Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 85 страниц)

<РАЗНЫЕ СЛУЧАИ ИЗ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ РОССИИ>

Мы очень рады, что собственные наши наблюдения и оглашаемые в разных газетах официальные сведения о внутренней жизни нашего народа свидетельствуют в пользу той мысли, которая недавно высказана одним помещиком в № 181-м “Северной пчелы”, именно, что взаимное раздражение одного сословия против другого начинает, наконец, мало-помалу стихать; что обе стороны начинают, наконец, чувствовать уже утомление от неподатливости своей на умиротворительные меры и что старинная облагодетельная русская метода не вздорить пред расставаньем берет-таки, наконец, верх над разными дрязгами. Маленькое головокружение, объявшее в иных местностях обрадованное освобождением крестьянство; обманутые надежды немногих чтителей старины, полагавших, что идеи об освобождении – один лишь вздор и пустые выдумки, бессильные для того, чтоб сокрушить живучее крепостное право, которое, по их убеждению, одно только и красит Россию и ставит ее в ореоле славы; желчное озлобление жрецов питейного откупа, потерявших последний луч надежды споить народ и вытянуть последнюю его трудовую копейку; предсмертный страх дельцов и кривителей весов Фемиды, чутьем чующих, что проходит пора их прежних подвигов и что наступает пора иная, – все ведь это факты, возражать против которых решительно нет никакой возможности! Положим, что и убеждения рыцарей откупа были тверды, как гранит, и вера в живучесть крепостного права была тверда, как гранит, и кора загрубелости русского мужика была, аки гранит, шаршава и крепка, – но что ж в глазах читателя нашего значит гранит, особенно теперь, после пятого нумера официального и ученого “Горного журнала”? Всякая, по-видимому, наипрочнейшим образом скованная, обуховская пушка разлетается вдребезги от какой-нибудь лишней щепотки простого праха Бартольда Шварца! Самые громадные скалы гранита берегов Финляндии от простого дуновения ветра превращаются в мельчайший песок! Полюбуйтесь на великолепнейший монолит – и вот у вас пред глазами новое доказательство, что все тлен и прах, все свой конец имеет! Стоит Александровская колонна чудным колоссом на Дворцовой площади, гордо подняв свою макушку прямо в небо. По этой же площади едем мы с вами, читатель, на жалком трясучке-извозчике – и что же? Дребезжанье нашей хилой линейки может грозить громадному гиганту бедой и страшным кризисом… Но прежде чем мы передадим вам почти слово в слово, буква в букву, результат ученых изысканий нашего почтенного академика инженер-генерала Г. П. Гельмерсена, обратимся к гранитным верованиям других специалистов – деятелей на иных житейских поприщах.

Журнал “Творения святых отцов” разразился недавно страшною, полною желчи и оцта иеремиадою против “Свода законов” и начал метать перуны на вмешательство государственной власти в сферу гражданских действий церковников, порываясь доказать, что “Свод законов” ухищренно ставит наши лица духовного сословия в намеренно унизительное положение пред людьми общегражданского быта.

Гранитные убеждения названного журнала так пришлись по вкусу одного препочтенного московского периодического издания, что оно, быв доселе чуждо всякого сословного антагонизма, сочло справедливым несправедливые крики наших клерикалов перепечатать на своих страницах и видеть в этих желчных излияниях как будто бы и в самом деле верное доказательство мысли, что гражданская власть не должна контролировать общественную деятельность духовенства.

