Текст книги "Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век "

Автор книги: Наталья Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

И тем не менее вся эта бурная разноголосица критиков парадоксально свидетельствует и о том (прежде всего), что самих-то текстов, новых, ставящих в тупик, вызывающих радость или гнев, предостаточно. Кстати, этому осознанию существования, плодоношения литературы поспособствовала, безусловно, премия Букера. По крайней мере, около сорока номинаторов выискали те произведения, которые выдвинули на премию, а жюри (его в 1993 году возглавил Лев Аннинский) номинированные романы внимательно прочитало. «"У нас нет литературы!" Таков был общий глас еще полтора-два года назад. После Букера-92… вдруг прояснилось: литература у нас все-таки есть. Точнее – есть проза, и она <…> все прибывает и прибывает» (Алла Марченко. «А ну как останемся с носом?» «Новый мир», № 11).

Игра не по правилам: 1994

«…Дальше ты идешь один», – так начинает Игорь Клех свое повествование «Зимания. Герма» («Новый мир», № 11).

Фраза, смысл которой можно распространить на литературный пейзаж, характерной чертой которого является резко выраженное новое групповое сознание.

1993-й провел разграничительную линию: среди тех писателей, кто активно поддержал действия власти против Руцкого и Хасбулатова, почти не было молодых. Молодые брезгливо отстранились от политики, пахнувшей не только цинизмом, но и кровью. Накануне чеченской войны этот запах распространялся довольно отчетливо. Новых сторонников власть не приобрела – теряла прежних.

Сосредоточенность на литературе – и литературной, соответственно, полемике – была при этих обстоятельствах не только объяснимой, но и оправданной. 1994-й действительно обозначил конец безоговорочной демократической поддержки власти, скомпрометировавшей себя «штурмом» Грозного в декабре.

Распад либерального лагеря привел к тому, что не только «игра» пошла на своей половине поля, но и «война» – тоже.

И обе – не по правилам.

Нет, конечно же, нельзя сказать, что весь пейзаж определялся битвой. Но появление новых романов и повестей прежних кумиров читающей публики – Анатолия Приставкина («Радиостанция "Тамара"». «Дружба народов», № 4), Владимира Войновича («Замысел». «Знамя», № 10–11), В. Астафьева («Прокляты и убиты». «Новый мир», № 10–12) – сопровождалось гораздо более вялым, чем прежде, вниманием критики.

Событием года стал роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» («Знамя», № 4, 5), увенчанный на следующий год Букеровскими лаврами. У этого романа парадоксальная литературно-критическая судьба. Практически во всех уважающих себя журналах и газетах появились положительные рецензии на давно ожидаемый роман долгие годы сосредоточенно молчавшего отшельника из Нидерхаузена. Но первоначальная восторженная реакция чем ближе к премии, тем больше сменялась борьбой мнений, сподвигнув Владимира Богомолова на длиннющую, на шесть газетных полос, обвинительную статью в «Книжном обозрении». Но все это произойдет позже – в 1994-м же роман, безусловно, принят. И принят, повторяю, восторженно.

Может быть, «Генерал и его армия» и был последним из цени романов, прочитанных всеми(«широким читателем»). Замыкающий – перед окончательным разделом литературного пространства (разделением по интересам).

Было одно, объединяющее чувство – щемящее чувство грусти по уходящей, погружающейся в воды равнодушия общей читательской Атлантиде.

Встречали наступающий 1994-й писатели печально. В прогнозах и комментариях разных но поколениям литераторов, не заласканных вниманием ранее, отнюдь не отмеченных советской властью, слышна тоска по утраченному читателю.

Юрий Арабов: «Литература сегодня не имеет влияния на общество… Разделение на "масс"-литературу и литературу элитарную окажется… весьма резким. Ни та ни другая ветвь "властителями дум" не будут больше никогда» («ЛГ», № 1).

