Текст книги "Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век "

Автор книги: Наталья Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)

Тому находится естественное объяснение.

Журналы все еще держат лидерство. Они стали инициаторами литературных новинок и интенсивных публикаций («возвращенной» литературы). Журналы формируют тот ценностный ранг, на который ориентируются отвратившиеся от номенклатурной табели о рангах читатели. Издательства, по наблюдению (1988 года) социологов Льва Гудкова и Бориса Дубина, «но большей части выступают либо органами сопротивления инновации, либо культурными паразитами, существующими за счет творческих инновационных групп» (Журнальная структура и социальные процессы. В кн.: Л. Д. Гудков, Б. В. Дубин. Литература как социальный институт. М., 1994). По их же подсчетам, компетентная группа «первого прочтения», читающая не только прозу, но и критику, определяющая, что читать другим группам, составила в 1988 году 500 ООО человек; контингент с достаточно высоким уровнем культуры, от которого зависит динамика поддержки журналов, – 4–5 миллионов; предельную сферу распространения журналов (совпадающую с основной частью постоянных читателей) социологи оценили в 18–20 миллионов человек (примерно половина от занятых умственным трудом 40–45 миллионов «активно и регулярно читающих людей в стране»).

Годовая динамика тиражей толстых литературных журналов как будто подтверждала увиденную социологами вероятную перспективу: в сравнении с 1987-м у «Дружбы народов» рост тиража 416 %, у «Нового мира» – 135 %, у «Невы» – 89 %, у «Знамени» – 80 %.

Этот взлет неповторим.

Война за культуру дискуссий: 1989

Советологи и кремленологи не смогли справиться со своей профессиональной задачей и прошляпили приход перемен. Перемен и кризисов – разлом и резня, никем не предугаданные Алма-Ата, Нагорный Карабах и Сумгаит. О межнациональных проблемах, о крови и ее цене, о «болевых точках» прямо говорилось только со страниц «Дружбы народов»: антисемитизм, цыгане, русские в Прибалтике, украинский язык и судьба русских, роль интеллигенции в межнациональных конфликтах («Круглый стол», № 3).

В то же время в стране (тогда еще в СССР) настал период повального увлечения ничего не предсказавшими западными специалистами.

Приглашенные в качестве советников в высокие государственные и правительственные структуры, они продолжали снабжать рекомендациями своих работодателей, но, как выяснилось позже, эти самые рекомендации носили, скажем так, необязательный, а порою даже спорный характер.

Однако и среди советологов, среди профессиональных славистов попадались люди прозорливые.

Так, Джордж Уолден (Великобритания) в конце 1988-го, выступая в Чикагском университете, задумался – в пик тиражей литературных изданий – над возможными изменениями читательской аудитории: «Интересно бы знать, что станет с русской традицией читать книги».

Пока еще традиция сохранялась. Отечественные социологи, отвечая на анкету «Общесгво-89», отметили как самый интересный журнал «Огонек», как лучшие газеты – «Московские новости», «Аргументы и факты», «Известия», «Литературную газету», из «толстых» журналов – «Знамя», «Новый мир», «Юность» («ЛГ», № 12). Чаще других, по опросам ВЦИОМ, читатели называли романы А. Рыбакова, В. Дудинцева, Б. Пастернака, Ю. Домбровского.

Литературный 1989 год в декабрьском выпуске «Звезды» завершают заметки «злого мальчика» Виктора Топорова, напечатанные под хлестким заголовком «"Бесы" для бедных (тенденциозный роман наших дней)».

Господи, ну кто сегодня в здравом уме будет спорить о романах А. Проханова или Вл. Иванова (именно их сочинения обидно уподоблены питерским автором "Бесам"» для бедных»)?

