Текст книги "Статьи"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 85 страниц)

<О ПОНЯТЫХ И ОБЫСКАХ>
С.-Петербург, суббота, 5-го мая 1862 г

Журнал “Век”, в одном из последних нумеров, коснулся очень важного вопроса о обысках. Допуская печальную необходимость обыскного процесса, редакция “Века” выразила несколько прекрасных мыслей об устранении от обысков всякого произвола, насилия и самовластия. Бесцеремонность наших производителей следствий, их часто совершенно неуместное и излишнее рвение достигают обыкновенно таких размеров, что в литературе, в течение нынешнего года, уже не раз появлялись статьи о доносах, обысках, выемках и т. п. Не имея основания абсолютно отвергать необходимость обысков в уголовных процессах, мы желаем только, чтобы обыски эти производились как можно деликатнее и человечнее. Это совершенно необходимо для спокойствия жителей и весьма важно для репутации лиц, производящих обыски. Теперь лица эти не пользуются в обществе никакими симпатиями, обыск составляет семейную катастрофу, и обыскивателей встречают не как друзей общественного порядка, а как личных врагов и самовластников. Весьма желательно, чтоб законодательство о выемке поличья как можно скорее было пересмотрено и выражено в самых определенных положениях, ограничивающих случаи крайней необходимости обысков и пределы власти обыскивателей. Мы хотим верить, что пересмотр законоположений о обысках и выемках не отдалится на долгое время, ибо, занятое полезными реформами, правительство наше желает улучшения тех из существующих ныне порядков, которыми общество сильно тяготится и которые в самом деле могут его тяготить, как порядки, совершенно несовременные. Но как всякая реформа производится обыкновенно не с тою быстротою, какой желает для нее общество, поэтому обществу самому предстоит задача позаботиться, чтобы существующие порядки были как можно менее отяготительными и неприятными. В известной степени, всякое общество всегда может, самыми законными путями, достичь ограждения прав каждого из своих сочленов. В этом смысле многим кажется справедливым, что всякий существующий порядок как раз впору общественному развитию в данный момент жизни народа и что, с первым шагом народа за известный предел развития, порядки, бывшие ему прежде впору, оказываются несостоятельными. Таков существующий порядок обысков и выемок, на который раздаются почти повсеместные жалобы. Из этих жалоб должно вывести то заключение, что само общество не умеет или не старается пользоваться предоставленным ему законным правом к ограждению каждого из своих членов от произвола и оскорбительной бесцеремонности обыскивателей, возбуждающих своим неуместным усердием ропот против закона, во имя которого они злоупотребляют своею властью. Мы полагаем, что само общество немедленно может достичь того, чтобы обыски, производящиеся по действующим законам, были по крайней мере сколько возможно менее оскорбительными для тех, кто имеет несчастие им подвергаться. С этой целью мы позволяем себе указать на понятых, как на необходимых законных свидетелей каждого обыска, которые у нас не пользуются и микроскопической долею того значения, которое они могут и должны иметь по духу самых законов.

