Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Тише, тише, – сказала девушка и позвала сестру, которая сходила в кабинку и вернулась с молодым бородатым врачом. Хорлер спросил:

– Коммандер – как он?

– Успокойтесь, – сказал доктор. – Вероятно, вас к нему пустят.

Хорлер сел возле стола лицом к улице, по которой подъезжали машины «скорой помощи». В ночное время травматологическое отделение городской больницы – совсем не место для такого человека, как коммандер, подумал Хорлер, чье лицо, как всегда, оставалось суровым и угрюмым, и тут в дверь, распевая, вошел тощий пьяный старик. Сестра провела через приемную наркомана, сердито ему выговаривая, и выставила его за дверь. Наркоман тут же вернулся и попытался ухватить сестру за волосы. Из коридора выбежали два охранника. Потом двое полицейских вошли с тремя окровавленными арестованными в наручниках и усадили их рядом с Хорлером. Сгорбленный старик подошел к столу и заявил, что у него было сорок долларов, когда он был тут час назад. Его увел охранник.

Потом встревоженный молодой врач выглянул из коридора, ведущего к кабинкам, неуверенно позвал: «Мистер Хорлер!» – и поглядел по сторонам.

– Здесь, сэр.

– Можете пройти к нему.

– Он в сознании?

– Думаю, что да.

– Он про меня спрашивал?

– Да… Но только на несколько минут, вы понимаете? – И он повел Хорлера по коридору.

– Доктор! – шепнул Хорлер, когда врач взялся за занавеску, окружавшую кабинку. – Положение опасное? Что с ним?

– Тяжелое внутреннее кровоизлияние, – шепнул врач. – Ему разбило грудь. Он может истечь кровью. Мы, конечно, сделаем все, что сможем. – И он отдернул занавеску.

Голова Айры Гроума была вся забинтована, и для глаз оставались лишь узкие щелки, но он узнал Хорлера, моргнул ему и попытался что-то прошептать.

– Коммандер, я здесь, – сказал Хорлер.

Айра Гроум не мог пошевелить челюстью. Наконец он выговорил:

– Ну вот, Хорлер.

Его рука шевельнулась, и он взял Хорлера за руку. Он не мог видеть ни тяжкого отчаянного гнева в глазах Хорлера, ни слез, которые вдруг потекли по щекам Хорлера, однако он знал, что Хорлер здесь, и хотел, чтобы Хорлер понял, насколько ему легче от его присутствия. Его собственные мысли были теперь ясны. Образы кружились в его голове.

– Поразительно, Хорлер, я все теперь помню, все, – прошептал он. – Все до мельчайших подробностей.

– Не волнуйтесь, коммандер, – хрипло сказал Хорлер и откашлялся. Наступило долгое молчание. Айра Гроум, весь во власти чар, сжимая руку старого моряка, почувствовал, что стремительно уносится вдаль. Навстречу ему вздымалось море, и никогда еще его восприятие не было таким четким и живым.

– Снова к солнцу, – прошептал он. – К самому солнцу.

Он почувствовал, как крепче сжались пальцы Хорлера, вокруг снова заколыхалось море, и он поглядел на воду в глубоком и спокойном удивлении.

7

Он, лейтенант Айра Гроум, стоял ночью на капитанском мостике. Корвет кренился на дышащем брюхе темного моря, и он терял равновесие, в лицо ему бил мокрый соленый ветер, но его глаза ни на секунду не отрывались от впередсмотрящих: один примостился на марсе, второй – на крыле мостика. Их фигуры неразличимо сливались со сплошной чернотой неба, но, когда корабль зарывался в волну, их силуэты возникали на фоне светлых пятен пены, срывавшейся с гребней могучих валов. В темноте не было видно ничего – ни одного из шестидесяти судов конвоя, скрытых во тьме, но идущих каждое по своему коридору, – однако впередсмотрящий на мостике, зная, что за ним наблюдают, напряженно вытягивался над поручнем. По трапу поднялся радист и подал ему радиограмму.

– Ничего не вижу, – сказал он, щурясь на бумагу.

Радист сказал:

– ХК потерял три судна.

Приземистый квадратный силуэт у переговорной трубы – капитан – обернулся к нему.

– Сообщение о подлодках, сэр, – сказал он. – Конвой впереди потерял три судна.

