Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Вы уверены, Лиза? А я – нет. Я думал о нем и сомневался. Видите ли, я испытываю к людям неодолимое любопытство.

– Да, я помню. Вы сказали, что вам будет очень любопытно.

– Так и было.

– Вот именно, – сказала она со вздохом. – Только одно любопытство.

– Так уж я устроен, Лиза.

– А сейчас и я вам внушаю любопытство, – сказала она со слабой улыбкой. – Ведь так?

– Конечно.

– Одно только любопытство?

– Послушайте, Лиза… – сказал он неловко.

– Что же, я знаю. И, по-моему, с самого начала знала.

– Вы красавица, – сказал он, ласково глядя на нее, потом медленно склонился, по-прежнему не отводя от Лизы глаз. В молчании, чуть ли не с благоговением он взял ее лицо в ладони. В его глазах были такой восторг, такая жажда и изумление, что она боялась вздохнуть, чтобы не нарушить это мгновение, не потерять этот взгляд, не потерять ощущение ладоней на своем лице. Потом она задрожала. И не смогла не протянуть рук, не обнять его порывисто. Он прижался к ней, она почувствовала, как бьется его сердце. Все для нее рушилось. Обнимая его, она думала, что сейчас заплачет.

Его руки скользнули ей на плечи, он решительно приподнялся и отодвинулся от нее. Когда он встал, одергивая куртку, их взгляды встретились. Он отступил еще дальше – как ни разу не отступил ни один прикоснувшийся к ней мужчина. Его растерянность длилась секунду, потом он покачал головой почти с гневом.

Ее щеки жгуче пылали, она готова была его ударить.

– Ничего, ничего, Лиза, – сказал он. Помогая ей подняться, он ласково, бережно ее обнял, и ей стало дурно от невыносимого унижения.

– Я перестала быть самой собой, – прошептала она.

– Нет, Лиза, – сказал он. – Это вы… А что происходит со мной, вас не касается. И не должно вас тревожить. Забудьте.

– В одном Ал ошибся, – судорожно пробормотала она. – Он говорил, что в вас нет ни малейшего эгоцентризма. А вы все видите только через себя. Разве я не права?

– Вполне возможно. Вполне возможно, – сказал он, и она осталась стоять, пристыженная и одинокая, а он начал с легкой улыбкой расхаживать по комнате. В конце концов он обернулся к ней.

– Я скажу вам, что я сделаю, Лиза. Я позвоню вашему Фултону и сообщу ему, что пишу очерк об этом городе для «Уорлд».

– Благодарю вас, – шепнула она, пытаясь улыбнуться.

– Спокойной ночи, Лиза.

– Спокойной ночи, – сказала она.

На улице она бегом кинулась к машине. Сосед, поливавший свой газон, кинул взгляд на нее и на дом Шора. Вне себя от страшного унижения Лиза пробежала мимо своей машины и только шагов через сто остановилась, решив, что машину угнали. Но тут она увидела ее позади себя, бросилась к ней и торопливо захлопнула за собой дверцу.

«Ал, Ал, если бы я не любила тебя так сильно…» – шептала она, закрыв глаза. Даже в машине ей казалось, что кто-то видит ее. Она уехала, но Шор все стоял перед ней, все отступал с улыбкой, в которой было мучительное презрение – к себе, не к ней.

20

В темном проулке, ведущем от гаража к дому, стук ее каблуков казался очень громким. Лиза открыла входную дверь и услышала какой-то звук наверху – скрип закрывающейся двери. Она испугалась. В последнее время в их районе было много грабежей. Медленно поднимаясь по ступенькам, она крикнула:

– Это ты, Ал? – просто чтобы неизвестный подумал, будто она кого-то ждет.

– Ага, это я, – отозвался Ал из кухни.

Она не могла поверить, что это и вправду он, и, дрожа, остановилась, готовая кинуться вниз. Но тут он подошел к двери.

– Здравствуй, Лиза, – сказал он.

– Ал! Это правды ты?!

– Конечно, я. Но это твой дом. