Текст книги "Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век "

Автор книги: Наталья Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

Мой алфавит на борту «Ноева ковчега» современной словесности: 1999

Автор.Понятие авторства за эти годы сначала разморозилось, сместилось, потом поплыло. Во-первых, автор ( пи-и-сатель?) перестал быть Властителем дум, Пророком, Учителем и тыр-пыр, восемь дыр. Стал авторомслово более скромное и более, между прочим, юридически ответственное. Автор,свободный от цензуры, сам за себя отвечает и даже – сам себя издает (представить это в 1986-м было совсем невозможно). Авторвыступает под разными псевдонимами – это тоже вполне возможно и никем не преследуемо. Авторможет раздваиваться, – например, как Ирина Полянская, создавать натурально серьезную и настоящую прозу («Прохождение тени») и так же натурально массовую литературу под псевдонимом. Авторможет сохранять полную анонимность, ибо иному автору нужна не слава, а деньги. И это правильно.

Адрес. Адресто есть прописка литературы – теперь иной. Раньше и дураку понятно было: настоящие писатели печатаются в толстых литературных журналах. Ныне и в журналах. Но и в тонких, а не только в толстых, и в газетах. В издательствах, фантастический взлет (бум) которых осуществился в самые последние годы и которым финансово-экономический кризис не совсем затянул петлю на шее.

Что же касается газет, то именно они стали убежищем и прибежищем для писателей (авторов), не чурающихся черновой ежедневной работы. Работы неблагодарной? Это как сказать. На мой взгляд, как раз благодарной: ибо если контакт с традиционным читателем литературных журналов ослабевает, то контакт с читателем газеты – еженедельный, а в иных случаях и почти ежедневный – наращивается и превращает авторав знакомого. Литература стала эластичной, в нее, как в авоську, сейчас лезет все: и газетная заметка, и рекламный щит, если он щегольски придуман автором.«Мы сидим, а денежки идут» вот она, современная литература, где прописана сегодня: в телевизионном слогане тоже. Тоже.Я сказала – тоже.

Бандит.Герой прозы постсоветского периода (не только массолита).

Блядь.Героиня прозы эпохи «перестройки» и «гласности».

Букер.Почему именно Букеризбран мною из множества премий (их сейчас на просторах родины любимой насчитывается несколько сот)? Потому что первая —из так называемых «независимых». А еще – с иностранным акцентом. У нас всегда иностранный акцент предпочитали правильному московскому выговору – от Эдиты Пьехи до Урмаса Отта. Хоть маленький, хоть прибалтийский, но – уже припахивает заграницей (комплексы наши родимые). Поэтому английский Букерс самого начала был обречен на престиж, внимание и успех. Надо же, англичане проявляют трогательную заботу о русском романе! Англичан, как полагается, пытались надуть: номинаторы, пользуясь анонимностью в объявленном списке номинированного, запихивали и выдвигали черт знает кого и черт знает что, от цикла стихотворения до эссе. Все сойдет! Это особенности нашего национального литературного сознания! Это наша специфика! Руки прочь от русской литера… то есть извините, ошибочка вышла, счас наше умненькое жюри отсеет неправильных и неподходящих.

Жюри, конечно же, отсеивало; но отсеивало – вместе с неправильными – и очень даже правильных, и подходящих. Под крик – не допустим мерзопакостей в литературе! – отсеяли Пелевина. Ну что поделаешь, у нас действительно менталитет такой: мы все умудряемся превратить в войну, обязательно кого-нибудь застрелим, а что касается линии фронта… На этой линии мы просто будем жить.

Букербыл важен, как прецедент. После возник Антибукер,все стали играть в премии, хороших писателей и хороших текстов на всех не хватает. Но разве в этом дело?

Быт.Литературный бытподчинил себе литературу как литературу. Быть(то есть присутствовать, говорить, носить прическу, или лысину, или очки, или особенным узлом завязывать шарф) стало важнее, чем писать. Издавать книги стало можно на пустом месте: главное было их как-нибудь эдак придумать. Книги эти совершенно не рассчитаны на читателя: они рассчитаны (и работают) только на имидж писателя (лица тоже не надо – нужен имидж). Книга нужна не для книги, а для презентации, а для презентации уже нужны очки, прическа, шарф, ботинки и т. д. Книги почти перестали рождаться органическим способом – нынешние авторы предпочитают пробирку. Книга из пробирки может выйти у Битова или Курицына, без разницы. Трудно, невообразимо представить такую книгу у Инны Лисянской.

Власть.На первый взгляд – властьлитературой потеряна: упали и продолжают падать тиражи, сами писатели потеряли властьвместе с распылившейся собственностью расплодившихся союзов писателей… Властьнастоящая – та вообще оставила литературу. Без надобности. Горбачев, помнится, еще созывал писателей – на совет. Собирались, как на Ноевом ковчеге, чистые и нечистые. Приходили советовать и левые, и правые, и «патриоты», и «демократы». Горбачеву – власти– было зачем-то это нужно? Авторитет литературы был совсем иным, – а Горбачеву нужна была поддержка. Потом Ельцин приглашал к себе – реже. Еще реже. Булат Окуджава смотрелся на этих собраниях не так выигрышно, как Аркадий Вайнер. Кстати, ряд писателей сходил-таки во власть, депутатами еще Верховного Совета. Бесследно. Затем – все свелось к Алле Гербер и Андрею Нуйкину. Теперь и их во властине видать…

А ведь как горячился Горбачев – из-за статьи Шмелева, например. А вспомним его реакцию на «Как нам обустроить Россию» Солженицына.

Теперь властьпотеряла интерес к писателям, а писатели потеряли интерес к власти.Взаимное охлаждение, разочарование, равнодушие. Так, но старой памяти – кому-нибудь дадут орден. Какой-нибудь степени. Оно и к лучшему.

Толстые журналы потеряли былую властьнад умами.

Зато литературные критики обрели властьв журналах: «Континент», «Знамя», «Звезда», «Новый мир»… Редактор-критик – это тоже тенденция нового времени.

Раньше – еще в 1986 году – редактор назначался решением секретариата ЦК КПСС (если не Политбюро). Дело-то уж больно ответственное. И назначался обычно писатель (по преимуществу прозаик) с «именем», «весом», «репутацией». Сейчас все поменялось, журналы независимые, отсюда и минусы (денег нет) и плюсы. Хоть здесь демократия потеряла: редакции выбирают, как правило, скорее менеджеров, чем политически влиятельных VIPob от литературы.

Герой.Произошла смена героя —главным героемлитературы стал сочинитель, писатель. Это касается не только распространившегося на все без исключения жанры влияния мемуаристики. Скажем, у наших младомемуаристов героями стали они сами: Олег Павлов, Павел Басинский, Владимир Березин, Владислав Отрошенко, Вячеслав Курицын живописали свои собственные приключения внутри литературной жизни; Сергей Гандлевский в «Трепанации черепа» оттиснул портрет поколения; Семен Файбисович пишет себя внутри картины; Анатолий Найман в «Славном конце бесславных поколений» выбил и собственный медальон на фоне… продолжать можно очень долго, ряд не заканчивается. И Марк Харитонов героем своего последнего романа назначает писателя – и Владимир Маканин в «Андеграунде».

Графоман…и не только профессионально сильный писатель почему бы не графоман?Понятие « графоман» вообще пережило реабилитацию (если человек сам, за свои деньги, себя же и издает, – граф Хвостов…). Из-за простоты возможности напечататься графомания распространилась, как, может быть, никогда раньше. Исчезла граница– между отобранным экспертами (редакторами? а судьи кто?) и волеизъявлением самих авторов. Торжество графомании. Расцвет графомании. «Встал Ильич, развел руками – что же делать с мудаками?»

Деньги.Если с властью развод, то с деньгами —союз. Правда, не у всех получается. («Все у нас получится!»). Неоплачиваемый автор постепенно, но верно покидает пределы высокой литературы и уходит в сопредельные (газеты, см. выше) и несопредельные (например, извоз) занятия. Польза двойная: для содержания семьи и для поиска нового жизненного материала.