Другой деятель на том же поприще, в другом, но той же категории журнале, скорбит душою о том, что на свете есть злые языки, которые насмешливо отзываются о знаменитой тени Ивана Яковлевича Корейши, этого теперь уже навеки опочившего юродивого, то есть полоумного, полусумасшедшего фанатика. Почтенный автор, публично сознающийся, что он над болезненною супругою своею читал, по требнику Петра Могилы, “заключительные молитвы”, так как врачи болезнь жены называли “истерикою”, и собственноручно свидетельствующий, что эти заклинательные молитвы прекращены им, как кажется, по приказу Ивана Яковлевича, отзывается об этом бедном полуидиоте не иначе, как “отец мой и благодетель”. “Отеческому вниманию благодетеля своего Ивана Яковлевича” изумился почтенный супруг болезненной жены, особенно тогда, когда Иван Яковлевич из-под простыни дал больной допить из стаканчика простое вино, и (о, чудное дело! восклицает сам автор в умилении от чудотворных деяний помешанного и полоумного Корейши) не прошло и шести минут, как больная, которую столько лет тиранили московские доктора латинской кухней, почувствовала уже значительное облегчение! Почтенный автор, прославляющий чудотворность покойного Корейши, напирает на его дар предсказаний о пожарах и о смерти, об избавлении им разных лиц от болезней, без пособия грешной медицинской науки, и эта гранитная вера в полоумных юродивых так твердо засела в головы людей, подобных указываемому нами прославителю Корейши, что доходит почти до грустно-забавного увлечения. И этим-то людям “Православное обозрение” хочет вверить безотчетное, без вмешательства гражданской власти, образование русского подрастающего поколения![85]85
  На отцов мы надежд не полагаем: все ожидания наши сосредоточены на детях, на поколении подрастающем. Кстати, вменяем себе в приятную обязанность упомянуть, что “Тульские епархиальные ведомости” успешно продолжают печатание простонародных поучений, экспромтом говоренных учениками местной семинарии. Последнее произведение в этом роде, которые мы прочли, – это популярная проповедь и толкование о том, что за смысл во фразе: “судьба”, да “на роду написано”.


[Закрыть] Дай Бог, чтоб эти гранитные его надежды разлетелись в пух и прах пред честным и прямым путем, который в деле народного образования предпринимает наше теперешнее министерство народного просвещения!

Можно было бы тут же, благо по пути, сказать слова два о другом полоумном бродяге, которого один священник называет “чтецом Иоанном”, которого попросту звали пономарем Иваном Петровичем. Этого человека за беспаспортность посадили сначала в смирительный дом, а потом чрез несколько лет причислили к сумасшедшим и звали уже Ильею-немым, так как пономарь Иван, бросив жену и детей без куска хлеба, решительно отказался от человеческой речи. Но он обрек себя вечному молчанию не из видов набивать карманы и брать пошлину с людей доверчивости; он наложил на себя обет молчания из очень почтенного чувства, – из чувства, доходившего до фанатизма: ему омерзительно было видеть людскую неправду и повсюдное торжество силы над чужим горем и несчастием, а бороться с неправдой и насилием он не мог и не умел. Такую почтенную личность не подобает ставить на одну доску с такими шарлатанами, каковы все эти разные Иваны Яковлевичи.

Гораздо легче перейти к другой материи и прямо начать хоть с г. М. Н. Лонгинова, стяжавшего себе знаменитость как замечательный библиограф и большой знаток в биографии разных московских знаменитостей. Не так давно г. Лонгинов приписывал себе одно великое дело, инициативу вновь дарованного первопрестольной нашей столице общественного городского устройства: но, увы и ах! неблагодарные соотечественники, и в Москве, и в Петербурге, как дважды два, доказали нашему публицисту всю неосновательность его на этом скользком поприще притязаний. Не удовольствовавшись одним неуспехом, г. Лонгинов поместил в “Современной летописи Русского вестника” небольшую статейку, по которой выходило – если ей поверить на слово, – что г. Лонгинов сделался неповинною жертвою крестьянского дела, понеся огромный ущерб в имуществе, именно по поводу освобождения крестьян и по испорченности нравов сызранских крестьян, бывших дотоле крепостными его барщинниками.

Основательным разбором разных явлений в сельской жизни, по введению в действие положений 19-го февраля 1861 года, особенно отличался у нас “Русский инвалид”, преобразившийся впоследствии в “Современное слово”. Но и эта почтенная газета в деле разбора претензий г. Лонгинова не сделала таких настоятельных вызовов г. Лонгинову, говорившему “о разорении множества отдельных лиц из числа помещиков”, и не нанесла ему стольких ударов, с каким обратилось к нему “Наше время”.

