском очень много сообразительности; но мы должны в этом усумниться. Г. Аскоченский в своих воспоминаниях поставил себя в таком свете, в каком стоят в наше время лица, не пользующиеся ни тенью уважения и симпатии. Личность Шевченки от его воспоминаний нимало не проиграла. В нем всякий мало-мальски разумный человек и теперь не перестает видеть поэта, человека, преданного своей идее и готового открыть свои объятия всякому, кто казался ему способным сочувствовать этой идее. Ошибки Шевченки в этом роде были нередки, и большинство их принадлежит именно к той эпохе, когда он читал г. Аскоченскому в той же самой киевской квартире, где г. Аскоченский принимал его, свои поганые вирши. Он действительно увлекался до смешного и верил, что

 
Кому щасте, так уж щасте,
А слезы, так слезы
 

Он не был хитр. Даже в последнее время, когда он пережил обстоятельства, описанные им в дневнике (см. “Основа”), он не сделался особенно проницательным: он стал только несколько осмотрительнее. Г. Чужбинский рассказывает о своей встрече с ним после возвращения поэта в Петербург. Шевченко встретил его холодно и вел разговор на вы, а известно, он ничего не имел против Чужбинского. Многими замечено, что Шевченко принадлежал к числу тех странных людей, которые сближаются и, в известной степени, доверяются человеку прежде, чем успеют хорошенько узнать его характер и крепость его убеждений. Знакомств, составленных таким образом, у Тараса Григорьевича было бесчисленное множество, и некоторые из них завязаны даже после возвращения его в Петербург, то есть в ту пору, когда он называл себя в шутку “многоопытным”. Расскажу один такой случай, который относится к последней побывке его на Украине. Это было очень недавно, менее двух лет. Тарас Григорьевич, возвратив себе звание академика, исходатайствовал и позволение повидаться с своими родственниками, бывшими тогда в крепостном состоянии. В Киеве он остановился у художника Г—ского и у него познакомился между прочими лицами с г. N, человеком очень радушным и хлебосольным, но совершенно необразованным и чуждым всяких убеждений. Т<арас> Г<ригорьевич> после двух-трех свиданий нашел, что в этом человеке и “в его жинке” бьются очень теплые сердца и что они люди без онеров. Он стал посещать их. В одно из таких посещений, если не ошибаюсь, вскоре после того, как он не совсем обыкновенным образом возратился в Киев из Каневского уезда, у г. N собралось несколько приятелей. Засиделись до поздней ночи. Часу в 3<-м> Тарас Григорьевич вдруг собрался домой, – его уговаривали посидеть еще. Он едва согласился, но, подождав несколько минут, снова встал и решительно начал прощаться. Показалось ли ему что-нибудь не по обычаю, или просто он не хотел сидеть, Бог его знает, но только простился и пошел к воротам. Ворота были заперты, и хозяин, в порыве своего странного хлебосольства, не велел отпирать их Шевченке, уговаривая Христом-Богом возвратиться в комнату. Но это было уже невозможно. Услыхав приказание “не выпускать со двора”, Тарас Григорьевич пришел в такое неописанное состояние, что хозяин, несмотря на всю свою недальновидность, должен был поспешить отменою этого распоряжения. Пока разбудили дворника и отперли ворота, Т<арас> Г<ригорьевич> стоял у ворот, ни за что не хотел войти в комнату, не хотел слышать о том, что ему запрягут лошадь, и без калош пошел по грязи домой по узенькому немощеному переулочку, который окружает Софийскую ограду. Все думали, что это каприз, не имеющий никакого основания; но не тут-то было.

В ноябре или декабре того же года, возвратясь один раз в свою квартиру, в доме Кохендорфера на Невском проспекте, я застал у себя г. N, который после нескольких слов сообщил мне о причине своего приезда из Киева и рассказал, что он уже успел побывать у Шевченки; но не застал его дома и оставил свою карточку. N был первый раз в Петербурге и, кроме меня и Шевченки, у него не было в столице ни одного знакомого человека, а потому, пообедав вместе, мы отправились к Тарасу Григорьевичу. Дверь его опять была заперта. Я возвратился домой и сел за работу. Часов в 11 звонок. Отворяю дверь – Тарас Григорьевич, и сердитый. Первый его вопрос был: “N приехал?”

– Да, приехал, – отвечал я.

– А вы откуда знаете?

Я рассказал.

– То это вы с ним у меня были? – Шевченко сделал усиленное ударение на слове вы.

– Ну, да, я.

Тарас Григорьевич плюнул, снял шапку и, не скидавая калош и шинели, сел на диван.

– Скажите же мне, пожалуйста, – спросил он, – добре вы знаете N?

Я отвечал, что я его давно знаю.

– И як слiд знаете?

Мне стало странно. Я действительно давно знал N, но знал его как субъекта совершенно неинтересного и никогда не задавал себе о нем никакого вопроса. Однако я рассказал, что я о нем думаю.

– А больше ничего? – допытывался Шевченко.

– Ничего. А вы больше разве знаете?

– А то-то и ба! – и Шевченко рассказал мне только что описанный хлебосольный прием. Тут только разъяснилась мне причина его ночного бегства, о котором мне незадолго перед тем рассказывал один приезжавший из Киева знакомый. Дело в том, что в числе собеседников был один господин, с которым Тараса Григорьевича познакомили как с старым приятелем, не сказав, “что оно такое и чем оно смотрит?” Господин, о котором говорил Шевченко, был именно “оно”. Его, кажется, никто не считал вовсе за человека, но его принимали во многих домах известного круга; и он везде пил и, где было чем, там всегда напивался. Тарас Григорьевич не раз его видел; но в нем никогда ничего не видал, а тут вдруг, в 3<-м> часу ночи, явилось убеждение, что с этим господином приятельская беседа невозможна, что он его непременно скомпрометирует, и даже “на то пришел, а хозяина в помощники взял”.

Я был вполне убежден, что это опасение не имело никакого основания; но, к крайнему удивлению, несколько ошибся. Будучи через год в Киеве, я узнал, что насчет хозяина Тарас Григорьевич положительно погрешил, но в госте частию не ошибся.

Я привел этот случай с намерением показать, что заискать у Тараса Григорьевича доверия в той мере, в какой успел снискать его во время оно г. Аскоченский, не было особенно трудно. Шевченко был человек сердечный и художник. Этого, полагаем, довольно, чтобы сказать, что он мог ошибаться легче, чем многие люди, занимающиеся иными художествами, не преподаваемыми в той Академии, из которой вышли Шевченко и Иванов.