Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 85 страниц)

* * *

После такого объяснения причин разрыва московского общества рогожских старообрядцев, объяснения, в котором нет ничего возбуждающего сомнение и не верить которому нет никакого основания, – может ли быть какая-нибудь надежда к соединению этого общества в прежнем согласии, как было не до оклеветания окружного послания Степаном Жировым и попом Добрянским, а как шло до распри из-за толстых сундуков, запертых для Винокурова и М. Антонием Шутовым? Отвечать на это в данную минуту уже весьма не трудно. В Москве опять и после нынешней истории может быть “блезир” и “иудино лобзание”, но и мира не будет. Положим, что как в среде московских раздорников, так и в среде тамошних окружников нет никакого желания стремиться к расторжению общества, что и весьма понятно, потому что, разделившись надвое, рогожская община значительно бы ослабела и потеряла бы много своего значения. Кроме того, у них есть общее неудоборазделимое общественное имущество, составляющее в известном смысле заветную святыню, которой, если бы дело пришло до раздела, ни одна партия другой уступить не пожелает. Наконец, есть невещественные связи: привычка любоваться и кичиться величием, многоличностию и богатством своей общины, и хотя многим нынче вместе тесно, но им же самим порознь станет скучно, и оба Антония тоже, конечно, заканючат о мире, да и “дедушка Кирилл” на своем красноречии заиграет: “треба прощатися”; но тем не менее все это ничему не поможет, и московское рогожское общество неминуемо должно распасться. Окончательный разрыв случится даже против желания общинников. Некоторые влиятельные люди из окружников надеются выйти из нынешнего затруднительного положения посредством избрания, вместо прежних двух попечителей, четырех, с тем, чтобы два попечителя были избраны со стороны окружников, а два со стороны раздорников. Это, по нашему мнению, новая неловкость. Этим, во-первых, окружники признают за раздорниками такое же право, каким желают пользоваться сами, и тем самым обвинят себя в том, что составили 8 мая приговор, не пригласив к нему раздорников, а, во-вторых, разве увеличение числа попечителей есть порука за тишину и мир? Если один и один не годятся, то почему же будут годиться два и два? Это будет только больше крику и больше интриг. Не будем входить в то, дозволено ли будет старообрядцам иметь четырех попечителей вместо двух, – может быть, они в этом и не встретят отказа. Для правительства это, кажется, дело безразличное; но если допустим, что это будет дозволено и что, вместо двух попечителей, сядет две пары попечителей, то в правлении снова явится опять то же самое равенство, какое было бы и при одной паре, а при равенстве голосов в управлении поставленные друг против друга два раздорника и два окружника много ли могут пообещать мира и согласия? При двух парах попечителей в обществе едва ли не настанет эпоха сугубых несогласий.