Однако в ту пору – спорили. И о романах В. Пикуля – тоже. И даже – о романах Ю. Семенова и А. Чаковского, несмотря на то что год был означен именами Виктора Некрасова и Нины Берберовой, «Иванькиадой» и «Путем взаимной переписки» Владимира Войновича, «Декадой» Семена Липкина, стихами Томаса Венцловы и Сергея Гандлевского, Олега Чухонцева («Общие стены») и Нонны Слепаковой в «Дружбе народов», возвращенным на родину «Верным Русланом» Георгия Владимова – в «Знамени» (№ 2) и неожиданно близким владимовскому исследованием характера и, как это ни парадоксально, внутреннего мира служаки-вохровца, бывшего охранника – «Ночным дозором» Михаила Кураева («Новый мир», № 10).

Однако литературно-критические сражения продолжали идти вокруг политической беллетристики: и здесь особый, непрекращающийся, дискуссионный интерес (корреспондирующий с читательским ажиотажем) продолжали вызывать бестселлеры начала перестройки.

В центре 1989-го – жанр спора, дискуссии, полемики. Развернутых не столько для понимания друг друга (спорящими, собеседниками), сколько для утверждения собственной точки зрения как единственно верной – и опровержения, если не компрометации точки зрения другой.

Нововведением «Литературной газеты» в 1989 году стала рубрика «Диалог недели». Каждую среду на второй полосе слева (на месте прежних передовиц, подписанных коллективно-анонимным «литератором») появлялся двухколонник, отданный на откуп паре критиков: И. Золотусский contra Ан. Ланщиков, В. Кожинов – Б. Сарнов, Вл. Гусев – А. Турков, Ст. Рассадин – Дм. Урнов, А. Лаврин – П. Паламарчук, Л. Аннинский – О. Михайлов… В «Диалоге недели», впрочем, опробовались, формулировались идеи, на которых вскорости взойдет прохановский «День». Так, Ан. Ланщиков (в диалоге с И. Золотусским) обнаружил готовящийся заговор для установления мирового господства: «Теперь для мирового господства достаточно провести тотальную компьютеризацию и захватить Всемирный банк памяти». Наиболее острым и резким был «диалог» Б. Сарнова с В. Кожиновым, полный взаимного яда, направленный на явную дискредитацию, уничтожение «противника». Демократу Сарнову и консерватору Кожинову просто не о чем, да и ни к чему на самом деле было «спорить», т. е. взаимно выяснять и искать истину. Оба искали – Сарнов, кипятясь, Кожинов отнюдь не лихорадочно – не аргументы, а возможность разоблачить собеседника.

Б. Сарнов более чем откровенен: «Не скрою, что я именно подозреваю Вас. Подозреваю в небрежении, не к истине даже, а к самой идее поиска истины» («ЛГ», № 9). Сарнов сказал истинную правду, но с кожиновской логикой управиться при помощи фактов было, естественно, невозможно: демагогия непобедима.

«Спорил» же, например, столь же демагогически Вл. Солоухин, отказавшийся вступить в «Мемориал», с точкой зрения им же и надуманной: можно ли «Дом на набережной» делать символом страдания народа («Наш современник», № 12)? Не стоит утомляться и искать, где же такая идея высказана: Вл. Солоухин подкладываег здесь название повести Ю. Трифонова под воспоминания и документы о 1937 годе, вызывавшие стойкую неприязнь у «почвенников», справедливо полагавших, что реальные народные жертвы начинаются с революции и Гражданской войны. Но ведь Трифонов в «Старике» написал об этом гораздо раньше и трагичней, нежели «почвенники»! О чем же здесь можно было вести диалог!

Ha самом деле вспыхнувший пожар идеологического противостояния не на шутку встревожил партийное (и государственное) начальство. И сегодня мы можем сказать, что правильно встревожил: собственно, именно этот литературный пожар затем разгорелся настоящим огнем в августе 1991-го («Слово к народу»), в октябре 1993– го и так далее, вплоть до зюгановско-ампиловского – с одной стороны и гайдаровско-ельцинского – с другой – противостояния; так что именно тогда было положено ему начало – впрочем, неизбежное. И с таким же успехом, с каким Горбачев мог бы бороться с каким-нибудь из природных, не зависящих от человека, явлений, он усаживал за стол противоборствующие стороны, дабы «бороться за культуру дискуссий».

