Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 85 страниц)

<ПОЖАРНЫЕ ВАРИАЦИИ
С.-Петербург, среда, 13-го июня 1862 г

НА ТЕМУ: “С ОДНОЙ СТОРОНЫ И С ДРУГОЙ СТОРОНЫ”. – НРАВЫ И СПОСОБНОСТИ. – ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА НАД ПОЛИТИЧЕСКИМ ПРЕСТУПНИКОМ ОБРУЧЕВЫМ. – ПОЛЯКИ И СТУДЕНТЫ. – СТРАСТЬ К ЗАПРЕЩЕНИЯМ>

Из пожаров, на которые, по одному известному мнению, можно смотреть с одной и с другой стороны, и с одной стороны находить их несчастием, а с другой видеть в них известную пользу, в самом деле мы можем извлечь одну пользу: можем поверить наши убеждения о разных сферах общества, с которым живем и которому служим. Во время перепугавших столицу пожаров все разнокалиберные ее обитатели на время перестали казаться тем, чем они кажутся, пригоняя каждый свой поступок к “духу времени” и “требованиям обстоятельств”, и были тем, что они есть на самом деле и чем могут быть при первом случае, когда возбужденные страсти не встретят регулятора в гражданском законе. Эта разнослойная проба нашего общества побыть тем, чем оно в другое время не хочет казаться, позволяет нам посмотреть на постигшее нас бедствие еще с одной стороны. Пожары показали нам, что народ очень неприязненно смотрит на охотников до беспорядков и нимало не верит благонамеренности целей, для достижения которых, по народной молве, употребляются непохвальные средства, и что этот же народ не довольствуется законными мерами преследования подозреваемых в поджигательстве и бьет их без всякого суда и расправы. Несколько случаев увечья и тяжких побоев до смерти выпали на долю людей, заподозренных без всякого основания, – людей совершенно благонамеренных и честных. Слухи между народом расходятся с неимоверной быстротой и принимаются без всякой поверки. Рассказы о поджигателях смешны до уродливости, и едва ли есть какая-нибудь возможность многим из них поверить: но народ всем им охотно верит, и чем слух нелепее и невероятнее, тем с большею быстротою он распространяется. Например, говорили, что поджигают поляки, потом – студенты, потом – вообще господа, желающие уничтожить крестьянскую волю и того, кто ее даровал. Последний слух приводил массы в неукротимую ярость, и они в некоторых случаях удерживали свои кулаки с большим трудом. Затем говорили, что поджигал генерал, у которого спина намазана каким-то горючим составом, и ему стоит только потереться спиною о стену, стена и вспыхнет. Как же не вспыхивает самая спина у генерала? – об этом никто не рассуждал. В высших классах почти единогласно поджоги связывают с последнею прокламациею, рекомендовавшею уничтожение браков, упразднение церквей, оставление отеческой веры, отрицание от собственности и убийство всех собственников. Одни думают, что поджогами орудуют проповедники анархии с целию возмутить народ против правительства; другие, не разделяя поджогов с воззваниями, полагают, что воззваниями воспользовались так называемые мазурики и, под руку прокламаторов, жгут город с целями, соответствующими низким видам их промысла. Бог знает, что вернее! Во всех проявлениях, в которых можно было наблюдать народ в деятельности, произведенной пожарами, особенно резко выступали три черты: подозрительность, развитая до болезненности; недоверие к волнующим его слухам и воззваниям; любовь к Императору Александру II, с именем которого у народа неразлучно понятие о личной свободе и льготах, и, наконец, полнейшая готовность стоять за своего освободителя. Дорожа судом истории, который для публичного органа наступит скорее, чем для публичного политического деятеля, мы заносим эти факты с тем бспристрастием, которым мы обязаны обществу и обширному кругу наших читателей. Общество желает знать народ ближе, чем оно его знает, и петербургские пожары дают ему полнейшую возможность решить, что такое современный русский народ, представителей которого мы видим в погоревших рабочих столицы. Пожары эти доказали, что можно делать с этим народом, и дай Бог, чтобы это послужило полезным уроком для энтузиастов, рвущихся к “опасным занятиям”! Еще более дай Бог, чтобы это успокоило Государя и уверило его, что рассудительный народ русский не увлечется горячкою тревожных умов и стоит всех тех льгот, которые ему дарованы, и всего того доверия, которое дает народу возможность саморазвития, скрепляя его с рукою, ослабляющею тяжелые путы бюрократизма и централизации! В других сферах пожары произвели явление весьма печальное: с одной стороны, выразилась странная робость и отсутствие энергии, а с другой – стремления к реакции. Половина людей, вчера либеральных, сегодня – крайние реакционеры, утверждающие, что все еще рано, что все опасно etc. Желчевики торжествуют и поддерживают реакционные стремления либеральных трусов, полагавших, что на жизненные драмы можно взирать с комфортом, предоставляемым театральною ложею, и испугавшихся мышиного побега. Люди, истинно либеральные, спокойно смотрят на народ, не теряющий своего разума при постигших его несчастиях, и по-прежнему спокойно ожидают тех великих льгот, дарованием которых обусловливается счастие страны.

С утра 31-го мая, в которое на Мытной площади происходило исполнение приговора над офицером Обручевым, осужденным в каторжную работу за распространение одного секретного издания, не имевшего, впрочем, ничего общего с листком, выпущенным под заглавием “Молодая Россия”, начались толки о жестокосердии народа. Толки эти основаны на том, что массы народа, стоявшего с раннего утра у эшафота на Мытной площади, выражали зверские желания, чтобы Обручеву отрубили голову, или наказали его кнутом, или, по крайней мере, повесили на позорном столбе вниз головою за то, что он смел идти против Царя. Есть толки, что народ не знал настоящего поступка несчастного молодого человека, считал его поджигателем и потому был так свиреп в своих желаниях; но толки эти положительно неверны. Народ, стоявший 31-го мая на площади у эшафота, действительно не имел ясного понятия о причинах осуждения Обручева: но поджигателем его не считал, а единогласно говорил, что преступник виноват в покушении против Государя. Нет основания сомневаться, что покушение, приписываемое народом осужденному, имело крайнее значение и потому выражалось крайними же заявлениями. Преступления посредством печати в глазах безграмотного или малограмотного народа не существуют; по его понятиям, книг никто не пишет, а их просто купцы привозят, и потому он создал в своем воображении такую вину, в которой вовсе не виноват несчастный Обручев. Печальный факт народного сетования на устранение из приговора Обручева истязаний свидетельствует только, что в народных понятиях нет политических преступлений, а есть убеждения в справедливости кровавого возмездия за кровавые покушения. Не народ сам по себе здесь виноват, а недостаток гласности в суде и еще более вызовы “Молодой России”, которая совсем не туда попала, куда метила. Она озлобила народ против невиновных в гнусных замыслах студентов и поляков и создала имени, даровавшему свободу крестьянам, такую популярность, какой оно не имело здесь даже в дни объявления манифеста 19-го февраля. Из всех выходок народа во время исполнения приговора над Обручевым оскорбительнее всего тот дикий взрыв хохота, который пробежал в толпе, когда на осужденного надели арестантскую свитку и шапку, ссунувшуюся ему ниже глаз. Насмешка над жалким положением осужденного – такая низкая черта, что мы не можем не поставить ее в укор народу, выставившему тысячи людей, способных глумиться над несчастием своего брата, над которым произнесен суд, обрекший его на тяжелое назначение, вдали от людей, близких его сердцу! Этот хохот есть единственный поступок, в котором народ, стоявший 31-го мая на площади, должен принести сердечное раскаяние; в остальном нельзя упрекать толпу, которая не знала настоящей вины Обручева и, по недостатку юридического образования, уверена, что за покушение на кровь нужна кровь от топора или от плети. Гораздо печальнее подозрительность, которую выказывает петербургский народ насчет поляков и бывших университетских студентов: те или другие, по его толкам, главнейшим образом виноваты во всем, и в пожарах, и в приглашении к другим беспорядкам. Имея в виду эти неосновательные подозрения, мы обращались с просьбою указать: кто именно, какого сорта люди арестованы по подозрению в поджогах. Это могло бы лучше всего успокоить умы встревоженного народа и оградить людей от тех неприятных последствий подозрительности, которые выпали на долю нескольких невинных; но как удовлетворение нашей просьбы зависит от того, от кого зависит, а сами мы имеем только одно оружие – слово, то и обращаемся с этим словом к благонамеренным людям. Просим их содействовать рассеянию ложных слухов насчет студентов и поляков. Это очень легко каждому, способному уяснить себе характер студентской осенней сходки у университета, не имеющей ничего общего с настоящими событиями (как кажется некоторым простолюдинам) и знающему историю польского народа, единственного народа, не замаравшего своих рук цареубийством. Пусть будет известно презрительное отношение поляков к крамольным боярам, изведшим царя Дмитрия Ивановича! Пусть знают, что русский царь Александр I и русский великий князь Константин Павлович всегда считали себя неприкосновенными в столице Польского Царства, и поляки гордились и имеют право гордиться тем, что ими никогда не было употреблено ни одной меры против жизни и здоровья членов царского дома! Каковы были поляки тогда, таковы они и теперь! Эти знания необходимы в настоящие минуты для народа, стоящего на той ступени нравственного и умственного развития, которая позволяет ему в каждом действии, превышающем его соображения, видеть покушения, достойные, по его понятиям, смерти.