* * *

В настоящее время гостит в Москве прибывший из Хвалынска казанский старообрядческий епископ Пафнутий, человек, как известно, пользующийся большим уважением у старообрядцев. По случаю его приезда многие питают надежды: не вмешается ли казанский Пафнутий в московскую распрю и своим посредством не сведет ли враждующие партии к какому-нибудь примирению? Но рассчитывать на это, нам кажется, нет никакого основания. Во-первых, тот самый ум и солидность, которые признаются и уважаются в казанском Пафнутий, вероятно, не допустят его до вмешательства в это дело, в котором не видно ничего, кроме кипения страстей, поставивших себе задачею искать мира не путем уступок, на которых зиждется мир, а путем мести, стремящейся унизить и уничтожить своих противников. Во-вторых, известно, что Пафнутий близко знаком с ненадежным характером архиепископа Антония Шутова и давно избегает московского владыки, а с Антонием Гуслицким даже не входит ни в какие сношения. Эти же, в свою очередь, чувствуя и сознавая преимущества Пафнутия и завидуя его доброй славе, готовы, конечно, относиться к нему не лучше, как некогда Винокуров и М. относились к Антонию Шутову. Если бы Пафнутию удалось примирение враждующей старообрядческой Москвы, то это только увеличивало бы значение Пафнутия, а такая вещь разве может быть приятна московским Антониям, когда один из них знает, что ему по милости этого Пафнутия и во сне не видать архиепископского престола, а другому ведомо, что в Москве очень многие давно только и ждут, как бы Антоний Шутов поосвободил занятое им место, и тогда тотчас же будут просить на архиепископство епископа Пафнутия. Нет, Пафнутию нельзя мирить московские распри, и возлагать на него в этом смысле какие бы то ни было надежды бесполезно. Охраняя свою собственную репутацию и другие дорогие для него интересы, Пафнутий, давно удаляющийся от московских распрей, вероятно, и нынче останется от них совершенно в стороне, предоставляя всю эту сорную кашу расхлебывать тем, кто ее заварил. Это единственный способ оставаться чистым. Да и есть ли в самом деле из-за чего хлопотать умному человеку, когда примирение, из-за которого пришлось бы поднять почти невероятные труды: и обличать, и просить, и умолять, и стращать, и усовещивать, и приказывать будет снова не более – как недостойная комедия, отводом глаз минутным “блезиром” и “иудиным лобзанием”, за коим не укоснит во след и иудина измена… Чего ради трата сия будет миру словес, и чего ради будет метаем под ноги бисер уветов?.. Над московскою общиною совершается судьба, ея же ни преложить, ни пременить невозможно.

* * *

Post-scriptum. Предсказания наши насчет приговора, составленного окружниками в доме Банкетова, сбылись. Нам пишут из Москвы, что уполномоченные этой части общества Бутиков, Свешников и Шибаев на сих днях были приглашены к полициймейстеру г. Ловейко, который и объявил им, что приговор, написанный в доме Банкетова, не может получить утверждения. Окружники имеют теперь еще более легкомысленное намерение обжаловать неутверждение их приговора. Искренне соболезнуем, что московские окружники так упорно стремятся достичь своих целей этим путем, которым они всего менее могут быть достигнуты. Закон, во славу нынешнего времени на Руси, стоит превыше и происков, и произвола, и, куда бы ни кидались московские окружники с своим незаконно составленным приговором, их везде будет ожидать повсеместный отказ. Этого перекапризничать нельзя, а это надо наизново передумать.

ОФИЦИАЛЬНОЕ БУФФОНСТВО

В мартовской книжке “Киевской старины” помещено следующее известие:

“Шевченко, перед своим арестом в 1846 году, состоял в качестве рисовальщика при киевской временной комиссии для разбора древних актов, получая в год 150 руб. жалованья. После его ареста состоялось такое постановление комиссии:

“1847 г., марта 1-го дня. Временная комиссия для разбора древних актов, имея в виду, что сотрудник комиссии Шевченко без всякого согласия комиссии отлучился из Киева и по комиссии не занимается, – определили: исключить его из числа сотрудников комиссии с прекращением производившегося ему жалованья по 12 руб. 50 коп. в месяц”.

Определение это подписали: “председатель К. Писарев, члены: В. Чеховский, М. Ставровский и А. Селин. Скрепил делопроизводитель Н. Иванищев”.

Более к этому известию “Киевская старина” ничего не прибавляет, а между тем небезынтересно бы, кажется, узнать: кому именно пришло в голову сочинить такое определение, приравнявшее политический арест Шевченко неявке на службу по неизвестной причине, и чем это вызвалось?

Мне кажется, как будто я могу в этом кое-что пояснить.