Ещё 6 января 1989 г. в ЦК КПСС состоялась очередная встреча с «деятелями науки и искусства» (из ряда традиционных встреч власти с интеллигенцией – встреч, на которые интеллигенция, считающая себя все еще влиятельной, возлагала особые надежды: просвещения и воспитания генсека, а также изменения генеральной линии в нужном направлении), на которой Горбачев высказался особо по поводу дискуссий: «…мы приветствуем их, мы за дискуссии… За плодотворные дискуссии» и твердил – вслед за известной статьей в «Правде», – что «у нас еще не овладели культурой дискуссии». Б. Олейник (позже – яростный недруг, а тогда – Прямая, поддержка Горбачеву) тему продолжил – покруче и пожестче Горбачева: «Надо с цеховыми распрями кончать». Всегда чрезвычайно чуткий к начальственной точке зрения С. Михалков, вроде бы вторя Горбачеву, на самом деле чуть «пододвинул» его к нуждам «заединщиков» с Комсомольского проспекта: «Перестройка требует консолидации всех сил общества», т. е. на самом деле в несколько завуалированной форме высказался за скорейшее закрытие всех дискуссий. Горбачев шутит: «Может, к нашим литераторам применить принцип одностороннего разоружения?», не подозревая о том, что в данном противостоянии и «дискуссии» отчасти и СССР рухнет (идею «независимой» от СССР России, идею «выйти из СССР» впервые высказал, открыто депутат Валентин Распутин в речи на съезде народных депутатов).

Что там «Диалог недели» с взаимной глухотой литературных критиков!

В стенах ЦК КПСС шло аналогичное, по сути, сражение, но при этом противники, конечно же, клялись «любовью» к системе. В. Коротич: «У народа исподволь вызревает и формируется новое доверие к советской власти». Сказав ритуальную фразу, редактор горбачевского призыва (наряду с редакторами «Знамени» Г. Баклановым и «Нового мира» С. Залыгиным – смена руководства журналами была произведена за два с половиной года до этой встречи), ненавидимый «заединщиками», перешел в нападение и сформулировал истинную причину яростного неприятия ими гласности: «Целый ряд писателей… личную свою беду гибнущего собственного всевластия стремится представить как трагедию страны и системы».

По сходной модели выстроил свое выступление и редактор «Молодой гвардии» Ан. Иванов. Ритуальная «клятва верности» – «Гласность, демократия, перестройка нужны нам как воздух. Это очевидно», – сопровождалась незамедлительной оговоркой: «Но очевидно и то, что стоит где-то сместить оттенки, переставить акценты, то, прикрываясь гласностью…» Тут же были названы поименно и обвинены в идеологической диверсии те, кто «сместил» и «переставил»: пропагандирующие «мелкобуржуазные и буржуазные взгляды» органы печати – «Огонек», «Московские новости», «Родник».

Ан. Иванову, в свою очередь, немедленный отпор дал Евгений Евтушенко, обозначив свою позицию как «достоинство интернационализма», а позицию противников как «великодержавный национализм», – впрочем, оговорившись, что «вместе с тем любые мелкие эгоистические национализмы» одинаково относятся «к низкой общественно-политической культуре».

Литература еще оставалась в общественно-политическом центре эпохи – кандидатами в народные депутаты от Союза писателей были выдвинуты В. Астафьев, В. Быков, Ю. Воронов, О. Гончар, С. Залыгин, Л. Леонов, Ю. Марцинкявичюс, В. Распутин, В. Санги, О. ладзе, И. Чобану, А. Якубов.

К собственно словесности, где все решают тексты, поход писателей депутаты непосредственного отношения не имел, но голос писателя для общества все еще оставался важным. Выборы кандидатов на пленуме СП СССР были обставлены как событие особой важности. И избранные в депутаты литераторы продолжали ощущать себя государственно значимыми фигурами.

