Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

Жанр:

Публицистика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 85 страниц)

Назад к карточке книги

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ”

В № 122-м “Северной пчелы” напечатано письмо редакции “Светоча”. Письмо это, направленное против редакции “Отечественных записок”, вызвано моим разбором статьи г. Кресина “Ходебщики по чужим делам и карманам”. По поводу этой статьи “Северная пчела” прежде когда-то высказала несколько лестных слов о “Светоче” и самую статью назвала дельной и полезной, а я, находя ее полезною только по обличению факта, не разделяя убеждения г. Кресина насчет необходимости правительственного вмешательства в дела доверия частных лиц, и поместил об этом в майской книжке “Отечественных записок” статью, которая и вызвала у редакции “Светоча” настоящее письмо к издателю “Северной пчелы”.

Сущность статьи г. Кресина заключалась в том, что в Москве есть бездипломные поверенные, “ходебщики по делам и карманам”, которые расплодились так, как саранча, и, “пользуясь невежеством своих клиентов, подобно ворожеям, знахарям, знахаркам и деревенским врачам, дурачат их и причиняют таким образом вред обществу”. Вред этот заключается в том, что они обманывают своих доверителей: берут деньги для подкупа чиновников и не передают их по назначению; что они, происходя из отставных чиновников и мещан, “величают себя стряпчими, адвокатами и юрисконсультами, тогда как стряпчие бывают только коронные, губернские и уездные, а не наемные стряпухи”; и, наконец, что по их милости “никакая канцелярская тайна не может устоять перед графинчиками и закусками Новомосковского трактира, где заранее читаются решения”. Из статьи же г. Кресина видно, что этих юрисконсультов в Москве нередко бьют, что один какой-то барин откусил нос одному из таковых ходебщиков, а автор приглашает правительство всех их посыпать персидским порошком, как вредных насекомых.

В короткой рецензентной заметке, написанной мною по поводу этой статьи г. Кресина, я высказал свое сочувствие стремлению автора обнаружить еще одну из печальных сторон нашей общественной жизни, но, находя, что стряпчие дурны вовсе не потому только, что они происходят из мещан и не имеют дипломов, удостоверяющих в их юридических сведениях, старался показать, что “запретить этим стряпчим практиковать было бы невозможно по той причине, что практика их всего чаще совершается незримо для правительственного контроля и что от запрещения этой практики, вероятно, не произойдет ничего иного, кроме нарушения запретительных правил”. К тому же я признавал это и несправедливым, находя, что “нельзя человеку запретить доверяться тому, кому он хочет довериться”, и что “правительственными мерами невозможно гарантировать на каждом шагу всех удобонадуваемых людей”, потому что не надует их адвокат – надует шулер, ворожея, знахарь или какой иной артист. Смотря на это дело с такой точки зрения, я не мог разделять убеждений г. Кресина относительно необходимости произвести посыпку московских стряпчих персидским порошком из рук русского правительства и говорил, что московские “стряпухи”, как называет их г. Кресин, созданы необходимостью иметь хождение по делам и что “пока живет эта причина, пока народная масса невежественна и стремится к достижению своих интересов путем взяток и всяких иных темных дел, до тех пор ничто не может уничтожить этих стряпчих, нужных в качестве факторов для темных сделок, к которым у нас обращается в известных случаях даже самый честный человек”. “Жизнь виновата, – говорил я, – виновато общество с его разносторонним безобразием взглядов и тенденций, а стряпчие дурны вовсе не потому, что не имеют официального права заниматься своею профессией. Дурных людей много и с дипломами, и поле деятельности неблагонамеренных людей, имеющих право направлять чужие дела, еще шире, еще бесконтрольнее и безответнее. Это было известно очень давно, и очень давно указано Капнистом (в книге “Отечественных записок” вкралась погрешность: вместо Капнистом напечатано Кантемиром), когда он писал “Ябеду”. Вот вся моя вина перед г. Кресиным! Вот вся обида, которую редакция “Отечественных записок” нанесла “Светочу”! Но, значит, обида эта нанесена мною: статья подписана полным моим именем. А быть обидчиком – дело очень неприятное, и потому я долгом считаю объясниться, выгородив редакцию “Отечественных записок”, которая виновата разве только в том, что напечатала мою статью.