Заметьте, что эта констатация существа дела (вполне устраивающая, даже вдохновляющая, например, Вик. Ерофеева или Вяч. Курицына) не обладавшего и ранее никакой «духовной властью», отнюдь не «тоталитарного» по ментальное™ Юрия Арабова носит в высшей степени грустный характер.

Не менее огорчен ситуацией и Борис Стругацкий, тоже никаких пряников от властей не получавший. В эссе «Свобода на руинах» (говорящее, эффектное название) он пишет о своих книгах: «Десять лет назад ни одна из них опубликована быть не могла, а сегодня они проходят почти незамеченными – ни широким читателем, ни критикой» («ЛГ», № 3).

(Безмерное клише «широкий читатель» вообще уходит из языка – вытесняясь идущим не от читателя, а от продаваемости книги на рынке понятием «бестселлер», – и сегодня уже кажется принадлежащим историческому прошлому.)

«Ныне судьба издания, – продолжает далее Стругацкий, – решается фактически в коммерческих структурах. Быть или не быть книге – решает даже не издатель… а книгопродавец – холодный, расчетливый коммерсант, бесконечно далекий от литературы, но совершенно уверенный в том, что досконально знает все тонкости и изгибы читательского спроса».

Совершенно иная, противоположная точка зрения на бытие литературы принадлежит Дмитрию Галковскому: «"Литератор" представляется мне человеком, который говорит не только о себе, но и для себя».Но парадоксалист Галковский добавляет: «Поэтому его интересно читать (подслушивать)» («ЛГ», № 7).

Разные стратегии, полярное литературное поведение. От ориентации на «читателя» до ориентации на «себя» – вот спектр авторских позиций. Причем вот что любопытно: с какого бы края этого спектра ни были писатели, все предъявляют претензии… критике, которая тоже – и вполне естественно в данной литературной ситуации – претендует на самовыражение! Но, видимо, что можно Юпитеру, не позволено быку: в роли Юпитера выступает не один лишь Юрий Буйда, хотя я приведу именно его раздраженное независимостью критики высказывание: «вместо того, чтобы со страстью и объективностью энтомологов анализировать текущую словесность, они лишь выражают свое к ней отношение, продолжая тем самым традиции мифологического мышления» («ЛГ», № 7). Недовольство критикой, упреки критике на самом деле подспудно обнаруживали недовольство читателем и издателем, на которых эта са-мая критика не работала, отказываясь обслуживать «современную словесность».

Жанр Стругацких – научная фантастика, подлинная масс-литература для советского читателя – вытесняется совсем другой масс-литературой (хотя двенадцатитомник Стругацких был в 1994-м выпущен издательством «Текст» и обсужден за «круглым столом» в редакции «ЛГ»). Изменившееся время призвало масс-литературу, написанную другим языком и в других жанрах: фэнтези, мистический роман, детектив, триллер, любовный роман, исторический, биография и автобиография, семейный, роман-продолжение.

Оппозиция «массовая – элитарная» в постсоветских условиях отличалась, таким образом, еще одним: «старая массовая» (включая официозно «советскую» по идеологии, например, «романы с продолжением» Ан. Иванова или П. Проскурина, и, с другой стороны, написанную при помощи эзопова языка антиофициозную литературу, например, научную фантастику пера братьев Стругацких) и «новая массовая», которая восторжествовала на лотках и которой по поэтике гораздо ближе оказались примитивные «советские» романы, нежели проза Стругацких, требующая серьезного напряжения умственных сил, причем неожиданно как бы и необязательного, обессмысленного уничтожением цензуры, а следовательно, и отмиранием (за ненадобностью) эзопова языка. С потерей языка, поэтики, а значит, и аудитории, с которой был заключен негласный договор о дешифровке, связано чувство фрустрации, объединявшее многих.

И вдруг я оказался в прошлом

со всей эпохою своей.

Я молодым шакалам брошен,

как черносотенцам еврей.

Они, хрустя, мослы слюнявят,

па части рвут пробитый стяг.