Государственно значимая деятельность писателей, впрочем, в скором времени оборвется, – как прекратятся и встречи с властью; место писателей вокруг трона займут эстрадники и артисты, – но пока до этого еще далеко…

Упомянутый мною выше В. Топоров в декабре 89-го пишет: «В литературе сейчас идет не столько процесс выдвижения новых значительных имен (он, будем надеяться, еще впереди) и не столько процесс возвращения имен и произведений, незаслуженно отвергнутых или намеренно позабытых (он близится к завершению и вскоре сведется к прописыванию литературного фона), сколько обозначение – пока весьма приблизительное – контуров нашей литературы в ее историческом развитии». В. Топоров называет этот процесс «уточнением масштабов».

На самом же деле это было не столько «уточнением масштабов», сколько резким противопоставлением идей, точек зрения, закончившимся полным и окончательным размежеванием литературы на два «лагеря» – национал-патриотический и либерально-демократический.

С одной стороны – «Наш современник», «Молодая гвардия», «Литературная Россия», ничтожнейший, но показательный «Московский литератор».

С другой – «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Огонек», «Московские новости», «Звезда», «Нева», «Даугава», «Родник».

«Литературная газета» – вопреки разрывам, взаимным оскорблениям, «вражескому» духу и отношениям, напоминающим вооруженный конфликт, оставалась наиболее осторожной из всего ряда либерально-демократических изданий, упорно сводила под своим крылом тех, кому это было явно противопоказано.

Идеология разделяла, размежевывала:

10 марта, как сообщает «ЛГ», был создан комитет «Писатели в поддержку перестройки» («Апрель»). Во «Временный рабочий совет» вошли: А. Гербер, И. Дуэль, А. Злобин, С. Каледин, В. Корнилов, А. Курчаткин, А. Латынина, Ю. Мориц, Н. Панченко, А. Приставкин.

Сопровождалось ли идеологическое размежевание «уточнением литературных масштабов» (по В. Топорову)?

И вообще – как оно проходило?

С явным опережением в «весе» и значимости для общества демократической и либеральной мысли, активно рекрутирующей все большее и большее число сторонников.

Тираж «Нового мира» вырос к началу 1989-го до 1 595 000 экземпляров; тираж «Дружбы народов» достиг I 170 000 экземпляров; «Знамени» – 980 000 экземпляров; у «Невы» – 675 000, у «Звезды», так и не опубликовавшей «хита», подобного «Белым одеждам», тираж оказался в три раза ниже, но все же достиг цифры вполне внушительной – 210 000 экземпляров… Все мыслимые и немыслимые рекорды побила сама «Литературная газета» – 6 миллионов 267 тысяч 401 подписчик (особенно умильно смотрелся именно этот последний «1» – «ЛГ» торжественно объявляла, что, во-первых, ей дорог каждый, а во-вторых, все подсчитано скрупулезно). Накануне 1989 года Министерство связи объявило подписку лимитированной; начался скандал, неожиданно для журналов полезный, привлекший к ним еще большее внимание; ограничения – под давлением общественности – снимались Министерством более чем неохотно, вынужденно, вот в результате и рвануло. «Минувшая подписная кампания запомнится всем как выразительная веха в движении к гласности и демократии», – комментирует «ЛГ» результаты подписки в новогоднем номере. Пройдет всего лишь каких-нибудь 3–4 года «пиршества чтения», и тиражи литературных изданий не то что поползут назад, а просто-напросто обрушатся. Но о печальном – позже, позже, позже. А пока – взвинчивание тиражей и ажиотаж вокруг журналов уже и не удивляют. Хотя, конечно же, и новая ситуация отдает новой пошлостью: «… вот уже и романы Пикуля перестали возглавлять список отечественных бестселлеров, и романы Юлиана Семенова тоже; и звучат по радио стихи Иосифа Бродского; и читатели "Огонька", забросив кроссворды и позабыв Сименона, взахлеб и хором декламируют витиеватые пассажи Саши Соколова», – это все тот же иронический В. Топоров рисует карикатуру новейшего подписчика. Карикатуру, может быть, и забавную, но неточную: новейший подписчик вовсе не за Бродским и Соколовым гонялся – они были приданы ему, так сказать, в нагрузку. Гонялся он прежде всего за публицистикой, политической (историко-идеологической) беллетристикой и политической (идеологической) документалистикой: так, в «Дружбе народов» печатается политическая биография Н. С. Хрущева работы Роя Медведева; «Знамя» печатает фрагменты из его же книги о Сталине, а также повествующее об участии литераторов в идеологическом обслуживании режима и его последствиях документальное «Отлучение» Ал. Авдеенко. «Литературную мозаику» секретаря Союза писателей В. Карпова о маршале Жукове «Знамя» помещает в одном номере с прозой Э. Лимонова «У нас была великая эпоха».