Капитан Чиррок, естественно, прозванный Уткой, сказал негромко:

– Это значит, что мы скоро войдем в их зону. – И, когда он, оставив переговорную трубу, вошел в гидроакустическую рубку, поперек мостика упала узкая полоса света. Он вышел, вновь оказавшись в полоске света, и направился к радиолокационной рубке. Эти полоски света, возникавшие так внезапно и сразу же исчезавшие, делали смыкавшуюся черноту еще чернее. Вернувшись к переговорной трубе, капитан негромко дал инструкции рулевому – невозмутимо спокойный, надежный, абсолютное воплощение традиций военно-морского флота. Однако, как и подавляющее большинство офицеров на корветах в Северной Атлантике, до войны он никакого отношения к флоту не имел и преподавал историю в школе.

Не отворачиваясь от переговорной трубы, он сказал:

– Вудрафф, наверное, уже совсем оправился. Пойдите поглядите, как он там.

Вудрафф, младший лейтенант, прилег на пятнадцать минут в ходовой рубке на диванчике, где обычно спал сам капитан. У него были циничные глаза и пухлое детское лицо. Пищевое отравление, с которым он вернулся после увольнения на берег, еще не вполне прошло. Увидев Гроума, он сел и ухмыльнулся до ушей.

– Все нормально, Айра, – сказал он.

– Я тоже немного сосну, – ответил он, предвкушая, как через несколько минут крепко уснет в своей крохотной каюте, и вернулся к капитану. – Вудрафф чувствует себя нормально, сэр, – сказал он, повернулся и побежал вниз по скользким стальным ступенькам. Из темноты донесся голос:

– Все еще не желаете спускаться по трапу спиной вперед, а, номер первый? – Это сказал штурман Джексон, англичанин, умевший удивительно владеть собой. – Я поступаю так, как учил меня отец: береги шею и спускайся по трапу спиной вперед.

– Ну, вы не всему верили, чему он вас учил, не то бы постарались держаться подальше от моря.

– Верно, Айра, верно. Спокойного вам сна.

Проходя по палубе, он уцепился за поручень – корвет скользнул в глубокую ложбину между валами. В густой тьме он разглядел перегнувшегося через поручень человека, который, вцепившись в него обеими руками, травил за борт. Хорлер, боцман. После двадцати переходов через Атлантику Хорлер все еще страдал морской болезнью.

Вытирая рот мокрой ладонью, Хорлер сказал:

– Вот так всегда, как в первый раз ночью заштормит, а потом до конца перехода все в порядке. Не понимаю я этого, сэр! – Шапка свалилась у него с головы и лежала в воде у его ног.

– Это все пустяки, Хорлер, – сказал он. – Не принимайте к сердцу. – Он подобрал шапку, надел ее Хорлеру на голову и похлопал его по плечу. – Ну, все в порядке? – спросил он.

– Да ничего, – неловко сказал Хорлер. – Да, хорошо. Да, спасибо.

Офицер подобрал шапку нижнего чина, спросил его о самочувствии. Подобного рода человеческий интерес, такой типичный теперь для Айры Гроума, был совсем не в традициях флота. Офицеру положено избегать чего бы то ни было личного – полностью избегать. Важна только служба, которую они несут все вместе. Хорлер попытался разглядеть в темноте лицо лейтенанта.

– А вы-то как, сэр? – спросил Хорлер. – Как вы себя чувствуете, теперь, когда снова с нами?

– Великолепно, Хорлер, – сказал он и засмеялся. Полтора месяца назад, когда они возвращались с конвоем, сформированным в Лондондерри, на них спикировал какой-то отбившийся от эскадрильи самолет и на бреющем полете обстрелял три корабля эскорта из четырех. Держась подальше от эсминца, он прошел над самым корветом. Двое матросов на носу упали – он увидел это с мостика. Он кинулся вниз по трапу, и тут пуля угодила ему в колено. Его швырнуло в сторону, он сорвался и ударился головой о стальную обшивку. Сотрясение мозга было очень тяжелым. Они опасались, что он уже не придет в себя. Когда до Галифакса оставался день пути, он пошевелил большими пальцами ног, а потом всеми пальцами на правой руке. Санитар громко ахнул. Он открыл глаза и понял, что жив, что смотрит на лица трех матросов, поразительно четкие в самых мельчайших особенностях. Люди, и у каждого свое лицо, и каждое лицо – это чудо: лицо человека, у которого есть своя собственная жизнь в удивительном, только ему принадлежащем мире. Чудо каждого из них потрясло его. На глаза у него навернулись слезы.