На основании 95-й статьи XV тома “Свода законов” (раздел 2-й, гл. 3-я “о выемках и обысках в домах”), “понятые должны быть при выемках и обысках в домах, и без них запрещается производить выемку”. Правило это, как и многие другие правила, соблюдаются в нашей стране, но только по форме; чиновники берут для обыска понятых, но как бы нарочно, из людей, вовсе не знающих закона, не имеющих никакого понятия о своем праве и поэтому не способных к ограждению прав своего согражданина, в дом которого их приглашают для обыска. По закону (ст<атья> 94 того же тома) “выемщик, прибыв на место, обязан взять из окольных жителей приличное число понятых и войти с ними в дом, обыскать оный с правом отпирать запертое, когда дом пустой или хозяин не учинит того добровольно, и, нашед поличное, доставить как оное, так и ополиченного в суд”. Наши понятые, взятые обыкновенно из проходящих по улице простолюдинов, входят с полицейским чиновником или с жандармским офицером, производящим обыск, и во все время обыска представляют собою жалкую пародию на свидетеля и гражданина. Не говорим о том, что они не смеют поднять своего голоса в защиту нарушаемых прав обыскиваемого лица; они при обыскном процессе иногда исполняют должность чернорабочего, нередко торчат в сенях или у дверей, а бывали случаи, что понятые просто оставались за воротами дома, пока чиновник с своею командою производил обыск, как ему удобнее для достижения заданной себе цели. Такой понятой своим присутствием, разумеется, не приносит обыскиваемому никакой пользы; он не в состоянии ни одним звуком своего голоса остановить незаконное действие, клонящееся к ущербу обыскиваемого или общества, в интересах которого обыск можно признавать действием необходимым. 97-ю статьею сказано, что “при обыске домов выемщики никому не должны чинить убытков, обид и озлобления и не нарушать общей тишины и спокойствия”, а на самом деле выемщики весьма нередко чинят убытки и почти всегда обиды и озлобления. Стоит взглянуть на налички дел, лежащих в архиве Орловской уголовной палаты, чтобы убедиться во всей поражающей наготе сказанного нами замечания. Стоит посмотреть эти дела с подписями, гласящими: “Дело о выемке из дома севского или трубчевского мещанина NN боченочка с винным запахом, по подозрению корчемства, и о нанесении при сем сверхчастным поверенным NN жене означенного мещанина тяжких побоев с повреждением глаза”. Таких дел очень много не только в архивах, но еще и в шкафах уголовных палат и уездных судов. Еще только в прошлом году в “Русской речи” указывался случай смерти ребенка во время обыска в доме его родителей, а об обидах и озлоблениях уж и говорить нечего! Нам и пословица велит за тычком не гоняться. Но наконец видно, что все это досадило обществу и что оно желает ограждения своих законных прав, что старый порядок обысков ему становится не впору. Значит, само же общество должно взяться за свое законное право. Дружным вниманием к этому праву оно само может в значительном большинстве случаев сделать обыски тем, чем их хотел сделать закон, а не тем, чем они сделались по милости обыскивателей, не уважающих никакого закона, кроме личной выгоды и произвола.

Нельзя сказать утвердительно, что именно было в самом начале введения у нас действующих законов основною причиною уклончивости народа от присутствования при обысках, выемках, вскрытиях мертвых и тому подобных действиях, где допускается и даже требуется законом присутствие понятых. Народное ли отвращение от непонятных форм судопроизводства, равнодушие ли к делу ближнего или боязнь чиновничьих каверз – утвердительно решить не беремся, да и сомневаемся в возможности утвердительного решения такого вопроса. Г. Щебальский, произнеся свое мнение о происхождении ябедничества и доносов в России, показал, как опасно решать подобные вопросы в наше время. Г. Громека, занимающийся философиею и летописанием, в качестве философа и летописца, тотчас расшиб все соображения г. Щебальского и на основании чистого умозрения доказал, что у русского народа склонности к доносам не было, да и быть не могло. А потому, отлагая утвердительное решение вопроса об уклончивости нашего народа (всего – и того, что шлепает в лаптях, и того, что скользит в лакированных ботинках) от участия в следственном процессе, по крайней мере до выпуска г. Громекою своего философского курса или хоть до издания его летописей, опровергающих русских ученых историков, мы ограничимся предположениями. Нам кажется, что при введении нового судоустройства, с чиновниками разных странных и вовсе непонятных народу наименований, народ, не имевший силы противостоять нововведениям, стал чуждаться их и избегать всякого столкновения со слугами непонятных для него законов и учреждений. Далее, приводимый поневоле в столкновения с чиновниками, он убедился, что его берут к следствию только для какой-то формы, посылают за водкой в кабак, за завтраком в корчму или к помещику; заставляют носить писарскую шинель или сгибаться русским глаголем для того, чтобы писарю было ловче писать на его спине акт осмотра или вскрытия; он видит, что дело невеселое, а время тратится, и совсем отшатнулся. А между тем два, три случая в околотке, где следователь подвел неугомонных понятых под какую-нибудь ответственность, еще подбавили к этому страху; народ стал бегать от “бытия в понятых”, а чиновники стали его “ловить в понятые” с помощью сотских, десятских и иных чинов, и пошла писать. Теперь русский простолюдин боится идти в понятые, а если его “изловят” в эту должность, то он и торчит безмолвной и бесполезною статуей. Что ж проку в таком понятом?

Представители так называемых образованных классов русского народа почти никогда не попадают в понятые. Отчего же это? Прежде они сами не шли, обижались: “Как-де я, титулярный или статский советник, пойду в понятые к обыску мужика или мещанина? На это есть прохожий”, а уж этот прохожий непременно должен быть или мужик, или мещанин, или разночинец, но непременно оборвыш. Иначе он не пойдет на приглашение полиции, да и чин полиции не рискует беспокоить его скобродие. Так оно было и так оно есть, да и так оно может долго оставаться, если просвещенные россияне не поймут наконец, что своею неуместною и смешною спесью они сами дали обыскивателям и выемщикам тот широкий произвол, на который так сетуют. Обыскиватели очень рады установившемуся теперь обычаю брать в понятые людей, из которых ни один ни прорече, ни возопие, а зато каждый мастерски согнется глаголем: клади ему на спину бумажку и валяй на ней какой хочешь акт, к которому за неграмотных понятых в свое время учинит рукоприкладство грамотный подьячий или первый пьяница из любого заведения гг. Кокорева, Бенардаки, Мамонтова, Кононова и других благодетелей русского народа. Да и что бы за лиходеи себе были все производители следствий и обыскиватели, если бы звали в понятые человека, хорошо помнящего 93-ю статью XV тома (раздел 2, глава 3-я), в которой сказано: “если местное начальство будет иметь в виду основательное подозрение или получит ясные доказательства,[40]40
  Желательно было бы более ясное определение права назначать обыски


[Закрыть] что в чьем-либо доме скрываются преступники, беглые люди или наличное, то надлежит отрядить для обыска и высылки к означенному дому, вместе с доносителем, надежного чиновника с надлежащею командою, снабдив его письменным приказом”.[41]41
  1649 г. 29-го янв. (1) глав. XXI, ст. 51, 87; 1731 г авг. 3-го (5, 822); 1767 г. июля 16-го, 1774 г. июля 29-ю, 1775 г. ноября 7-го и мн. др.


[Закрыть] А когда у нас все это исполняется? Когда доносчик идет вместе с чиновником на обыск? Всегда ли у чиновников есть особые предписания на произведение обыска? Не делаются ли обыски так, что человек и понять не может, с какого повода его обыскивают? Все это делается, и делается почти повсеместно. Далее есть еще одна весьма важная статья закона о обысках, которая тоже почти никогда не соблюдается. В статье этой сказано: “буде поличного при обыске не откроется, или когда присутственное место назначит произвести обыск без основательного подозрения, то сверх личного по статье 391 уложения о наказаниях взыскания, с доносителя или присутственного места взыскиваются все последовавшие оттого убытки и бесчестье, на основании правил, означенных в законах гражданских”. Строгое исполнение этой статьи могло бы служить довольно сильною уздою для произвола лиц, назначающих и производящих обыски, а обыски чаще всего у нас производятся тем же самым лицом, которое их само и назначает; так всякий чиновник особых поручений, производящий следствие сам, без всякого особого предписания, идет и обыскивает дом, представляющийся ему подозрительным на основании самых шатких соображений, и гражданин, у которого не находят того, чего искали, почти никогда не поднимает голоса в свою защиту, ибо опыт убедил всех в бесполезности всяких протестов в подобных случаях, и обысканный гражданин, с полным сознанием своего бессилия, только жалуется своим знакомым и соседям, а не начальству, от которого, основательно или неосновательно, не ждет справедливого возмездия господам, нарушившим неприкосновенность чужого жилища. Такой порядок дел вреден для репутации самого закона; он уничтожает в обществе должное уважение к закону и озлобляет лиц, против которых действуют произвольно во имя закона. Мы будем только справедливы, говоря, что правительство много поможет укреплению в обществе уважения к закону, если немедленно же обратит свое внимание на постоянное нарушение чиновниками законоположений о обысках и выемках (XV тома “Св. законов” раздел 2, гл. 3, ст<атьи> 93, 94, 97 и 98).

Обыск, обусловливающийся вторжением сторонних людей в неприкосновенное жилище гражданина – дело слишком щекотливое и не позволяющее терпеть в нем никакого произвола и ни малейшего отступления от предписаний закона. Никакие цели не должны оправдывать чиновников в тех мерах, к которым они дозволяют себе прибегать у нас при обысках и выемках. Они должны производить обыски, только имея на это в руках “письменный приказ”, которого они обыкновенно не ожидают, в противность 93-й статьи XV тома. Они должны брать понятых “из окольных жителей”, а не своих наемных писарей и не прохожих, пойманных на улице и не знающих, как бы только унести свои ноги. Они не должны вербовать в понятые преимущественно людей самых безответных и бессильных даже для того, чтобы отбиться от полицейского служителя, который тащит их, без всякой церемонии, в понятые за рукав или за ворот. Они должны приглашать непременно “окольных людей”, не различая их общественного положения, и “окольные люди” не должны уклоняться от этого приглашения, в котором нет ничего обидного ни для чина, ни для звания. “Окольные люди” должны наконец понять, что, уклоняясь от такого приглашения, они способствуют тому самому чиновничьему произволу, на который потом сами же бесплодно сетуют. Затем настоятельно необходимо, для внушения доверия к закону, чтобы каждый обыск, “буде при нем поличного не откроется или когда присутственное место назначит произвести обыск без основательного подозрения”, не проходил безнаказанно для всех, бывших виновниками этого обыска. Об этом мы готовы просить словами г. Чичерина и хотим надеяться, что наша просьба найдет сочувствие в сердцах людей, обязанных заботиться об уважении к закону.

Соотчичи же наши, которым случится быть приглашенными в понятые, пусть не пренебрегают этой обязанностью и идут к исполнению ее с полным убеждением в пользе своего вмешательства в дело чиновника с гражданином, не знающим третьей главы второго раздела пятнадцатого тома Свода законов и не умеющего ввести иного чересчур ревностного исполнителя или, как они сами себя величают, “службиста”, в рамку, определенную законом для его деятельности. Повторяем, что в этом неуважении к закону, в том произволе, в котором сильно упрекают русских чиновников, они виноваты именно настолько, насколько виновато само общество, среди которого мог разрастись этот произвол. Если в каждом из членов общества или в большинстве их уважение к закону и стремление к равенству перед ним, вместе с готовностью дружно отстаивать законные права друг друга сделаются осязательными, то всякий произвол и всякая неправда будут невозможны. Будем же помнить, что каждая уклончивость человека, знающего более простолюдина, от законного участия в делах, где власть сталкивается с правом нашего ближнего, должна ложиться тяжелым упреком на нашу совесть и служить самым ясным доказательством нашей гражданской бестактности.