Но вообще-то писатели в своей массе (о ней еще можно говорить, несмотря на катаклизмы) к деньгамотносятся двойственно. С одной стороны – да, они за союз с капиталом, с другой – уж очень противна писателям, вне зависимости от их идеологической ориентации, несправедливо, по их мнению, богатая жизнь «новых русских». Извечный стереотип – «лучше быть бедным и несчастным» – пока побеждает насаждаемый («лучше быть богатым и счастливым»). Свидетельств в литературе тому множество. Попытался Бахыт Кенжеев в мещанском романе «Иван Безуглов» воспеть справедливое торжество буржуазности, но и он поставил в услужение своему новому богатому герою бухгалтера Боратынского и водителя Жуковского, актрису Ахматову и референта Лермонтова. Бедность – как эстетический и этический полюс – благородна и у Нины Садур, и у Александра Проханова, и у Валентина Распутина.

Единство.Странной иллюзией и неосуществленной мечтой в начале «перестройки» было восстановление единствалитературы. Напечатаем все то, что было запрещено, пройдем курс ускоренного развития литературы, воссоединимся с литературой эмиграции – и в результате обрящем искомое единство: русская литература будет восстановлена в своей полноте. Напечатали лучшее, что было создано в 10-е, 20-е, 30-е, 40-е, 50-е, 60-е, 70-е… На этом невыигрышном для них фоне сильно потускнели вчерашние (и теперешние) кумиры. Историческую дистанцию с блеском выиграли покойники: от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Домбровского (множество замечательных имен опускаю – листа не хватит для перечисления). Открылось невероятное богатство; правда, распорядились им опять не по-хозяйски: ни Пильняк, ни Добычин (условно говоря) уже в «корм» не пошли, не прошла этих уроков современная словесность. Она их не усвоила, а перелистала. А современники – живописали «чернуху», пошли по горизонтали, освещали «темные углы» жизни. Проститутка, бомж и вор стали во главе искусств – от кино, театра + ТВ до литературы. Единство никак не вытанцовывалось. Единство – кого с кем? И тут грянула «гражданская война в литературе», все на фронт, все для победы. Объяснить ничего никому не удалось: к диалогу не готовы? нет, на диалог не способны изначально, органически. «Патриотическая» тусовка не отказывалась от культурного советского прошлого, а объявила себя его продолжателем; «демократическая» с ним порывала, жгла партийный билет. И то и другое оставляло послевкусие невероятной пошлости (правда, у «патриотов» ее концентрация была посильнее). Литература продолжала распадаться и дальше; с выходом на поверхность былого «андеграунда» вдруг выяснилось, что и там – внутри – свое разделение, своя война. Массовая литература агрессивно занимала свою территорию. У каждой из «литератур» были все составляющие для отдельного жизнеобеспечения: свои классики и эпигоны, свои «гуру» и начальники, свои журналы и издательства, свои критики. Одна огромная территория была поделена на множество удельных – княжеств, а также – демократий.

И это хорошо.

Сейчас у многих «советских» душа тоскует но единому литературному процессу… Чтобы читали друг друга, влияли. Оценивали.

А – зачем?

Неужели непонятно, что расхождения были, если и будут – причем многоуровневые и сложноструктурные?

Что, скажем, ненависть к масскульту объединяет Бондарева с Баклановым, Куняева с Виноградовым?

Жанр. Серьезная проза жанрпотеряла – и ищет его по полу руками в потемках, найти не может, натыкается на рваные бумажки и горелые спички. Вроде бы это все – безразмерно скучное, неостановимо, бурляще, грамотно вялое – называется роман-эссе.

Писали о «пути» таком достаточно, в том числе и ваша покорная слуга, основываясь на литературном материале вполне существующем, а не только желаемом (статья «Вольное дыхание» была напечатана в «Вопросах литературы» в начале 80-х, и именно в ней я разбирала «авторскую» прозу).

Я думаю, что у такой прозы нынче опали мускулы – она безответственно отдала жанр массолиту. А массолиту жанрпомог укрепиться и распространиться; опора на жанр– это все равно что опорно-двигательный аппарат у отдельно взятого человека.

