Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

26

В комнате стало совсем темно, но Лиза не включила бра на стене. Голова ее покоилась у него на плече. Они курили и вели неторопливый разговор. Он звонил издателю, сказал он, и пообещал ему через месяц представить рукопись. Все складывается прекрасно. Издатель проявил большой интерес.

– Знаешь, Лиза, – сказал он негромко, – я искренне верю, что сейчас я понимаю произведения Шора лучше, чем понимал их он сам.

– По-твоему, Шор согласился бы с тобой?

– Ну… – Он помедлил. – Да нет, конечно, нет. – И оба засмеялись.

– Тебе не кажется, что тут стало холодновато? – спросила она. – Я что-нибудь накину на себя. Хочешь выпить?

– Нет. Мне надо работать, а выпью, спать захочется.

– А как же ты… если ты совсем не спишь?

– Что «как же»?

– Ничего, – сказала она со смешком. – А кофе?

– Лучше чай.

– Смешно!

– Что смешно?

– Я тоже пристрастилась к чаю.

Пока Ал одевался, она заварила чай. Потом они сидели на кухне, и он выкурил три сигареты из ее пачки. Он может спокойно взять всю пачку, сказала она. У нее целый блок в комоде.

– Погоди, я сейчас принесу тебе, – сказала Лиза, когда он собрался уходить.

Он спросил, зайти ли за ней утром, чтобы вместо поехать на похороны. И она снова ответила, что удобнее встретиться прямо там.

– Минутку, Ал. А мой ключ? – сказала она, когда он уже шагнул к двери.

– Твой ключ?

– У тебя мой ключ.

– Я думал, он мой.

– Оставь его здесь.

– В чем дело, Лиза?

– Я не хочу, чтобы кто-то мог застать меня врасплох.

– Кто-то?

– Больше меня никто врасплох не застанет, – спокойно сказала она. – Никогда.

– Не понимаю, что все это значит?

– Не хочу быть открытым домом, куда бы заходили и шарили по всем углам, – сказала она, пожимая плечами. – Ну право, Ал, гостю положено стучать.

– Ах, так. – Он внимательно глядел на нее. – Что ж, это справедливо… – И он вручил ей ключ. – Значит, увидимся.

Лиза поцеловала его, и он ушел. Она села за кухонный стол и долго сидела, размышляя. Наконец поднялась, пошла в ванную и встала под холодный душ. Струйки воды обожгли ее холодом, она подпрыгивала и шлепала себя ладошками по телу; выйдя из-под душа, почувствовала себя свежей, бодрой, полной сил. Сидеть дома было просто невозможно. Лиза оделась и вышла на улицу. Она шла квартал за кварталом. Однако как уверен теперь Ал в себе и в своей работе! Мысль эта все больше и больше занимала ее. Четко стучали каблуки по асфальту, и воображение ее заработало. Если все так хорошо оборачивается для Ала, думала она, если он проникся сознанием своей значительности, это можно принять за добрый знак – значит, грядут перемены к лучшему. Люди иного склада ума, чем у нее, наверное, задали бы вопрос: не есть ли это неизбежный, естественный ход событий? Она принялась размышлять на эту тему. Они, эти люди, сказали бы, что во всем происшедшем можно проследить некую строгую упорядоченность, которая возникла словно сама по себе, без направляющей руки; они сказали бы, что в вязи событий, приведших к смерти Шора, есть особая зловещая красота, а ей, Лизе, в них отведено маленькое – ей и предназначенное – местечко. Упорядоченность эта неотвратима, на ней лежит печать самой природы.

Лиза замедлила шаг, огляделась по сторонам: где она? Хорошо бы купить «Нью-Йорк ревью оф букс», «Пари матч» и «Нью стейтсмен», почитать, что творится в мире. Она миновала Художественную галерею Айзека на Янг-стрит, но тут же вернулась к витрине и начала разглядывать выставленную в ней большую картину. Отвратительная. Вся рассыпается на кусочки. Однако же странный у Айзека вкус, а казалось бы, такой деловой человек. Тем не менее ей захотелось зайти. Она уже год как не была ни в одной галерее. Девушка, сидящая у входа, сняла очки.

– А, здравствуйте, мисс Толен! Где вы пропадали?