Но невзначай клыки сломают

о пули битв у нас в костях.

<…>

Эпоху вырвало чернухой,

и рвота – это модный стиль.

Ты постмодерн такой понюхай —

он, как заблеванная пыль,

– пишет Евтушенко в «Стихах 1994 года» («ЛГ», № 37). В других стихах того же цикла – мысль о том, что «не стоит ждать народного "спасибо"» (пессимистический разговор об исчезающем читателе), продолжена противоположением цензуры отмененной, политической (на которой и возрос эзопов язык) цензуре рыночной:

Была цензура, сходная с удушьем.

Она, казалось, изгнана взашей.

Но вот пришла цензура равнодушьем

и в чем-то оказалась пострашней.

Главной оппозицией, имевшей не ситуационный, а пролонгированный характер, была сложившаяся оппозиция литературы, «оказавшейся в прошлом» вместе с растаявшей читательской аудиторией (соответственно издателем и критиком), и литературой новейшей, неверно и неточно обозначенной в стихах Евтушенко как «чернуха» (этап «чернухи», гораздо более близкой к поэтике шестидесятнического реализма, литература прошла к концу 80-х – С. Каледин, Л. Габышев, Н. Ним имели успех скоропортящийся). К натурализму «чернухи» постмодерн новейшей словесности с его усложненной поэтикой, полистилистикой (цитирования-травестии-пародирования-совмещения-использования разных элементов различных культур) имел, строго говоря, исключительно косвенное отношение, поэтому снижающие эпитеты, связанные с натурализмом и физиологией отвратительного и безобразного («рвота», «заблеванная»), бьют мимо цели.

Что же касается постмодернизма, то он в действительности использовал предшествующую словесность в своих целях, о чем и свидетельствовали опубликованные в 1994 году в «Знамени» нарочитый, псевдофилософский и натужно эротический «Эрон» Анатолия Королева, вяловатый «Комплект» Виктора Ерофеева, претенциозная «Осень бэ-у» Зуфара Гареева, рационально «сдвинутый» «Сад» Нины Садур, игровой, но недоигранный «Вещий сон» Алексея Слаповского, скучный «Зубик» Михаила Смоляпицкого, энергетически подзаряженная авантюристической сюжегикой плоская «Эротическая Одиссея» Андрея Матвеева («Урал», № 2), стихи Д. Пригова и В. Строчкова, Т. Кибирова и Г. Дашевского. В 1993-м издательством «Глагол» был выпущен двухтомник нарушителя не только эстетических, но и «сексуальных» табу Евгения Харитонова (см. статью П. Басинского, отмывающего Харитонова от постмодернистов, «Чужой среди своих». «ЛГ», № 7).

Схватка реалистов с постмодернистами запечатлена на страницах газет и литературных журналов – в частности, в статьях П. Басинского и В. Курицына (в данном случае любопытно то, что эта схватка – внутри одного поколения). В статье «Постмодернистская эпоха» («ЛГ», № 34) В. Курицын, апеллируя к текстам В. Пелевина и А. Слаповского, констатирует, что «социальный обвал» огромной русской культуры и «рефлексии на теле соцреализма» породили особую литературную постимперскую ситуацию, эмоциональный фундамент которой составляют «признание», «ревность» и «месть», связанные с «освоением» и «нежностью», – а значит, «не надо быть особым авгуром, чтобы предсказать в ближайшее время оживление интереса… к отчетливо жанровым, остросюжетным или сентиментальным формам». Курицын рассуждает как «низкий» практик литературного дела – в то время как его оппоненты олицетворяют «высокую», «духовную» сверхзадачу, противостоя постмодернистской «нечисти» (которую они, реалисты, предварительно уже заживо похоронили). Литературный прием идеологической борьбы: если Кассандра-Евтушенко предсказывает, что зловредные постмодернисты в итоге непременно обломают себе зубы о «пули», выпущенные зловредными консерваторами в молодых шестидесятников, то Кассандра-Басинский (полемический прием) уже заранее пророчит им гибель неминучую. «Мерси!.. Мерси! – скажет русский реализм агентам постмодернизма, сложившим бедные головы на поле литературы страны… Традиционной литературе приходится ждать. Приходится мириться с постмодернистским "симулякром"».

