Текст книги "Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век "

Автор книги: Наталья Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц)

Направленностью литературно-политического «луча», «прожектора» выхватывалось то, что власть хотела оставить в тени. Но не всё. Многое тем же «прожектором» отсекалось – в еще большую темь. И уж, разумеется, уходили оттенки.

Кстати, идея самообмана появилась в сознании Карякина раньше, чем он начал работать над Достоевским. Достоевский был как бы ответом, подтверждающим эту идею: «…вопрос, который я задавал себе еще задолго до выхода в свет "Самообмана Раскольникова", – признается Карякин, – перед непосредственной работой над этой книгой и– для этой работы… Одной из причин, по которой автор занялся проблемой самообмана, и было стремление разобраться в нашем собственном самосознании…»

И еще: исторически XX съезд и выход первого издания «Бесов» в СССР совпали в одном, 1956, году! Карякин вспоминает «о ночах 50-х годов. Только что прошел XX съезд. Для меня и большинства моих друзей это было настоящее потрясение…» И тут же: «Это были страшные и просвещающие ночи: мы читали "Бесов"… И, понятно, прямо на Сталина "замыкались" слова о Петруше… И на что, как не на сталинскую коллективизацию… Мы читали и не верили своим глазам… перебивали друг друга чуть не на каждой странице: «Не может быть! Откуда он это знал?»Но это еще было потрясение больше, так сказать, политическое, чем духовное». Духовная работа потребовала для поколения еще трех десятилетий жизни. В ней участвовал Ю. Трифонов – я имею в виду отнюдь не только его предисловие к итальянскому изданию «Бесов», известному у нас под названием «Нечаев, Верховенский и другие». Несомненным влиянием «Бесов» отмечен роман о Желябове «Нетерпение» (1972 год), среди действующих лиц которого мы обнаружим и Нечаева, и самого Достоевского. А первая страница «Нетерпения» отсылает одновременно и к 70-м годам нашего времени, и к мысли Достоевского о «трихинах». «Я помню, что мы разговаривали с ним о том, что нетерпениекак страсть получить «весь капитал сразу», как «жажда скорого подвига» – тоже есть своеобразная форма самообмана», – замечает Карякин. А в другом месте пишет о нетерпимости, которую, кстати, Ю. Трифонов всегда сопрягал с нетерпением (его статья «О нетерпимости» появилась в 1966 году). Карякин в своей «исповеди сына века» подтверждает то, что нетерпимость была характернейшей чертой самосознания его поколения: «Элементы этой нетерпимости и в самом деле – были, и если бы они только оставались втуне, а то ведь и проявлялись».

О том , какпроявлялась эта нетерпимость, рассказал не Карякин – рассказал в «Обмене», «Другой жизни», «Старике» Трифонов.

Нетерпимость, «принципиальность», в том числе и либерального толка, ведут к ограниченности и слепоте – эта мысль пронизывает и публицистику, и прозу Ю. Трифонова. Нетерпимость – это опять торжество идеологии, хотя бы и с обратным знаком. Именно на почве «принципиальности» и нетерпимости происходило порой взаимное охлаждение между Трифоновым и его читателем-либералом. О той же самой нетерпимости, «принципиальности», которая заново порождает кружковщину и «бесовщину», пишет Ф. Искандер в повести «Сумрачной юности свет», вспоминая начало 60-х: «Люди, больше всего говорившие о необходимости свободы для страны, сами были ужасно несвободны. Авторитетом пользовались не самые тонкие и проницательные люди, а самые радикальные. Они были маленькими тиранами кружков… И как бдительно охраняли они свой авторитет, как рабски подчинялись им люди гораздо более разумные и проницательные!»

5

Самообман является одной из главных черт тоталитарного сознания. Разбирая мифологию тоталитаризма, Л. Гозман и А. Эткинд перечисляют ее центральные характеристики: вера в простой мир («…любое явление может быть сведено к сочетанию простейших феноменов»), вера в неизменный мир («…обиход тоталитарного общества поражает своим консерватизмом… Все элементы общественной жизни – лидеры, институты, структуры, нормы, стили – застыли в неподвижности»), вера в справедливый мир («…коммунизма еще нет, построить его мешает окружение, но социальная справедливость уже достигнута»), вера в чудесный мир («…человек-творец, сливаясь с новой властью, строит невиданное общество»)[2]. Все эти черты характеризуют тоталитарную личность, преклоняющуюся перед властью, любовно подчиненную идее приоритета коллектива перед человеком. Этот новый психологический тип («гомо советикус» в нашем случае) становится в обществе доминирующим. Дело даже не в его численном преобладании (оно желательно для власти, но не обязательно). Дело в кадровой политике – такие люди практически безошибочно отбираются властью на руководящие посты. Так формируется номенклатура – властная элита.