В галерее Айзека знали всех своих посетителей. По залам бродило человек шесть. Держась подальше от них, Лиза не спеша переходила от картины к картине, красивая, элегантная. Она остановилась возле полотна незнакомого ей художника, отошла, потом снова к нему вернулась, села напротив, закурила сигарету и стала раздумывать, что именно в этом полотне привлекло ее внимание. Она отдалась созерцанию, обнаруживая в картине те скрытые точки напряжения, которые, соединяясь, претворялись в таинство формы, доставляющей ей такое удовлетворение. Просидев так до самого закрытия, она ушла из галереи последней.

Дома Лиза надела халат, обвязала голову большим платком и принялась энергично убирать квартиру. На это ушло два часа. Кухня прямо сверкала, Лиза и не помнила, когда она была такой чистой. Все в квартире протерто до блеска, все на своих местах. Лиза приняла ванну и вскоре уже спала крепким сном. Утром, когда она сбежала вниз, чтобы взять газету, залитая солнцем улица овеяла ее таким ласковым теплом, что у нее перехватило дыхание. За кофе она читала о Юджине Шоре, и снова ею овладело ощущение строгой и справедливой упорядоченности во всем, что случилось. Газета была полна Шором – взволнованные статьи, отдающие дань «уникальному художнику, который по праву принадлежит всему миру, но родился здесь, в этом городе». Подумать только! Быть может, это самый замечательный художник, которого подарил миру наш город. Он станет классиком. Цитировались и университетские светила. В газете была помещена фотография дома Шора. Как они все щедры теперь! Тут и там цитаты из статьи Кьюница о творчестве Шора, и уж теперь ни единого бранного слова в адрес Кьюница. Вероятно, кто-то сообщил в редакции, что он приезжает.

27

Лиза решила надеть черное платье. Оно такое строгое и элегантное. И единственное украшение – сирийское ожерелье, которое подарил ей отец. Все эти дни она избегала смотреть в зеркало на свое измученное бессонницей бледное лицо. Но сейчас, подойдя к зеркалу, едва узнала себя: красивая женщина с тайным трагическим сознанием неотвратимости судьбы. Она подъехала к церковке, которая стояла, далеко отступя от улицы, а за ней виднелось кладбище со старыми надгробьями, уходящими вниз по склону оврага. Отсюда можно было бы разглядеть дом Шора, если бы его не заслонял новый многоэтажный жилой дом. Два дрозда вспорхнули с высокого дерева на обрыве.

Она немного опоздала. Ал в черном костюме стоял в одиночестве возле входа в церковь и смотрел на Лизу, которая шла по дорожке. Смотрел с чуть удивленной одобрительной улыбкой.

– Здравствуй, Ал! – Она протянула ему руку.

– Пойдем скорее, Лиза, – мягко сказал он, – а то мы не найдем свободного места.

Церковь была полна – человек двести, не меньше. Как видно, на просьбу миссис Шор никто не обратил внимания. Служитель повел Ала и Лизу к скамье впереди. На них оборачивались, Лиза ловила на себе взгляды – все знакомые именитые лица. Вот импозантный доктор Стейси, ректор университета, со своей непроницаемой улыбочкой, хотя с Шором он ни разу и словом не перемолвился. Преподаватели и преподавательницы с филологического факультета, сотрудники издательств и много респектабельных пожилых мужчин с женами – видимо, преуспевшие школьные друзья Шора. Миссис Шор сидела на первой скамье, Лиза видела только ее затылок. Седая склоненная голова. Она единственная ни разу не обернулась. Глядя на нее, Лизе хотелось плакать. «Бедная женщина… бедная, славная женщина», – думала она.

Служба была короткой, но проповедь тянулась довольно долго. Очевидно, на молодого священника произвели впечатление почтенная аудитория и представители прессы, и ему хотелось воздать должное замечательному творчеству Шора, но прочесть хотя бы одну из его книг не хватило времени. Он цитировал Кьюница. Наконец проповедь кончилась, и все устремились к выходу. Лиза и Ал остановились сбоку от дверей.

– Кьюниц пригласил меня выпить с ним.