В пылу литературного азарта Басинский даже не замечает конфузного внутреннего оксюморона: зачем же «мириться» с теми, кто непременно сложит свои «бедные головы»?

Итак, «охранители» оказались рекрутированными совсем не из тех рядов, откуда их привычно ждали. Ждали – из «Нашего современника», «Молодой гвардии», «Москвы», газеты «Завтра».

Конечно, они тоже предрекали постмодернистам гибель неминучую и многажды констатировали летальный исход «симулякра» (еще раз напомню абсурдное противоречие Басинского, позиционно объединяющее его в окончательной и бесповоротной враждебности к постмодернизму с критиками газеты «Завтра»: если постмодернизм «симулякр», то почему же он жив? А если он жив, то как же он может быть «симулякром»?). Но это было, как сказал бы ранний В. Белов, «привычное дело». Совершенно иной случай с переходом на охранительские позиции и шестидесятников, и либералов из более старших поколений. Станислав Рассадин вкладывает в заголовок своей статьи полемический, с его точки зрения, смысл: «О пользе отсталости». На самом деле заголовок можно понять как эстетический приговор, обозначение собственной охранительской позиции: читая, к примеру, рассуждения критика о новых повестях Юрия Давыдова и Юрия Кувалдина, в прозе у которых, при всей их погруженности в культуру и поиски исторической родословной, торжествует «реализм – несуетный, прекрасно отсталый метод постижения, чьи возможности неисчерпаемы» («ЛГ», № 20). Разве?.. Тут же, походя и заодно, Ст. Рассадин в немногих, но по отрицательному заряду и необычайной резкости тона роднящих его с Евтушенко весомых выражениях дает характеристику врагам всего хорошего, зловредным постмодернистам: «узурпировано», «вампиризм».

Резкости Рассадина, злость Евтушенко, гневный выговор (с воздетым перстом) Александра Кушнера (в статье «Яшины стихи» в «ЛГ» он подверг уничтожающей и в ряде случаев несправедливой критике стихи молодых поэтов) свидетельствовали об окончательной смене роли: наиболее яркие из шестидесятников вполне осознанно избрали позицию эстетического арьергарда. На эстетические провокации и скандалы, на новомодный стёб и агрессивное покушение на авторитеты они ответили стойкой неприязнью к неблагодарной генерации, равнодушной к их заслугам в освобождении литературы.

Скандалы и эпатаж как форма литературного поведения производили действительно отталкивающее впечатление. «Похоже, это рэкет» – так назвала свои заметки о «литературном скандале как способе присвоения чужого капитала» Алла Латынина («ЛГ», № 20).

Чашу терпения, которое долго, более года испытывал резвящийся на полосе культуры «Независимой газеты» Ефим Лямпорт (пожалуй, одно из самых показательных порождений маргинальной окололитературной субкультуры), переполнил Г. Амелин, опубликовавший в той же «Независимой» (где скандал оставался излюбленным литературным жанром) небольшое эссе по поводу возвращения в Россию Солженицына. Солженицын был назван «евнухом своей славы», а его возвращение – «возвращением живых мощей в мавзолей всея Руси» («НГ», 27 апреля). Заметка Г. Амелина появилась накануне возвращения (это произойдет 27 мая) Солженицына в Россию. Именно тогда, когда Солженицын, ступивший на российскую землю во Владивостоке, уже будет завершать свою долгую поездку по России, приближаясь к Москве, станет ясно, что, несмотря на пышную встречу, главным событием года это возвращение не станет. Солженицын тоже окажется среди «отставших» от актуальной литературной ситуации.

Передел литературного пространства произошел еще до его появления, и к вытесняемым на периферию шестидесятникам совершенно неожиданно прибавилась его фигура. Знаменательно, что после ряда еженедельных авторских передач программу Солженицына сняли с эфира – без объявлений и предупреждений; мотивировка руководителей первого канала – низкий рейтинг программы. Евтушенко, кстати, поняв мощный прессинг, вообще освободил пространство, уехав преподавать в США. Вознесенский избрал другую стратегию поведения – ему удавалось удержаться на гребне моды, заключить своего рода негласный договор с полупрофессиональным маргинальным «авангардом» отечественной выделки.

«Отстрел» старшеньких велся достаточно целенаправленно уже длительное время. Причем, надо заметить, никто из андеграунда в нем не участвовал. А в сознании шестидесятников сложилась иная картинка – мол, именно вырвавшийся на свободу андеграунд издевательски их преследует, претендуя на роль законодателя литературных мод и управляющего общественным вкусом.

Каждый охотник желает знать, где сидит фазан: 1995

Эту волшебную фразу мы заучивали наизусть в школе, чтобы запомнить порядок, но которому располагаются в спектре цвета – от красного к фиолетовому. Литературная колористика сегодня настолько причудлива, соединения и контрасты столь неожиданны, что поймать логику порядка практически невозможно. О фазане остается только мечтать.

После распада единой, казалось бы, монолитной системы, после пятилетки идеологического противостояния «национал-патриотов» и «демократов», последующего раздела литературного ноля на две неравные части и игры на каждом поле отдельно, наконец, после шокирующего болельщиков выяснения отношений уже внутри своей команды, своего круга, наступило время, когда стало трудно говорить о едином массиве «русской литературы», – хотя, казалось бы, после слияния литературы эмигрантской и литературы метрополии именно это искомое единство и было обретено.

Из 1995-го скорее можно видеть параллельные «литературы» в русской литературе, множественность образований, каждое из которых имеет внутри себя набор необходимых для автономного существования средств.

Не исключаю, что представителям каждой из таких сублитератур литература другая, соседствующая, может казаться фантомной, но, в принципе, повторяю, словесность не только как самодостаточный набор определенных текстов, но и как система их производства и бытования существует в каждом из случаев. Дробление и распад, противостояние и стратегия взаимоуничтожения, характеризующие этап предыдущий, завершились настороженно-независимым сосуществованием – с выпадами, вылазками, иногда – с перебежчиками. Не без того.

И язык у каждой из таких автономных сублитератур свой, а русский теперь является как бы сверхъязыком их общения и взаимодействия.

В каждой из сублитератур есть свой набор прозаиков, поэтов, критиков. С жанровым репертуаром. В каждой есть свои классики, свои авторитеты, свои эпигоны, свои последователи, ученики. В каждой теперь есть и свои журналы, альманахи, даже газеты, свои премии, свои съезды (или «тусовки»).

Из газеты «Литературная Россия» можно узнать о том, что соцреалисту Проскурину присуждена премия Льва Толстого; что недавно прошел пленум писателей России (вовсе не означает, что это был действительно пленум действительно писателей действительно России); познакомиться с отрывками из новых произведений этих писателей (о которых литераторы из других сублитератур никогда не слышали и, вероятнее всего, не услышат) и рецензиями на вышедшие у них – в их издательствах – новые книги.

А ежели судить о состоянии русской изящной словесности но газете демократического толка «Литературные вести», то мир литературы предстанет перед читателем совсем иным. Вместо имен Лощица или Кожипова здесь будут имена Нуйкина или Сарнова; собрания сочинений совсем других классиков будут выходить в совсем иных издательствах; в статьях и рецензиях «ЛитВестей» параллельный литературный мир «ЛитРоссии» может и вовсе не упоминаться; в информации о новых организациях, конференциях и «круглых столах» вы не обнаружите пересечений с новостями из «патриотической» жизни сублитературы «Нашего современника», «Москвы» или «Молодой гвардии». И юбилеи здесь будут отмечаться иные и по-иному: в «ЛитРоссии» юбилей Есенина пройдет под знаком «Религиозных мотивов», а в «Звезде», скажем, о Есенине будут писать как о поэте «тишины и буйства».

С третьей стороны, посетив элитарный книжный салон «19 октября», книжные магазины «Эйдос» или «Скарабей», читательский сбор в библиотеке Чехова, поучаствовав в «Зеленой лампе» Александра Глезера, вы столкнетесь с публикой, которая не читает ни Ан. Иванова, ни С. Залыгина, ни Г. Владимова, и услышите, если захотите, совсем иных «классиков» – И. Холина и Г. Сапгира, В. Нарбикову и В. Сорокина, Д. Пригова и Л. Рубинштейна.

В каждой из таких автономных сублитератур есть свои идеологи, свои капиталы, свои площадки, «меченые места», куда чужакам лучше и не заходить.

И конечно же, прежде всего у каждой из сублитератур есть своя эстетическая программа, реализуемая с определенной степенью коллективистской требовательности: «диссиденту» грозят всяческие наказания и кары, вплоть до жестокого отлучения. В каждой из сублитератур существует жесткий диктат морали своей референтной группы, разработаны правила и ритуалы, стратегия и тактика поведения, негласный кодекс, выпадая из которого, литератор может потерять разом всё – издательства, журнальную «площадку», круг единомышленников.

Именно поэтому претензии, вдруг предъявляемые одной «словесностью» другой, производят достаточно странное впечатление.

Издатель Александр Глезер на одном из собраний в библиотеке Чехова в довольно агрессивной манере выступил против «консерваторов», засевших в журнале «Новый мир», более того – чуть ли не объявил им войну. «А если Глезер объявляет кому-либо войну, то это страшно», – откомментировала его выпад Валерия Нарбикова. Это не страшно, а смешно: когда нет отношений, война невозможна.

Именно оттого, что каждая такая сублитература чувствует себя всем обеспеченной, обладающей всеми (первичными и вторичными) признаками «законченной» литературы, то для ее участников совершенно не имеют значения ее масштаб, соотнесенность с мейнстримом.

Масштаб может быть смехотворным, соотнесенность – производить грустное впечатление.

С другой стороны, выход из сублитературы в литературу мейнстрима никому не заказан – все решается при помощи одного-единственного компонента: уровня, рассчитанного не на одобрение внутри своей референтной группы, а на подготовленную и искушенную аудиторию. На гамбургский счет.

Из кого же – и из каких вещей – складывается этот мейнстрим? Кто в мейнстрим рекрутируется?

Так уж сложилось, что по-настоящему замечен автор бывал только после публикации в «Новом мире» или «Знамени», «Дружбе народов» или «Звезде».

И поныне прописка в «толстом» журнале является принципиальной метой перехода литератора в другой ранг – несмотря на то что издатели начинают действовать в западном стиле, покупая рукопись и в кратчайшие сроки выпуская ее отдельной книгой, специально оговаривая при этом с автором право «первой ночи».

Ситуация 1995 года в русской литературе такова, что ее мейнстрим, парадоксально говоря, никаким течением не является.

И действительно, что общего между мелодрамой Астафьева «Так хочется жить» («Знамя», № 4) и фантасмагорией «Последнего героя» Кабакова («Знамя», № 9-10)? Нравственно-психологической прозой Бакланова («И тогда приходят мародеры». «Знамя», № 5; «В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном». «Знамя», № 10) и гротеском Залыгина («Однофамильцы». «Новый мир», № 4)? Поэтикой общих мест «Лавины» В. Токаревой («Новый мир», № 10) и натужной философией «Руки» В. Пьецуха («Дружба народов», № 9)? Между жестоким романсом «Братьев» А. Слаповского («Знамя», № 11) и традиционнейшим «Рождением» А. Варламова («Новый мир», № 4)? Между развернутой метафорой «Мне ли не пожалеть…» В. Шарова («Знамя», № 12) и римейком, «Вороной» Ю. Кувалдина («Новый мир», № 6)? Общее только одно: в результате редакторского отсева-отбора они увидели свет в одном времени и в едином пространстве журнальной прозы.