Те же характеристики взращивались, воспитывались в каждом советском человеке – поколение шестидесятников дрессировалось всей системой, в том числе и системой так называемого воспитания. Кем-то из социологов точно подмечено, что тоталитарному режиму не нужна психология, социологию он вообще объявляет враждебной наукой, зато расцветает неизвестная цивилизованному миру «педагогика».

Поколение шестидесятников прошло через советскую школу еще при Сталине.

«Мне было пятнадцать лет в 1949 г. (статья Л. Аннинского в сборнике "Осмыслить культ Сталина" носит говорящее название "Монологи бывшего сталинца". – Н. И.); я учился в "высококотирующейся" столичной школе; к 70-летию любимого вождя нам задали домашнее сочинение, темой которого была строчка из гимна: "Нас вырастил Сталин". Разумеется, "вся Москва" писала в те дни такое сочинение, и, разумеется, никто из девятиклассников не посмел бы от него уклониться, но писать стихами —меня никто не заставлял. Я написал то сочинение стихами. Получил пятерку». «Система ритуальных действий впиталась с младенчества: тело и душа сами знали, что делать: когда вскинуть руку в салюте, когда подпеть гимну, когда промолчать, когда прокричать „ура“. Этот крик „ура“ в школьных шеренгах был, кстати, самым трудным для меня, но я кричал стыдливым, запавшим внутрь голосом; параллельно во мне кричал страх, что слабость моего крика заметна. Опасно было выпасть из хора». Крик, засвидетельствовавший лояльность, может выражать и страх. И ненависть, смешанную с любовным экстазом толпы, как о том свидетельствует более «старший» шестидесятник (на пять лет он старше Аннинского) – Искандер. Он тоже, вот что характерно, пишет о крикев общем хоре. Его герой с детства ненавидит Сталина, но, оказавшись на демонстрации в студенческой колонне («…вся колонна разразилась восторженным воплем»), «закричал вместе со всеми» – «предательским криком, и тогда сдетонировал невероятной силы внутренний взрыв, и он ощутил, как ударили ему в грудь ошметки разорвавшейся души». Похороны Сталина через сознание подростка описывает и А. Макаров в рассказе «Колонный зал» (альманах «Московский вестник»), а Евтушенко снимает свой новый фильм под прямым названием «Похороны Сталина». Процесс десакрализации фигуры «вождя» шестидесятниками все продолжается, и порою начинает казаться, что эта десакрализация грозит обернуться «закрытостью» сознания по отношению к причинам сталинизма, интеллектуальной холодностью к происхождению культа Сталина и его последствиям.

Но это так, попутное замечание; для нас сейчас важно зафиксировать непрекращающуюся муку шестидесятников: мы – и Сталин. Но если для Евтушенко, например, картина этого взаимоотношения носит резкий, поляризованный, «черно-белый» характер, то у Карякина, прошедшего к себе через Достоевского, цветовая гамма несравненно богаче. Хотя и в его картине остаются свои традиционно светлые стереотипы: Маркс говорил, отметил, предупредил… Продолжая отделять «Бесов» от революционного движения (хотя и выражая свое несогласие с Трифоновым, определившим роман как противостояние «псевдореволюционности»), Карякин настаивает на его замыкании на «нечаевщине». Распространение же Достоевским своей оценки на революционеров в целом он называет « ослеплением» и выстраивает целую логическую систему. В ловушку которой, впрочем, сам, в конце концов, и попадает.