Перед “Нашим временем” и его непреоборимыми доводами г. Лонгинов должен был спасовать; однако ж он, хотя и разбитый, говорить не перестал и, кидаясь из стороны в сторону, никак не хотел признать себя побежденным. Самый верный и самый решительный удар нанесен был г. Лонгинову в той же “Современной летописи Русского вестника” г. Бекетовым, мировым посредником того участка, где находится сызранское имение г. Лонгинова. Г. Бекетов доказал нашему сызранскому помещику, что ему следует плакаться не на крестьян, а на самого себя; что крестьяне работали, как следует, по крайней мере, в большей части случаев, но что виною всему было дурное управление, неумение распорядиться рабочими силами, неподготовленность помещика к совершившемуся событию освобождения, незаготовление ржи на семена, дальность барщинных работ от деревень и прочее, а потом уже вообще дурной урожай и мокропогодье. Затем г. Бекетов вразумлял г. сызранского помещика наглядным расчетом, что с освобождением крестьян и с переходом их от барщины на оброк он не только не сделается разоренным, по милости правительства, помещиком, но что вместо 9000 руб. годового дохода он должен получить, по крайней мере, в год 11480 руб. с<еребром> доходов, если не будет сидеть, склавши руки, а станет хозяйственно распоряжаться своими средствами.

Как не смолчал г. Лонгинов перед логическими доводами “Нашего времени”, так не смолчал он перед неотразимыми доказательствами г. Бекетова. Он и тут отписался и, ослабивши несколько прежний болезненный тон речи, кончает свою отписку обещанием напечатать со временем дальнейший ход дела, который, говорит он, по всей вероятности, будет для меня благоприятен. Однако ж из слов г. Лонгинова, что такой способ решения дела он не считает выгодным для всех, следует, кажется, полагать, что убеждения его о разорении множества помещиков все-таки тверды, как гранит питерлакских ломок.

Пока мы здесь, в Петербурге, с гранитным терпением готовимся к преобразованиям по части намордников, француз Фурнье начал уже действовать в Одессе с полною энергией и ловить безвозбранно всех одесских собак за безнамордничество. “Одесский вестник” сказывает, что он уже подпустил воинскую хитрость, или, правильнее сказать, маленькую fictio juris,[86]86
  Юридическая фикция (лат.).


[Закрыть] и, не придираясь к намордничеству, взимает акциз в 3 рубли серебром за бляху к собачьему ошейнику, в гранитной уверенности, что если собака с такой бляхой кого и укусит, то это будет почти равносильно лаю из-под намордника (№ 70-й “Одесского вестника”). Дело хорошее, и бляхи, если ими не злоупотребляют как-нибудь нахально, а все-таки видно, что Одесса шибко идет вперед в наружном украшении и во внутреннем преуспеянии. Про Новороссийский университет читатели наши уже знают; но дело еще в том, что Одесса приняла серьезные меры к устройству у себя превосходной мостовой и к проложению водопроводов, тогда как в Петербурге не краснеющие ни от чего люди допустили с водопроводом такое странное фиаско, за которое они в другом месте, вероятно, так дешево не разделались бы. Наконец, Одесса задумалась о городском освещении и, мало того, публикует в своих газетах правительственные оштрафования за надувательство: за один раз там оштрафованы и еврейские резники за нечистоплотность мясных лавок, и православные мясники, всего шесть человек, за надувание баранов для придания им лучшего вида. Евреев полиция оштрафовала по рублю с брата, а русских специалистов по пяти рублей с<еребром> с персоны. Совершенно дельно и правосудно, – но, того и гляди, кто-нибудь поднимет журнальные вопли о пристрастии и преднамеренном унижении православных христиан пред евреями, многим еще у нас страшно ненавистными.