О Лимонове, впрочем, надо сказать отдельно: ностальгические корни его военно-разрушительной романтики – безусловно, советские – обнажены в повести «У нас была великая эпоха». Однако тогда, в 1989-м – тем более рядом с «мозаикой», изготовленной В. Карповым, – не было столь отчетливо «невзоровского» эффекта, какой чтение этого текста вызывает сегодня: «В книге читатель обнаружит большое количество сапог, портянок, погон, галифе и оружия. Внук и племянник погибших солдат и сын солдата, я воздал должное этим атрибутам мужественности, несмотря на то что они не в чести у сегодняшнего Гражданина». И еще: «Жгучий комплекс неполноценности заставляет современного человека с энтузиазмом реализовывать прошлое, и Великую Эпоху в частности. Ей вменяют в вину обилие крови и трупов. Что ж, одни эпохи напоминают трагедии, другие – оперетты. Мои личные пристрастия я отдаю армии Жукова в битве за Берлин, а не "Шербурским зонтикам". Человека "героического" я активно предпочитаю "пищеваривающему"» («Знамя», № 11).

В 1989-м, видимо, казалось, что «парижанин» Лимонов не может не быть «прогрессивным», – и прогрессивное «Знамя» отказало ему в последующих публикациях не потому, что редакция все-таки внимательно перечитала только что процитированные строки, восхваляющие силу оружия и оружие силы.

За чистотой своих рядов либералы следили, исходя не из литературных текстов, а еще и из текста (знаков) поведения: Лимонов стал печататься в национал-большевистской «Советской России». Как только идеологическое поведение Лимонова стало предосудительным, «Знамя» отказало ему от дома.

Случайных имен, случайных публикаций в «Знамени» практически не было. Идейная выдержанность, нарушенная, пожалуй, одним Лимоновым, отличала «Знамя»-89 от «Нового мира»: в «Новом мире»-89 публиковались Виктор Астафьев и Зуфар Гареев, Василий Белов и Сергей Каледин, Александр Солженицын и Людмила Петрушевская, Виктория Токарева и Федор Абрамов (проза), Юрий Кузнецов и Семен Липкин (поэзия), Андрей Битов и Игорь Шафаревич (публицистика), П. Вайль – А. Генис и Владимир Гусев (критика). Подводя литературные итоги предыдущего года, критика отмечала, что «лидерство по-прежнему держит проза социального, идеологического звучания, но явственны уже и иные голоса, предвещая, надеюсь, торжество принципов плюрализма не только в сфере идей, но и в области художественного многоличия» («Знамя», № 1). Но если проанализировать содержание «Знамени»-89 по прозе, то даже среди молодых – относительно – мы найдем Олега Ермакова (открытие года, две подборки рассказов) и Андрея Дмитриева, поколение постарше тоже представлено сторонниками традиционного письма. При несомненной неравноценности дарований и судеб – отнюдь не модернисты (и не постмодернисты). Да и в поэзии «Знаменской» ни авангарда, ни постмодернизма; за вычетом Иосифа Бродского, Льва Лосева, Евгения Рейна и Алексея Цветкова традиционная поэтика отличает подборки стихов Ю. Кублановского, М. Кудимовой, Вл. Леоновича, Н. Панченко, О. Постниковой, Г. Русакова, Я. Хелемского, Б. Чичибабина.