Чувство жанра,игра с жанроместь у немногих, пришедших в «серьезную» литературу из фантастики. У Пелевина. Привлекательны хотя бы поиски четкого жанра, как попытка – будь то у Слаповского в «уличном романсе» «Братья», у Пьецуха в русских анекдотах, у Буйды в рассказах, у Марины Вишневецкой есть чувство повести; жанровой определенности не хватает у 90 % прозаиков. Господа писатели! Ставьте себе конкретные задачи! Иначе читатель вообще вас исключит из своей жизни! Думайте о жанре!

Жанровое раскрепощение, жанровая независимость избавили русскую литературу в конце XX века от обязательных канонов и клише. «Промежуточные» (определение Л. Я. Гинзбург) жанрывывели русскую литературу 70-х из-под клишированной эстетики. Но дальше – дальше эта «промежуточность» с прививкой свободы давала претенциозный, жалкий, хилый продукт титанического самоуважения автора, живописующего никому не интересные подробности жизни – своей, жены, ребенка и собаки. Утрата жанровой дисциплины привела к размножению длиннющих, не вполне бессмысленных и не вполне содержательных, невыразительных текстов-«чулков».

Запад. Прежде всего – Западоткрылся для русских писателей как реальность, данная им в ощущениях. Конференции, выступления, лекции, семинары, курсы в университетах: через все это прошли не только Битов, Найман или Кушнер, но даже Куняев и Бондаренко. Писатели прорвались к славистам, а слависты наконец увидели своих «героев» воочию. На Всемирных конгрессах (ваша покорная слуга была участницей трех – в Харроугейте-1990, Варшаве-1995 и в Тампере-2000) и конференциях славистов открывались секции – по творчеству Битова, Маканина, Аксенова. Название одного из докладов – в Варшаве, на конгрессе славистов в 1995-м: «Виктория Токарева как женский Бунин». Запад,наконец, был достижим: кончились муки желания. Конференции и встречи сначала шли по нарастающей, взаимная любовь и открытость расширяли завоеванное пространство. При этом – русские писатели вне зависимости от идеологических установок более всего интересовались своим отражением в западных зеркалах и менее всего – самим Западом, другими цивилизациями и культурами. Как не знали языков, так и не знают (в большинстве своем). Как не ходили в галереи и музеи, так и не ходят. Как не посещали театры (на Бродвее, на Елисейских и т. д.), так и не посещают.

Потом Западунадоели наши неудачи, надоели проблемы, в которых Россия увязала все глубже. Запад в нас разочаровался. Сократил деньги славистам, кафедры позакрывались, люди, увлеченные «перестройкой», остались без работы. Наиболее цепкие русские писатели, правда, успели ухватиться за ветки и закрепились на какое-то время, подзаработали немного на обучении глупых, но их мнению, студентов, но Запад, исправно платящий им жалованье, кляли не меньше, чем «патриоты» из «Нашего современника». Зацепившийся за западную ветку «писатель при университете», кляня Запад,с трудом от него отрывался.

Стал ли Запад(и западная культура) предметом рефлексии в литературе? Нет, не стал. Только «я, любимый» – на Западели, на Востоке. Расширениякультурного пространства не произошло, произошло даже скорее его сокращение.Западную литературу стали читать не больше, а меньше. Самопупные наши писатели придумали свой куцый постмодернизм, понаслышке воображая себе постмодернизм западный и перенимая, как обезьяны, самые простые его модели.

Не впрок пошел нам Запад.А до Юга или Востока нам вообще дела нет, поскольку поживиться там, вроде, вообще практически нечем. Нашим писателям-гуманистам (или антигуманистам – но Вик. Ерофееву) нет дела ни до резни в Индонезии, ни до гражданской войны в Руанде, ни до голодающих в Эфиопии.

А-нам-все-равно. Нам и свои голодающие – не в листа. Такая получилась литература.

Идеология.Отменили. Постановили: деидеологизироваться (слово-то какое невозможное). Не получилось. Бились, бились, бились, на два фронта разделились. Схватки были… а говорят, еще какие… недаром помнит вся Россия… Нет, уже не помнит, быстро забыла.

Однако на первые годы «перестройки» всем хватило идеологической работы. Были обеспечены ею вполне – все литературные журналы без исключения. Писатели вступали в бой не без удовольствия. Собрания, стычки, объединение «Апрель», размежевания, раскол. Раскололись. У каждой идеологии образовалась своя литературная территория. Перебежчиков и дезертиров карали презрением.