Редакция “Светоча” обвиняет “Отечественные записки” за то, что они, “храня о нем до сих пор молчание, решились изменить своему правилу и, не на шутку рассердившись статьей Кресина, ругнули не только самого автора, но и всю нашу журналистику, пускавшую в свои пределы господ писателей, непременно вмешивающих правительство во все, даже в современную несчастную адвокатуру в России” (чувствую надобность оговориться, что весь этот цитат, напечатанный курсивом в письме редакции “Светоча”, взят не из моей статьи), и, упрекая “Отечественные записки” в неуважении к народу, который будто бы назван в моей статье безнравственным, пишет вот что: “Нет, мудрая редакция “Отечественных записок”! Не народ виноват, не его невежество; а скорее вы, вы, просвещенные представители его! Народ, вследствие своего невежества, своей замкнутости, своего общинного начала и самоуправления, спасся от многого того, что глубоко пустило свои зловредные корни в вас, в вас, оторвавшихся от народа, как гнилые ветки от дерева (не вследствие худосочия дерева, а вследствие худой прививки посторонних, чуждых ему соков), и что не уничтожится в вас во веки веков ни просвещением, ни гуманностью, ни модным либерализмом, ни даже вашим общественным положением”. В этом же приличном для учено-литературного журнала тоне продолжается письмо, в котором редакция “Отечественных записок” называется то “мудрою”, то “почтенною” и притом содержащею у себя по особым поручениям “Санкт-Петербургские ведомости”, и затем следует обращение к “нашему русскому обществу”, так бесцеремонно оклеветанному “Отечественными записками”, а в заключение предлагается вопрос: “Всякий ли журнал у нас, оставив личные счеты и крайнее увлечение, служит истине честно, разумно и без всякой задней мысли?”

Я считал нужным сделать все эти выписки для того, чтобы представить суду того же русского общества дело, в котором обвиняется редакция “Отечественных записок” за мою статью. Я, конечно, не имею ни надобности, ни права говорить против неприличного тона, которым отзывается редакция “Светоча” о редакции “Отечественных записок”. Да она в этом, полагаю, и не нуждается. Мало ли каких доблестей и в шутку и не в шутку приписывают некоторым другим редакциям? Даже сам “Светоч” не избежал иронических замечаний за какое-то примитивное обещание и, помнится, не один раз, и в прозе, и в стихах, “продергивался” за неаккуратный выпуск своих книг.

Существование ходебщиков поддерживается, без всякого сомнения, самим обществом, которое в них нуждается частично по неумению справиться с своими тяжебными делами, производящимися в наших присутственных местах, а частию потому, что не всякий сроден самолично угощать известных господ в Новомосковском трактире, где, по выражению г. Кресина, “падает канцелярская тайна”.

Где же видна из моей статьи вражда “Отечественных записок” к русскому народу? Где в ней клевета на общество? И разве литературе следует подделываться под тон общества и льстить его заблуждениям, а не говорить ему правду? Разве народная доблесть нуждается в лести, в криках, что у нас все хорошо? Я никак не думаю, что, отстаивая родную народность, следует видеть особую прелесть и в грязных ногтях, и в чуйке, и в сивушном запахе, а тем паче в стремлении к кривосудству, к которому замечается у нас очень сильное влечение в людях всех сословий. Я не настолько силен в знании мельчайших проявлений русской народности, чтобы утверждать, входит ли в состав народных обычаев манера откусывать носы, но смею думать, что такой обычай недостоин поощрения, и от всего сердца желаю, чтобы он как можно скорее исчез с лица земли русской. Гораздо лучше, по-моему, вместо того, чтобы кусаться, изобличать обманщиков путем печатной гласности: оно и гуманнее, и действительнее, как в видах предупреждения неосторожных доверителей, так и с целью уничтожения неблагонамеренных стряпчих, без посыпки их персидским порошком.

Оканчиваю свое письмо заявлением, что мне будет очень приятно услышать другой, более беспристрастный суд, чем суд “Светоча”, по вопросу: оскорбил ли я русский народ и оклеветал ли русское общество, высказав свои мысли, что московские стряпчие – не причина, а следствие, на что современным общественным деятелям и следует обратить свое внимание? – а также и по другому вопросу, предложенному самим “Светочем”: “Всякий ли журнал у нас, оставив личные счеты и крайние увлечения, служит истине честно, разумно и без всякой задней мысли?”

КАК ОТНОСЯТСЯ ВЗГЛЯДЫ НЕКОТОРЫХ ПРОСВЕТИТЕЛЕЙ К НАРОДНОМУ ПРОСВЕЩЕНИЮ

Сила – ума могила.

Русская пословица

Весна, молодая живительная весна, пора цветов, пора любви, на всем отражает свое обновляющее влияние, кроме педагогических соображений Комитета грамотности, собирающегося при 3-м отделении Русского вольного экономического общества. На него она нынче пахнула какою-то осеннею непогодою и показала, что в этом самом собрании друзей народного образования, вместо свежих зеленых отпрысков, которых следовало бы ожидать после долгой зимовой спячки, является что-то вроде прутьев с желтыми осенними листьями.

28-го мая в С.-Петербурге происходило последнее (для минувшего сезона) заседание этого комитета. Председательствовал в этом заседании И. В. Вернадский; присутствовавших было всего только девятнадцать человек с гостями. Немного, как видите, очень немного, но где же взять больше, почтенный читатель? Петербург теперь на дачах, в Парголове, Полюстрове, Павловске, Царском, Петергофе, – и мало ли где еще? Везде, только не в Петербурге. В Петербурге душно, пыльно – словом, теперь нехорошо в Петербурге, и потому и сам он, а за ним и Комитет грамотности отзываются всякий по-своему некоторою осязательною пустотою.

Нынешнее малолюдное заседание Комитета грамотности открыто речью И. В. Вернадского, который изложил причины, побудившие созвать настоящее собрание. Из его речи, если я не ошибаюсь, было видно, что одною из главных причин настоящего собрания признавалась необходимость, пред наступлением долгого летнего периода, в который не будет заседаний, порешить некоторые вопросы, долженствующие характеризовать общую цель занятий и направление действий комитета.

Затем г. Вернадский предложил на обсуждение наличных членов комитета несколько вопросов, из которых одни уже были рассмотрены предварительно в бюро комитета, а другие внесены им в комитет как вопросы, по собственному его выражению, “частные”.

В числе вопросов, или дел, которыми бюро занималось, прежде чем они поступили на рассмотрение настоящего заседания Комитета грамотности, первое место по порядку занимала одобренная в бюро записка г. Толя, одного из экспертов, избранных тем же бюро. Сущность этой замечательной записки эксперта, избранного членами бюро, заключается в определении весьма важного вопроса для народного образования. Просвещенный эксперт, избранный лицами, составляющими бюро, занимался решением, что нужнее и полезнее для начала народного образования, то есть, говоря его словами, “формальное” или “реальное” обучение? Он пришел к убеждению, что теперь полезнее заниматься обучением исключительно “формальным”. Под этим, как видно, г. Толь разумеет, что нужно только учить читать, писать и четырем правилам арифметики, а всякое дальнейшее распространение в народе здравых понятий следует предоставить народной литературе? В числе причин, условливающих такую систему начального обучения, стоит опасение, что иначе можно “разбросаться”; что преподавателями в школах могут быть “солдаты, чиновники” и разные люди, которые могут быть несостоятельными к распространению знаний в народе; и что потому признается уместным сосредоточить внимание комитета собственно на распространении грамотности в тесном смысле этого слова, то есть на обучении чтению, письму и арифметике и на народной литературе, которая должна иметь направление полезное и нравственное. Я не могу утвердительно сказать, что именно разумелось под словами “народная литература”, которую комитет станет направлять к целям столь высоким, но помню, что, говоря о ней, упоминалось что-то о “Наставлении учителям”, о “Самоучителе чтению, письму и арифметике” и, наконец, о “Книге для чтения”, которая должна быть присоединена к “Самоучителю” и в которой преимущественно должны иметь место биографии. Автору этой записки, одобренной бюро, также кажется уместным сделать грамотность обязательною (!) для народа, а офеней (разносчиков, продающих по селам книги) обязать (!!) продавать книги, исключительно одобренные комитетом, и, наконец, издавать при комитете особый “Листок”, вероятно, в виде собственной газеты.

Эта записка эксперта в комитете встретила возражение только против двух пунктов, именно против введения обязательного обучения в народе и против предоставления офеням права распространять в народе одни такие книги, которые будут одобрены комитетом. Двум лицам, которыми было сделано это возражение, председатель отвечал, что и бюро, одобрившее записку г. Толя, не разделяло его стремлений к усвоению обязательного характера делу народного обучения и не только не намеревалось поддерживать этой идеи, но сочло неуместным даже противодействовать прогрессии так называемых “мастериц”, или учительниц, занимающихся обучением грамоте детей простолюдинов, ибо и в них бюро видит лиц, весьма много содействующих распространению грамотности в народе; а в доказательство этого г. Вернадский привел, что между русскими крестьянами, придерживающимися разных религиозных толков, где наиболее известны “мастерицы”, число грамотников гораздо больше, чем между крестьянами господствующего вероисповедания, где, как нам известно, есть сельские школы. Засим решено, что комитет будет заботиться только о “формальном” распространении грамотности, то есть об обучении чтению, письму и арифметике.

После этого И. В. Вернадский предложил на обсуждение комитета записку елецкого окружного начальника г-на Рогачева, в которой между прочим доказывается необходимость введения обязательного обучения крестьян грамоте. Для лучшего приведения в исполнение своего предложения г. Рогачев рекомендует составить посемейный список крестьян, что-то вроде известных очередных рекрутских списков, и из всякого многорабочего семейства, напр<имер> семейства, имеющего трех работников, брать одного в выучку. Чтобы комитет не смущался принудительным распространением грамотности по очередному списку, просвещенный автор счел нужным указать на благие последствия введения между государственными крестьянами обязательного застрахования имуществ. Но г. Рогачев своею оговоркою шел несколько далее многих наличных членов комитета, ибо, предлагая приневоливанье русского народа, он самою потребностью оговориться выразил, что это мера не хорошая, не честная, тогда как из девятнадцати присутствовавших лиц только двое стали решительно против подневольного обучения народа грамоте; из ряда остальных комитет слышал голоса за приневоливанье. Председатель, далекий всякой мысли введения насильственного обучения, сочувствуя двум голосам, стоящим за недопущение в дело грамотности обязательного принципа, старался поставить комитету на вид: не лучше ли на время оставить пока этот вопрос нерешенным и обдумать серьезнее, уместно ли принуждение народа к грамоте? Но благодаря Богу и усердию некоторых господ, почитавших вопрос этот давно решенным примерами других государств, дело закончилось теперь же. Обязательное распространение грамотности и приневоливание народа к учению, как я уже сказал, нашло самое живое сочувствие у большинства членов Комитета грамотности. Со всех концов слышалось: “прекрасно”, “полезно”, “иначе нельзя” и т. п. Два голоса, раздавшиеся за распространение грамотности исключительно только свободным путем, были встречены с разных сторон самыми красноречивыми и дополнительными опровержениями. Один из ораторов указал, как на авторитет, на своего соседа, “который 30 лет был учителем в Германии,[155]155
Из слов самого германского педагога видно, что цифра лет, посвященных им принудительному просвещению немцев в их философской родине, несколько увеличена его соседом и должна выразиться числом 23. – Прим. Лескова.

[Закрыть] где принято обязательное обучение и где зато самое большее число грамотных”. Педагог, на которого ссылался говоривший, продолжал в том же тоне, доказывая огромную пользу обязательного учения. Затем третий член, развивая далее эту мысль, старался подкрепить ее фактами такого рода: “что в Германии, где приневоливали народ к обучению, в общественной жизни замечается удивительная стройность, а в свободной Англии, где не допустили введения обязательного обучения, нередко можно встречать пьяные и подбитые лица” (это последнее слово кажется, было заменено другим, несколько сильнейшим). Все эти доводы так убедительно подействовали на сторонников принудительного обучения русского народа, что они имели уже возможность перейти к изысканию мер, которыми русский народ будет обучаем грамоте по немецкой принудительной системе. Противоречия одного из противников этой системы склонили комитет только к тому милосердию, что приневоливанье предполагалось совершать без вмешательства полиции, косвенным путем, так, например, недопущением неграмотных к таинству причащения (как у лютеран) или недозволением неграмотным вступать в законный брак. Крайняя степень неудобоприменимости такого предложения была причиною совершенного устранения мысли о насильственном обучении. В двух речах комитету представлено, что поощрительные меры не подвигают дела народного образования, точно так же, как преследования какой-нибудь усвоенной народом системы обучения не искореняют ее в народе; что сельские школы, пользовавшиеся полным вниманием и просвещенным содействием благонамеренных лиц, прилагавших неусыпные старания об обучении народа по одобренной правительством программе, далеко не выполнили ожиданий, которыми сопровождалось учреждение их; что в массе русского народа (за исключением раскольников, где грамотность распространена без содействия начальства) грамотные люди составляют только известный небольшой процент, тогда как у наших евреев, школы которых не пользовались никаким покровительством, а в прежнее время даже встречались с известного рода неблагоприятными обстоятельствами, – в настоящее время нет неграмотных людей; что удаление людей от религиозного таинства за безграмотность – вещь совершенно неуместная и неудобомыслимая; что запрещение по той же причине соединяться законным браком поведет за собою, как неминуемое следствие, браки беззаконные, понимаемые у нас в смысле “непозволительных связей”, которые в известной мере преследуются нашим законом. В подтверждение этого последнего возражения приведены примеры из истории русского народа, весьма ярко характеризующие последствия вмешательства власти в устройство брачных связей, и предложен вопрос, кто лучше: безграмотный семьянин, человек надежный для семьи и государства, или обученный чтению и письму развратник? Возражений не было. Второе лицо, отвергавшее обязательное обучение, поддерживая только что упомянутую речь своего предшественника, сделало несколько возражений одному из особенно сочувствовавших немецкому приневоливанию и поставлявшему на вид, что “Германия может хвалиться своим приневоливанием, а Англия не может хвастаться своею свободою”. Возражавший, сознаваясь в недостатке положительных сведений об отношении числа грамотников к общему населению в Англии и Германии и не отвергая, что германская народность способна представлять внешней строгостью своих нравов самое утешительное и поистине отрадное зрелище, считал совершенно несправедливым отдавать этой весьма, впрочем, почтенной стране преимущество перед Англией, где свободный ход народного развития выработал в людях чувство законности и уважения к чужому праву до такой степени, что англичанин носит это чувство не только в своем отечестве, но не забывает его и на земле чуждой. Везде он признает право человека за собою и за ближним. Конечно, не похвально, что англичане дерутся, но, по крайней мере, англичанин, поднимая свой кулак на лицо другого человека, не отвергает и в другом человеке права отвечать ему тем же. Он дерется как человек, по мнению которого кулак может быть противопоставлен кулаку, но он нигде не дерется по праву звания, чина или по праву англичанина, как нередко дерутся немцы, легко усваивающие себе кулачную расправу в стране просвещаемых ими варваров. Председатель И. В. Вернадский, живо сочувствуя мнению лиц, отстаивавших распространение в народе грамотности без всякого приневоливания, путем исключительно свободным, указал на знакомые ему благодетельные последствия английского либерализма и, признавая грамотность немыслимою без народного развития, которое, в свою очередь, немыслимо ни при каком приневоливании, содействовал тому, что комитет наконец постановил: не двигать от себя мысли об обязательном обучении русского народа. Намерение одного из поборников приневоливания продолжать прения по этому вопросу были устранены. Потом был прочитан проект барона Штенделя о необходимости развития в народе охоты к разведению плодовых деревьев, но проект этот общим голосом комитета не принят, на том основании, что распространение в народе всяких специальных познаний одновременно с первоначальным обучением грамоте признается совершенно неудобным. Прочитано письмо, в котором писавший выражает комитету свое сочувствие за его заботу о распространении грамотности в народе без различия происхождения и веры и просит принять от него двадцать пять рублей серебром “на покупку книг”. Подписано: “Леон Розенталь”. Положено: благодарить г. Розенталя от лица Комитета грамотности за его пожертвование. Чтение о методе обучения г. Студитского было отложено за отсутствием г. Студитского. Заявлено о вновь учреждающемся журнале для народного чтения под названием “Грамотей”. Журнал этот с очень широкою программой, исполнение которой, вероятно, потребует от редакции немалых усилий, будет выходить в числе 5 книжек в год, и все годовое издание его будет стоить один рубль серебром с пересылкою. Заседание окончено речью председателя о необходимости близких сношений комитета с воскресными школами и о пользе учреждения в других городах отделений Комитета грамотности.