По поэтике «Новый мир»-89 выглядит разнообразнее. Из восемнадцати авторов-прозаиков шесть (одна треть состава) представляют именно что «другую», новую, альтернативную прозу, о которой на страницах «ЛГ» спорили в статьях «Другая проза» и «Плохая проза» Сергей Чупринин и Дмитрий Урнов: Леонид Габышев с его «Одляном», жестокой, шоковой прозой о колонии для малолетних преступников, столь откровенной, что понадобилось предисловие А. Битова (впрочем, Габышев годы спустя более ничего и не опубликовал, он остался в литературной памяти единственной своей вещью); Зуфар Гареев с рассказом «Чужие птицы», открывшим читателю гротескную, фантасмагорически «сдвинутую» гареевскую реальность; Сергей Каледин со скандальным «Стройбатом», сначала запрещенным военной цензурой, о чем было поведано по «Свободе» в предисловии к чтению самой повести; Людмила Петрушевская с «Новыми Робинзонами», одной из первых перестроечного времени антиутопий – только не политических, как у Александра Кабакова в «Невозвращенце», напечатанном в «Искусстве кино» и сделавшем его автора в одночасье известным, а экзистенциальных; Евгений Попов, вновь появившийся на страницах «НМ» спустя десятилетие после дебюта с предисловием В. Шукшина («метропольский» травматизм); Вячеслав Пьецух с «Новой московской философией» – вольным римейком (одним из первых в отечественной словесности стремительно приближающимся к эпохе постмодернизма) «Преступления и наказания». В поэзии «НМ»-89 для других была сделана «выгородка» под общим названием «Другое время года»: туда поместили Дмитрия Пригова, Вадима Стеианцова, Владимира Ивелева, Сергея Терентюка. (Ничего общего, кроме непрописанности в официальной литературе, эти четыре поэта между собой не имели. По «Другому времени года» видно, как нелегко «толстому» традиционному журналу дается «новейшая» словесность.) В десятой книжке под общим заголовком «Новая проза: та же или другая?» Петр Вайль и Александр Генис публикуют «Принцип матрешки», а Владимир Потапов – статью «На выходе из андеграунда», в декабрьской – под общей шапкой «Поставангард: сопоставление взглядов» выступают Михаил Эпштейн («Искусство авангарда и религиозное сознание») и И. Роднянская («Заметки к спору»).

Сдвиг интереса – массовый выход на поверхность сугубо «литературной» литературы. Умозаключение критиков – «явление пока не оформлено ни организационно, ни стилистически, ни жанрово» (П. Вайль и А. Генис) – уже тогда можно было оспорить. И организационно (группы московского, питерского, свердловского, пермского андеграунда уже существовали – со своими основоположниками, лидерами и даже печатными органами), и стилистически (концептуалисты были легко отличимы от «Московского времени»), и жанрово (вторжение пародии, травести, римейка и т. д.) «литературная» литература была очень даже четко оформлена. Только что не имела своей структуры (вроде СП).

Судя по «Звезде» и по «Неве», андеграунд питерский (В. Кривулин, В. Дмитриев, С. Стратановский, Е. Шварц) с еще большими трудами выходил на поверхность – преимущественно в поэзии; в прозе все-таки погоду делали кроме «фирменных» Н. Катерли и В. Конецкого, И. Меттера и братьев Стругацких, Г. Горбовского и В. Тублина, а также «москвичей» – Ю. Семенова (!), В. Каверина (и в «Неве», и в «Звезде») и А. Злобина («Демонтаж», отвергнутый московскими либеральными журналами отнюдь не из идейных – разоблачение, «демонтаж» сталинизма уже никакого редактора не могли испугать, – а из эстетических соображений) пришельцы с «другого» берега Сергей Довлатов («Филиал» появился в № 10 «Звезды») и Виктор Некрасов (в № 11). В «Звезде» же появилась знаковая публикация Якова Гордина «Дело Бродского» (№ 2).