Прошло несколько лет. Территории привыкли жить отдельно. Ветеранов гражданской войны в литературе подзабыли. Они все шумят но привычке о своем, об идеологическом, а новые и совсем новые литераторы не рекрутируются. Вежливенько так, выслушав ветеранские речи, отходят в сторонку. У них совсем другие цели и задачи. У них своя жизнь, жены, дети, они тоже хотят зацепиться, поймать удачу, стать знаменитыми. Они понимают, что время, когда идеологии завладевали массами, прошло, что былые тиражи давно стали миражами, что общество сегодня живет отдельно от литературы.

Имена. Фамилий в литературе все больше, именвсе меньше. Выйди за дверь, спроси – кто такой Дмитриев Андрей? Вряд ли что-нибудь вразумительное услышишь – как и на «Нина Садур», «Вячеслав Пьецух», «Марина Палей», «Анатолий Королев». Не дадут ответа.

Именами остаются те, кто получил имя до всякой перестройки: Ахмадулина, Вознесенский, Битов, Искандер… Прибавились к ним совсем немногие. Увенчанный первым Букером Марк Харитонов мало известен даже в читающей среде. Знают Петрушевскую. А Улицкую – уже намного меньше. Знают Маканина, узнали Пелевина. Прибавлений – маловато.

Елена Боннэр в передаче «Герой дня» вообще отказала литературе последних лет в существовании, сравнив ее (к ее невыгоде) с Булгаковым и Платоновым. Это несправедливо. Не читая, не следя, мы выкидываем всю нешумнуюсловесность, как мусор. Между тем, литература, оставленная политиками в покое, продолжалась – и качество ее, не побоюсь сказать, сегодня выше предыдущего. Ремесло выше. И не только ремесло. В то время как «имена» либо топчутся на месте, либо деградируют, литература, изданная не очень известными или совсем неизвестными новыми писателями, пробует, движется, работает.

Литература – договаривает, используя открытия XX века.

Критика. Критикапереболела всеми детскими болезнями – вместе со всей литературой. И даже больше, с высокой температурой. Была, можно сказать, на грани – в связи с падением влиятельности литературы. А потом усвоила, что если литературы не станет, то у критики все равно будет много работы но объяснению ее кончины. Так шутят критики.

Шутка шуткой, но критикав обозреваемый период, на мой взгляд, сделала почти невозможное: она стала интересней всей другой литературы. Она стала умней, разнообразней, темпераментней. Она ничего не испугалась. Она работала, не покладая рук, а постоянно держа их над клавиатурой компьютера. Она развила многообразные жанры, не чуралась рецензий из двух строк, смело шла в газету; вроде бы никого не учила, не просвещала, но упорно продолжала делать свое литературное дело.

Конечно, и она не избежала увлечения идеологией, публицистикой, пафосом; конечно, у критиков были проблемы, связанные с тем, что критики опять, как и в середине XIX века, стали публичными фигурами… Их (нас) стали знать в лицо. А это всегда не просто – у иных «темечко не выдержало», и они стали относиться к себе с титаническим самоуважением – и неуважением к «другому».

Но таких было немного.

Литературы.Объяснение сему множественному числу см. выше.

Массовая литература.Она-то и вторглась на территорию, где еще дотлевали идеологические пожарища. И властно потеснила – и тех, и других. Ей, собственно, нет дела до идеологии. Хотя – как посмотреть. У нее, у массовой литературы,торжествует, с одной стороны, идеология рынка. А с другой – сама массовая литература постсоветского времени есть, на мой взгляд, последний и заключительный этап соцреализма. Возьмем Маринину – самый успешный пример массолита. Следователь Каменская – чудесный человек, замечательными качествами наделенный. Гуманистка, товарищ и друг, верная жена, скромная и обаятельная женщина, носит старенькие джинсы; правда, любит кофе (это – качество) и не любит готовить (это – для утепления образа – недостаток). Горит на работе. Знает и любит свое дело. Борется за светлое и прекрасное, противостоит злому и нехорошему. Побеждает темные силы, действующие в нашем обществе в наше сложное время.