Стоя группками на зеленом газоне перед входом в церковь, провожающие ждали выноса гроба. Фоторепортеры нацелили камеры. У телевизионной камеры на треноге вид был допотопный. Миссис Шор со Старки Кьюницем вышли последними. Невысокая миловидная женщина, одетая с неброской элегантностью, приветливо улыбнулась друзьям, но губы у нее дрожали. На мгновение она словно окаменела, затем пересилила себя и со спокойным, сдержанным достоинством стала спускаться вниз по ступеням рядом с Кьюницем, который был не намного ее выше. Хорошо сшитый темный костюм Кьюница немного помялся, а галстук съехал чуточку набок. Но казалось, так оно и должно быть. Дородный, краснолицый, зоркие светло-голубые глаза смотрят вперед о пренебрежительным безразличием. Репортеры боялись к нему приблизиться: высокомерно вскинутая голова, равнодушный взгляд – как будто все, что достойно внимания, он давно уже приметил в этом городе и теперь, приехав сюда, не дает себе труда проверить свои впечатления и взглянуть на местных жителей в натуре: зачем, он уже и так все о них знает. Возможно, в этом была слабость Старки Кьюница: он доверял своим источникам – собирал мнения друзей, читал Юджина Шора, он уже сделал свои заключения, и сейчас ему было даже не интересно увидеть все воочию. То, что он имел сказать, было навсегда высечено на скрижалях нетленных сочинений Старки Кьюница.

Но вот к нему приблизился одутловатый от пива известный фельетонист Дж. Ч. Хилтон. Еще дороднее, чем Кьюниц, с рыжими вислыми усами, он, пожалуй, еще больше, чем тот, смахивал на старого английского полковника.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов…

– Забудьте обо мне, – твердо сказал Кьюниц. – Это не мои похороны.

– Я хотел поговорить о Юджине Шоре… теперь, когда он умер…

– А вы уверены, что он умер? – невозмутимо спросил Кьюниц. – Ведь все вы тут не так давно были убеждены, что уже похоронили его. На этом кончим.

– Доктор Кьюниц, моя фамилия Хилтон. Я говорю от имени издателя газеты. – Никто никогда еще не называл Кьюница «доктором». Однако, если навести справки, его можно было бы называть «доктором», особенно при апломбе Дж. Ч. Хилтона, – дело в том, что Кьюниц действительно был доктором философии. – Наша газета хотела бы поместить большое интервью с вами, на целую полосу. И, сэр…

– Я не знаю, кто ваш издатель, – высокомерно отрезал Кьюниц. – Сюда я приехал, чтобы почтить память Юджина Шора. Интервью? Передайте вашему хозяину, что интервью я беру у себя сам, только сам.

– Мой издатель хотел бы пригласить вас отобедать с ним. Обед или ужин, как вам удобно. Мы пригласили бы также и доктора Мортона Хайленда. Он будет счастлив побеседовать с вами. Давно уже нора вам познакомиться друг с другом, и мы счастливы предоставить вам эту возможность.

– Благодарю вас, – сказал Кьюниц. И, подумав, со смешком добавил: – Доктор Хайленд? Блестящая идея! По-моему, он выжил из ума.

– Извините меня, – сухо сказал Хилтон. – Извините. – И торопливо отошел.

– Мне лучше уйти, Ал. Я тут лишняя. – Лиза тронула Ала за руку.

– Разве ты не хочешь познакомиться с миссис Шор?

– Нет, я не вынесу… А вам я буду мешать, – поспешно проговорила Лиза, сильно его озадачив: он впервые слышал, что Лиза боится кому-то быть помехой. – Ты ведь будешь разговаривать с Кьюницем, Ал. Надо ли мне при этом присутствовать?

– С Кьюницем я уже поговорил.

– Ну и что он?

– Я изложил ему мою концепцию.

– И он одобрил?

– Он удивленно взглянул на меня, а затем сказал: «Что ж, продолжайте работать. Теперь мы можем позволить себе быть добрыми».

– А дальше?

– Я рассказал ему, что пишу, пишу и не могу остановиться. – Ал поглядел по сторонам. – Иной раз мне кажется, что я – стервятник. Мне хотелось сказать Кьюницу: «Знаете что, мы – стервятники». Но кто признается, что чувствует себя стервятником? Какой ученик, какой апостол, какой критик? Боже милостивый, нельзя же вот так просто обглодать кости Шора, поместить его в склеп литературы и на этом кончить! Для меня это что-то несравненно большее. Почему я чувствую себя полным жизни, энергии? Наверное, это страшно, что именно теперь я так увлечен работой и так уверен, что все в нем разгадал? Лиза, я не знаю…

– Не надо выдумывать, Ал. Это замечательно.

– Да, пожалуй. Когда же мы увидимся?

– Дай мне еще несколько дней, Ал. Я хочу прийти в себя.

– А знаешь, Лиза, мне кажется, мы расстаемся, чтобы начать все сначала и взглянуть друг на друга иными глазами, – сказал он так, будто уже почувствовал в ней что-то новое, загадочное, что-то глубоко в ней сокрытое, и это взволновало его. – Лиза… Что-то с тобой произошло.

– Ты тоже кажешься немного другим, Ал.

– Ну нет, я прежний, во мне ничего загадочного.

– Ты ведь можешь и не знать…

– Я начинаю ухаживать за тобой, Лиза. Я постучусь в дверь.

– Может быть, я и буду дома, – сказала она. – До свидания.

– До скорой встречи!

Чувствуя на себе неотрывный взгляд Ала, она шла по дорожке в густой тени, отбрасываемой церковью. И вдруг будто окунулась в солнечный свет. Ярко-синее небо над головой, ослепительное солнце, сочная зелень распустившейся листвы, а внизу веселые желтые нарциссы, пылающие алым огнем тюльпаны – все распахнулось перед нею так радостно, что она затрепетала, словно чьи-то руки обняли ее, словно сама природа, беспощадная, наливающаяся соками природа, принимала ее – ведь она позволила своей любви следовать собственным законам. Но все это ей уже сказала улыбка Ала – озадаченная, зовущая, восхищенная.

_________________

A FINE AND PRIVATE PLACE

New York 1875 © Morley Callaghan, 1975

Перевод И. Архангельской. Редактор И. Заславская

И снова к солнцу

1

В какие бы края ни попадал Айра Гроум – а он побывал на руководящих постах во всех самых дальних отделениях своей огромной корпорации, – его очень скоро начинали называть «коммандер»[6]6
  В английском военно-морском флоте чин, соответствующий капитану третьего ранга.


[Закрыть]. Нет, он ни словом не упоминал о своем прежнем чине или о своей блистательной службе в Северной Атлантике. Просто люди чувствовали себя с ним легче, называя его коммандером, ибо и после тридцати лет гражданской жизни он сохранил со времен войны все черты офицера высокого ранга, как сохранял при себе старого моряка Хорлера, как сохранял и всюду брал с собой свой старый элегантный «роллс-ройс». Он был строен, держался очень прямо и нисколько не утратил спокойной уверенности военного моряка. Говорил он негромко, словно все еще стоял на капитанском мостике у переговорной трубы, отдавая распоряжения рулевому. И точно так же, как капитан корабля не может вступать ни в какие личные отношения с членами команды и обязан всегда сохранять между собой и ими определенную дистанцию, так и он в своих отношениях с подчиненными не допускал ничего личного. Другими словами, он мог быть абсолютно беспощаден к ним и в то же время справедлив, так как по-человечески его ничто с ними не связывало. В раздевалках спортивных клубов он был добродушно-приветлив. Богатые люди любили его общество, рядом с ним у них появлялось ощущение большей надежности.

Все было так, словно Айра Гроум по-прежнему служил во флоте и просто нашел себе нового адмирала, – какое-то далекое правление, чьи приказы он выполнял дисциплинированно и безупречно. И все было так, словно он забыл, давным-давно забыл, что до войны был совсем другим человеком, с другим характером – молодым человеком, полным интереса к людям, студентом-археологом, уже успевшим поработать на раскопках в Юкатане. А в нынешней жизни он был уже не тем, а этим человеком, этим коммандером, который, наверное, никогда больше не услышит голосов в своем сердце.