Александра Николаевна Гладкая, принявшая на себя, как уже известно нашим читателям, труд съездить за границу, вошла со многими землевладельцами нашими в соглашение касательно снабжения их, за очень недорогую цену, живыми рабочими силами прямехонько из самых просвещенных стран западной Европы. Кто-то в газетах подтрунивал над подвигоположничеством почтенной помещицы; чуть ли не намекал на крыловскую басню о синице, сбиравшейся зажечь море, по крайней мере, иронически указывал на то обстоятельство, что г-жа Гладкая с ранней весны все только сбирается за море и только все входит в сношенье с владельцами, желающими выписать себе иностранных рабочих, но мы на эти насмешливые выходки не обращали никакого внимания. Но вот, наконец, сама г-жа Гладкая печатает в № 70-м, от 28-го июня, “Одесского вестника” следующее объявление:

“Александра Николаевна Гладкая, известная уже читателям “Одесского вестника” по неоднократным ее корреспонденциям и предполагавшая выехать за границу 20-го мая, для окончания начатого ею дела о найме рабочих, встретила в исполнении своего предположения неожиданное препятствие, устранение которого зависит от отзыва на телеграфическую депешу, посланную ею в С.-Петербург. О последующем она обязывается известить своих доверителей.

А. Гладкая

1-го июня”

После этого нам остается только пожалеть, что Александра Николаевна так долго не получает отзыва на свою телеграмму… а как дело здесь идет собственно о рабочих, то вот, кстати, благодетельное средствие, предлагаемое нашим прекрасным “Сельским листком” на пользу и назидание наших добрых трудолюбивых мужичков. Кажется, нигде нет бездольнее мужичков, как в Белоруссии, в подмосковных да под Петербургом, в стороне от больших дорог. Как бедным людям случается часто голодовать, так часто приходится испытывать и чувство жажды, особенно в летний час, на тяжкой работе, жажда – чувство премучительное! Тринадцатый нумер “Сельского листка” советует нашим крестьянам воздерживаться от простуды и, упарившись в тяжкой работе, не пить холодного питья скоро, а тем более с жадностию. “Вы, – почти так говорит “Листок”, – вы, говорит, олухи, рады, что до воды дорветесь! Вы – пейте, да потихоньку, медленными глотками, воду-то сперва нагрейте во рту, а потом и пропускайте в желудок теплою. А захочется смертельно пить натощак, так вы перед питьем съешьте немного хлебца или возьмите кусочек сахарцу…” Уж коли “Листок” начал с мужиком речь о сахаре, так уж заодно бы посоветовал им не есть и мороженого. Мужик с мороженого как раз простудится, дорвется, знаете, до него – благо в кондитерских на Невском оно по четвертаку порция величиной с картофелину, – а того, истинный олух, и не ведает, что во Флоренции или там в Неаполе порции мороженого цена всего пятиалтынный; да ведь и порции-то какие! чуть-чуть не с шапку, порций десять нашенских выйдет! и какое крепкое! Не то, что наше, вроде русского масла, а твердое, как гранит, даже так-таки гранитом и называется…

А ведь вот если гранитное мороженое тает во рту, как мечта; если вера в идиотов-фанатиков испаряется, как чушь; если убеждение в могущество откупа падает в наших глазах с позором; если даже крепостная твердыня барщины рухнула навсегда, – то ученый генерал предсказывает ту же участь и Александровской колонне. Вот его слова, помещенные в ученом, специальном и официальном органе корпуса горных инженеров:

“Глыба в 9 1/2 миллионов фунтов потребовала усилий шестисот рабочих, в продолжение ровно двух лет, чтоб быть отделенной от питерлакских скал. Когда эта прямоугольная глыба, предназначенная для позднейших веков служить памятником чувств Императора Николая I к Императору Александру I, приняла несколько цилиндрическую форму и докатывалась уже по мосту, над которым работали целые две недели, на толстых брусьях к судну; когда она была уже в нескольких только от этого судна шагах, – вдруг 28 толстых брусьев, служивших мостом от мола к палубе, переломились, и колонна, при страшном сотрясении, погрузилась на расщепленные брусья.