8

С утра небо и море купались в ярком блеске, и весь день конвой шел по своим коридорам, стараясь не разводить дыма. Они были в море всего второй день, а потому матросы пели и шутили, и он сам испытывал радостное возбуждение, так что, когда настала ночь, он, вместо того чтобы уснуть у себя в каюте, вышел на палубу подышать свежим воздухом. Безоблачное небо с безупречно круглой луной было как огромное блюдо, полное звезд, побледневших в сиянии луны. На палубе было светло как днем. Он ясно различал квадратное лицо капитана на мостике, он даже различал золотые шевроны на рукаве капитана. Это была одна из тех ночей, когда корвет преображался в серебряный корабль, плывущий по светящемуся, словно нарисованному морю. Стоя у правого борта, он видел шесть грузовых судов. Их увидела бы и немецкая подводная лодка. Однако в такую ночь никакая подлодка не могла бы всплыть и остаться незамеченной. Ничто в эту ночь не могло остаться незамеченным. Завороженный серебряным сиянием неба, серебряными дорожками на воде, он смотрел и смотрел, а потом вдруг замер от изумления. В огромной мерцающей хрустальной чаше возникло что-то. Там повис зал, зал ночного клуба. И в этом зале был столик с одним стулом. Потом зал величественно проплыл мимо и исчез.

– Ах, черт! – сказал он, и Вудрафф, проходивший мимо, услышал и встревожился.

– Что случилось, номер первый?

– Вон там…

– Да что там?

– Ну… – Он смущенно засмеялся. – Ничего подобного я в жизни не видел. Вон там величественно проплыл, весь озаренный… Ты знаешь Монреаль? А «Самовар», старый ночной клуб на Пил-стрит? Вот он там и был, Вудрафф.

– Неужели?

– Да-да.

– Угу, – сказал Вудрафф, глядя на озаренную луной воду. – Это я знаю: фосфоресцирующий воздух, верно? В ярком свете всякое чудится.

– Возможно.

– Я однажды видел, как собака прыгнула через небо. Проплыла там.

– Твоя собака?

– Нет, отцовская. Он эту собаку очень любил – но только он умер, а мне она была ни к чему, пришлось от нее избавиться.

– Ах, так.

– Думаю, она была счастливее, прыгая там через луну, чем если бы я оставил ее у себя. – Он засмеялся. – Номер первый, а почему «Самовар»?

– Не знаю. Может быть… Ну да, мы там праздновали за две ночи до отплытия.

– Ясно, – сказал Вудрафф. – Одному богу известно, что там плавает вокруг нас. – И он пошел дальше по палубе.

Но празднования не получилось. Компанию им с Джулией составили Лео Котра с пухленькой, без памяти влюбленной в него блондиночкой, с которой он проводил отпуск в Монреале. Русская старуха, хозяйка «Самовара», которая называла его «сынок», усадила их за хороший столик, а когда было уже так поздно, что даже оркестранты ушли домой, задержала для них сонного пианиста. Джулия не желала идти домой, ее настроение было непредсказуемым. Весь вечер она пила и смеялась Они пели хором. Потом Джулия сбросила туфли, вскочила на столик и, высоко подняв юбку, принялась лихо отплясывать. Ее черные, падающие на плечи волосы взметывались вокруг лица, карие глаза сияли. Он услышал, как блондиночка Котры шепнула:

– Господи, смотреть противно.

Джулия упала со столика в его объятия и заплакала. Он всегда думал, что знает Джулию, девушку, которая терпеть не может неясностей и недоговоренностей, а потому ее попытки удержать его на берегу казались ему странными и непонятными Она твердила, что он перестал быть самим собой, что пройдет много времени, прежде чем он опять станет самим собой, а потому он должен сейчас же повернуть назад, он не должен больше уходить в море. Но теперь, когда, отвернувшись от поручней и от сияющего неба, он пошел к себе в каюту, мучил его только загадочный вопрос: почему столик с одним стулом?

Тем не менее спал он крепко, а утром залитое солнцем небо было зеркально неподвижным, и, проходя по верхней палубе, он увидел, как к двум прохлаждающимся там кочегарам подошел Хорлер.

Между кочегарами и матросами существовало исконное соперничество. Кочегары, которые были на кораблях особым племенем, любили делать вид, будто матросы не могут обойтись без их помощи, стоит случиться чему-то серьезному. Один из кочегаров, грузный и совершенно лысый, утирал голову побуревшим носовым платком, а второй, низенький и белобрысый, с крутым умным лбом, предавался каким-то своим размышлениям. На обоих были грязные синие штаны и синие рубахи; машинное масло глубоко въелось в кожу их рук по локоть. Хорлер, перехватив взгляд Айры Гроума, подмигнул ему и достал из кармана веревку фута четыре длиной.

– Найдется у вас пара монет? – спросил он у кочегаров.

– А что?

– Ставлю пару монет, что ни один кочегар не сделает штуки, которую я вам сейчас покажу.

– Все, что может сделать задрипанный матрос, мать твою, я и подавно могу.

– Ну, держись, кочегар, – сказал боцман и разложил веревку на палубе. Двумя-тремя быстрыми точными движениями, пользуясь только одной рукой, он свернул ее в несколько колец и вдруг ловко дернул вверх. – Видишь – завязана узлом. Ну-ка, кочегар, теперь ты.

– Гляди! – коротко ответил кочегар с крутым лбом. Он попытался свернуть веревку точно такими же движениями и после каждого с надеждой ее приподнимал – но узел не завязывался. Помрачнев, он встал на одно колено и упрямо, медленно проделал все движения, а потом недоумевающе уставился на веревку. – Я же, мать твою, все делал точно как ты, – пробормотал он.

– Просто кочегару задрипанному такое не по зубам, мать твою, – сказал боцман.

– Эй, дай-ка мне эту фигню, – сказал второй кочегар. Начал он медленно, потом переменил темп и последние кольца заложил очень быстро. Веревка, на которой не появилось ни единого узла, словно заворожила его. – А ведь просто, мать твою! Ребенок бы справился, – пробормотал он.

– Ребенок бы справился, а кочегару задрипанному это не по зубам.

– Хорлер, вы король фокусников, – сказал Гроум и задумался над тем, почему на корабле непристойная ругань полностью утрачивает свой прямой смысл и никогда не употребляется по отношению к тому, что хоть как-то может быть связано с женщиной. Его мысли прервал крик впередсмотрящего:

– Шлюпка прямо по носу, двадцать кабельтовых, сэр!

Он подошел к поручню, к нему, засовывая веревку в карман, подбежал Хорлер, и оба увидели небольшую шлюпку, беспомощно дрейфующую далеко впереди.

– Похоже, спасшиеся с судна из предыдущего конвоя, – сказал он Хорлеру. – Наверное, будет приказано подобрать их.

Будь это спасшиеся с судна, потопленного в их собственном конвое, корвет не остановился бы, чтобы их подобрать: во время атаки на суда, находящиеся под их защитой, военные корабли не останавливаются. Ради чего бы то ни было. Но все было спокойно, и, пока они приближались к маленькой шлюпке, на носу которой кто-то стоял, отчаянно размахивая руками, эсминец просигналил им заняться ею. Они подошли к шлюпке бортом почти вплотную. На ее носу щуплый чернобородый мужчина в черном свитере радостно вскинул руки. Позади него они увидели широкоплечего рыжего детину, который окостенело скорчился, обхватив руками прижавшуюся к нему женщину. На нем был только тонкий пуловер, и, по-видимому, он пытался согреть женщину, закутав ее в серое мужское пальто поверх другого, сиреневого – когда она попробовала повернуться, немо глядя вверх, на ряд повисших над поручнем лиц, на ее коленях открылась сиреневая полоса. Им бросили конец. Женщина сделала слабое движение, пытаясь его схватить, и не сумела, однако чернобородый успел поймать линь и продолжал радостно вопить и махать, пока им не сбросили штормтрап.

– Порядок! Лезьте! – крикнул Хорлер.

Щуплый бородач не кинулся к трапу, а, не выпуская линя, кивнул женщине, и она сказала что-то рыжему детине, который все еще держал ее, словно окаменев в попытке не дать холоду добраться до нее. Она отчаянно замотала головой, но его окостенелые руки не разомкнулись. Чернобородый, ухватив рыжего за плечо, оторвал его от девушки и попытался сунуть линь ему в руку. Ничего не получилось. Его пальцы не сжимались. Перекатившись на колени, он начал сгибать и разгибать руки, чтобы они хоть немного отошли, а потом ухватился за линь, почти повис на нем и медленно встал на ноги.

– Влезть сможете? – крикнул Хорлер.

– Сможет! – крикнул бородач.

Они с девушкой медленно подтолкнули рыжего к трапу, подсадили его, и он начал медленно карабкаться по трапу, очень медленно, хотя ему помогала бортовая качка, и тут они увидели, что лицо у него совсем синее. Синее лицо, заросшее огненно-рыжей щетиной! На каждой перекладине он отдыхал, закрывая глаза. Вдруг он зашатался и сорвался бы, если бы кто-то из матросов, перегнувшись, не успел его схватить. Другие руки вцепились ему в плечи, и он перевалился через поручень. Глаза у него были отчаянные, горящие, синие, и, рухнув на палубу, точно тяжелый мокрый куль, он водил ими по сторонам, стараясь осознать, где он. Упав, он все-таки сумел повернуться так, чтобы видеть борт. Эти дикие выпученные глаза словно втаскивали девушку по трапу, втаскивали до тех пор, пока ее мокрые, спутанные белокурые волосы не возникли над поручнем и матросы не подняли ее на борт. А когда она встала на палубу, дрожащий, обессилевший рыжий детина слабо пошевелил рукой, откинулся и закрыл глаза. Она пошатнулась и, судорожно открыв рот, упала без сознания рядом с ним. Чернобородый взобрался по трапу и стоял, ухмыляясь, пока боцман закутывал девушку в одеяло. Рыжий, дрожа в своем нелепо тоненьком пуловере, пытался что-то сказать девушке. Губы его не слушались. Из горла вырвался хриплый звук. Потом шепот. И только услышав, как они говорят, что оставить шлюпку плавать нельзя – какой-нибудь другой корабль может из-за нее свернуть с курса, – он поднял голову. А когда по шлюпке было сделано несколько выстрелов, он отвел глаза от девушки, попытался встать, чтобы в последний раз взглянуть на шлюпку, и не смог.

Капитан крикнул с мостика:

– Номер первый, отправьте женщину в лазарет. И позаботьтесь о ней. Мужчин отошлите вниз.

И он спросил:

– Где санитар?

Но Мейсон, санитар, уже подошел к ним. Он спал на своей подвесной койке справа от каюты службы связи, там, где помещались коки и стюарды. Мейсон был в синей форменной рубахе, поверх которой натянул старый оранжевый пуловер. На гражданке он был санитаром при машине «скорой помощи» и от врачей, возившихся с умирающими и получившими травмы, набрался разных медицинских сведений. Этот мальчик держался с большим достоинством, и никто не мог понять, как это у него получается, потому что он был просто щенок, наивный голубоглазый щенок, хотя и со странностями: один матрос как-то застал его на жилой палубе, когда он стоял на коленях и молился, а он просто встал и улыбнулся. Во время учений в Пикту, когда капитан отдал команду покинуть корабль, все прыгнули за борт – все, кроме Мейсона. Капитан рявкнул на него: «Покинуть корабль, вы что, не слышите?» Мейсон вытянулся по стойке смирно, прыгнул за борт и начал тонуть. Его вытащили. Оказалось, что он не умеет плавать. Капитан спросил: «Почему вы не сказали, что не умеете плавать, когда я на вас крикнул?» А Мейсон ответил просто: «Вы меня об этом не спросили, сэр».

Двое матросов, Боузли и Джейкс, подняли девушку и понесли ее в лазарет, а Гроум шел сзади с Мейсоном. Лазарет помещался в маленькой светлой каюте, где вся обстановка исчерпывалась койкой, стулом, рундуком и тазиком. На рундуке лежали старые журналы.

– Не кладите ее на койку, пока не снимете с нее мокрую одежду, – сказал он.

– Так куда же ее класть, сэр?

– Ну, на пол, – сказал он.

Они положили ее на бок, но, когда Боузли начал стягивать с нее пальто, она перекатилась на живот, а потом на спину. Лицо у нее было пепельно-серое, рот открыт. Ему не понравилось любопытство на лице Боузли.

– Можете идти, – сказал он. – Остальным займется Мейсон. – Боузли и Джейкс ушли, а он сказал: – Надо ее раздеть, Мейсон.

Мейсон все время держал у ее носа пузырек с нашатырным спиртом, но она не очнулась. Теперь Мейсон снял с нее платье. Он взял платье у Мейсона, осмотрел его и бросил на пол.

– Нет, вы только поглядите! – сказал Мейсон. – Шерстяные кальсоны. Размеров на десять больше, чем следовало бы. Откуда они у нее, сэр?

И он опустился на колени, помогая Мейсону стащить с ее талии и ног тяжелую мокрую ткань.

Она поперхнулась, кашлянула. Ее рот закрылся, и он вздрогнул от неожиданности. Мейсон взял полотенце и начал быстро вытирать ее нагое тело, а рядом на полу кучкой лежала ее мокрая одежда, кучка – и вокруг расползающееся пятно сырости. Тут он увидел, что волосы на лобке у нее черные, а не светлые. Это неожиданно растрогало его, словно придав ей какую-то собственную жизнь, и он сказал Мейсону:

– Дайте мне полотенце.

Потому что Мейсон не притронулся к ее спутанным мокрым белокурым волосам. Он начал осторожно сушить эти волосы: дал воде впитаться в полотенце, а затем принялся тереть кожу под ними и заметил, что у корней они черные. Он тер и надеялся, что ее глаза откроются. Ее щеки чуть-чуть порозовели. У нее были длинные ноги, хрупкое худощавое тело и маленькие крепкие груди, которые он заметил теперь, когда она уже больше не была мокрой и холодной. Они завернули ее в одеяло и уложили на койку. Мейсон подтыкал одеяло, а он растирал ее кисти, и ему казалось, что она в сознании. Когда он откинул волосы с ее лба, она ухватилась за его руку. Глаза у нее, насколько ему было видно, не открылись, а пока он глядел на ее длинные сильные пальцы, по ее телу пробежала дрожь. Не высвобождая руки, он нагнулся к ней, чтобы разобрать бессвязные слова.

– Значит, они не смогли до нас добраться, а? Ты с ума сошел. Значит, они до нас не доберутся, а? – Шепотные слова сыпались слишком быстро. Губы ее продолжали двигаться, словно произнося слова, но не произносили их. Потом ему показалось, что он расслышал шепот: «Какое дерьмо!» Теперь она дышала более ровно. Она затихла, и они решили, что она спит, – возможно, она и спала, но ее пальцы крепче сжали его руку, один глаз открылся, и, еще не очнувшись, она тревожно прошептала:

– …не должен улизнуть… не дайте ему…

– Мисс… – начал он. – Мисс.

Но она как будто действительно спала, а потому он посмотрел на ее лицо, на высокие скулы, – на его изящную костную структуру.

– По-моему, она спит, – сказал он.

– А что все это значит, помер первый? – спросил Мейсон.

– Странновато, а?

– Ну, просто бредит во сне, – сказал Мейсон. – Я сотни раз такое слышал. И даже внимания не обращаю. А так у нее все в порядке.

– Значит, мы можем идти, а она пусть полежит.

– Но если койка понадобится?

– Тогда она ее освободит.

Он поглядел на нее и увидел, что она повернула голову набок. Наверное, она слышала их слова. Ее веки дрогнули, но не открылись. Она потянулась к надежной опоре его руки. Несколько секунд стояла тишина.

– Спасибо, – сказала она сонно. – Так замечательно… снова согреться.

– Мы принесем вам горячего супа.

– Спасибо.

– Мисс…

– А?

– Что произошло?

– Взрыв, – прошептала она, и ее губы задрожали. – Спустили шлюпку, она перевернулась, и остались только маленький матрос и Джетро.

– Кто вы? Как вас зовут, мисс?

– Джина Биксби. Мы едем к моему отцу в Лондон.

– Что он делает в Лондоне?

– Он банкир… Он и мистер Чоун… – Она сонно отвернулась, готовая уснуть по-настоящему.

– Достаньте ей какую-нибудь одежду. И резиновые сапоги, – сказал он Мейсону, который подбирал с пола мокрое платье. – Дайте ей спасательный жилет, скажите, чтобы она его не снимала, и объясните, где она должна находиться во время боевой тревоги. Но сначала пойдем посмотрим этого рыжего.

И он пошел впереди Мейсона на жилую палубу.

9

– Что вы о ней скажете, Мейсон? Сколько ей лет?

– Года двадцать четыре, двадцать пять. Избалована жизнью.

– Откуда вы это взяли?

– Судя по ее рукам и ступням.

– Ну, послушайте, Мейсон! Такие приметы устарели лет на пятьдесят.

– Устарели, так устарели. Но послушайте, помер первый. Женщина на корабле. Ведь матросы скажут, что она принесет несчастье.

– Наши матросы не скажут. Среди них нет ни одного бывалого моряка. Они все из другого мира – водопроводчики, таксисты, коммивояжеры.

Через водонепроницаемую дверь они прошли на жилую палубу мимо холодильника, который, по-видимому, недавно открывали – в воздухе стоял запах лежалых съестных припасов. Жилая палуба была вся пропитана застоявшимся семейным запахом тридцати мужчин, которые неряшливо жили бок о бок, ели и спали в похожим на подвал помещении во всю ширину корвета, тянущемся до носовой водонепроницаемой двери, – захламленный подвал в старом доме с койками, подвешенными к бимсам на потолке. Когда корвет кренился, приходилось пригибаться, чтобы койка не задела головы. Ничем не заслоненные лампочки над качающимися койками придавали им сходство с узловатыми лианами джунглей. В некоторых койках спали. Из рундуков торчали вещи. На шкафчиках стояла посуда. На длинной кожаной скамье сидел щуплый, быстроглазый, чернобородый морячок, которого они спасли, и, кутаясь в одеяло, хлебал из миски горячий суп. Он широко улыбнулся Айре Гроуму.

На одном из трех длинных столов лежал рыжеволосый детина, укрытый десятком одеял. Над ним наклонялись двое. Один из них – Хорлер – поглаживал его по голове и что-то шептал, а второй, старшина Хендерсон, увидев санитара, сказал:

– А, вот и щеночек. Может, он что придумает.

И Мейсон поспешил к ним со своим нашатырным спиртом.

– Парень в очень скверном состоянии, номер первый, – сказал Хорлер.

– Его так и трясет. Но он все-таки в сознании.

– Только не по-нормальному, сэр. Глаза у него то открываются, то закрываются, и он бормочет, старается улыбнуться, и тут же его бьет озноб, прямо как судороги какие-то. В жизни не видел, чтобы человек так замерзал.

– И вы не можете его согреть?

– Вы только посмотрите на него.

– Сколько одеял!

– Он как будто в шоке, – сказал Мейсон. – Может, стоит дать ему морфия? Бывает шок от переохлаждения? Вы что-нибудь о морфии знаете, номер первый?

– Ровным счетом ничего. – И он повернулся к сияющему морячку, который доедал свой суп.

– Почему он в таком состоянии?

– Его одежда была на девушке. Он ей ее отдал, – ответил морячок с явным йоркширским акцентом. – Понимаете, сэр, он снял свое пальто и надел поверх ее пальто, а когда она опять закоченела, так он, чтоб мне провалиться, содрал с себя штаны, снял шерстяные толстые кальсоны и натянул на нее. В жизни такого не видел: всю вчерашнюю ночь он просидел на холоде в одном мокром свитере.

– Его фамилия Чоун?

– Да, сэр. Джетро Чоун.

– Мистер Чоун! – сказал он, наклоняясь над ним.

При свете качающейся лампочки Джетро Чоун походил на индейца – индейский нос, индейские скулы. Однако его лицо заросло рыжей щетиной и волосы у него были рыжие. Трясущийся в ознобе рыжебородый индеец, чьи зубы выбивают безудержную дробь, а неподвижные голубые глаза суровы и холодны, как море. Наклоняясь над Чоуном, он почувствовал, что эти впившиеся в него глаза видят что-то очень ясно и не могут оторваться.

– Мистер Чоун… – сказал он, а затем как по наитию добавил: – Мисс Биксби очнулась. И чувствует себя хорошо.

Он повторял и повторял это, пока взгляд голубых глаз не сфокусировался на нем. Чоун начал что-то говорить, но слова терялись в перестуке зубов:

– Ага. Ага. Они уже пробовали и снова попробуют. И ничего у них, сволочей, не выйдет… – Тут все его тело забилось в дрожи, и он не справился с дергающимся подбородком.

– Больше ничего сделать нельзя, – сказал Мейсон. – Разве что обложить его грелками.

– Он под одеялами голый, Мейсон?

– Да, номер первый.

– И у, а если человек… – начал он и запнулся. – Человек мог бы забраться к нему под одеяла, голый, теплый, и крепко его обнять… – Он выжидающе умолк, положив ладони на бедра.

Все молчали. Он представил себе, как сам сжимает дрожащего человека в объятиях и греет его, пока тот не становится самим собой. Они могли прочесть эту мысль по его лицу, и сигнальщик, большой мастер качать права, решив, что их номер первый собирается раздеться догола на жилой палубе, в их доме, оскорбленно нахмурился. Выражение лица сигнальщика подсказало остальным, что им тоже следует оскорбиться, так что они оскорбились и неловко ждали, что последует дальше. Больше всех смутился Хорлер. Но в глазах Хорлера была робкая доброжелательность, а кроме того, верность… и он крикнул:

– А ведь правильно! Разрази меня бог, если я не сумею согреть беднягу! – и начал раздеваться. Никто не сказал ни слова, даже когда он разделся донага. – Ну ладно, ребята, – сказал он, забравшись под одеяла к Чоуну и крепко обхватив его руками, – тащите еще одеял.

Бородатый йоркширец встал, завернувшись в одеяло, подошел к столу и стал смотреть вместе с остальными. Никто ничего не говорил. Шли минуты.

– Черт! – сказал Хорлер. – Сколько же можно! – Но он не разжал рук. Наконец зубы Чоуна перестали стучать. Все смотрели как завороженные, наклоняясь вперед, потому что теперь его подбородок перестал дергаться. Постепенно его дыхание стало более ровным, светлые голубые глаза раскрылись и скользнули по лицам, по подвешенным койкам, испуганные и подозрительные; а потом, когда он разобрался, где он и что с ним, его рука высунулась из-под одеяла и легла на голову Хорлера – широкая рука с узловатым суставом пальца, со сломанным суставом пальца, и он провел ладонью по лицу Хорлера, словно хотел запомнить его на ощупь.

– Спасибо, – прошептал он.

– Какого черта! – крикнул Хорлер. Побагровев от смущения, он скинул с себя одеяла и спрыгнул на пол. Все захохотали. Все были рады.

– Вы здорово придумали, номер первый, – сказал Хорлер. – А, Мейсон?

– Мне самому следовало бы сообразить, – сказал Мейсон.

На мостике капитан повернулся к Джексону, штурману, чье лицо в солнечном свете было совсем уж цвета квасного дерева, затем зашел в радиолокационную рубку и тут же вышел из нее. На фоне синего солнечного моря он выглядел законченным военным моряком: квадратное лицо, квадратный подбородок – истинное воплощение военно-морского командира в минуту покоя. А он был просто счастлив, что находится далеко от дома, и чувствовал бы себя еще более счастливым, если бы верил, что война продлится еще годы и годы и ему не грозит возвращение туда. Дома ему жилось плохо. Прежде он был учителем истории в школе маленького городка, женатым на красивой девушке, которая смотрела на него снизу вверх. А потом его перевели в большой город. В большом городе они познакомились с рекламными агентами, которые объяснили ей, что она красавица, и помогли стать манекенщицей. Она узнала, что красивым женщинам нужны деньги и внимание – гораздо больше денег, чем мог дать ей муж, школьный учитель, и она пилила его, пока он не поверил, что настоящие деньги можно заработать, только продавая что-нибудь. Она завела приятеля, страхового агента большой компании, и капитан, ее муж, бросил преподавание, чтобы продавать страховые полисы, и возненавидел это занятие. Он начал пить. «Ни в коем случае не женитесь на красавице, если только не гребете деньги лопатой», – как-то сказал он. Но на войне он обрел свободу и уважение, опирающиеся на устав и инструкции. Если война будет продолжаться годы и годы, его жена за это время поувянет, и он сможет тогда вернуться домой. Или если он каким-то чудом разбогатеет, то тоже сможет вернуться домой.