Текст книги "Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век "

Автор книги: Наталья Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

Год Солженицына: 1990

Для чего я пытаюсь воспроизвести, восстановить в памяти – своей и читателей сюжетность каждого года минувшего десятилетия, внутреннюю связь многими забытых литературных событий? Так ли уж они важны, значительны, когда литература наша переживает совсем иные, не публичные времена (в отличие от 1990-го, когда тираж «Нового мира» достиг 2 710 000 экземпляров, «Дружбы народов» – 739 490, «Звезды» – 340 000, и даже у известных в узких кругах «Вопросов литературы» тираж равнялся 23 950 экземплярам)?

Перечитывая свои собственные заметки, написанные «внутри» того времени, вижу определенную связанность моментом. Возможно, и ангажированность этим самым моментом, направляемой (в том числе, думалось мне, и мною) энергией. Прошло не так уж и много (всего-то десять… девять… восемь) лет, и выяснилось, что цели и ценности были по ускоренному пути в сегодня чрезвычайно быстро утрачены. Тогда казалось, что любой намек на функционерские, а то и просто нежные отношения с КГБ, например, навсегда испортят репутацию и отлучат от журнала, газеты, книги, ТВ-канала. Ничего подобного не произошло, напротив – функционеры и любители гордятся своими заслугами, своей оригинально понимаемой службой отечеству.

Перечитывая год за годом журналы, листая подшивки газет, видишь, что «свобода, ах, свобода» слова, выросшая в «железной скворешне» (Давид Самойлов, стихи опубликованы в «Новом мире», № 6), пробивалась к свету после ограничений гласности с самыми серьезными трудностями.

В своей «Хронике» я не хочу – да и не могу – кропотливо подводить итоги и перечислять приметы очередного литературного года. Для этого и я сама, и мои коллеги писали итоговые статьи, восстановив живую и по сей день традицию «Взглядов на русскую литературу» (первый такой «взгляд» я опубликовала в «Знамени», 1987, № 1, подводя итоги года предшествующего).

Сегодня я хочу увидеть то, что не удалось тогда: слишком близко – слишком горячо – изнутривремени.

«Цинковые мальчики» Светланы Алексиевич печатались в «Дружбе народов» рядом с «Плавающей Евразией» Тимура Пулатова, «Синие тюльпаны» Юрия Давыдова – со «Страхом» Анатолия Рыбакова, Виктор Кривулин появлялся рядом с Юлием Кимом и Вадимом Делоне; повесть Владимира Корнилова «Девочки и дамочки» печаталась «накануне» повести Юрия Карабчиевского «Жизнь Александра Зильбера». В «Новом мире» – «поздняя проза» Руслана Киреева и «Песни восточных славян» Людмилы Пегрушевской, «Дочери света» Ирины Емельяновой и стихи Владимира Соколова на фоне «Номенклатуры» М. Восленского, статей Мариэтты Чудаковой, Александра Ципко, Ксении Мяло и публикаций неизвестной прозы Бориса Пастернака. В «Вопросах литературы» – полностью (после намеднишнего скандала с публикацией фрагмента в «Октябре») «Прогулки с Пушкиным» А. Терца, со шлейфом многоголосого обсуждения…

Все шло вроде бы в развитие тенденций трех предшествующих лет: и публикаторские задачи решались азартно, и бывший андеграунд понемногу легализовался.

И все же если первые от начала перестройки годы встречались литераторами воодушевленно-оптимистически, то в год 1990-й вступали с тревогой.

«Как мы проживем этот год? Тревоги, надежды, планы», – открывает «Литературная газета» новую анкету. Отметим: «тревоги» стоят на нервом месте.

Что накануне?

Что в 1989-м предшествовало наступающему 1990-му?

Бархатная революция в Чехословакии. Крушение Берлинской стены. Казнь Чаушеску. Внеочередной пленум ЦК КПСС с внезапным перерывом – поездкой Горбачева в Литву. Нагорный Карабах. Встреча Горбачева и Буша на Мальте. Шахтерские забастовки в Воркуте. Убожество прилавков.

По старинке работники искусств ищут определения года. Раньше ему обязательно пришпиливался официальный эпитет: «решающий», «определяющий»… Сейчас речь о другом, действительно тревожном – «ЛГ» гадает: «Станет ли он именно необычайным.Если не чрезвычайнымдля нашей перестройки» (курсив мой. – Н. И.).