На седьмом году жизни в Сан-Паулу, где у его Бразильской энергетической компании было вложено три миллиарда долларов в предприятия общественного пользования, он все чаще начал сталкиваться с мелкими трудностями, разрешать которые оказывалось нелегко. Как верховный представитель своей компании в Сан-Паулу, он пользовался огромным политическим влиянием и жил на широкую ногу. С Джулией, своей женой, он познакомился еще в колледже, и они поженились, когда кончилась война. У них был сын Крис, который бросил колледж и обосновался в Соединенных Штатах. Айра Гроум прекрасно играл в теннис, ездил верхом и устраивал у себя званые вечера. С гостями он был обаятелен, и обычно все заботы по их приему ложились на него одного, так как Джулия страдала алкоголизмом. Она доставляла ему множество хлопот, и все восхищались, как он мягок с ней и заботлив. Полковники обхаживали его и старались, чтобы у него не было недостатка в обществе красивых молодых женщин. Иначе он был бы обречен на одиночество по ночам, потому что его жена лежала в одной из клиник Сан-Паулу и ее печень стремительно разрушалась.

Утром в тот день, когда Джулия умерла, Айра сидел у ее кровати и смотрел, как она пробуждается от тяжелого забытья. Ее глаза наконец открылись и посмотрели на него – затуманенные глаза, словно она еще не очнулась от сна, и эти глаза на этом опухшем безобразном лице вдруг исполнились радостного удивления, как будто она только что проснулась и увидела его у кровати.

– Айра, Айра, – прошептала она, словно он и правда был здесь для нее и с ней, как много лет назад, когда они еще не поженились и она была своей в его легкой, ничем не скованной жизни. И теперь, глядя на него сияющими удивленными глазами, она как бы прожила в этот краткий миг полусна всю ту жизнь, которой не нашла с ним. – Это ты, Айра, – шептала она. – Это правда ты.

– Да-да, Джулия, это я, – сказал он, теряясь перед ее зыбкой радостью. – Я здесь.

Но от звука его голоса ее мысли прояснились, и когда, глядя на него, она узнала его теперешнего, радостное удивление исчезло из ее глаз вместе с трепетной надеждой, и она отвернула лицо.

– Нет, – шепнула она. И он почти перестал различать прерывистые слова, доносившиеся с подушки. Она исполнила, что Айра Гроум, возникший в ее мыслях, такой нужный и близкий в жизни, привидевшейся ей во сне, был совсем не тот, кто сидел рядом с ней сейчас.

– Почему ты стал таким чужим… после того как женился на мне? – шептала она. – Куда ты ушел, Айра? У тебя была другая? И ты не мог ее забыть?

– Все это чепуха, – сказал он ласково, но не смог продолжать от изумления и обиды. Ведь все знали, как внимателен он был к ней. Ведь все говорили ему, что это настоящий героизм – так терпеливо мириться с ее состоянием. Больше она ничего не сказала. Она уснула. И сидя рядом с ней в тягостном изумлении, понимая, что она умирает, он задумался, спрашивая себя, в чем же он ее обманул. Долгое время он сидел не шевелясь. И уже думал о том, в чем он обманул себя, – это пришло как внезапное осознание, что ты лишился руки или ноги, как первое ощущение нахлынувшей боли. Потом, когда он встал и нерешительно откинул волосы со лба Джулии, он задумался над тем, почему его вдруг охватило странное чувство, что жизнь так и будет проходить мимо него, пока… пока не… пока что?

Когда Джулия умерла, он с неясной тревогой ждал приезда сына из Штатов на похороны. Крис был теперь одного роста с отцом, но очень тощий и долговязый. Он не стриг волосы и играл на гитаре. За эти годы он писал мало, и только матери. В машине после похорон Айре Гроуму хотелось обнять Криса и рассказать о своем недоумении, о своей боли, но он не сумел прорваться сквозь собственную привычную сдержанность.

– Что же, постараемся выдержать. Не поддаваться, верно, Крис? Не поддаваться! – Только хотел он сказать совсем не то. И голос был не тот, какой, казалось ему, звучал у него в сердце.

– Угу, – сказал Крис. – Потрясающе.

Когда они вышли из машины перед отелем и Хорлер ждал дальнейших распоряжений, Крис сказал:

– Ну, сэр, теперь, когда с этим покончено, не ждите от меня больше ни писем, ни вообще ничего.