История, по которой были арестованы в Киеве несколько лиц, и в числе их покойный Тарас Григорьевич Шевченко, была у всех на устах в 1849 году, когда я мальчиком приехал из Орла в Киев и поселился у дяди моего, профессора Алферьева. В доме дяди, поныне здравствующего, я встречался почти со всеми молодыми профессорами тогдашнего университетского кружка и, несмотря на мою едва начинавшуюся юность, пользовался от некоторых из них благорасположением и даже доверием. В числе их были даровитый молодой ученый Пилянкевич, Якубовский и Иван Мартынович Вигура, которого в Киеве называли “Хвигура”. Теперь ни одного из них уже нет на свете, но тогда они были еще молоды и не разделяли довольно общего безусловного поклонения бибиковскому “циническому деспотизму”. Ни один из них не был сепаратистом, ни агитатором, но молодому чувству их претило то, что в характере Дмитрия Гавриловича было циничного и глумливого, а он это любил, и в киевском обществе это очень многим нравилось. Бибиковские насмешки и издевательства над людьми, обуздание которых не представляло никакого затруднения для твердой власти, передавались из уст в уста, и редко кто чувствовал, что это вовсе не нужно и не возвеличивает характера государственного человека, облеченного такими обширными полномочиями, какими пользовался Бибиков. Напротив, находились люди, которые из всех сил старались подражать Бибикову и вторить сколько достанет остроумия. Это разводило много своего рода острословов или бонмотистов, между коими пользовались известностию по духовенству и по купечеству Виктор Ипатьевич Аскоченский, а в университетском кружке профессор Николай Дмитриевич Иванишев. Остроты Аскоченского, как вся его неуклюжая, семинарская природа, были грубы и “неистовы”, – все они отличались резкостию и дерзостию, за которую этот киевский Ювенал расплачивался несчастиями всей своей жизни, полной трагикомических скачков от наглости к пресмыкательству. Но профессор Иванищев держал себя приличнее, острил помягче и потоньше, и притом он умел буффонничать. А как к буффонству имел склонность и сам Бибиков, то иванишевские выходки смешили и тешили этого государственного человека. Выходки самого Бибикова в буффонском роде бывали таковы, что многие из них даже нельзя изложить в печати: таков, например, случай с графиней М – й, имевшей привычку вмешивать в разговор польские слова. Иванишевские остроты бывали также не очень высокой пробы. Бибиков, по доносу исправника П – ионко, был недоволен на одного польского графа, который казался исправнику подозрительным, потому что любил толковать о политике. Бибиков захотел взять графа “на глаза” в Киев, но для ареста его никаких вин против графа не оказывалось. Тогда его пригласили в Киев, дабы “доставить ему удовольствие читать все газеты, какие получались в доме генерал-губернатора”. Граф жил в Киеве не под арестом, а только “читал газеты”. Положение его было пресмешное, и это всех тешило.

Когда Шевченко был арестован по обвинению в политической неблагонадежности, то его, разумеется, следовало бы показать исключенным из службы по распоряжению начальства. Это было бы правильно, и Дм. Г. Бибиков, конечно, не имел никакого повода скрывать этого, а тем менее кого-то бояться. Но профессор Иванищев захотел сбуффонничать в бибиковском роде и, как рассказывали, устроил следующую потеху. Будучи делопроизводителем комиссии, состоявшей при генерал-губернаторе, Иванищев доложил Бибикову, что “Шевченко стал ужасно манкировать занятиями, и не только не является на службу, но, по слухам, дошел до такой дерзости, что будто даже уехал без спроса из города”.

Бибиков рассмеялся и спросил:

– Неужто он смел уехать, никому не сказавшись?!

– Да, ваше высокопревосходительство, не сказался, – отвечал серьезно Иванишев.

Тогда и Бибиков перешел к тону серьезному.

– Что же с ним за это следует сделать по закону? – спросил он Иванишева.

А тот, продолжая комедию, отвечал:

– По закону его за неявку к должности и за самовольную отлучку следует исключить из службы.

– Ну, так и поступить по закону, – отвечал серьезно Бибиков.

Иванишев в этом роде и составил оглашенное ныне “Киевскою стариною” определение, которое подписали все члены комиссии, и между ними Ставровский, бездарно излагавший студентам историю, и Александр Иванович Селин, рассказывавший с кафедры анекдоты и стяжавший себе славу либерала, кажется, более по его свойствý с покойным А. И. Герценом.

Такова, как мне помнится по рассказам, история смехотворного определения комиссии об исключении Шевченко со службы. Недостойное серьезных людей определение это было сделано солидными учеными Киевского старого, “благонадежного” университета не для чего иного, как ради генерал-губернаторской потехи…

1 марта 1847 года.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ НА КОРОТКИЙ СРОК
(Маленький фельетон)

От скуки и томительного однообразия жизни говорят будто “люди пухнут”; а опухая, теряют память и забывают то, что знали и что всем известно. На сих днях в этом роде обнаружилось небольшое, но странное приключение с могилою Шевченко.

Киевская “Заря” напечатала у себя известие о небрежном содержании “Тарасовой могилы” близ Канева. Могила поэта осыпалась, и большой деревянный крест на ней подгнил. Газета “Новости” 26 августа перепечатала из “Зари” это известие, а на следующий день (27 августа) спохватилась и поместила следующую поправку:

“Вчера мы сделали выдержку из газеты “Заря” о небрежном содержании могилы Т. Г. Шевченка, находящейся будто бы “на пути к Пекарям”. Сегодня один из почитателей Шевченко сообщает нам, что указание это неверно: “Шевченко умер в Петербурге и погребен на кладбище Новодевичьего монастыря, где над его могилой поставлен и монумент”.

Все это не так, и “один из почитателей Шевченко” имеет, очевидно, очень короткую память. Он совершенно напрасно ввел в заблуждение литераторов газеты “Новости” и их читателей, посоветовав им искать монумент Шевченко в Новодевичьем монастыре.

Покойный Шевченко действительно скончался в Петербурге, и отпевание его производилось в церкви Академии художеств, но в Новодевичьем монастыре его не хоронили, и могилы его там нет, и нет там ему никакого “монумента”. Откуда все это пригрезилось “одному из почитателей” – отгадать невозможно.

На самом деле тело Шевченко, после отпевания его в академической церкви, было временно положено в могилу в Петербурге на Смоленском кладбище, откуда потом, согласно воле усопшего и желанию его земляков и почитателей, было вынуто и со Смоленского кладбища отправлено в Киев. Здесь гроб Шевченко был встречен огромною толпою и стоял в церкви Рождества богородицы, что на Подоле, над самым днепровским берегом. В этой киевоподольской рождественской церкви опять правились торжественные общественные панихиды о душе покойного, а за Каневом, в трех или четырех верстах ниже этого маленького городка, “на круче”, под которою “реве ревучий”, приготовили “лирнику” “высоку могилу”. Затем гроб Тараса был поднят и при очень больших овациях отправлен в Канев, причем было произнесено множество речей и стихов на малороссийском языке. Некоторые из этих речей тогда производили такую сенсацию, что ген<ерал>-губернатор находил даже нужным позаботиться скорейшим окончанием всех церемоний погребения поэта.

Обо всем этом было много писано и переписано во всех русских газетах с исключительными пожеланиями, да будет всему этому “вечная память”, и вот едва прошло два десятка лет, как даже “один из почитателей таланта поэта” и целая редакция ежедневной газеты все это так капитально позабыли, что даже указывают могилу Шевченко там, где ее нет…

Правда, видно, что “ничто не вечно под луною”.

А что касается настоящего положения настоящей могилы Шевченко близ Канева, то она действительно такова, как описывает “Заря”. “Высока могила” по-над кручей, где “реве ревучий”, сильно поосыпалась, то есть дерновая ее облицовка и булыжные камни пообивались, и большой крест, срубленный из цельного рослого дерева, поддался влиянию сырости и ветров. Могилу давно следовало бы поправить, и деревянный крест (далеко видимый с Днепра) давно надо бы возобновить. Каневцы и другие малороссийские почитатели Тараса сами давно это видят и говорят об этом, но тут находится какая-то помеха в какой-то неясности или спорности насчет принадлежности участка земли, на коем “высыпана высока могила”, – отчего за поправку ее не берется ни город Канев и никто другой. В каком положении теперь находится этот спор и чем он может разрешиться, местные газеты ничего не сообщают, а мы этого не знаем, да не знаем и от кого можно добиться об этом каких-нибудь обстоятельных сведений, но очевидно, что если эти уяснения еще продлятся года два, то поэтическая могила “малороссийского лирика” того и гляди что совсем рассыплется и ее высокий крест упадет.

Дело тут в том, что нет никого, кто бы лично считал себя обязанным присмотреть за Тарасовой могилою, но право ее поправить, нам кажется, невозбранно принадлежит каждому из почитателей, которых в изобилии имел среди малороссийского дворянства покойный Шевченко. Во всяком случае, там ведь еще живы роды Галаганов, Милорадовичей и Тарновских, – и, сколько нам известно, благодаря бога здравствует еще и сам Василий Васильевич Тарновский, к которому писаны покойным Шевченко задушевные письма, известные в копиях чуть не всей Украине и Малороссии. Как бы, кажется, всем им не подсыпать высоку могилу своего “батька Тараса”, тем более что для таких больших людей это дело очень нетрудное…

При упоминаниях об этой рассыпающейся могиле не раз делались ссылки по адресу Литературного фонда, но у небогатого Литературного фонда на руках немало калек, вдов и сирот, которые напоминают ему о своих вопиющих нуждах, и это, по правде сказать, важнее могил.

А редакции газеты “Новости” пока, кажется, надо бы сделать еще одну поправку в том смысле, что Шевченко действительно похоронен близ Канева, а не в петербургском Новодевичьем монастыре, и что здесь ему никакого “монумента” не ставлено. Иначе кто-нибудь, пожалуй, придет сюда искать этот монумент и, не найдя его, рассердится.

Впервые опубликована в газете “Новое время”, 1882 год, 29 августа.

ЗАБЫТА ЛИ ТАРАСОВА МОГИЛА?

По поводу странного и несколько даже смешного спора о могиле поэта Тараса Шевченки мне 30 августа довелось прочесть в одной газете, будто осыпавшуюся могилу поэта забыла не одна редакция этой газеты, “но и все его почитатели и даже друзья, как это свидетельствует полная заброшенность и жалкое состояние могилы”.

Это несправедливо и требует поправки.

Могила Шевченки действительно осыпается, и на ней обветшал ее высокий крест, но она совсем не позабыта “всеми почитателями”. Напротив, “народная тропа” к могиле поэта самым явным образом не зарастает, а проторена как нельзя более точно. В этом отношении, кажется, нельзя даже указать никакой другой могилы писателя, к которому бы родное племя покойника хранило бы более памяти и влечения. Я бываю в Каневе почти каждый год, потому что там, в этом городе и в его уезде, у меня есть близкие родные, у которых мне приятно отдохнуть летом. В этом же Каневском уезде находится прелестный пустынный женский “монастырек”, по прозванию “Ржищевский”, казначею которого состоит моя родная сестра инокиня Геннадия. Туда приходит много каневских крестьян, с которыми мне случалось разговаривать. Поэтому я коротко знаю, как относится малороссийский народ к “Тарасовой могиле”, я сам ее посещал не далее как прошлым летом.