Куда уж дальше разойтись литературе, если Солженицын напечатал в течение года несколько рассказов в «Новом мире», а Битов опубликовал первую главу нового (еще незаконченного) романа в отечественном «Плейбое» и намеревается печататься там из номера в номер – как говорили в XIX веке, «фельетонами»!

Невозможно представить себе собеседующими о судьбах отечественной словесности – Елену Ржевскую с Виктором Пелевиным, Бенедикта Сарнова с Олегом Ермаковым. Мозаичная, даже осколочная картина мнений о литературе 1995 года писателей разных поколений, пристрастий, направлений со всей очевидностью свидетельствует об этом.

Свидетельствует мозаика еще об одном – о том, что читатель почитывает, писатель пописывает. Известен (и неискореним) анекдот о поступающем в Литинститут чукче. Так вот: все писатели отчасти на бедного чукчу похожи. За исключением некоторых – тех, кто все-таки, хотя бы изредка, читает книги своих коллег, а точнее – друзей и близких. Из своего, опять-таки, круга.

Но вот жанры – жанры не обязаны быть представленными друг другу, не обязаны знакомиться и раскланиваться при встрече. Не обязаны – знать и ведать.

Однако, как мне представляется, именно по жанрам, по их броуновскому, на первый взгляд, движению, по тому, какой жанр сегодня лидирует, а какой пребывает в печальном забвении, и можно если не понять, то представить, где все-таки сидит этот самый фазан.

Записки, дневники, мемуары, «истории» – то, что Лидия Яковлевна Гинзбург окрестила «промежуточными» жанрами. Faction.

Именно faction в 1995 году явно занял первое место в ряду прочих. Начну с «Трепанации черепа» Сергея Гандлевского – прозы, которой недаром сам автор предпослал определение «история» (хотя и «болезни»). Ее заметили сразу – реакция последовала незамедлительно, от яростного негодования (Б. К. в газете «Сегодня») до апологии (С. Костырко в «Новом мире»). Повествование от первого (реального) лица, авторскаяпроза, история не столько одной болезни, сколько одной компании, изложенная автором, следующим композиционно соответственно прихотливому течению собственных воспоминаний. «Зачем выдумывать, зачем героини и герои?» – спрашивал Бунин, чей юбилей нынче отмечался без аффектации, но как бы с вопросом к самим себе. Коллективным героем Гандлевского стала судьба поколения. Странная претензия критики: а имел ли право Гандлевский называть реальные имена в персонажной истории своей жизни? Никакой шифровки Гандлевскому не потребовалось – в его исповеди сына века на пороге, можно сказать, его, века, исчезновения. Открытость и откровенность, исповедальность и искренность (новая искренность – см. об этом у М. Энштейна) – особая черта нового литературного этапа, «постпостмодернистского». В совсем недавнем литературном прошлом именно искренность и была табуирована под толстым-толстым слоем иронии и стёба.

В свое время новый этан литературы был открыт достопамятной статьей В. Померанцева «Об искренности в литературе». Сегодня искренность, может быть, еще более революционна, чем в 1953 году. Освобождение из-под «толстого-толстого» слоя можно ощутить и в «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» Тимура Кибирова («Знамя», № 9) – объединяющий его и Гандлевского жанр здесь носит содержательный, а не формальный характер. Так же, как в «Альбоме для марок» Андрея Сергеева («Дружба народов», № 7–8). Важен не только «запах, звук и цвет» времени (слова Юрия Трифонова – его семидесятилетие мы тоже отметили, хотя и худо, бедно, без изданий книг), достоверно схваченные Сергеевым (совсем другая компания) и Гандлевским, – важен тщательный и подробный самоанализ, через эту шейлоковскую вещность, эту кропотливую детализацию времени пропущенный.