Передавая читателям “Русской речи” сущность этого заседания с точностью, возможною для моей памяти, я позволяю себе высказать несколько собственных мыслей, не оставлявших меня ни в самом заседании, ни по выходе оттуда.

Я не считаю себя достаточно опытным, чтобы опровергать мнение гг. членов комитета о необходимости ограничиваться только начальным обучением народа грамоте, устраняя из первоначальных школ распространение других научных познаний, необходимых в смысле общечеловеческого развития, но я могу по собственному опыту свидетельствовать, что при самом обучении чтению и письму есть некоторая возможность сообщить ученикам много интересующих их общественных сведений. Такой смешанный метод обучения я попробовал ввести в одной из санкт-петербургских школ, где, обучая чтению и письму фабричных работников и работниц, я освободил мой кружок от употребления литографированных прописей и начал учить их письму, приучая списывать себе в тетради то, что я писал для них крупно мелом на черной деревянной доске. Опыт мой совершенно удался и принят в этой школе другими преподавателями. Выгоды этого приема главнейшим образом заключаются: 1) в уничтожении расходов на покупку прописей; 2) в возможности обучать разом большее число учеников, занимаясь исправлением их почерка во время списывания ими с доски, и 3) в том, что у каждого из учеников и учениц остаются тетради, в которых их собственною рукою записаны более или менее необходимые в жизни сведения. Таким образом, я полагаю, что полезнее стремиться соединять с обучением грамоте распространение некоторых научных сведений, а не стараться вовсе изгонять последние из круга первоначального обучения. Здесь есть возможность всегда действовать так, что одно не будет идти в ущерб другому.