Могила Шевченки представляет не обыкновенную насыпь в величину могилы; это целый холм, или курган, насыпанный на самой возвышенной площадке очень высокой горы на правом (киевском) берегу Днепра. Гора эта, или, лучше сказать, по местному “круча”, которою возвышается в этом месте берег, к стороне Днепра оканчивается обрывом, по которому невозможно ни взойти, ни спуститься, а слева, по крутым же скатам поросшего кустарником оврага, проторено несколько извилистых “стежек”, или тропинок, по которым надо всходить к могиле. Этих “стежек” здесь очень много, потому что гора высока и пробирающиеся на нее люди, смотря по своим силам и подверженности головокружениям, избирают дорожку один поближе и покруче, а другой – подалее, но поудобнее. Оттого стежек много и они так прихотливо перекрещиваются и теряются в довольно рослом кустарнике, что взойти на гору невозможно без проводника. Проводниками обыкновенно служат дети “гончаров”, или горшечников, которые живут в хатках “под Тарасовой кручей”, и тут же из местной синей глины лепят на кружале простые молочные кувшины и варистые горшки. Провожают обыкновенно маленькие босоногие “дивчинки”, потому что мальчики, или “хлопци”, в летнее время все на работах. В последний раз нас провожала девочка лет шести и при каждом разветвлении стежек “пыталась”: “чи мы очень, чи не очень боимся?” Судя по ответу, она брала вправо или влево и, доведя таким образом до “самой могилы”, взбежала на нее и села, крикнув: “от се тут наш Тарас”. Так же “дивчата” и сводят вниз и получают за это “шага”, то есть “грош”, или сколько кто даст. Но каневцы и другие местные люди ходят на могилу и без провожатых, и эта могила есть самое любимое место для вечерних прогулок местного простого народа. Могила посещается постоянно, и то, что она очень осыпалась, происходит именно от того, что она не позабыта. Могила осыпалась именно потому, что ее дерновой и булыжной облицовке не дают покоя, не дали ей укрепиться и срастись, как, например, окреп знаменитый “копец крулевы Боны” близ Кракова. Такой покой нужен вообще всякому земляному возведению, но он достается только тому, к которому нет большого притока живых людей. Могилу Шевченки, по несколько вульгарному, но весьма точному местному выражению, “разлазяли”, то есть отоптали ногами ее углы и бока, по которым стараются взойти на ее вершину, чтобы точно “посумовати з батьком Тарасом про свою недолю”. Это, конечно, не значит, что “про эту могилу позабыли все почитатели и друзья поэта”. Такое разрушение, какое представляет могила Шевченки, в своем роде утешительнее неприкосновенной сохранности многих и многих чисто содержимых монументов.

Место могилы Тараса прекрасное и вполне поэтическое, вид на Днепр отсюда – широкий, вольный и вдохновительный, и простые души, которые так понимал и горячо любил Шевченко, влекутся сюда неодолимою потребностию “посумовати з батьком”. Поднявшись сюда прошлым летом с братом моим Михаилом Лесковым и с нашим родственником Н. П. Крохиным, мы встретили здесь редкостной красоты молодую малороссийскую девушку с грудным ребенком. Она имела вид очень убитый, и мы с нею заговорили, сказав прежде себе: “Вот и Катря!” Оказалось, что встреченная нами красавица и в самом деле называется Катерина и что у нее такое же самое горе, какое было у воспетой Шевченком Катри. То есть горе это был ребенок, спавший на ее руках, “покинута дитына”. Разница в положениях заключалась только в том, что эта живая Катря “не з москалем покохалася”, а “служила в наймычках у вдового попа”… Мы ей дали, что могли, и оставили ее плакать на Тарасовой могиле.

Оправить могилу Шевченки, конечно, необходимо и раз что это дойдет до “старого Каченовского пана”, как называют в Малороссии В. В. Тарковского, или до других просвещенных и именитых почитателей Шевченки, – это, вероятно, скоро же будет и сделано. Но надо сделать это с толком. В Каневе я слыхал мысль о том, чтобы “огородить могилу”… Это, разумеется, убережет курган от осыпки под ногами, но, мне кажется, это совсем не нужно, ибо будет очень жалко, если у простого народа отнимется возможность приходить и “сидеть сумуючи” на самой могиле. Думается, не сообразнее ли было бы могилу не огораживать, а по одному из ее боков устроить простую бревенчатую лесенку, или, по местному выражению, “сходцы”. Тогда люди могли бы свободно и удобно всходить “по сходцам” на могилу своего поэта, а могила бы не осыпалась. Иначе же, если этого не будет сделано, или если могилу огородят, то народ станет лазить к ней через ограду, и все равно новой облицовке, которой требует осыпавшаяся, снова не дадут улежаться и срастись с насыпью, а обвалят и осыпят ее, как осыпали старую. Но лучше уже пусть она осыпается, чем если ее огородят и станут затруднять живой народный прибой к ней. Это Тараса обидит.

Впервые опубликована в газете “Новое время”, 1882 год, 1 сентября.