<О ПРИЗНАКАХ БЛАГОДЕТЕЛЬНОГО КРИЗИСА В ВЕСЬМА НЕОПАСНОМ, НО ДОВОЛЬНО СТРАННОМ УМОПОМЕШАТЕЛЬСТВЕ ОДНОЙ ИЗ НАШИХ МОЛОДЫХ ПАРТИЙ – “ИДОЛЬСКИЕ ТРЕБЫ ТЕОРИИ”>

Известно, что чем тише и спокойнее проявляется умопомешательство, тем труднее и реже оно излечивается. Напротив, помешательство, проявляющееся вдруг и разом доходящее до исступления, довольно часто уступает самым легким средствам и вообще длится гораздо короче. Патологические наблюдения над одним человеком в известных случаях можно переносить и на целые общества, подверженные разным недугам. Один из таких случаев мы имели в последнее время у себя дома. У нас в городах, и по преимуществу в столицах, чрезвычайно быстро возрастало число людей, в которых замечалось хотя нисколько не опасное, но весьма странное частное помешательство. Пунктом этого помешательства было какое-то туманное, неясное и сбивчивое понятие, названное “народностью”. Собственно народ наш в этой эпидемии нисколько не виноват. Напротив, наблюдательными людьми замечено, что болезнь свирепствовала только в местах, не имеющих близких и прямых сношений с русским крестьянином, а в селах и городах, где мужик ходит своим человеком, эпидемии этой почти не проявлялось. Имея сведения, что разысканиями не открыто в живых доктора Крупова, известного своим исследованием о различных видах человеческого помешательства, мы не смеем надеяться, чтобы кто-нибудь с равным ему талантом составил для современников монографию умственного недуга некоторых из наших современников. Мы можем сказать только несколько слов о географии и истории этой эпидемии и о некоторых мнениях, сложившихся на ее счет в обществе.

Началась она с Петербурга. Полагают, что зараза завезена сюда из Москвы кем-то, близким к “Русской беседе”, но абсолютной веры этому слуху дать невозможно. Только одни легкомысленные и недальновидные люди могли смешивать хроническую болезнь беседистов с недугом, которым, около двух лет назад, начали заболевать в Петербурге. В существе же они не имеют ничего общего. Беседистам, можно наверное сказать, не здоровится от органического страдания сердца, а у новых больных с первыми признаками болезни обнаруживалось поражение головного мозга, сопровождавшееся припадками вроде нервной горячки. Сердце их оставалось здоровым и, нимало не изменяя себе, усердно лежало ко всем тем предметам, к которым оно было падко до начала эпидемии. Идею, на которой свихивались первые жертвы эпидемии, можно было бы очень легко ловить на болтливых языках и на кончиках некоторых перьев, но присутствия ее в сердцах никому обнаружить не удалось. Итак, несомненно, что помешательство на народности имело свое географическое начало на брегах Невы. Месторождение этого недуга, впрочем, определяется гораздо легче, чем произведшие его причины. Наивные люди из иногородних читателей (заметившие, впрочем, ненормальное состояние некоторых петербургских мозгов, прежде чем оно усмотрено здесь) полагают, что эта болезнь приключилась от многомыслия и излишнего умственного напряжения. Однако достоверно известно, что это несправедливо. Особого умственного напряжения в жизни, предшествовавшей заболеванию первых субъектов, не было. Они были свежи, как майские розы, и юны, как весеннее утро. Болезненное уклонение мышления в одну сторону произошло скорее, может быть, вследствие суетливого стремления к новой жизни и неумения искать верных путей к двери. Терпения, к которому нас приучали не разумным убеждением, а карцерами да учительской линейкой, не было; благоразумной же сдержанности и сообразительности и подавно. А в воздухе повеяло чем-то свежим, по небу потянулись стройные вереницы журавлей, и, глядя на них, чуткие сердца замирали сладким трепетом. Как было удовлетворить этому трепету? На что указать затеплившимся надеждам? На то, в чем слышится сила, способная сдвинуть другую силу, словом – на народ, на этого великана, который сам о себе поет, что “кабы он встал, так бы до неба достал”.