Чувство тревоги вызывали и перепады (после невероятного взлета, «бума») тиражей литературных изданий. Хотя…

Вспомню тиражи книг своих коллег – книг, вышедших в 1989– 90 годах: «Книга о пародии» Вл. Новикова – 20 000, «Лицом к истории» А. Казинцева – 35 000, «Василий Гроссман» А. Бочарова – 30 000, «Дом на угоре: О Федоре Абрамове и его книгах» Ю. Оклянского – 49 000, «Василий Шукшин» В. Горна – 11 000 экземпляров, моя собственная «Смех против страха, или Фазиль Искандер» – 25 000… Тысячи, десятки тысяч экземпляров литературоведческих изданий! Сейчас, когда я нишу эти строки, выход такой книги тиражом хотя бы в одну тысячу – уже событие.

Неожиданное для большинства издателей и редакторов снижение тиражей журналов и «ЛГ» свидетельствовало о сдвигах в общественном сознании.

Изменения в сознании интеллигенции, но мнению социологов; опережают общественные подвижки примерно на три года. И если это так, разочарование и апатию, сказавшиеся на результатах выборов в Государственную Думу в декабре 1993 года, можно было предсказать, проанализировав результаты подписки на 1990-й, ибо «толстые» журналы и являли собой определенный индикатор общественных настроений.

Но Кассандры в наших рядах не оказалось.

Итак, вернемся в январь 1990-го: «Нас глубоко встревожили итоги года, – пишет "ЛГ" в своем обращении к читателям. – И хотя подписчиков сегодня больше, чем перед прошлогодним подписным бумом…» Лукавое соображение! Спустя несколько номеров газета печатает любопытнейшую таблицу – свод результатов подписки на 1990 год. По этой таблице «Дружба народов» потеряла более 30 % подписчиков, «Октябрь» – около 12 %, «Нева» – около 6 %, «Знамя» незначительно прибавило (2,4 %). «Новый мир» приумножил количество подписчиков на 70 %, «Паш современник» – на 97 %, «Звезда» – на целых 89 %.

С чем это было связано? Почему «Наш современник», «Новый мир» и «Звезда» почти удвоили свой тираж?

Полагаю, с тем, что для них 1990-й стал полноценным годом Солженицына.

Кроме публикаций «В круге первом» и «Ракового корпуса» («Новый мир»), «Августа четырнадцатого» («Звезда») журналы помещают статьи, эссе, комментарии, непосредственно связанные с именем и деятельностью Солженицына.

«Слово о Солженицыне» открывает «Наш современник».

«Новый мир» подтверждает свою программу в январской книжке «Годом Солженицына» Сергея Залыгина и «Солженицыным и мы» Аллы Латыниной.

«Такой сосредоточенности на одном авторе, – пишет Залыгин, – может быть, никакая литература не знала и не узнает никогда».

Официальная реабилитация громады наплывающих солженицынских текстов сопровождалась беспрецедентными знаками не просто уважения – поклонения. «Признав: Солженицын опередил время, – неминуемо и поставить вопрос: почему ему была вверена историей эта миссия?» Критик, видимо, подсознательно калькирует даже солженицынский синтаксис, его индивидуальную манеру построения фразы.

Явление Солженицына выводило общественное сознание на новый этап. Его текстами, его фигурой заслонялась, если не отменялась (критикой «Нового мира», «Нашего современника»), идеологическая борьба неозападников и неославянофилов в период предшествующий. «В начале перестройки казалось, что общество возвращается к идеям 60-х годов. Было сформулировано кредо детей XX съезда: антисталинизм, вера в социализм, в революционные идеалы. Нахлынула пора литературных полемик» («НМ», № 1). Отныне наступало новое время: время поисков примиряющей идеологии. (До сих пор так и не нашли.)

Наконец, именно в 1990-м Солженицын обнародовал в «ЛГ» и в «Комсомольской правде» принципиально значимую работу – «Как нам обустроить Россию». Бесконечно длинная статья, написанная языком, сочетающим архаизмы с канцеляризмами, определила новый этап и деятельности Солженицына, и самого его активного присутствия в стране. Он становился фигурой действующей, вызывающей пристальный интерес политиков и общественности. Горбачев немедленно, чуть ли не на следующий день после публикации статьи оспорил (назвав притом Солженицына «великим») ее положения; а в Казахстане взметнулась новая волна националистических акций – «Комсомольскую правду» с солженицынской статьей жгли на площадях Алма-Аты. Примиряющей идеологии не получилось.