Итак, постулат первый: «Истина никогда не даруется… в чистом, готовом, окончательном виде». Нельзя не согласиться. Второе: «Познание почти всегда сопровождается нарушением перспективы общей картины». Это уже сомнительно. «За познание часто (обращаю внимание на эти уловки сознания – "часто", "почти всегда". – Н. И.)приходится платить дань, и порой немалую, порой чрезмерную, – дань деформации целого».Следует вывод: несмотря на то что Достоевский «пронзительно почувствовал» и «гениально осознал действительно смертельную для человечества опасность шигалевщины – верховенщины», и это было «истинное открытие, прозрение», —вот тут же (!) последовало и « ослепление»: «Это было ослепление вследствие прозрения». «Ошибка? Да. Ограниченность? Да. Болезненность? Да, конечно… Тут трагедия гения».

Вот она, самая уязвимая точка Карякина, да и не только его одного. Не только признатьправоту Достоевского, не только прозретьс его помощью, – но, прозрев и как бы испугавшись, отхлынув, ужаснувшись, от своего собственного прозрения вернуться к давно отжившим, казалось бы, оценкам («ограниченность», «болезненность», «трагедия гения»). А вместе с тем – и вернуться к собственной, увы, ограниченности, к собственной слепоте. И прямое слово Карякина начинает топтаться, крутиться на месте, выделывать странные пируэты; ему, слову, да и мысли тоже, неловко, неудобно, и это сразу же отражается в стилистике: «Тут плата – нет, расплата! – …за само открытие истины. И расплата, думается, совершенно неизбежная… Расплата – неминуемая для того Достоевского, каким он был на самом деле, а не для того, каким мы его часто придумываем, сочиняем, каким хотели бы его видеть, то бишь пересоздать. Да ведь такой, придуманный, сочиненный, пересозданный нами, он, хотя и был бы всегда „правильным“ (даже в своих противоречиях), да только… так бы ничего и не открыл…»

Самообман, разбору происхождения и механизму действия которого Карякин отдал столько энергии (опять проклятая тактика: сейчас, мол, «рано», «надо обставить» и т. п.) , взял свое.Самообман и самоуговаривание вернулись на круги своя. В подтверждение своего самообмана (авторитетным словом) приводится известная цитата из Салтыкова-Щедрина о «марионетках, сделанных руками, дрожащими от гнева». Это о «Бесах»-то! И Карякин, словно на миг забыв о том, что именно «Бесы» явились для него («и моих друзей») гениальным, невероятным пророчеством, уже называет «гениальным» (единственным тогда) проникновением в сущность «пророческого реализма» Достоевского это определение Салтыкова-Щедрина.

И вывод, с которым уж никак невозможно согласиться: «В конечном счете для Достоевского и Щедрина (и для Чернышевского, Герцена, Тургенева, Некрасова…) были одни и те же «черти», одни и те же «чужие люди», одни и те же свои…» Противореча сам себе (где тут самообман, а где лукавые уловки, «тактика» и т. и. – черт не разберет), Карякин принялся отстаивать свою мысль тем, что, мол, Достоевский отказался «от изображения других революционеров, других социалистов… кроме Шигалева и Петруши» (как будто художнику вменено в обязанность всех поголовно описать, как будто недостаточно для него создания типа),что и боролся-то он с революционностью «в лице псевдореволюционности», и не мог он, конечно же, не видеть, что «в революцию идет все больше людей с чистой совестью», и даже – «яснее становилась для него неизбежность революции». А главное – по Карякину – не только «утопизм утопического социализма он осознал одним из первых», но и «утопизм религиозного обновления мира».

Это Достоевский-то, утверждавший, что останется лучше с Христом, нежели с истиной, если она будет вне Христа? Что «социализм и христианство – антитезы»?

А теперь напомню о статье 1964 года про Солженицына: «А. И. Солженицын не идеализирует никого из своих героев. Иван Денисович и в Бога верует…»

Статьи Карякина о «Бесах» были написаны в первой половине восьмидесятых. Сколько лет прошло, и разница между верой Ивана Денисовича и Федора Михайловича, вероятно, была, но не в этом дело.

А дело в том, что сам подход к этой вере у Карякина с тех пор почти не изменился. И это тоже штрих поколения, до сих пор опирающегося на добролюбовскую методологию «реальной критики»?

Нет, утверждать это как черту всего поколения я не берусь.

Начав рядом, вместе, шестидесятники, пройдя «через горнило сомнений», вышли в 70-е-80-е годы с разными программами. Но объединяло их неприятие государственной лжи, рабского положения человека, неприятие насилия, стремление к освобождению общества.