И ушел. В тот же вечер он уехал.

На следующий день в правлении Айра Гроум повел себя странно. Его секретарша мисс Маккендлс, молоденькая англичанка из лондонского филиала, которая добилась перевода в Сан-Паулу, потому что говорила по-португальски, запуталась в своих отношениях с армейским офицером. Когда она приходила утром на работу, глаза у нее были усталые и красные, словно она проплакала всю ночь напролет. В это утро Айра Гроум впервые заметил ее глаза и распорядился, чтобы ей на стол поставили цветы. Позже она зашла в его необъятный кабинет с огромными окнами.

– Благодарю вас за цветы, коммандер.

В ее голосе была неловкость и тревога.

– Не за что, мисс Маккендлс, – сказал он и замолчал. Она растерянно ждала.

– Послушайте, я не мог бы чем-нибудь помочь? – сказал он.

Ужаснувшись, что он знает про ее горе, она пробормотала «нет, сэр» и выбежала из кабинета.

Он чуть было не сказал: «Погодите, вы напрасно себя обделяете. Я вовсе не бесчувственный человек». И внезапно подумал: а не оттого ли ему в голову пришли именно эти слова, что на самом дело обделял себя он сам? Эта девочка не могла поверить, что он способен сейчас почувствовать ее боль. И Крис не мог поверить. И он сам. Все его привычки, самый стиль его жизни сжимали его как тиски, а он пытался и пытался вырваться из них.

Затем, два дня спустя, когда он долго совещался в зале правления с тремя директорами, которые приехали обсудить с ним предложение правительства национализировать их местные предприятия, произошло кое-что еще: он начал слушать их с недостойной его рассеянностью.

Все уже было сказано, все взвешено, переговорено со всеми, с кем следовало переговорить, и он уже сказал: «Могу вас заверить, господа, что нас будут допекать еще месяца три-четыре. Но у них просто нет таких денег, а компаниям, готовым принять долевое участие, они не доверяют. Нам придется дать солидные взятки, и нас оставят в покое еще несколько лет». Все трое приезжих директоров – Генри Гордон, Альберт Роджерс и Джей Уиндспир – разменяли шестой десяток, все трое сохранили свои шевелюры, все трое неодобрительно улыбались. Лишь один из них – Роджерс – имел привычку перемежать свою речь похабщиной. А Гордон так даже был эрудитом. Выразив свое полное доверие к выводам Гроума, они принялись обмениваться шутками, а он рассеянно смотрел в окно. И внезапно ему представились полные народа улицы Сан-Паулу в ярком свете неоновых реклам: лоснящиеся коричневые лица, женщины в ярких платьях, черные лица, сводники, карманники, аферисты, улицы-базары, сулящие нежданные, непредсказуемые, захватывающие приключения… И тут он перевел взгляд на своих коллег. Гордон ерзал в кресле – он страдал геморроем, а Роджерс запивал водой таблетку – у него была язва желудка. И глядя на них, Айра Гроум вновь ощутил ту боль и изумление, которые все нарастали я нарастали в нем с той минуты, когда его ошеломили слова умирающей жены. Это не его люди, подумал он. Это осмотрительные люди, это счетоводы, которые осведомлены только в мелких трагедиях упорядоченного быта и ничего не знают о красоте щедрого избытка во всем. Но кто же тогда его люди? Где они? И в новом, таком непривычном сне наяву ему пригрезились затерянные где-то мужчины и женщины, не признающие законов, полные страстей, которые делают жизнь реальной и ощутимой.

И он потянулся к этим буйным лицам, которых не сумел различить, потянулся к волнениям, к остроте их беспощадных страстей и страданий, которых сам почувствовать не мог. Он был скован, его отбросили, отвергли, обрекли остаться там, где он был, и таким, каким он был. Но за что? Что он сделал? Где? Когда? Если бы только он мог пережить заново какие-то эпизоды своей жизни, вскрыть копилку своих нетронутых воспоминаний. Пережить их заново. Если бы он, пока еще не поздно, сумел найти то самое нужное место – вот тогда жизнь перестала бы обходить его стороной…

Он вовремя спохватился, осознал тишину в комнате и сочувствие в глазах своих коллег. Их глаза бесцеремонно говорили, что они понимают, как он удручен смертью жены, и он поежился от смущения. «Я слишком стар для подобной ерунды. Довольно. Хватит», – подумал он угрюмо. И тут же, когда они поднялись, договариваясь о том, чтобы пообедать вместе, он сказал себе, что все очень просто: ему надоела его жизнь в Сан-Паулу. Осточертела.