Призвание деятелей воскресных школ к сотрудничеству по Комитету грамотности – мера, без всякого сомнения, самая полезная, ибо школьные преподаватели уже довольно близко ознакомились и с народом, и с его способностями, и с его воззрениями на учителей и на науки; но для этого нужно, чтобы Комитет грамотности не назначал своих заседаний по воскресеньям, как это было в последний раз, потому что в воскресные дни преподаватели заняты в школах и не могут быть в комитете, не действуя прямо в ущерб интересам школьников. Лучшим доказательством моего мнения может служить замеченное в комитете 28 мая отсутствие учредителя первой воскресной школы в России бывшего профессора Киевского университета П. В. Павлова. Если заседания Комитета грамотности будут продолжаться по воскресным дням, когда преподаватели находятся в школах, то разумеется, что преподавателей воскресных школ не будет видно в этих заседаниях. Трактаты о мерах распространения грамотности дело очень полезное, но фактическое распространение ее, которое уже ведется в воскресных школах бескорыстными усилиями преподавателей, нельзя оставлять ради словопрений в комитете, несмотря на то, что и прения эти очень интересны и даже, может быть, в некотором роде, поучительны.

Третий вопрос, занявший меня особенно по своему глубокому значению для народа, это: обязательное обученъе грамоте. Продолжительный разговор о том, следует ли русских людей приневоливать к науке по немецкому манеру, или предоставить им свободное право по английскому обычаю, мне казался совершенно невозможным, и я, может быть, еще долго остался бы в своем приятном заблуждении, если бы лица, присутствовавшие в заседании комитета 28-го мая, не разубедили меня, что в нашем либеральном обществе есть своя доля поборников проведения просвещения путем принудительных мер. Я никогда не думал, что свободная и могучая британская нация менее достойна нашего подражания, чем сухая народность Германии, и не верю этому теперь, несмотря на то, что против этого не возражало великое большинство голосов Комитета грамотности. Неверие мое простирается так далеко, что я даже сомневаюсь в способности русского народа разделять с некоторыми членами комитета их германские тенденции насчет способов распространения русской грамотности. Мне думается, что такому просвещенному собранию, как заседание Комитета грамотности, не только не надлежало отстаивать какой бы то ни было вид приневоливания, но что ему даже нельзя было довольствоваться только тем, что он не будет двигать мысли о введении обязательного обучения. Он, кажется, не погрешая пред разумом и совестью, мог бы тверже высказаться в этом деле, которое ясно как солнце. Ему прилично было бы припомнить себе, что человек, выученный чему бы то ни было подневольно, непременно и сам делается в свою очередь приневоливателем других и таким образом упрочивает длинную фалангу принудителей, из которых создаются поколения, не способные к усвоению себе многих гражданских добродетелей, необходимых для благополучия человеческого общества. Как бы ни мягка была вынудительная мера, она все-таки есть мера, неблагоприятная народному счастью, которое никакой комитет не вправе топтать или приносить его в жертву даже такой благородной цели, каково распространение грамотности. Никакая благородная цель не оправдывает мер, противных принципам человеческого счастья, а законная свобода действий всегда и везде почиталась залогом счастья, и ни один народ никогда не благословлял принудителей; а в то же время и все прививаемое насильственно принималось медленно, непрочно и давало плоды нездоровые. Преследование известных религиозных мнений у нас и на западе подтверждает такой вывод, а все эти преследования делались тоже с самыми благонамеренными целями, оправдывавшими в глазах современников средства, при которых они достигались. Образование и приневоливание – два понятия, которые никак не могут идти рука об руку.

Такие-то мысли наполняли мою душу, когда я выходил из дома Вольного экономического общества после этого весеннего заседания. Я припоминал себе другие зимние заседания другого комитета, где было высказано так много гуманных идей, где и в сердце, и на устах говоривших жила вера в тот здравый смысл русского народа, полагаясь на который царь наш даровал свободу миллионам людей; где принцип невмешательства признан и в деле расселения, и в выходе из торгового кризиса, и в развязке помещичьих интересов с интересами освобожденных крестьян; все это вспомнил я, обдумывая, что значит приневоливание, только что проповеданное в весеннем заседании Комитета грамотности. Все мерещились мне последние стишки обличительного поэта (к весне) и сдавалось, что они не полны, что к их последнему куплету еще следовало бы приписать: