Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

– Ты хороший, сынок, да, очень хороший, – шептала она, – и я счастлива… я счастлива, что ухожу так… Не тревожься… Все хорошо.

Он опустился на колени у ее постели, чтобы отдать ей последнее, во что еще верил.

– Возьми это с собой, мама, – скорбно проговорил он, – пусть будет с тобой все светлое, и надежды твои, и твоя вера в то, что я стану, каким ты хотела, возьми это с собой, это все твое. Ведь это покой и радость. Пусть они будут у тебя. Я хочу их тебе дать.

– Помолись за меня, сын.

– Да, мама. Конечно.

– Сейчас помолись, сынок.

Но он отпрянул, закачал головой и что-то пробормотал, словно она попросила его совершить кощунство.

– Нет, нет, – твердил он, – о господи, господи! Не допусти…

Она ждала, а ему казалось, что она, так же как другие, прочтет по его лицу, как бушует в его душе желание все взорвать. Он опустил голову. Он жаждал дать ей хотя бы то, что она подарила ему на прощанье, – свою преданность.

– Дева Мария, – забормотал он. – Мария… Мэри-вострушка, и лук, и петрушка в твоем огороде на грядках растут… – Сами собой губы его тихо шептали слова детской песенки. Он и их перепутал и бормотал бессмыслицу. Вот и пусть бессмыслицу. Он хотел лишь одного: чтобы мать умирала спокойно.

Когда он поднялся с колен, она спросила:

– Ты прочел «Ave Maria», да?

– Да, мама.

– Моя любимая молитва.

И тогда он обошел кровать, шагнул к окну, отодвинул штору и увидел Фоули и Кермана. Они ждали его, подпирая спинами фонарный столб, и то и дело поворачивали друг к другу головы. Ждали терпеливо, неотступно.

– Кого ты там увидел? – входя в комнату, спросил Дэнис.

– Я?

– Кто там?

– Никого… Никого, – ответил Кип, но он понял, что Дэнис встревожен. – Что с тобой? – сказал он и отошел от окна.

Молодой священник, преклонив колена, снова зашептал отходную молитву. Губы его быстро шевелились. При слабом свете затененной газетой лампы черты его лица утратили резкость. Тихо журчащий голос на миг умолкал, и тогда он быстро облизывал языком губы. Кип беспокойно зашагал по комнате, но вскоре ему стало невыносимо слышать этот шепот, и он вышел в прихожую. Обернувшись, он взглянул на ноги священника – ступни под прямым углом к полу, пятки сдвинуты, носки широко расставлены. Подошвы башмаков почти новые. Священник невольно поворачивал голову всякий раз, когда Кип проходил мимо двери. По-видимому, он чувствовал, как Кип взбудоражен.

– Простите, – сказал он, – я стараюсь молиться.

– Видите, она умирает, да?

– Поэтому я молюсь.

– Так, может, чем скорее она умрет, тем для нее легче?

– Как вы сказали? Я не понял.

– Ясно, не поняли! – сказал Кип и тут же устыдился. – Простите, святой отец. Я здорово взвинчен. Мы с матерью были очень близки. А вы из наших краев?

– Из вашего церковного прихода.

– И все время тут жили? Никуда не уезжали?

– Никуда, – ответил священник. Он взглянул на Кипа, и глаза его заблестели. – А вы, наверно, всю страну объездили, – сказал он кротко. – Город за городом? Всегда в переездах, правда? – И в голосе его послышалась тоска. Голова склонилась набок, словно он о чем-то замечтался.

Кип спросил с удивлением:

– Вам нравятся большие города?

– Я часто мечтаю поездить, увидеть, как за окном поезда мчатся мимо просторы полей, леса. Но я и людскую толпу люблю, многолюдные улицы. Хотелось бы попасть в Нью-Йорк и чтоб передо мной бесконечно мелькали человеческие лица. Вы все это повидали, – сказал он. Четки повисли в его руке.

«Ба, да ему, может, как и мне, хочется чего-то будоражащего, какой-то перемены… – подумал Кип. – Вот ведь как странно».

– Вы не возражаете, если я опять начну молиться? – спросил священник.

– Молитесь, святой отец, прошу вас.

Потом к нему вышел Дэнис, печально вздохнул и сказал:

– Она скончалась.

Кип смотрел на мертвое лицо матери и думал о том, какой жалкой наградой за все неудачи и беды, выпавшие на ее долю, были краткие минуты радости в ее юные годы и в начале замужества. Она лежала с отвисшей челюстью, с открытым ртом. Охваченный страшной горечью, Кип отвернулся. Он подошел к окну, чуть отодвинул штору: они все еще прогуливаются по тротуару, все еще ждут.

Смерть его матери для них выигрыш. Это толкает его к ним. Они все время оборачиваются: следят за его тенью в окне, мысленно приманивают, ведут с ним поединок. «Вот как все сошлось одно к одному в этот вечер, – мысленно говорил он с отчаянием, глядя на мертвое лицо матери. – Мама, я думал подле тебя найти опору, но я себя обманывал. То, что живет во мне, я принес с собой. Они ждут за порогом. Хорошо, что ты ушла, мама. Я был с тобой лишь наполовину. Я все время бродил с ними, там, на улице».

– Что с тобой, Кип? – окликнул его Дэнис.

– Ничего, – прошептал он, но лицо его застыло от ужаса. Вся его жизнь за этот год представилась ему ездой в поезде. В мозгу мелькали памятные полустанки. Тюрьма – там он сел на этот поезд, затем гостиница – то была станция, где он сделал пересадку и на другом поезде помчался дальше, мимо ярких, волнующих мест, до остановки – встречи с судьей Фордом. «Здесь вам надо пересесть. Все по местам». – «Я потерял билет… Куда идет этот поезд? Я ошибся, дайте сойти… Где следующая остановка? Я должен пересесть. Ну остановите же! Дайте гудок!» Поезд привез его сюда, к смертному одру матери. Конечная станция. И нужно сходить. Там, на улице, его ждут.

– Кончено, – сказал Кип. – Все кончено.

– Да, – сказал Дэнис. Но даже теперь, у ложа умершей матери, они не могли преодолеть странной скованности, застенчивости. – Я займусь всеми делами.

– Дэнис, перестань на меня так смотреть! – тихо сказал Кип.

– Ты очень возбужден.

– У меня неприятности. Я лишился работы.

– Да, это большой удар. – Дэнис зашагал из угла в угол, неуверенно, слегка робея, пытаясь найти путь к большей близости между ними, хотя прежде это никогда ему не удавалось. – Смерть мамы, потеря работы – все это сильно меняет твои планы?

– Не знаю.

– Если тебе нужны деньги…

– Что?

– Если ты собираешься уехать…

– Куда?

– Приходи, поговорим. Приходи сегодня же вечером, ладно, Кип?

– Приду, а сейчас меня ждут.

Он махнул рукой священнику, который укладывал свой маленький черный саквояж.

– Пока, – сказал он и ушел.

Фоули и Кермана на улице не было, и он решил, что они ушли. Но они прятались в тени, за другим столбом. Ждали, когда он подойдет.

– Потише, уголовник, не спеши, – добродушно окликнул его Фоули.

– Что? Уголовник? Другого слова у тебя нет?

Его обуяло неистовое желание закончить поединок, который он мысленно вел с Фоули у постели умирающей, и он в бешенстве рванул Фоули за плечо, притянул к себе его наглую смуглую физиономию, сшиб его с ног, повалил навзничь. Отвращение к житейской философии Фоули, нараставшее в душе Кипа вот уже десять лет, прорвалось наружу, требовало уничтожить Джо-Шепотка. Он придавил коленом его грудь. Свет фонаря упал на искаженное узенькое лицо, оскаленные черные гнилые зубы. Огромные руки Кипа вцепились ему в горло и стиснули так, что рот Фоули широко раскрылся.

– Умник-разумник… – в исступлении бормотал Кип, а Керман уговаривал его, хватал за плечи:

– Сейчас легавые явятся. Чего не поделили? Нет, он совсем спятил!

Руки Кипа разжались.

– Ну как, понравилось? – прошипел он. – Ты пять лет этого добивался.

Но вспухшее очкастое лицо снова скривила ухмылка.

– Так когда ты вернешься, уголовничек? – прохрипел Фоули.

– Что-что?

– Ты меня слышал. Помоги встать, медведь.

И тогда Кип понял, что все напрасно: источник его ярости не иссяк. Да, он наконец задал трепку Фоули, но это ничего не изменило. Стоя на коленях, он вглядывался в его лицо. Даже если бы он убил его, это ничего бы не изменило, и голос Фоули все равно жил бы в его душе, и борьба все равно бы продолжалась.

– Помоги встать, – повторил Фоули.

Кип растерянно качал головой, чем-то глубоко пораженный. Да, Фоули тут ни при чем. Все дело в нем самом. И он понял это много лет назад, когда был совсем один.

– На меня что-то накатило, Джо, – сказал Кип. – Ты же мой старый приятель. Понимаешь, мать моя только что умерла. Я любил ее… А ты давай говори все, что на ум взбредет. Сколько хочешь, хоть до хрипоты. Я не против. Просто ты мне сейчас под горячую руку попался. Слушай, пошли пивка выпьем, а? Я угощаю. – И Кип помог Фоули подняться, отряхнул его одежду, расправил смятую шляпу и напялил ему на голову.

26

После кино, когда Джулия, прибежав домой, вставила ключ в дверной замок, ей хотелось лишь одного: чтобы Кип простил ее за то, что она испугалась.

Из кухни доносились голоса. Сердясь на себя, она все же задержалась у двери, прислушалась и узнала голос Джо-Фоули.

– Говорю тебе, дельце – проще не придумаешь. Вот кабинет управляющего, а вот тут касса. Завтра утром счета оформляет рыжая девчонка, а в кассе сидит молокосос, пижон с напомаженными волосами. Сплошь мелюзга. Да они при виде тебя окаменеют от страха. Машину припаркуем здесь, вот на этой улице, и двинемся к входу, так?

Джулия шагнула к кухоньке, заглянула в нее – Фоули замолк. За кухонным столом сидели Фоули с Керманом и Кип. Фоули что-то чертил карандашом на белой клеенчатой скатерти. Тут же на столе стояли четыре порожние бутылки из-под пива. Кип неподвижной глыбой громоздился на стуле и слушал молча, терпеливо, не возражая. Когда глаза их встретились, она ощутила себя бесконечно одинокой. И тут же подумала: почему он не разъярится и не набросится на них?

– Твоя девочка пришла, – сказал Фоули.

Кип медленно поднялся и вышел к Джулии.

– Мы тут болтаем. Пойдем, выпей пивка.

– Не в такой компании.

Поникшая, удрученная, она отошла от него.

– Они уйдут. Пошли, Джулия.

– Пусть сперва уйдут, – шепнула она и, в ужасе бросив на него полный отчаяния взгляд, повернулась и выскочила за дверь. На середине лестницы она остановилась, крепко вцепилась в перила, оглянулась. Спустилась ступенькой ниже, потом на другую и, обессилев, села там и заплакала, а перед глазами ее все маячили три сдвинутые вместе головы над белым кухонным столом.

– О господи! – взмолилась она со стоном, – не дай ему слушать их, не дай услышать! Я люблю его. Это не он. Это не Кип. Я не знаю, кто это.

Она вышла на улицу и побежала на угол ловить такси. Почти бегом мчалась она все дальше по дороге к церкви. Тук, тук, тук – дробно стучали по тротуару ее высокие каблучки. У нее закололо в боку, но она, зажав бок рукой, все бежала, пока не завиднелась старая кирпичная церковь со светящимся в темном небе крестом. По усыпанной гравием дорожке, спотыкаясь, добежала она до порога и распахнула тяжелую дверь. В тишине пустой церкви она стояла в центральном проходе, устремив взгляд на алый свет над алтарем. «Да я просто с ума сошла, – подумала Джулия, – с чего это я взяла, что отец Батлер сейчас здесь?»

И она прошла по улице к мрачному каменному дому, в вестибюле которого горел свет. На ее звонок дверь отворила полная седая экономка.

– Здесь останавливается отец Батлер? – запыхавшись, спросила Джулия. – Мне необходимо с ним увидеться. Пожалуйста, узнайте.

– Кажется, он спит, мисс.

– Скажите, это Джулия Эванс. Прошу вас, поскорее! – Задыхаясь, она жадно ловила воздух яркогубым открытым ртом. Экономке передалось ее волнение. Она провела Джулию в оклеенную темными обоями неказистую маленькую приемную с висящими по стенам картинами на библейские сюжеты.

– Рада бы поскорее, да вот нога подводит… – сказала женщина и заковыляла вверх по лестнице.

«Боже мой, да что она так ползет? – в отчаянии думала Джулия. – Вчера, лежа с ним рядом, я молилась, надеялась, все будет хорошо… Нет, беда надвигается… Ну почему эта тетушка так медлит!»

Но тут Джулия обрадовалась, услышав, как кто-то торопливо сбегает по лестнице. В комнате появился отец Батлер, улыбаясь во все свое веснушчатое лицо, самое обнадеживающее, самое сердечное лицо на свете.

– Я насчет Кипа, – сказала Джулия. – Я… – Она запнулась, подумала: «Что бы ни случилось, нельзя его предавать». – Я почувствовала недоброе… это все… – добавила она чуть слышно.

– Рассказывайте! Живей! – резко сказал священник, взяв ее за плечо.

Но она была в ужасе от того, что ей предстояло рассказать, слова застревали у нее в горле.

– Фоули и Керман замышляют ограбление… Я расслышала всего несколько слов. Банк, что на улице Шербурн. Там счета оформляет рыжая девушка. – И Джулия рассказала священнику о том, что слышала, и о том, что Кип потерял работу и как это его надломило. – Я поняла: он может сделать что-то страшное. Удержите его. Умоляю вас, удержите. Я люблю его, и ведь вы его тоже любите.

Взгляд священника был таким горестным, что Джулия заплакала, но не отводила от него глаз, моля о помощи.

– С первого дня все пошло не так, – сказал он с горечью. – Сперва люди гордыню в нем пробудили, заставили его поверить, как много он для них значит, ну а потом потеряли к нему интерес и выбросили его, как старую перчатку.

– Что вы думаете предпринять? Ведь вы ему ничего худого не сделаете, правда?

– Я могу увезти его к себе. Он освобожден под мою опеку. Тем более что он теперь без работы, так?

– И он узнает, что предала его я, что отдала снова под надзор… Кип не захочет жить, если не будет свободным. Я люблю его, но он этого не поймет.

– Вы заблуждаетесь, дитя мое, – ласково убеждал ее священник.

Пусть она только представит себе, говорил он, как это подействует на всех в городе, если любовь в душе Кипа обернется ненавистью и он совершит преступление. Люди будут вспоминать, с каким доверием и доброжелательностью его встретили. И они ожесточатся против всех заключенных, надеющихся на досрочное освобождение.

– Я люблю Кипа, и вы его любите, – сказал отец Батлер. – Мы не допустим такой беды. Ведь под угрозой нечто большее, чем Кип. Но все образуется, и вы опять будете имеете. Почему вы решили, что не сможете?

– Вы думаете, смогу?

– Разумеется.

На улице они не разговаривали, словно каждый из них шел своей дорогой, даже когда они вместе поднимались по лестнице.

В кухне все еще держался сильный запах табака, а под потолком не рассеялось густое облако дыма. Они стояли рядом и смотрели на сдвинутые к краю стола бутылки, на три пустых стула. Джулия оглядела скатерть, на которой Фоули чертил план. Там осталось лишь темное пятно. Кто-то, очевидно, стер план рукой.

– Видите, стерто, – сказала Джулия, – наверно, они раздумали… Только пятно осталось… Вы поняли, что это значит?

– Я эту парочку знаю, – ответил священник. – Фоули ненавидит все и вся. Если б ему удалось вернуть Кипа на прежнюю стезю, он бы почувствовал себя пастырем, вернувшим в стадо заблудшую овцу.

Но она повторила:

– Ведь план стерт. Наверно, это Кип его отменил. Конечно, он. И все стер. Был, и нет его. Кип вернется, – тихо сказала она с внезапной пылкой верой.

– Будем ждать, – сказал отец Батлер. Он сел на стул и вынул трубку.

Джулия, стоя у окна, смотрела на улицу. Всякий раз, когда в круг света от уличного фонаря попадал прохожий, она вновь убеждалась, насколько проигрывает любой мужчина в сравнении с Кипом. Ее взволнованному воображению Кип рисовался все огромнее. Вскоре ее одолела усталость, она прилегла на диван. Лицо священника бледнело, глаза воспалялись. Обоим уже казалось, что не только Кипа они ждут – с ним должно вернуться все, во что они верят, все, на что так горячо уповают. Мысли Джулии путались, она задремала.

– Зря мы ждем, – сказал отец Батлер, и Джулия очнулась. – А что, если он не вернется? Что, если пойдет с ними?

– Что вы думаете делать?

– Остается только одно.

– Что?

– Позвонить, и пусть полиция найдет Кипа. Пусть ищут. Видите ли, – он говорил медленно, не глядя на Джулию, – они могут задержать Кипа за то, что он якшается с той парочкой. Я сообщу о том, что замышляют Фоули и Керман и…

– Кому вы позвоните?

– Начальнику полиции.

– Ну и что он вам ответит?

– Не знаю. Я скажу ему, что слегка обеспокоен и хочу, чтобы Кипа вернули под мою опеку.

– Нет, нет! – вскричала Джулия. – Нет, – повторила она шепотом. – Нет, нельзя этого делать. Вы не можете позволить им арестовать Кипа. – Она смотрела на священника так, будто готова была его убить.

– Джулия, бедняжка моя, – сказал он, и голос его дрогнул. – Что же нам делать? Если мы прождем его тут до утра, будет поздно.

– Не надо ничего делать! Пожалуйста! Вы же видите сами. План стерли. Осталось только пятно… – Она старалась улыбнуться, придать голосу мягкость, обаяние. – Не давайте им его арестовывать.

Отец Батлер тер ладонями лицо.

– Что же мне делать? – повторил он беспомощно. – Ну скажите, девочка, скажите. Если он не вернется и мы его не остановим, бог знает что будет. Но, дитя мое, все равно я должен сообщить насчет банка. Хотя бы это нужно предотвратить.

– Как я могла в нем усомниться? Найдись у меня чуть больше веры… Иначе на что она, вера, если не ведет за собой неотступно? – И Джулия решила, что погубила Кипа и себя и все то, во что так страстно поверила.

– Но разве не любовь и не тревога за него привели вас ко мне?

– Да, я знаю, – сквозь рыдания отвечала она. – Это все из-за меня.

– Ну хорошо, – устало сказал священник. – Мне очень тяжело. Для меня это значит – навсегда утратить душевный покой. Так, стало быть, ничего не делать?

– Не знаю… О, я, право, не знаю! – вскричала Джулия и ничком упала на диван. – Что бы ни случилось, я его предала, а для меня это хуже смерти. – И она снова умоляла священника: – Вы любите его, я знаю. Постарайтесь нам помочь и не обидеть его. Верните его мне, верните невредимым и любящим, и чтоб он ни в чем не винил меня.

Чудовищным казалось ей, что здесь, в этой комнате, куда Кип пришел той зимней ночью после их встречи в закусочной, она и отец Батлер замышляют его арест.

– Если задержать Фоули и Кермана, все может кончиться благополучно, – медленно проговорил священник. – Это поможет… Наверно, это и есть выход. – И отец Батлер ласково погладил Джулию по голове. – Ни разу в жизни я никого не предавал, – сказал он с болью. – Но Фоули и Керман закоренелые преступники. Я наблюдал их в тюрьме. Если их убрать, Кип не пойдет на преступление, и тогда он будет со мной, так? – Он улыбнулся. – Но я не могу допустить, чтобы ограбили банк. Иначе это будет у меня на совести до конца моих дней.

– Да, да, конечно! – воскликнула Джулия. – Так что же вы не идете? Что же вы медлите?

– Нелегко доносить на человека, кто бы он ни был, – с грустью сказал священник. Он медленно направился к двери.

Оставшись одна, Джулия все время чутко прислушивалась. Порой ей чудился за дверью стук шагов, порой ее смаривал сон. Но просыпалась она всякий раз с мыслью, что навсегда утратила уважение к самой себе. И лишь одно она видела перед собой – лицо Кипа, каким оно было в ту зимнюю ночь, когда он поднялся по лестнице за ней следом.

27

Когда она опять проснулась, комнату пересекал широкий луч солнца. Кто-то укрыл ее одеялом и заботливо его подоткнул. Ей было тепло и уютно. И вдруг ухо ее уловило такой домашний, такой чудесный звук – в кухне на плиту ставили кастрюлю. Она кинулась в кухню, отчаянно крича:

– Кип! Кип!

Он стоял у плиты и готовил кофе. Его пиджак повешен на спинку стула. Волосы взъерошены, вид очень усталый.

– Кип, – повторила она шепотом.

Он заливал кипяток в фильтр для кофе и, не поворачивая головы, спросил спокойно:

– Что с тобой было вчера?

– Куда ты уходил, Кип?

– Я вышел следом за тобой, но не мог тебя найти. Мне надо было кое о чем подумать, и я бродил по городу. Несколько часов пробродил. Надо было во многом разобраться, многое решить для себя. Я наделал ошибок. Но все же понял: во что я поверил – мое и при мне останется.

Джулия смотрела на Кипа: не выдаст ли хоть чем-нибудь его лицо затаенную ярость или лукавство? Нет, оно было кротким и усталым. Он стоял и слушал, как сквозь ситечко капает кофе. Она знала: Кип не из тех, кто пасует перед бедой, его вера и убежденность всегда возвращали ему силы. Именно они вывели его на свободу, помогли оправиться после унижения, которому подверг его судья Форд. Значит, он куда более глубокая и сильная натура, чем она, при всей своей любви к нему, могла себе представить.

– Который час, Кип?

– Около девяти, а что? Выпьешь чашку кофе?

Его мягкость и заботливость отозвались в душе ее острой болью.

– Ох, Кип, я так рада. Так рада.

– Чему это ты радуешься?

– Не знаю. Я говорила со священником…

Ситечко выпало из его правой руки, волчком завертелось на полу, разбрызгивая кофе. Кип медленно подступал к Джулии.

– Куда ты ходила вчера вечером? – тихо спросил он. Она испугалась его пристального яростного взгляда.

– Отвечай!

– Просто гуляла.

– Ты ходила к отцу Батлеру. Ты была у него. Почему ты к нему пошла?

Его пальцы стискивали ее плечо. Он слегка толкнул ее, но она едва удержалась на ногах. И все же изумление Кипа почему-то вселило в нее радостную надежду.

– Я боялась, что ты попадешь в беду. Я бы не вынесла, если бы с тобой что-то случилось. Мне же надо было как-то действовать.

– Что ты сказала отцу Батлеру?

– Я вчера слышала ваш разговор.

– Про налет?

– Про налет… – ответила она еле слышно.

– Что он сказал?

– Он хотел этому помешать…

– Помешать? Мне?

– Забрать их, и все.

– Значит, полиция. Полиция! Нет, ты шутишь, шутишь… Значит, чтоб меня забрала полиция? Меня! – Подобного унижения он не в силах был даже представить. – Ты шутишь, Джулия, – сказал он, качая головой. – Ты не могла этого сделать. – Голосом он молил сказать, что это неправда. Неправда, что два человека, на которых он полностью полагался, ему не доверяют.

– Он надеялся, что теперь, оставшись без работы, ты захочешь к нему поехать. О, Кип, Кип, прости! – вскричала она. – Я думала, так будет лучше.

– Вы все только и делали, что ждали! И ты, и отец Батлер, и все остальные. Ты и он вместе со всеми остальными. А я-то ради тебя держался, не отступал от того, во что поверил. Вот что такое ты и твоя любовь! Святой отец и его доверие ко мне! Он уже был в полиции?

– Он… туда звонил.

– И что сказал?

– Он же хотел только, чтобы взяли Фоули и Кермана, понимаешь? И все. И чтобы ограбление не состоялось. Он бы не стал этого делать, но сказал, что их знает, что они закоренелые преступники. – Она улыбнулась с таким видом, будто говорила о сущем пустяке.

– Их не забрали. Я видел их нынче утром. Я заходил к Фоули. Они еще спали. Сказал им, что все продумал и чтобы на меня не рассчитывали. Их не забрали. Почему? Значит, что-то готовится. Закоренелые, а? Ну ясно. Их хотят засадить пожизненно. – Он рванулся к ней, сдавленно, еле слышно забормотал: – Пойми! Им дадут войти в банк и сцапают. Они прямехонько угодят в западню. И выходит, завалил их я. Моя работа.

– Нет же, не ты! – успокаивала его Джулия.

– Молчи, шпионочка, доносчица! – гаркнул Кип и, вскинув руку, толкнул ее в плечо. Джулия упала.

Потом поднялась, тяжело ступая, ушла от него в комнату, крепко обхватив себя руками, будто в ознобе. Тихонько всхлипывая; прилегла на диван. Отвернула лицо и не смотрела на Кипа, думая лишь об одном: хоть бы он понял, как она страдает от стыда, хоть бы немного сжалился над ней. А он все бормотал:

– Стукачом меня сделала! Меня! В подсадную утку превратила на радость полиции! Ты и святой отец – милые мои дружочки. – Странный смех его походил на рыдание. Он схватил ее и стал трясти. Она молчала. Она хотела, чтобы он ее ударил, хотела острой физической боли. Молча, взглядом молила его, чтобы он бил ее, пока не утолит свою ярость.

Но он вдруг спохватился:

– Время! Господи, который час?

Ни разу ни у кого не видела она такого тревожного лица, какое было у Кипа, когда он, схватив со стула пиджак, выбежал из дому.

28

Он выбежал на улицу. Ведь это из-за него в руки полиции попадутся два его товарища, которым недавно он собирался помочь. Его преданность тем, кто остался в тюрьме, теперь как бы распространилась на Фоули и Кермана, и они казались ему более «своими», чем когда-либо в прошлом. Как безумный, метался он по улице в поисках такси. В то утро солнце светило по-летнему ярко. Идущие в школу дети оглядывались на него, от удивления разинув рот.

Такси он поймал через два квартала, и уже спустя пять минут подъехал к дому, где над кафе жил Фоули. Не отпустив такси, он взбежал по лестнице и забарабанил в дверь. Собственно, он и не надеялся их застать. Перескакивая через ступеньки, он тут же помчался вниз, выбежал на залитую солнцем улицу и беспомощно огляделся. Потом вошел в кафе и спросил хозяина, низенького, лысого еврея с черными усами, не видел ли он, как Фоули выходил из дома. Да, видел: Фоули вышел с жирным коротышкой.

Значит, ясно. Полиция даст им войти в банк и схватит как в ловушке. Он щурился от яркого солнца, взмокшие от пота волосы уже высохли. Перед мысленным взором его предстал судья Форд, вещающий о правосудии. Он слышал голос судьи, который тихо говорил ему, что Фоули и Керман всего лишь грязные пятна на светлой картине добропорядочной жизни города и эти пятна необходимо поскорее стереть. «Не иначе, как судья и тут приложил руку, – пронеслось в мозгу. – Что ни случись, всюду его рука». И он снова вступил в бой с судьей Фордом.

– Мне ждать? – окликнул его таксист.

– Едем до угла Шербурн и Куин. – Он влез в машину, присел на край сиденья и, пристально глядя на улицу, велел медленно ехать в восточную часть города. Он надеялся перехватить машину Фоули и Кермана по дороге. Увидев впереди отделанное красным гранитом здание банка, он сказал таксисту:

– Остановите, я выйду, – выскочил из машины и пошел вперед.

– Эй, а платить не надо? – крикнул таксист, ведя машину вдоль самого бортика тротуара. Даже не повернув головы, Кип сунул руку в карман и вынул деньги.

– Конечно, надо, – сказал он.

Таксист решил, что пассажир то ли пьян, то ли не в себе от наркотиков.

До банка оставалось не больше квартала. Переходя поперечную улицу, он посмотрел в сторону озера: под лучами утреннего солнца там, вдали, искрится голубая вода. Банк только что открыли. Здесь еще один из спокойных уголков города, где, пожалуй, нет нужды в полисмене. В банк вошла старуха с корзиной под мышкой. Напротив аптеки, на другой стороне улицы, стоит машина. Из аптеки вышли трое смеющихся детей, у каждого в руке по вафельному стаканчику с мороженым. Девчушка с широкой лентой в волосах шлепает босиком. Вокруг покой мирного солнечного утра.

Кип знал, что покой этот недолог. Чувствовал: в засаде ждут. Не спеша он прошелся мимо банка к входу в магазин писчебумажных принадлежностей, постоял там, нащупал в кармане зеркальце, вынул его и засунул в пачку с сигаретами, так, чтобы край высовывался дюйма на два. Потом сошел с крыльца на тротуар и зажег сигарету, прикрывая зеркальце в сомкнутых ладонях. Шагах в двадцати позади него стоял автомобиль с двумя чисто выбритыми пассажирами в котелках. Они выглядывали из машины, следили за ним. При виде их его замутило от отвращения. Господи, ведь еще так недавно он умел влиять на людей, убеждать их, и теперь готов был выбежать на середину дороги, воздев руки, кричать прохожим, что идет нечестная игра, что Фоули и Кермана можно с легкостью обезвредить по-другому. Он набрал больше воздуха в грудь – вот сейчас он крикнет. И вдруг ощутил страшное одиночество. Из горла его вырвалось рыдание. Людям нет дела до того, что он считает важным.

И тут он увидел медленно подъезжающую машину с Фоули и Керманом. Очки Фоули поблескивали на солнце. У Кермана из-под низко надвинутой на лоб шляпы торчали только уши. Не выключая мотора, они остановили машину и, сдвинув головы, смотрели на вход в банк. Какими бы они ни были, но в то утро, при такой расстановке сил, как ее воспринимал Кип, оба они показались ему жалкими, беспомощными и куда менее жестокими, чем их противники. Они были для него свои. Сердце его гулко застучало. С сознанием своей силы и правоты он выступил вперед – теперь, на этой залитой солнцем улице он наконец-то станет истинным посредником между представителями закона и теми, кто его нарушает. Он свистнул, замахал рукой, кинулся к ним бегом.

Керман взволнованно показывал на него напарнику, но близорукий Фоули его не видел.

– Поворачивайте! Живо! – на бегу крикнул Кип.

– Откуда ты взялся?

– Жми, ради бога! На вас донесли. Засада.

Он успел заметить у Кермана дуло обреза, наполовину прикрытого полой пиджака, и что Фоули нащупывает в кармане револьвер. Керман дал задний ход и подал машину вбок, чтобы круто развернуться. Это ему удалось, и Кип вздохнул с облегчением, но тут раздался треск, Кипу показалось – треск выхлопа. Еще и еще. В воздух взметнулись осколки ветрового стекла, Керман завалился набок, машина дернулась на бровку тротуара и врезалась в фонарный столб.

– Кип, беги! – крикнул Фоули, выскакивая из машины. Согнутой в локте рукой он прикрывал голову, в другой сжимал револьвер. Он палил по машине, из которой сделали первый выстрел. Перебираясь на другую сторону улицы, Фоули оглянулся, хотел выстрелить, но споткнулся и упал на колени, а его револьвер со стуком покатился по мостовой.

Посреди залитой солнцем улицы Фоули на коленях вслепую нашарил свое оружие.

– Прекрати! – завопил Кип. Размахивая огромными руками, он выбежал на середину дороги к Фоули. – Перестань! – кричал он.

Залитый солнцем, огромный, грозный, он пытался вмешаться – он, миротворец, посредник, тот, кем всегда мечтал быть, но теперь его голос дрогнул от рыдания. Как только Фоули поднялся с револьвером в руках, полицейские начали стрельбу. Фоули, прижав обе руки к животу, повернулся на каблуках и, скорчившись, рухнул смертельно раненный. Кип схватил револьвер Фоули.

– Не стреляйте, – вопил он, – прекратите!

Он поднимал голос против всей этой чудовищной безответственности, из-за которой так пострадал сам и которая привела здесь к кровопролитной стычке. Ведь этого можно было избежать, если бы Фоули задержали накануне вечером.

Он возвышался посреди дороги, огромный, угрожающий. Но они продолжали стрелять. Плечо его будто ножом резануло. Стреляют! В него! И все это во имя мира и порядка…

– Боже мой! – выдохнул он, озираясь с невероятным яростным недоумением. На мостовой лежит Фоули, лицо его дергается в предсмертной судороге. Смерть, настигшая Фоули, словно устремляется к нему самому, злая, бледно-сизая смерть издевается над ним. А он-то думал, что сможет Фоули спасти.

Держа Кипа на прицеле, к нему бежал полицейский с широким красным возбужденным лицом. Кип покачнулся, плечо его больно жгло. Как она ненавистна, эта возбужденная рожа безответственного блюстителя закона. Приближаясь, она как бы расплывалась во множество таких же красных возбужденных рож. И тогда наконец Кип по-своему восстал против той силы, с помощью которой, как ему казалось, только и держится общество. Он поднял револьвер и выстрелил.