Однако год Солженицына стал и началом открытых споров вокруг идей Солженицына.

Одни считали, что Солженицын предлагает путь демонтажа идеологических баррикад. Путь примирения и объединения.

Другие, – что баррикады все равно остаются. Что диалог невозможен – в принципе.

В январе «Литгазета» подвела итоги сквозной рубрики 1989 года «Диалог недели». Б. Сарнов, по общему (либеральному в том числе) мнению проигравший В. Кожинову, выразил свое мнение-вывод («ясное понимание»), как всегда, прямо: «диалог невозможен». То же самое, только в более обтекаемой форме, сказал Чупринин: «Распадение русской культуры надвое… есть уже реальность». Еще более корректно определила свое послевкусие Латынина: «Монолог – для меня – форма более обжитая».

Диалога не получалось.

И в то же время те же самые критики, что свидетельствовали о разделении на два, прошу прощения за следующее слово, лагеря, грезили о единстве вокруг примиряющего Солженицына. «Неидеолога», если воспользоваться определением Аллы Латыниной.

В то же время никак нельзя заключить, что идеология прежняя, советская, социалистическая уже окончательно и бесповоротно была вытеснена.

Сергей Залыгин, свидетельствуя о наступлении года, если не эры, Солженицына, продолжал связывать дальнейший путь России с идеологией социализма: «нужно искать третий путь, тот, который мы сейчас обозначаем как "обновленный социализм", не имея, однако, под руками ни теории, ни практики», – правда, с оговорками. Свидетельством хаоса в общественном сознании является императив того же автора в той же статье: «современная культура должна искать приемлемый для обеих сторон союз и сотрудничество с религией. Союз между знанием и сознанием». Означают ли эти слова, что религия, плюс культура, плюс обновленный социализм в сумме – по Залыгину – равняются «пути России»?

Споры «вокруг Солженицына» определили в 1990 году рубеж: Солженицын был последним, кого советская власть не допускала до внутрироссийского читателя, «период возврата ценностей» в литературе завершился.

Особенно любопытно, что о начале отсчета нового литературного времени говорили публицисты, чья популярность стремительно уходила в прошлое.

В 1989-м среди лауреатов Госпремии СССР стоит имя Анатолия Стреляного – за документальную ленту «Архангельский мужик», снятую с М. Голдовской. Стреляный, вошедший в десятку самых известных публицистов страны, одновременно с Игорем Виноградовым покинул редколлегию нового «Нового мира». И тот и другой объясняли со страниц «ЛГ», чем их не удовлетворяет работа в редакции, – и эти объяснения вполне понятны. Неожиданно и парадоксально другое: внутренняя неудовлетворенность собственной деятельностью и жажда литературы,проступившая после широкого успеха злободневных публицистических выступлений Стреляного, принесших ему несомненную и заслуженную известность: «Чем острее становятся наши общественно-политические проблемы, трудности, чем ближе мы к хозяйственной катастрофе, чем больше публика занята обсуждением этих проблем, тем чаще, как ни странно, даже вопреки тому, что ты в данный момент пишешь, участвуя в борьбе нелитературных мнений, все-таки хочется вернуться к своей профессии, стать ближе к литературе, хотя бы просто о ней поговорить… Может быть, об этом и свидетельствует снижение тиражей некоторых „толстых“ журналов, перегруженных злобой дня?» И еще – о реальной, тоже злободневной, публицистической критике, столь популярной в «Огоньке», «Московских новостях», «толстых» журналах: «Все становится с головы на ноги, реальная критика уходит в небытие».

Стреляный остро почувствовал назревающие перемены репертуара, смену жанров, откат от пафоса «искренности» и «правды». Отрефлексировал ситуацию – в чрезвычайно эпатажной форме – Виктор Ерофеев в своих «Поминках по советской литературе». А «Литературная газета» со второй половины года открыла – в связи с публикацией «Поминок» – самую болезненную дискуссию литературного года, в которой выступили Я. Гордин и Дм. Урнов, А. Марченко и В. Варжапетян, Р. Киреев и А. Василевский… ОтменаВик. Ерофеевым «советской литературы» (в трех ее ипостасях: официозной, деревенской и либеральной) именно в «год Солженицына» была вызвана в том числе и желанием расчистить площадку. Именно поэтому дискуссией пренебрегли «деревенщики», пренебрегли и так называемые «либеральные» писатели старшего поколения, не пожелавшие участвовать в борьбе за литературное пространство.