А проза и философский мир Достоевского были тем «чистилищем», тем испытанием духа, через которое и проходило поколение. Пьеса Ф. Горенштейна «Споры о Достоевском» помечена 1973 годом (опубликована в журнале «Театр», 1990, № 2). Но в ней словно сконцентрирована та атмосфера 60-х, в которой происходила так называемая реабилитация Достоевского. На самом же деле это была реставрация духовности посредством Достоевского, через Достоевского. Но тут уже не было никакой стадности. Каждый шел своим путем. И порой на этом пути от него приходилось несладко и бывшим «соратникам» по поколению.

В основе драмы Горенштейна лежит трагикомическая ситуация: предварительное обсуждение в издательстве работы Романа Эдемского «Атеизм Достоевского». В обсуждении участвуют и литературоведы-догматики выделки 30-х-40-х годов, и либералы, и русский националист, и атеисты, и скрытые, тайные христиане.

Но прежде чем говорить о пьесе Горенштейна, совершим небольшое отступление в сторону другого автора, в силу возраста тоже относящегося к тому же поколению, Л. Бородина. В рассказе «Вариант» («Юность», 1989, № 11) пятеро друзей, «скованных» первоначально «одной целью» – неприятием системы, – расходятся, ибо каждый нащупывает свой мировоззренческий и поведенческий вариант. «Россия не готова, мы преждевременные скороспелки», – заключает тот, кто говорит увереннее всех, как бы «лидер» пятерки инакомыслящих. Это была констатация идеологического кризиса шестидесятничества, уповавшего на демократизацию вследствие решений XX и XXII съездов. «Мы хотели рассказать о миллионах погибших, мы, однажды узнавшие об этом! А кому мы рассказывали? Тем, на чьих глазах все происходило! И даже те, что выжили и вернулись из лагерей, – вы же знаете, какую блевотину они выдают! Здесь что-то не так… Понимаете… здесь какая-то тайна, задача из высшей математики, а мы решаем ее средствами таблицы умножения…»

Отталкивание, неприятие, желание борьбы – было.

Чего не хватало – «политического» ли «капитала», как выражался лидер? Или другого – духовной культуры, основательности и разработанности подхода к действительности?

Вариант самого «лидера» – это месть. Кровная месть тем, кто осуществлял сталинские репрессии.

Однако на пути осуществления этой задачи приходится – случайно, но – пройти через кровь невинногочеловека. Кровь за кровь – остановки не будет… Именно поэтому герой Бородина в конце концов прозревает то, о чем «догадывается и ранее», – «об отсутствии смысловой связи между его жизнью и судьбой того существа, что именовалось Россией».

Другой из пятерки, однако, выбирает совсем иной путь – христианский. «Верховенская пятерка» бесов приходит на ум но аналогии; а весь рассказ выстроен по аналогии с «Преступлением и наказанием».

Во время кризиса, испытанного шестидесятниками, многие «уходили» в иррационализм, мистику. Невозможность достижения свободы, чувство отчаяния толкали в разные объединения – одно из них запечатлено Ю. Трифоновым в «Другой жизни». Его герой, историк Сергей Троицкий, действительно докопавшийся до опасных для власти документов и свидетельств о действиях «вождей» революции и убедившийся в невозможности их обнародовать, ищет духовного спасения в парапсихологии, например.

Уходилии в кришнаизм, и в йогу, и в буддизм – и просто в пьянку. А другие приходилик христианству.

Феликс Светов, прошедший через тюрьму и ссылку уже в 80-е годы, в течение пятнадцати лет, с 1955 года, опубликовал множество статей в «Новом мире», выпустил несколько книг. «После краткой "оттепели" гнет над мыслью становился все более тягостным и тотальным. Это совпало с событием, радикально изменившим мою жизнь, – я стал православным христианином»[3], – вспоминает Светов. И в цепи его размышлений с неизбежностью появляется Достоевский.

Да, опять «роковой» и столь необходимый для шестидесятников Достоевский. Дело не только в том, что «Записками из Мертвого дома» Светов поверяет духовный уровень текущей прозы («…разве задача литературы в том, чтобы пугать читателя? Мне не нравится "чернуха" в сегодняшних повестях о лагере и стройбате, какая-то есть неправда в таком нарочитом нагнетании ужасов, хотя вроде бы все верно. Так, да не так…»). Дело в том, что именно Достоевский, по мнению Светова, приводит – вновь и вновь проверяющего себя через его прозу – к другой цели: «Он увидел людей – несчастных и погибающих, понял Христа в каждом из них».

Каждый в поколении шестидесятников оказался после «слома» 60-х, выражаясь словами В. Гроссмана, «пасынком времени». Да, «дети XX съезда» стали пасынками последующей эпохи. И каждый стал искать свой, прибегая к названию рассказа Л. Бородина, «вариант». И споры о Достоевском здесь были определяющими – для выбора каждого.

Скажем, персонаж по фамилии Чернокотов из пьесы Горенштейна выбрал позицию идеологического, «филологического», агрессивного антисемитизма («А когда суешься в это грязными жидовскими лапами… Странное дело, среди специалистов но Достоевскому много жидов, среди литературоведов»).

Пьеса Горенштейна вообще насквозь идеологична – в ней представлен, пожалуй, весь спектр, весь идеологический набор 60-х.

Откровенный партийный догматизм: «Буржуазное литературоведение пытается фальсифицировать наследие…» (Вартаньянц).

Антисталинское либеральное почвенничество: «В недобрые времена культа личности, когда наш русский гений Федор Достоевский был лакейски распят на кресте догматических формулировок эрудитами типа Степана Трофимовича Верховенского…» (Труш).

Казенный «интернационализм»: «Идеология великодержавного шовинизма скрещивается с разнообразными теориями – от буржуазного эклектизма до троцкизма…» (Хомятов).

Горенштейну удалось схватить и объединение почвенничества с новым черносотенством – объединение через появившийся в те годы жанр письма с подписями (вспомним «письмо одиннадцати»):

«Труш(понизив голос). Написать надо… То, что происходит под крылышком Хомятова, не что иное, как святотатство, осквернение святыни… Подписи соберем. Я подпишу, ты, Петрузов…

Чернокотов.Федот?.. Стерва он.

Труш.Стерва-то стерва. Сталинист… Но на безрыбье и его можно использовать».

Подвергая ироническому осмеянию великолепно продемонстрированный набор «идеологем», Ф. Горенштейн приберегает и весьма крупный «камень» для автора обсуждаемой работы с названием, ничего общего не имеющим с творчеством и религиозной философией Достоевского.

«Но откуда все-таки берется эта "вседозволенность" в отношении к культуре, это панибратство с гениями?» – разгневанно спрашивал в 1980 году Карякин в статье, разбирающей книгу Ю. Кудрявцева «Три круга Достоевского».

То, о чем спрашивал Карякин, художественно исследовал Горенштейн.

Интеллектуальные «Споры о Достоевском», попытка присвоенияДостоевского каждым из «идеологов» кончаются прямым мордобоем. «Но нам в текущей жизни как покарать негодяя, не заставляя его при этом страдать?» – спрашивает «левый» Жуовьян, наполовину доморощенный фрейдист, наполовину несостоявшийся демократ.

Пожалуй, именно Карякин, начавший свою работу для того, чтобы разобраться в общественном, личностном, национальном самообмане, пришел к тому, что недопустимо «заземлять» Достоевского на себя: «Роман этот ("Бесы". – Н. И.)слишком, так сказать, заземлили, «зазлободневили», все искали, на чью конкретную «мельницу» льет Достоевский воду… и в результате проглядели, что он, в конце концов, сумел подняться от злобы… дня до высших, вековечных, «последних» забот, что работал он «на мельнице» своего народа, России и человечества…» Справедливо утверждая, что Достоевский «предупредить, спасти и возвысить хотел, вернее, спасти путем возвышения, одухотворения, подвига», Карякин имел в виду, конечно же, и персоналистичный характер воздействия Достоевского. В том числе и на поколение шестидесятников, и на самого себя, все-таки поддавшегося соблазну отыскивать «ослепление», «трагедию гения». Да еще и искушению объединять Достоевского с Чернышевским. Как и соблазну, из тех же «социалистических идеалов» проистекающему: противопоставить Сталину Ленина.

6