Когда колонну от берега Невы катили на средину Дворцовой площади, сотрясение в ней происходило значительное. Трещины усилились, они были уже прежде; их стали замечать с 1834 года; в 1835 году они стали заметнее; в 1841 году о них стали говорить еще серьезнее. В “Санкт-Петербургских ведомостях” появилась полуофициальная статья, где читателей успокаивали, что заметные для всех полосы на колонне не трещины, а оптический обман; но нет, то был не оптический обман, двадцатилетние наблюдения доказали горькую истину, что всем гранитным идеям положен предел, его же не прейдеши! Колонну катили столько от скалы к морскому берегу, от берега Невы на площадь; она испытала столько потрясений и в лежачем, и в стоячем состоянии… даже теперь взойдешь на леса около колонны, – но проедет карета, и сильное сотрясение на лесах делается ощутительно, а действие этого сотрясения на колонну должно быть значительно… Да это же и не первый случай. Из 48 глыб красного онежского кварцита для памятника Императору Николаю I при отделке двадцать четыре развалились! При обделке великолепных колонн для Исаакиевского собора две развалились посредине, и все это знают, и все это видели.

Чтоб смягчить сотрясение колонны от езды по площади экипажей, признано необходимым устроить вместо каменной мостовой деревянную, по крайней мере на пятнадцать сажен вокруг всей колонны.

Что касается трещин, то от них ничем не спасешься! От влияния температуры можно, правда, сберечь колонну под надежным колпаком или иным футляром, который служил бы колонне дурным проводником для теплорода… но генерал Гельмерсен сам признает это средство неуместным: тогда колонна потеряет свое значение.

Последняя почта привезла нам столько новостей интересных, что дальнейшую их передачу мы отлагаем на завтра.

РАСКОЛЬНИЧЬИ ШКОЛЫ

Стоит только догадаться

За дело просто взяться.

Говорят, что г. министр народного просвещения пришел к мысли, достойной духа настоящего времени. Он намерен содействовать учреждению в раскольничьих обществах первоначальных школ в духе, не противном традициям “людей древнего благочестия” и сообразном с требованиями здравой педагогии. Приветствуем эту благую мысль и от всей души желаем одолеть трудный вопрос соглашения раскольничьих традиций с воззрениями педагогии. Говоря, что это трудно, мы вовсе не считаем этого невозможным. Что раскол нимало не страшен государству, это теперь ясно как солнце. Толки, пугавшие власть расколом, росли от незнакомства с духом и домогательствами раскола. Теперь раскол высказался сам. Стоит найти людей, способных познакомить нас со всеми подробностями раскольничьей педагогии, и она, вероятно, станет страшна менее прошлогоднего снега. Стоит послушать самих раскольников, самих их вызвать на указание путей к соглашению их педагогических желаний с желаниями правительства и сделать дело как можно проще и согласнее с желаниями тех, для кого оно делается. Как бы ни обучен был молодой раскольник, он будет ближе своего отца к современной среде и получит большую охоту к знаниям, в которых лежит сила, долженствующая непременно одолеть заблуждения, устоявшие против петровских крючьев, кнута и плахи.

РАССКАЗ ПРИХОДСКОГО СВЯЩЕННИКА

Унизить можно только незаслуженную известность.

В Белинский

В нашей книжной торговле на днях появилась небольшая книжечка, носящая такое заглавие: “Анастасья. Рассказ приходского священника Александра Гумилевского”. Беллетристическое произведение лица духовного ведомства – явление весьма редкое в нашей литературе, и потому мы не считаем себя вправе пройти молчанием рассказ г. Гумилевского. Мы хотим поговорить о способности автора относиться к жизни и к людям, и это для нас тем удобнее в настоящем случае, что г. Гумилевский говорит о народе и о его сельском быте. Рассказ очень прост. Живет в семье брачная чета, крестьянин Димитрий и его жена, крестьянка Анастасья, которых сам автор в своем рассказе называет попросту Митрием и Настасьею. Они только что девятый месяц побрачились, но Настасья уже беременна и на сносях. Она мнительна: ей все кажется, что она неблагополучно родит, и ей хочется отговеться, а дело было великим постом. Но деревенские бабы натолковали Настасье, что до году после замужества нельзя приобщаться. Она грустит об этом и сообщает мужу свое непременное желание поговеть.