Ни Владимир Дудинцев, ни Анатолий Приставкин, ни Даниил Гранин, ни Григорий Бакланов – не говоря о Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, Василии Белове, – не высказались.

О правоте или неправоте Вик. Ерофеева судили другие.

А ведь минуло не так много времени – всего лишь год – с тех пор, как в «ЛГ» прошла дискуссия о праве «другой» литературы на существование: и вот она уже открыто и откровенно не соглашалась быть рядом,не соглашалась быть другой,а объявляла себя единственно достойной!

Новое поколение пыталось вытеснить предшественников с территории литературы энергично и без сантиментов.

Вик. Ерофеев издал манифест; но рядом с ним спорили между собой публикации Дм. Пригова, Г. Айги, Вс. Некрасова… «Другая» литература оказалась вовсе не монолитной, и «первородство» Вик. Ерофеева или Дм. Пригова не признавалось Л. Петрушевской или Вс. Некрасовым. Объясняя, «как это было (и есть) с концептуализмом», Некрасов подверг резкой критике то направление «другой» литературы, которое, по его мнению, не свидетельствовало о подлинной истории андеграунда вообще и «концептуализма» в частности. Выступление исполнено гнева, который, правда, был понятен отнюдь не всем читателям «ЛГ». «Концептуализм… – заявлял Вс. Некрасов, – не искусство коллекционировать языки и демонстрировать, тужась высунуть как можно длиннее. Не обезьянник, не искусство орать кикиморой… Не искусство для своих… не искусство для теоретиков, это уж точно» («ЛГ», № 29).

Это яростное отрицание («не… не… не») предшествовало утверждению идей и поэтики подлинного концептуализма, представителями которого названы Холин, Сатуновский, Сапгир, Бахчанян, Лен, Лимонов. Заметим, что в перечислении отсутствуют Дм. Пригов и Л. Рубинштейн, по мнению Вс. Некрасова – эпигоны «первородных», истинных концептуалистов.

Литературный процесс мельчится, конкретизируется, становится все более и более дробным. Выясняется, что и в «другой» литературе идет та же борьба талантов, амбиций, пристрастий. Не успел Николай Климонтович – тогда еще не знакомый широкой публике ни как автор «Дороги в Рим», ни как светский хроникер газеты «Коммерсантъ-Daily» (и самой газеты еще нет) и принципиально новый литературный персонаж Сандро Владыкин, а всего лишь автор известного в своем кругу неподцензурного альманаха «Каталог» – напечатать статью-манифест в «Новом русском слове», как его претензии и амбиции осадил в «ЛГ» Сергей Довлатов: «Нормальный литератор из теурга, демиурга… (превращается. – Н. И.)в одинокого бедствующего неврастеника, пытающегося перекричать толпу обывателей и вечно терпящего поражение». Через номер в «ЛГ» появится довлатовский некролог, подписанный Юрием Карабчиевским. А спустя совсем недолго кончит жизнь самоубийством Карабчиевский – и его некролог также будет напечатан в «ЛГ». Пафос же статьи Н. Климонтовича станет вскоре общим местом литературной журналистики первой половины 90-х: «толстые» журналы продолжают либеральные игры, в которых нет места «другим», журналам противостоят в своей позитивной деятельности несколько новых альманахов – «Весть», «Зеркало».

Спор шел о том, что есть литература и каково ее будущее, и в этом споре, настоящем, а не вымученном, точка зрения, что литература – это прежде всего правда жизни (точка зрения «новомирская», шестидесятническая, «либеральная», выраженная в № 34 «ЛГ» «староновомирцем» Юрием Буртиным: «И критерий у меня элементарный: "литература" – все, что правдиво, то есть талантливо»), начинала выглядеть архаично-консервативной.

Основная линия разлома, спора, полемики 1990 года, в отличие от предшествующих по «перестройке», – уже не идеологическая, а эстетическая.

Нет, конфронтация и борьба идеологий не прекращаются.