Итак, подводя итоги, можем сказать, что литературный год 1989-й был годом:

– продолжения активных републикаций запретных ранее текстов: «Железной женщины» Н. Берберовой, «Красного дерева» Б. Пильняка, дневников И. Бабеля и Г. Иванова, повестей В. Тендрякова, В. Войновича, С. Липкина, писем М. Булгакова, рассказов В. Шаламова, киносценария А. Солженицына, документов, связанных с судьбой Ахматовой («Дружба народов»), воспоминаний Н. С. Хрущева, Вяч. Вс. Иванова, писем Н. А. Заболоцкого, стихов И. Бродского, Л. Лосева, повестей Г. Владимова и А. Марченко, рассказов и эссе Гроссмана («Знамя»), «Архипелага ГУЛАГа», «Розы мира» Д. Андреева, «Русской революции» Б. Пастернака, «Ангисексуса» А. Платонова, стихотворений И. Чиннова, В. Перелешина, Н. Моршена, «Новой прозы» В. Шаламова («Новый мир»), стихотворений А. Галича и А. Введенского, рассказов В. Набокова, дневников Е. Шварца, прозы С. Довлатова и В. Некрасова («Звезда») – было что почитать;

– реабилитации и активного вторжения в официальный литературный контекст (и разрушения оного) литературного андеграунда, а также начала его литературно-критического осмысления;

– дальнейшего расхождения и противостояния литературных «либералов» и литературных «патриотов», годом провалившейся попытки организовать их диалог;

– зарождения серьезного спора внутри либеральной интеллигенции о путях развития государства и культуры (в первом номере «Дружбы народов» напечатана обширная рецензия А. Архангельского на культовый сборник 1988 года «Иного не дано», собравший самые громкие имена того времени, – среди авторов Ю. Карякин, А. Сахаров, Г. Заславская, Г. Попов, Л. Баткин, Ю. Афанасьев). Поколению шестидесятников («единственному творческому») деликатно, но твердо оппонируют идущие вослед – еще не с глумлением, а со всеми реверансами и комплиментами («…если бы не они, кто знает, где бы мы сейчас были, какие бы рыли "котлованы"»), но и с явным желанием дистанцироваться (внешне – по «возрастному цензу», на самом деле – идеологически) от «самого смелого» на январь 1989-го и «самого робкого» на завтра комплекса мыслей…

Ни шестидесятники, ни «патриоты» еще не осознали того, что их приоритет постепенно уходит в прошлое, – и продолжали свою борьбу.

Но идеологическая и литературная инициатива переходила в руки «новых», «других» литераторов, столь неосмотрительно выведенных на свою «площадку» (впоследствии – оплеванную) либералами.

Всего через краткое историческое мгновение «другие» откажут этой «площадке» («толстым» журналам, «Литературной газете») в жизнеспособности.

А пока… пока обостренный литературный интерес вызывают уже не републикации, которыми публика слегка «объелась», а именно «другие» тексты «других» литераторов.

Кто бы мог подумать, что былой андеграунд так забавно сойдется на исторической сцене (ирония истории торжествует, как всегда) с теми, кто подвергал сомнению его литературную перспективу – и совсем еще недавно! В феврале 1989-го состоялось официальное обсуждение деятельности журнала «Знамя» в секретариате СП СССР (о событии информировала «ЛГ») – и одним из докладчиков по отделу литературной критики был Вик. Ерофеев, в недавнем прошлом исключенный из рядов СП как организатор и автор «МетрОполя». Вик. Ерофеев мягко попенял критике «Знамени» за «вульгарный социологизм», за использование критики «как инструмента общественной, а совершенно не литературной жизни».

Критикующий и критикуемый поменялись местами. Либералы-шестидесятники, «военная» и «деревенская» проза теряли очки – «другая» литература, андеграунд эти очки стремительно набирали. Как будто энергию из одних выкачивали – и отдавали другим.

В «Московском рабочем» наконец, после десятилетних мучений вышла «Бессмертная любовь» Л. Петрушевской, напечатаны десятитысячным тиражом «Веселые времена» В. Пьецуха. Готовилась к изданию «Весть», альманах, появление которого опережали слухи и обсуждения: почему «Весть/West» – не от сомнительной ли (тогда еще!) прозападной ориентации? «Весть», первую в неизуродованном цензурой виде опубликовавшую «Москва – Петушки», прикрывал своим авторитетом Вениамин Каверин.

Через голову шестидесятников «других» приветствовали «серапионы».

Преемственность, как и положено, шла через поколение.