– Как тебе причащаться-то? – отвечал Митрий. – Ведь ты знаешь, что это тебе грешно.

Жена настаивает на своем: “Щемит, говорит она, у меня под сердцем. Верно быть беде. Надо причаститься”.

– Да коли нельзя? Ведь все деревенские осудят тебя, коли пойдешь к причастию.

Дело улаживается тем, что священник о. Василий, к которому Митрий обратился за разрешением этого затруднения, успокаивает его, что Настасье можно причащаться, что рассказанные ей толки – вздор и верить им не должно. Мужик Димитрий в благодарность за это отвечает священнику так, как ответил бы фельдфебель Колыванского егерского полка:

– Дай вам Бог много лет священствовать!

Митрий привозит беременную жену к церкви отговеться, и останавливаются они у дьячка Федотыча, большого забавника, который читает говельщикам и про то, как мышь к мыши в гости шла, и разъясняет синаксарь. В рассказе дьячка встречается довольно толковое разъяснение слова неделя, значение сорока дней поста и т. п. вещей, о которых народ очень любит подчас потолковать и толкует всегда по-своему и весьма оригинально. Рассказ Федотыча о кресте кончается тем, что все его слушатели и сам он заливаются горькими слезами и идут в церковь. Изображая сельский храм, автор говорит, что в нем “образа были такие темные, что лики угодников едва было можно разобрать. На престоле и на жертвеннике одежды полинялые, все в заплатах. У священника ризы были не лучше”. Прихожанам нечем было помочь церковным нуждам. Но бедность священнического облачения не мешала им любить о. Василия, потому что он был человек простой, добрый и “поученье всегда сказывал. Не мудрит бывало. Вынесут ему аналой, выйдет, перекрестится и начнет сказывать просто, без прикрас, и всегда дело скажет. Заметит, например, что крестьяне пили много вина в храмовый праздник, он в следующее воскресенье и начнет говорить им, что не следует напиваться”. Доказывает вред пьянства, “пьяница, говорит, срамословит, дерется, буянит, жену и детей из дома гонит. У пьяницы никогда добра в дому не водится, а все по кабакам расходится”. Крестьяне его любили. Когда о. Василий увидел в церкви Настасью, он позвал ее к себе в дом, поговорил с нею и “советовал ей не утомлять себя слишком великопостною службою”.

– Устанешь – посидеть можно, – говорил он. – Голодом не мори себя. Ты больной человек, не снесешь того, что здоровый снесет. Беременной женщине в случае крайности и скоромь разрешается.

“Такая душевная доброта о. Василия глубоко запала на сердце Настасьи. Она в первый раз видела участливость (sic![87]87
  Так! – Лат.


[Закрыть]) к своему положению в стороннем человеке. До сих пор один Митрий облегчал ее во всем, а деревенские почти все требовали от нее того же, что и от здоровой, так что когда один раз ее в церкви смутило (sic!) и она присела на скамейку, так над ней смеялись как над изнеженной барыней”. Перед причастием священник опять говорит прихожанам поучение. “За милостью к Богу пришли, так будьте же милостивы”. Учит их, как подходить к причастию, уступая и здесь перед слабейшим: “малолетки сначала, затем больные, старики, за стариками женщины, потом мужчины”. Крестьяне причастились, причастилась с ними и Настасья, и “когда она приняла в себя св. тайны – слезы струились из глаз ее”. Дьячиха приглашает Настасью с мужем отобедать у себя, “а потом соснуть маленько”. Митрий согласен и отобедать и соснуть, но жена торопится домой. Дьячиха и Митрий уговаривают ее, что “без опочиванья ехать после причастия грех”; но входит дьячок и разъясняет, что “баба его врет”, что пообедавши можно ехать. “Спать-то пожалуй что после причастья, коли устал, спать хочется; да в закон-то этого не ставь всем”. Вернулись муж с женою домой, и через две недели Настасья почувствовала родовые муки. Митрий приводит бабку Степаниду, в разговоре с которой они величают друг друга Митрием Ивановичем и Степанидой Савишной. Настасья не скоро разрешается, и Степанида Савишна посылает Митрия Ивановича к отцу Василию попросить его “царские двери открыть”, чтобы бабе полегчало. Митрий приезжает к священнику и рассказывает ему свою просьбу; тот сначала отказывается, но, видя, что мужик убивается – открывает при нем царские двери.

– Жаль, – говорит, – мне тебя, беру на себя грех.

Отпустив обрадованного Митрия, священник допытывается: откуда явилась у бабки Степаниды такая мысль, и узнает от дьячка Федотыча, что “бабы слышали слова задостойника: ложесна бо твоя престол сотвори, да каждая и стала себе думать Бог знает что”. У Настасьи родился тщедушный ребенок, глядя на которого бабка Степанида порешила окрестить его, не дожидаясь о. Василия, за которым поехал Митрий. Мать велела ей назвать ребенка Ваней. Бабка “взяла богоявленской воды с божницы, налила в чашку и приступила к крестинам (к крещенью). У Настасьи она сняла крест с шеи, перекрестила им ребенка с головы до ног, надела на шею малютке, потом, зачерпнув рукою воды из чашки, облила водою крестообразно все тело ребенка и проговорила: крещается раб Божий Иван; Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный помилуй нас, а затем: “Отче наш”. Ребенок тотчас после этого умер, “Настасья рыдала. По временам вырывались у нее несвязные слова: “Ваня! Митя!” и проч.”.

Приезжают священник и Митрий, и здесь происходит сентиментальное размышление Митрия над не жившим почти ребенком. Автор сам почувствовал неестественное положение, в которое он поставил все действующие лица своего рассказа, и посылает Митрия делать гробик. Митрий идет и рубит (!) доску. Гробик готов, ребенка уложили в него, и уже выносят, но тут-то и происходит казус.

– Я и забыл совсем, Савишна, – сказал о. Василий, – спросить тебя про крестины-то! Как ты окрестила Ванюшу?

– Да так, просто окрестила, как умела, – отвечала Савишна. – Взяла я чашечку деревянную, налила богоявленской водицы, перекрестила три раза ребеночка крестиком – у Настасьи взяла с шеи, надела ему крестик на шейку, водицей полила и сказала: крещается раб Божий Иван.

– И только? Больше ничего не читала? – спросил священник.

– Нет, прочитала “Святый Боже” да “Отче наш”.

– А еще ничего не говорила?

– Что еще говорить-то? Кажись, больше уж нечего было и говорить.

“О. Василий побледнел немного”.

Вы удивляетесь, читатель, чего было побледнеть отцу Василию, а вот подождите:

– А во имя Отца и Сына и Святаго Духа произносила ты, когда водой поливала? – спросил о. Василий.

– Нет, – отвечала спокойно Степанида.

– Несчастная! – сказал о. Василий, весь побледневший. – Ты навеки сгубила душу человеческую! Крестины (вместо крещенье) твои не в крестины Ванюше!

Заметьте, что все это происходит в крестьянской избе, в присутствии отца и роженицы. Автор сделал эту сцену не без умысла. Он тотчас же поясняет, что “о. Василий забылся. Ему так не следовало говорить при несчастных родителях, особенно при Настасье; но он так был испуган поступком Степаниды, что не помнил, перед кем он говорил. Тяжелый стон Настасьи вывел его из забывчивости. Он понял (свою) оплошность, быстро подошел к кровати и старался загладить свою вину перед Настасьей”. “Прости меня, – начал он, обратясь к роженице, и сказал ей весьма риторическую речь, после которой “Настасья казалась спокойною”, а о. Василий, сделав еще тут же сильный выговор Степаниде, учит ее вперед крестить слабых детей таким образом: “Возьми ребеночка-то слабенького, налей в чашку богоявленской водицы, а нет богоявленской, так и простой налей, и поливай рукою водицу на голову ребенка трижды. Польешь раз, скажи: крещается раб Божий такой-то, во имя Отца, аминь; польешь другой, – скажи: и Сына, аминь; польешь третий – скажи: и Святого Духа, аминь”.

Степанида обещается вперед так поступать, и священник с дьячком и Митрием, держащим гробик, уезжают. Митрий дорогою находится в состоянии какого-то столбняка, из которого дьячок выводит его, подчуя табаком и рассказывая мужику, что “tabaca bona, tria fecit dona”.[88]88
  Добрый табак сделал три дара – Семинарская латынь


[Закрыть] Мужик развлекается и спрашивает: зароют ли его Ваню, получившего ненастоящее крещение, хоть на общем кладбище? Ему говорят, что зароют, потому что Ваня не опивица и не самоубийца. Мужик успокаивается.

Между тем бабка Степанида, обученная уже, как давать действительное крещение слабым детям, берется за Настасью, тащит ее в баню, поит ее там водкою, парит и едва дотаскивает домой, где с несчастной бабой начинается жестокая лихорадка. На этом автор кончает свой рассказ и, поставив многоточие, начинает приличное наставление читателям. Судя по духу этого наставления, мы вправе полагать, что рассказ назначен собственно для поселян, ибо для всех других классов такие поучения совершенно лишние. Словом, это одна из тех книжек, которые, по чьему-то удачному выражению, пишутся “для неграмотного народа”.

Что же хотел сказать автор своим рассказом для неграмотного народа и к кому он обращал свою речь? Неграмотный народ, к быту которого обращается автор, разумеется, никогда не узнает об этом новом произведении российской словесности, а ученики сельских и воскресных школ могут его прочесть и могут из него узнать, что женщине позволительно приобщаться прежде, чем пройдет год со дня ее свадьбы, что беременной можно есть в пост скоромь, что не должно изнурять себя голодом, что слабому человеку можно присесть в церкви и что за это никто такого человека не должен осуждать; узнают еще о неосновательности двух, трех предрассудков, и только. Конечно, хорошо и это, и оно зато составляет всю пользу, какую может принести рассказ г. Гумилевского, если его будут читать. Для людей другого слоя он не представляет никакой занимательности. Это не картинка с натуры, а вымысел, не рассказ, а сочинение пансионерки на заданную учителем тему. Димитрий и Анастасья – сахарные мужички, каких нет в земле русской; гореванье их о ребенке, который еще совсем не жил, натянуто, ненатурально, и в крестьянском быту мы никогда не видали ни такого гореванья по однодневном ребенке, ни того, чтобы мужик забывал ради такого ребенка свою хозяйку, которую он любит, а потом припадал бы трагически к ее изголовью. Настасья говорит, точно известная королева Женевьева, дьячок утешает мужика латинскими прибаутками… Бог знает что такое. Одна Степанида еще кое-как похожа на крестьянку, да и та говорить не умеет по-крестьянски; только что не манерничает, как другие. Священник… таких священников мы еще не видали, хотя видали очень хороших священников. Но в священнике-то вся и сила. Очевидно, что весь рассказ написан для указания нескольких суеверий и для изображения идеала автора в лице отца Василия. Такая задача, конечно, не выкупает недостатков рассказа, но она заставляет нас симпатизировать направлению священника, написавшего рассказ о сахарных мужичках. Если о. Василий – его идеал, в чем мы и не хотим сомневаться, то значит век г. Аскоченского и tutti quanti[89]89
  Всех других такого же рода – Итал.


[Закрыть] на исходе. Несмотря на все неудобство выписывать содержание беллетристических произведений, мы изложили самую суть рассказа священника Гумилевского, имея в виду познакомить общество с идеалами приходского священника, сложившимися в голове священника, участвующего в редакции русского духовного журнала. Полагаем, что идеал этот в основании своем далеко чище идеалов многих писателей, сочувствующих тенденциям братолюбивого г. Аскоченского, и г. Гумилевский может безопасно следовать ему, если еще подвергнет его строгому критическому анализу, освободясь наперед от всяких предвзятых понятий.