Продолжается идеологическая рубка вокруг понятий «русские» и «русскоязычные» писатели. «Молодая гвардия» упражняется в юдофобии, «Наш современник» публикует отклики на «Русофобию», Вячеслав Всеволодович Иванов публично разрывает дружеские отношения с ее автором, Игорем Шафаревичем, а «Новый мир» печатает статью Шафаревича «Две дороги к одному обрыву» – поступок довольно неожиданный, если учитывать репутацию автора как ярого ксенофоба (умноженную призывом со страниц «Литературной России» к активным действиям против А. Синявского после публикации фрагмента «Прогулок с Пушкиным» в «Октябре» – подобно реакции на Салмана Рушди в исламском мире).

Подспудно, казалось бы, развивающийся внеидеологический сюжет был вызван к жизни бесплодностью идеологических сражений, в которых никто никого из «противников» ни в чем не мог убедить (или переубедить). Кроме того, стало ясно, что размежевание между враждующими станами принадлежит прошлому – тому прошлому, когда литература определялась идеологией: советской, антисоветской, диссидентской… Теперь же речь шла о настоящем, в котором решалось: предназначено литературе стать только художественнымтворчеством либо продолжать великую духовную (учительскую, просветительскую, проповедническую) традицию. Самое любопытное, что приверженцами великой идеологической традиции русской литературы были в одинаковой степени Д. Гранин и Ю. Бондарев, А. Приставкин и В. Белов, – только ни они, ни «реальная» критика об этом в тот исторический момент и помыслить не могли. Идеологические изменения воспринимались как главные.

Более того, литераторы продолжали чувствовать себя инициаторами этих изменений. Впередсмотрящими. И даже – отчасти – рулевыми. В авангарде была творческая интеллигенция со своими публикациями, статьями, спорами, дискуссиями, столкновениями. Вплоть до вполне реальных. 18 января собрание писательского сообщества «Апрель» навестила группа молодчиков «Память».

За внелитературным идеологическим скандалом и последовавшим судебным разбирательством внимательно следили и национал-патриоты, и либералы. 2 марта в газете «Литературная Россия» было опубликовано «Письмо 74-х» писателей, и с тех пор газета из номера в номер публиковала письма в поддержку «коллективки». Разрыв между станами все увеличивался.

И все же если говорить о литературе, то знаками года стали, скорее, элегическая «Поэзия и проза кооперативной эпохи» Андрея Битова («ЛГ», № 18), в которой он размышлял о «брошенном» поколении, злые «Поминки…» Вик. Ерофеева и последовавшая за ними острая дискуссия, нежели эти идеологические битвы.

Год Солженицына парадоксально обозначил конец литературного мессианства.

Литература переживала ломку – менялось положение писателя в обществе: на него переставали смотреть как на сакральную фигуру, на пророка, «властителя дум». В этом смысле Солженицын, может быть, последний из могикан. Через несколько лет Солженицын, вернувшийся в Россию, «начал писать, ездить по провинции, искать человеческие характеры, типы, то, как время влияет на людей. То есть стал заниматься своим делом…» (там же).

«Своим делом» постепенно начинает заниматься литература, оставив социологу – социологово, а политологу – политологово. С формированием нового типа отношений с действительностью литература не только приобретала самодостаточность, но и многое теряла. Прежде всего контакт с действительностью. А значит, и читателя.

В конце концов, к финалу 90-х литература и читатель разъедутся по разным квартирам. Собственно говоря, информацию о себе самом общество начнет получать из средств массовой информации, что, конечно же, хорошо и правильно; но и за красотой или даже развлечениями оно будет все меньше обращаться к книге, все больше – к пестрящему экрану ТВ. Тогда, в 1990-м, этот процесс отчуждения литературы от читателя еще только намечался, не нарушая общего праздника реабилитации ранее запретного и наслаждения теперь разрешенным. Но литераторы – народ чуткий – уже его заметили и загрустили. Или, наоборот, напустили на себя гордый вид – мол, мы сами именно этого одиночества на вершине и хотели. Но внушительные, несмотря на сокращение, тиражи не заслоняли от глаз внимательного аналитика грядущую картину предстоящих литературе в связи с долгожданной независимостью испытаний. ТВ покусится на главное, притягивающее читателя, – крупноформатную прозу. Ежевечернее чтение сменится ежевечерним смотрением. Роман с продолжением заменит «мыльная опера», притягивающая к экранам ежедневно миллионы бывших читателей, – самый демократический жанр.

А в 1990-м, куда мы волшебно перенеслись благодаря журнальной машине времени, десятки миллионов читают Солженицына.

Подавляющее из них большинство – впервые.