Общих черт у народа и у высших классов немного, и самая замечательная из таких черт – какая-то слабость к запрещениям. Каждый удивляется, как чего-нибудь не запрещают! Одни говорят, что надо запретить погоревшим разрывать пожарище, другие, что надо запретить ездить по погорелым местам; просто как будто всем только и думки, как бы что-нибудь запретить друг другу! Страсть к запрещениям охватывает так, что во время самого сильного пожара, когда можно было делать кто что хочешь, находились люди, которые запрещали входить в переулок, который им вздумалось считать себе подведомым. Одного из таких запретителей должны были отбросить военною силою, а другого, запрещавшего ходить перед его глазами, образумили самым неприятным образом. Первый запретитель был полковой музыкант, а второй крестьянин. О запретителях из надворных советников и говорить нечего – их вырастало по два на каждому шагу. Одного из таких запретителей, по любви к искусству не дозволявшего выносить вещей из дома, который, по его соображениям, не должен был гореть, угомонили только с помощью какого-то добродушного старичка в военном генеральском сертуке. Чин, не признававший ничьего права, послушался чина.

<ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ>
С.-Петербург, вторник, 20-го августа 1863 г

Как некоторых других лиц, следящих за общественным мнением в России и проявлением его в литературе, так и нас удивляло до сих пор довольно продолжительное молчание русской журналистики о земских учреждениях, проект которых составлен недавно министерством внутренних дел. Судя по важности этого предмета для всего нашего общества, надо было предполагать, что общество и литература сильно займутся им и помогут таким образом разрешить его. Но вышло не так. Общество наше бессознательно не увлеклось проектом земских учреждений, и литература наша не поторопилась вообще голословною ему похвалою. Это огромный успех. Еще очень недавно общество наше всем восторгалось, а журналистика наша восхваляла всякий проект, лишь бы цель его казалась благонамеренной, либеральной. Публицисты наши не задумывались над практичностию проектов. Им всякий проект казался практичным, если он только был либерален, а либеральным казался каждый, который изменяет старое на новое. Так, например, когда вышел первый том трудов комиссии для устройства земских банков, все публицисты наши, кроме двух, много трех, поспешили воспеть нелицемерную хвалу этим трудам, воображая, что эти труды разрешатся несметным количеством ипотечных банков. Такая поспешность объясняется, между прочим, тем, что тогдашние публицисты положительно не были знакомы с предметами, о которых писали. Но теперь заметна перемена к лучшему и в этом отношении. Теперь общество наше сделалось опытнее и рассудительнее, и в нашей журналистике появились деятели, лучше прежних знакомые как с нуждами и средствами России, так и с политическими науками. Таких деятелей у нас еще, правда, очень немного, но уже они, а не другого рода публицисты исполняют главную роль в оркестре нашей журналистики. По этой-то причине похвал различным проектам раздается теперь менее, но зато похвалы заслуженнее. По этой же причине нельзя быть недовольным русской журналистикой, ибо журналистика наша выказывает полную готовность содействовать администрации, лишь бы такому содействию не было лишних преград. И у нас повторяется то, что было повсюду: чем более расширяется область литературы, чем литература свободнее, тем она нравственнее и солиднее, а в политическом отношении консервативнее, в истинном значении этого слова, то есть антиреволюционнее. Когда же предварительная цензура будет заменена у нас карательной, тогда литература наша сделается еще консервативнее, оставаясь, конечно, преданной постепенному и правильному развитию всех народных сил, то есть истинному прогрессу.