Массовая литература не виновата в том, что Настоящая Серьезная Литература теряет своих читателей. У каждой – они свои. Демократия вульгарна, она не могла не принести на своих крыльях любовный роман и мыльную оперу.

Мемуары.Жанр-лидер.

Ностальгия.Потому как на месте идеологических схваток, битв и пожарищ ничего, кроме бурьяна, не выросло, публика заностальгировала. По всем каналам ТВ сначала робко, а потом все сильнее и сильнее пошли советские фильмы, рейтинг которых возрастает с каждым месяцем. Я, которая их никогда раньше не видела, прошла за последние годы «ликбез». Постмодернисты попытались на этой почве отстебаться, но «Старые песни о главном» смотрели не из-за их отвратительного кривлянья, а из-за старых песен, которые все с удовольствием вспомнили. Наступила эпоха ностальящего(«Старый телевизор», «Старая квартира», «Помню… люблю…», «В поисках утраченного» и т. д.). Дело кончилось апофеозом – пышной демонстрацией-юбилеем «Семнадцати мгновений весны» с двухсерийным послесловием, выполненным в жанре восторга: Юлиан Семенов был назван утонченным Леонидом Парфеновым великим писателем XX века.

Вот вам и результат.

О.О чем только литература не писала за отчетный период, нарушая все табу. Нарушила. Несла околесицу. Вышла за околицу. Укусила себя за собственный хвост.

О чем писать-то будем?

Ответ.Не дает ответа.

Презентации.

Премии.

Перформанс.

Их становится все больше, когда размеры влияния литературы все уменьшаются. Они создают иллюзию кипящей литературной жизни, хотя презентируемые книги выходят тиражом от 100 экземпляров для дарения друзьям и родственникам.

Реабилитация.Очень много текстов были реабилитированы в глазах советскойобщественности. Хотя они вовсе в этом не нуждались. Пастернака торжественно восстановили в Союзе писателей. Реабилитировали Набокова. И кто все это делал, кто с важным видом комментировал…

Так нам и надо.

Сталин.Хочется написать такую работу: образ Сталинав советской, антисоветской и постсоветской литературе. Жаль, времени пока нет.

Тираж.Раньше говорили: «вышел в тираж» – значит, кончился. Теперь наоборот: журналы вышли в невероятные тиражив эпицентре «перестройки», достигли миллионов экземпляров, страна превратилась в читательскую конференцию, казалось, что так будет и впредь.

Тиражисовременной литературы более чем скромные. Те издания, которые появились «на новенького», например, «Новое литературное обозрение», изначально не гнались за тиражом, и правильно делали.

Ультимативные заявления,с которыми союзы писателей выступали по отношению друг к другу. Нет комментариев.

Фабула.То, чего так не хватает современной изящной словесности (так же, как и сюжетов).

Факты.Ими замечательно распорядилась литература нонфикшн: Светлана Алексиевич на основе фактов и интервью создала свой особый жанр. Пока, на мой взгляд, недостаточно оцененный критикой.

Фикция.См. графоман.

Хвастовство.Отличительная черта многих современных русских писателей: чем хуже пишем, тем больше хвастаемся своими невероятными достижениями. В связи с этим хочется напомнить, что критика и самокритика остаются ведущими силами нашего общества.

Эзопов язык.С ним расстались без сожалений, – а зря. Прямоговорение не привело к новым достижениям: прямая речь правдива и искренна, но из правды и искренности не обязательно рождается новая литература.

Юмор (и сатира).Юмористы (и сатирики) заняли площадку, освобожденную серьезными писателями. Они критикуют власть – и подыгрывают ей. Они пользуются успехом, их знают в лицо. С 16-й полосы «Литгазеты» юмор переместился в 206-ю комнату, и теперь Горбачеву важно на презентации своей книги присутствие Клары Новиковой, а не Василя Быкова; а Ельцину или Примакову ближе Григорий Хазанов, нежели Григорий Померанц.

Насчет Путина не скажу. Просто – не знаю.

Я. За отчетный период, пройдя через соблазны и искушения уйти в другие виды деятельности…

На сегодня – всё.