Две недели спустя он сообщил в правление корпорации, что уходит. Когда они всполошились и начали уговаривать его остаться, он смеялся. Они предложили пост в Мадриде – ему же нравилась Испания. Они предложили Токио. Он ответил, что едет домой – там ему будет проще решить, чем он хочет заняться дальше. До самого его отъезда из Сан-Паулу ему звонили через континент члены правления, а также политики, их друзья, и все они очень хотели, чтобы он обязательно остался в упряжке, и все взывали к его чувству долга и подчеркивали, как нужен обществу такой человек, как он. Вот, скажем, муниципальная комиссия по полицейским делам. В председатели необходим сильный человек. Накануне его возвращения домой в местных газетах появилась фотография с заметкой. Коммандер Гроум, глава Бразильской энергетической компании в Сан-Паулу, согласился занять пост председателя полицейской комиссии. Он поселится в прекрасном старинном уилкинсоновском доме над оврагом, как только завершится ремонт.

Он прилетел с Хорлером на исходе сентября в не по сезону жаркий вечер, и в десять часов они мчались в такси по шоссе вдоль озера и вскоре увидели, как на фоне неба в теплой дымке один за другим встают светящиеся огнями этажи небоскребов. В этом городе у него не было друзей. А те, кого он знал, принадлежали к миру корпораций, обосновавшемуся в этих светящихся ярусах, увенчанных лучами прожекторов. Новый город. С каждым днем он становился все новее. Подмигивающий красный шар указывал вершину самой высокой башни в мире. А далеко внизу был отель, некогда такой многоэтажный и внушительный, а сейчас – просто еще один большой освещенный брусок.

В вестибюле три человека ждали его приезда. Том Макнелли, заместитель управляющего, вышел из кабинета встретить клиентов, прибывающих из аэропорта. Щеголеватый человек без возраста, он служил в отеле двадцать лет. Люди, останавливавшиеся там много лет назад и не забывшие Макнелли, с удивлением смотрели на его черные волосы и думали, что он их красит. Но он их не красил. Жена Макнелли, его ровесница, выглядела так же молодо, как он. Днем Тому Макнелли позвонил Энгус Макмертри, жесткий, властный человек, банку которого принадлежала закладная на отель, и распорядился, чтобы коммандеру Гроуму было оказано все внимание, какое только возможно.

– Сообщите мне, когда приедет коммандер Гроум, – распорядился Макнелли, обращаясь к портье, и вернулся к себе в кабинет.

Ева Медоуз, стоявшая теперь возле лифтов, была женщина без малого сорока лет, просто и элегантно одетая, с золотисто-каштановыми волосами, очень красивая, – но ее полная тепла и неги красота казалась недоступной из-за безмятежной задумчивости. Ева только что ушла из бара, избавившись от своего развязного спутника. Здесь, у лифтов, она могла следить за конторкой портье, делая вид, будто нетерпеливо поглядывает на часы. Образованная, дорогая и очень разборчивая проститутка, Ева узнала про Айру Гроума из газет – она всегда тщательно собирала сведения о богатых и одиноких мужчинах, которые останавливались в этом отеле.

Третий из ожидающих, поговорив с Макнелли, отошел в глубь вестибюля. Это был преждевременно поседевший человек в нелепой твидовой шляпе и дорогом костюме из верблюжьей шерсти. Лео Котра вел популярную колонку в «Уорлд», и здесь, в вестибюле, пожилые дамы и седовласые мужчины, проходя мимо, искательно говорили «добрый вечер, мистер Котра» в надежде, что он ответит на их приветствие, – и он неизменно отвечал любезным кивком. Давным-давно Лео Котра был близким другом Айры Гроума – когда оба они были молодыми морскими лейтенантами. Но с тех пор Лео Котра пришел к выводу, что Айра Гроум символизирует все, что он сам ненавидит. В течение многих лет, окрестив себя «наблюдателем Айры Гроума», он ждал известия, что коммандер довел кого-нибудь до сумасшествия или сам сошел с ума. Время шло, начались и кончились другие войны, и теперь Лео Котра, узнав, что произошло в личной жизни Айры Гроума, задумал написать о нем статью. С его точки зрения, человек калибра Айры Гроума никак не должен был возвращаться домой и уж тем более возглавлять местную полицейскую комиссию. Лео Котра просто не мог себе представить, чтобы Орденоносный Гроум сидел в полицейском управлении, где по коридорам снуют полицейские, и вырабатывал политику городской полиции, и распределял фонды вместе с такими типами, как проповедник нравственности старый судья Бентон, и богатый психиатр доктор Хонсбергер, который добился назначения в комиссию по каким-то собственным хитрым соображениям, и третий ее член – улыбчатый мэр Стронек. Разве что Айра Гроум дожил до той точки, когда ничего другого для него не остается. Разве что он и правда немножко свихнулся.

И Лео Котра, кивая в ответ на почтительные приветствия от верных читателей, не спускал взгляда со столика портье, перед которым уже выстроилась очередь приехавших из аэропорта. Впереди стояли только пожилые – мужчины в помятых широких и светлых летних костюмах, с лицами, потными от жары, с галстуками, оттянутыми от воротничков, и женщины, которые оттягивали платья у выреза. А потом, словно по волшебству возникнув ниоткуда, гуськом появились восемь девушек, все со счастливыми лицами, улыбающиеся, не замечающие жары.

Айра Гроум и Хорлер тоже вышли в вестибюль, но не встали в очередь к конторке. Айра Гроум занял позицию шагах в десяти от нее посреди огромного восточного ковра, отгородившись от очереди четырьмя дорогими чемоданами из свиной кожи, как маленькой крепостной стеной. Сбоку, поглядывая на чемоданы, стоял носильщик. К конторке направился Хорлер, седой и грузный, но он прошел мимо очереди.

– Коммандер Гроум, – сказал он сосредоточенному портье, который взглянул на него, заморгал и вызвал Макнелли. Тот немедленно пришел и сам занялся их регистрацией.

– Надеюсь, вы хорошо долетели, мистер Хорлер, – сказал Макнелли.

– Неплохо, неплохо. А тут у вас жарковато, а?

– Последняя роза ушедшего лета.

– Отлично сказано. Последняя роза ушедшего лета. Вот-вот!

– Ваша спальня в номере смежная, мистер Хорлер.

– Очень хорошо.

– Если коммандер не устал, он еще успеет на последнее представление в Зале.

– Я ему скажу.

– Просто позвоните туда. Столик для него будет оставлен.

На коммандера Макнелли почти не смотрел: он успел разглядеть его, пока выходил из кабинета. Он уже распорядился, чтобы на стол в номере коммандера поставили самую большую корзину с фруктами и коробку мятного драже в шоколаде. Мало кто из приезжающих получал мятное драже. Фрукты – да, конечно, но не драже. Макнелли знал, что коммандер Гроум богат и что его приезда ожидает вся верхушка корпорации. И Котра напишет о нем статью.

Ева Медоуз, едва увидев Айру Гроума и узнав его по фотографии, оставила наблюдательный пост у лифтов и медленно направилась к нему все с тем же рассеянным и высокомерным видом, словно ее мысли были заняты чем-то своим. Мисс Медоуз никогда не пользовалась услугами сводника. Зачем? Ей достаточно было задумчиво остановиться, так, чтобы мужчина полностью воспринял ее изящество и мягкую элегантность. То, что она читала про Айру Гроума, ей понравилось. Богатый и влиятельный человек. Вдовец пятидесяти трех лет – возраст самый податливый. Военный герой. Человек, заслуживший в Северной Атлантике столько морских орденов и наград, что его прозвали «Орденоносный Гроум». И шествуя победным маршем вверх по иерархической лестнице корпораций, он словно бы собрал и все тамошние награды. Богатые награды! Именно то, что ей нужно. Она плавной походкой прошла по огромному ковру и вдруг остановилась, чуть улыбнувшись своей легкой умудренной улыбкой.