Пусть сомневающиеся в основательности наших слов вникнут хоть, например, в характер и направление статей Ю. Ф. Самарина о проекте устава земских учреждений, статей, напечатанных в №№ 29-м и 30-м “Дня”. Как человек, знающий Россию и сочувствующий всему благому для отечества, г. Самарин, конечно, отзывается с похвалой и уважением об этом проекте. Конечно, и он находит в этом проекте частности, которые могли бы быть заменены другими; но воспользуются ли у нас или нет основательными замечаниями г. Самарина, дело покуда не в этом, а в характере и направлении статей или, лучше сказать, в политическом образе мыслей, выразившемся в этих статьях.

Чтобы оценить этот образ мыслей, необходимо вспомнить, что правительство наше, несмотря на самые коренные реформы, выказывает полную заботливость, между прочим и о том, чтоб сохранить дворянское сословие. Понятно, что такая задача встречает немало затруднений в тех требованиях времени и быта страны, на основании которых совершаются реформы у нас в настоящее время. С первого взгляда может показаться, что правительство стремится согласить несогласимое; но на деле выходит не так; на деле выходит лучше, чем должно казаться a priori,[77]77
  “Из предыдущего”, на основании ранее известного (лат.).


[Закрыть] и выходит лучше потому, что как правительство со своей стороны, так и дворянство со своей, правильно и честно смотрят на свое назначение. Правительство не уничтожает дворянства; дворянство же, в лице передовых своих людей, не требует для себя лишних прав; напротив, оно готово отказаться от всякого права, которое может сколько-нибудь останавливать народное развитие. Таким образом облегчается задача правительства, и реформы совершаются у нас без тех политических затруднений, с которыми приходилось бороться едва ли не всем другим правительствам.

Подобное направление, характеризующее образ мыслей передовых людей нашего дворянского сословия, вполне высказывается и в вышеупомянутых статьях г. Самарина; потому-то и обращаем мы на них особенное внимание. Это не то, что проникнутые угождением quand même[78]78
  Вопреки всему (франц.).


[Закрыть] дворянству некоторые статьи одной из наших газет. Ни г. Аксаков, ни г. Самарин, ни другие сотрудники “Дня” не упражняются в подобном учреждении; да оно им и не нужно: мещане ли они или дворяне, но во всяком случае они не мещане в дворянстве. Но об этом в другой раз мы поговорим подробнее. Теперь же обратим внимание читателей на следующее место в статье г. Самарина, в № 30-м “Дня”: место, которое вполне характеризует честность направления как статей г. Самарина, так и тех интересов, которых нам почтенный публицист служит одним из передовых и лучших представителей.

“Устранение правительственного элемента (в земских учреждениях), говорит г. Самарин, есть самое существенное отличие новых учреждений от ныне действующих. Оправдывать его нет надобности; оно прямо вытекает из самого свойства земских учреждений и встречено будет с полным сочувствием. Но, держась крепко принятого начала, в силу которого никакая должность на службе коронной не дает голоса в земских собраниях и управах, можно бы возбудить вопрос: не предоставить ли самим земским собраниям право, по собственному их выбору, пополнить себя принятием, в свою среду, с правом голоса, лиц известных по опытности, ими приобретенной в разных частях управления, хотя бы эти лица и не подходили под условия, дающие право быть избранным? Ставя этот вопрос, мы имеем в виду, главнейшим образом, членов приказов общественного призрения, врачей и техников по части строительной. С открытием земских учреждений приказы, больничные советы, строительные комиссии, как известно, должны быть упразднены. Таким образом, на руки избранных от земских сословий помещиков, купцов, мещан и крестьян передается разом множество дел по таким отраслям управления, о которых они большею частию не имеют понятия, и притом с обязанностию руководствоваться ныне действующими уставами. Не принимая на себя крайне неблагодарной роли защитника нынешнего хода этих дел, трудно, однако, не признать, что внезапный перерыв в местных административных приемах и преданиях произведет расстройство и что приобретение опытности, даже простое приведение в известность того, что делалось и как делалось, по каждой части, обойдется не даром. Можно бы на это ответить, что собраниям и управам дана возможность пользоваться способностями и опытностию надежных специалистов, приглашая их на службу земству, на добровольно договоренных условиях; но дело в том, что из лиц, доселе имевших право голоса в коллегиальных инстанциях, в которых они заседали как члены, многие, вероятно, не захотят отдать себя в полное распоряжение земских управ и ограничиться ролью исполнителей. Предлагаемым способом это препятствие могло бы быть устранено без всякого вреда…”

Высказываемая здесь г. Самариным мысль не только основательна и практична, но еще и отрадна в высшей степени, с какой бы точки зрения ни смотреть на нее. Она свидетельствует, что из земских учреждений, по существу вещей, не может и не должно быть враждебных столкновений между самыми различными и, по-видимому, несовместными интересами, а если и появятся подобные столкновения, то тотчас же могут быть устранены примирением интересов, основанным на понимании исторических и других условий нашего быта. Нет ничего естественнее такого примирения при земских учреждениях, какими они должны быть по проекту министерства внутренних дел. Это именно потому, что они дадут возможность высказаться всем действительным и законным местным интересам, а такая возможность повсюду и всегда служит не к опасным столкновениям, а к примирению и утверждению законных интересов.

Кроме того, эта же мысль, которую, конечно, готовы разделить все здравомыслящие люди, служит новым доказательством, как выгодно не только в административном, но и в политическом отношении, для правительства и всех сословий, честное и рациональное, основанное на выборном начале, административное устройство. Проект министерства, верный прекрасной цели своей, устраняет по возможности правительственный элемент из земских собраний и управ; по этому проекту, правительство предоставляет почти исключительно земским чинам устройство и ведение земских дел; оно, по-видимому, или, лучше сказать, по доселе едва ли не общепринятым понятиям, лишает себя некоторых из своих прерогатив во имя идеи земского начала и для пользы народа; но что же выходит и что же выйдет из этого на деле? Передовые люди земства уже теперь обращаются за содействием к правительственному началу – и делают это с сознанием того, что в устройстве и ведении земских дел вредно не вмешательство правительства, а только тот род или те стороны такого вмешательства, которые могут противодействовать правильному ходу земского хозяйства. Мысль, заявленная г. Самариным, непременно сделается общею мыслию и разовьется до естественных пределов своих, и нет никакого сомнения, что наше земство будет относиться ко всем правительственным началам и элементам не иначе, как только с должным уважением. Причиной же и побуждением к тому служит и будет служить, между прочим, то уважение, с которым, по проекту министерства, относится само правительство к земскому хозяйству и его представителям. Таким образом, правительство не только не утрачивает и не утратит из своих действительных и существенных прерогатив, но еще более приобретет того нравственного и политического значения, которое составляет высшую силу и опору в правительственном элементе.