В филологическом мегажанре, соединяющем комментарий с текстами (цитируемыми здесь же) и своею собственной прозой (хотя проза здесь именно всё: и комментарий, и цитаты), выступил в 1995-м Михаил Безродный – журналу «Новое литературное обозрение» (№ 12) можно, вместе с послесловием А. Зорина, поставить это открытие незнакомого широкой публике писателя в заслугу. На взгляд Зорина, текст Безродного – событие в современной российской прозе. Виртуозная языковая игра, неоклассическая строгость и культурность, приверженность поэтике идеологического центона – откуда есть пошла такая, самая-самая новая, 1995 года проза? «Сегодня, когда не только традиционное персонажное повествование ("Спускаясь по лестнице, Александров вспоминал последние слова Анастасии"), но и десятилетиями безотказно выручавший Ich Erzanlung ("Меня зачали в день похорон Сталина") терзают слух неизбывно фальшивой нотой умышленности и сочиненности, – традиция, представленная именами Василия Розанова и Лидии Гинзбург, выглядит едва ли не самой живой» (А. Зорин).

Событиями литературной жизни 1995 года стали опубликованные в июньской книжке «Знамени» дневники Варлама Шаламова и «Поденные записки» Давида Самойлова («Знамя», № 2–3), статьи Эммы Герштейн вместе с письмами Льва Гумилева («Знамя», № 9), но многим читательским рейтингам намного обогнавшие беллетристику. И «Карьера Затычкина» Семена Липкина («Знамя», № 10) – гоже.

Методологически, может быть, и неправильно, но все эти и еще мною не упомянутые мемуары (Е. Куниной, Е. Мандельштама и др.) стали фактом современного чтения – и современного литературного сознания,то бишь литературы 1995 года, а не только времени ее реального создания.

К прозе faction примыкает и «Жребий № 241» Михаила Кураева («Знамя», № 11), мемуарный дневник «Я – помощник жизни» Юлия Крелина («Вопросы литературы», № 5). Кстати сказать, именно «Вопросы литературы» более чем внимательны к промежуточному маргинальному мегажанру. Да и рассказ Кураева «Встречайте Ленина!» («Новый мир», № 9) не из того ли ряда: подлинные документы, как бы случайно попавшие рассказчику под руку, вмонтированные в текст, становятся эстетически значимы. В кураевской прозе последнего времени – правда, и раньше изготовляемой непременно на «сливочном масле» реальности, как и напечатанная в «Синтаксисе» проза (№ 35) «Да за кого они нас принимают?», – опасен крен в идеологию, в учительство, жанрам маргинальным хотя и не противопоказанный, но в избыточных дозах вредный.

Не только обилие, но и явное лидерство faction в прозе-95 может способствовать прогнозу. Следуя теории той же Л. Я. Гинзбург, вероятен в недалеком будущем переход этой жанровой системы в новейшую психологическую прозу. Что ж, посмотрим, оправдается ли прогноз.

К прозе faction примыкает жанровый сплот романической эссеистики. Новое русское эссе персонажно – сюжет, как и полагается в эссе, составляет развитие мысли, а действия героев являются как бы экспериментом, голгофой идеи. Собственно говоря, плотью герои романа Е. Макаровой «Смех на руинах» («Знамя», № 3–4) или «Возвращения из ниоткуда» М. Харитонова (№ 1–2) вряд ли обладают, несмотря на все свои характерные черты и черточки; они (герои) суть персонификации авторских размышлений – иногда более, иногда менее удачные. Почти всегда – скучные: это не оценка, а качество эссеистической объемной крупноформатной прозы. Легкий, летучий, изящный эссеизм на почве русского языка отягощен трактатностью (М. Харитонов с его способствующей основательности письма германофилией здесь один из ярчайших примеров), разыгранной в лицах.