Могучие песни с могучими образами охватили разум, и смелая фантазия, не сдерживаемая соображениями, которые обыкновенно регулируют стремления людей, искушенных житейскою опытностью, поскакала, как разнузданный пегас, не глядя под ноги. Началось эпидемическое помешательство, выразившееся сначала пренебрежением ко всему, выработанному разумом и опытностью народов, опередивших нас на пути цивилизации. Пошла безумная, исступленная идеализация народа, перетолкование каждой его характеристической черты, указание таящейся в нем недомыслимой премудрости, единодушия, нравственной чистоты, простосердечия и высокого самоотвержения. Темными и загадочными намеками объяснялись его способности и склонности к иному строю жизни, при котором не будет ни богачей, ни нищих, “ни раб, ни свободь, а всяческая…”, и затем уже ничего нельзя было понять. Начались “идольские требы теории”, как говорит Аполлон Григорьев в своей прекрасной критической статье по поводу стихотворений Н. Некрасова (“Время”, июль 1862 г.).

Эти “идольские требы” никогда не были заявлены ни Пушкиным, ни Лермонтовым, ни Кольцовым, ни Никитиным, ни Шевченком, ни Некрасовым или Белинским, словом, ни одним из имен, дорогих нашей литературе по живому сочувствию к народу тех, кому принадлежат эти имена. Еще менее “требы” эти когда-нибудь заявлял сам народ. Теперь, когда, благодаря Бога, вся эта сатурналия поунялась; когда пузыри полопались и то оттуда, то отсюда раздаются честные, правдивые и беспристрастные голоса, как глянешь назад, так берет ужас. За человеческий смысл становится страшно. Чего только не лепеталось в этом неистовом самообольщении! Каких нелепых планов не строилось! Каких надежд не созидалось!.. И отчего все это рухнуло, даже и не рухнуло, а стушевалось, спряталось, как гуськи, наклеенные на тесемку, прячутся под дощечку в детской игрушке? О род, достойный слез и смеха!

Друзья минутного, поклонники успеха не выдержали первого сюрприза, которым серьезная действительность приветствовала их шутовские хлопоты. Два, три столкновения с народом, результаты которых ясно предвидели люди, не терявшие здравого смысла, запугали пламенных любовников, и кумир их уж им не кумир. Он стоит в своем опустелом храме, и никто не приветствует его ни стихом, ни прозой; никто даже не идет стирать с него пыль, оставляя ей свободу наседать густым слоем, пока в окаменевшем сердце самого кумира загорится жизнь и согретая рука сама отряхнет свои холодные покровы. Куда же заброшены все кадильницы, в которых так недавно сожигался дурман при “идольских требах”? Где же эта любовь, вера в народ и надежды на его силы? Неужто вся она израсходовалась на тепловатенькую болтушку, в которой слово “народность” играло тему для удобнейшего сбыта своих писаний? Зачем же брошены любимые задачи: “Как слиться с народом?”, “Как должно изучать народ?” Где эти народоведцы, вроде г. В. К—го, которого г. Григорьев справедливо упрекает в извращении смысла стихов Некрасова, ради того только, чтобы в словах поэта о народном восстании 1812 г. показать другую картину и странную смесь зверства и удалой “похвальбы этим зверством”, показать не 12-й год, а “эпоху Стеньки Разина”. Г. Григорьев занимает едва ли не самое видное место в ряду современных критиков, и мы, не имея основательных причин не верить ему, готовы согласиться с ним, что во всей этой путанице понятий “виноваты сказки, собранные г. Афанасьевым, да псевдоякушкинский сборник песен. Не будь их, этих явлений, перевернувших вверх дном всю критику, – понятия критиков не спутались бы до того, чтобы народность, то есть национальность, грубо смешать с простонародностью и лишить Пушкина его национального значения?” Да у одних ли критиков спутались понятия? А что делали наши публицисты? Что за бессмыслица гналась в “Современной хронике” “Отечественных записок”! Что за шарады загадывались в “Домашних делах” “Времени”! Что за россказни шли в разных мирах да листках!

Свежо предание, а верится с трудом.

Публицист “Отечественных записок” гласом вещего пророка указывал на неизбежное обращение народов к иным аграрным законам и наивно уверял, что общины, кроме России, нигде не бывало. Публицист “Времени” (конечно, не г. Косица) доказывал, что у нас нет и человека, который изловчился бы написать книгу, пригодную для нашего необыкновенного народа. А что уж он толковал о слитии с народом, то можно назначить премию тому, кто докажет, что он взял в толк эти праздные глаголы. Были, по другим изданиям, и такие статьи, в силу которых все, кроме крестьянина в лаптях, считалось отбросом, и ничего больше не оставалось делать, как позабыть все, что кто-нибудь когда-нибудь знал, отказаться от носовых платков и тонкой рубашки, да два, три раза быть высеченным на мирской сходке. Конечно, выдержать такой экзамен никого не забирала охота, и над праздными толками о народности читатели стали смеяться гораздо ранее, чем производители этих “идольских треб” охолодились осеннюю встречею московских студентов с народом на Тверской площади и перестали пороть свой утомительный и вредный для общенародного дела вздор. Наконец настало время, изобличающее, что ложь стала надоедать уж и себе и людям – и слава Богу. Пора же понять, что в горькой правде больше любви, чем в лести и лжи. Вы Байрона-то, Байрона-то скорбного и раздраженного припомните, припомните эту дивную смесь негодования на насилие и любви к великому, желчи на Англию и возвратов любви к ней, к ее величию, которая властительно царствует над вашей душою, когда читаете “Гарольда”! Иль нам уж никто не образец? Какой, подумаешь, передовой народ! Пусть-ка льстец себе не ищет уголков, а начинает совестливо употреблять в дело дарованные ему таланты. Обществу наскучили темные вариации публицистов и беллетристов. Оно уж не читает ни сцен, ни рассказов, которыми каждый ов, ев, ин, цын, овский и евский угощали в свою очередь почтеннейших и терпеливейших читателей. Нужно же помнить, что между читателями много людей, знающих народ ближе самих писателей, и что им нельзя постоянно показывать таких Антипов, какие попадаются изредка, а надо давать живых людей, обрисованных с правдивостью Писемского или Успенского. А то, пожалуй, можно долгаться до того, что никто не станет верить, а только сам уверуешь в собственную ложь. Это бывает…

Итак, если бредни о народности исчезают из нашей литературы, что мы позволяем себе думать по последним выпускам наших периодических изданий, то не будем жалеть о том, что пришло махом, то и ушло прахом, и возьмемся за дело соединения с народом. Будем хлопотать об охранении и возвышении его человеческих прав и о приближении его к идеалу человеческого совершенства. У народа идеал этот готов – это Христос, не помянувши имени которого крестьянин не заложит сошника в землю и не съест краюхи своего черного хлеба. Пусть каждый честный человек ведет народ, по мере сил своих, к этому идеалу, и сам идет по тому же пути с разумом во лбу и незлобием в сердце. На этой дороге есть пункт, на котором непременно последует радикальное соединение с народом всех добрых людей. А кто пойдет иной дорогой – ну, что ж? “Худая трава из поля вон”.

Ссылаемся на всех честных людей, знающих русский народ, что он никогда не поверит тем, кто не убедит его в собственном веровании его святыням. Кто пренебрегает этою народною чертою, тот горько платится за свои ошибки теперь и даст тяжкий ответ подрастающему поколению, которое нашими ошибками в таком важном деле отодвигается на столько же лет от лучшего положения, на сколько отбросили нас от него известные ошибки наших отцов. А между ними были люди и умные, и безгранично преданные общественному благу, – люди, имена которых грешно будет забыть молодому поколению и не почтить их сыновнею слезой.

Счастлива та страна, где граждане не забывают прожитых дней, где не снимают руки с рала и, глубже запуская лемех в землю, спокойно гонят новую борозду по огрехам прежнего поколения.