Поэтому только внутреннего политического мира и укрепления того нравственного союза, который существует у нас между правительством и народом, должны мы ожидать от действия земских учреждений. Мысль г. Самарина, по необходимости, осуществляется в большей или меньшей степени, и осуществление ее будет одним из тех фактов, которые ясно говорят как в пользу проекта министерства внутренних дел, так и в подтверждение той истины, что когда правительство честно и прямо идет впереди своего народа, на пути истинного прогресса и во имя общественного благосостояния, тогда нет, не может и не должно быть внутренних неурядиц, ни недостатка в государственном могуществе. И нужно ли доказывать, что при возможности и основательности ожидания такого внутреннего мира и политического могущества, не только не для чего, но даже неуместно хлопотать о том, как это делают некоторые, чтобы помещичье сословие заведывало земскими делами. В награду за такую неуместную заботливость о прерогативах дворянства можно заслужить ни что другое, как только честь услышать фразу: pas trop de zèle, messieurs, – pas trop de zèle (поменьше рвения, милостивые государи)! Не знаем, как другие публицисты наши, но мы слышим уже эту фразу, хотя и не к нам обращенную, во всех заявлениях лучших представителей нашего дворянства, слышим ее как в статье г. Самарина, так и в некоторых других статьях “Дня”, слышим, например, и в следующих, между прочим, словах из речи нового вологодского предводителя дворянства, г. Шарыгина, напечатанной в № 208 “Северной пчелы”: “Время сословных предрассудков прошло безвозвратно. Дух времени и требования гуманности выдвинули на первый план вопросы о праве человека, о праве гражданина и тем самым подорвали авторитет сословных прав и привилегий. Нам, как привилегированному сословию, осталось одно из двух: или, опираясь на отжившие предания и дворянские грамоты наши, упорно отстаивать все свои привилегии и всеми силами задерживать развитие указанных нам начал свободы и гражданственности или, подчиняясь духу времени и державной воле Монарха, пожертвовать некоторыми из сословных интересов, стать впереди народа и вести его за собою по пути цивилизации и прогресса. – Господа! выбор, кажется, не труден. Задерживать можно только некоторое время; идти вперед, во главе народа, можно вечно”.

В одном только не можем мы вполне согласиться и с г. Шарыгиным и некоторыми другими передовыми представителями нашего дворянства. Если мы их хорошо понимаем, то им кажется, будто дворянство должно утратить или пожертвовать некоторыми из своих законных интересов. Мы же думаем, что ни одним из действительных интересов не придется пожертвовать дворянству, ибо, если оно понесет временно кое-какой ущерб, то за этот ущерб оно будет вознаграждено сторицею в будущем и притом в близком будущем. Оно должно пожертвовать только теми мнимыми, а потому и для него самого вредными интересами, которые опираются не на строгую правду и справедливость, но такая жертва не есть жертва, а только своего рода затрата капитала с производительной целию. Самые денежные затруднения помещичьего сословия, в настоящее время, разрешатся, рано или поздно (это зависит частию от самих помещиков, частию же от администрации), огромными экономическими выгодами для этого сословия, как и для всей России. Пусть только дворянство остается верно принципу: moins nous aurons de pouvoir, plus nous aurons d'autorité,[79]79
  Чем меньше у нас будет власти, тем больше авторитета (влияния) (франц.).


[Закрыть] и сословное первенство его не будет никогда утрачено. Земские же учреждения, если они осуществятся по проекту министерства внутренних дел, послужат, между прочим, к поддержанию этого первенства дворянства, особенно если дворянство не будет пренебрегать своими действительными, как нравственными, так и материальными интересами; например, мы очень бы желали, чтоб наше дворянство сознало экономические условия как частного, так и общественного благосостояния, а потому и более производило, чем тратило, помня, что разумная экономия, во всем и всегда, должна быть принадлежностию или свойством не только мещанства, но и сознательно исполняемою обязанностию дворянства, как передового сословия.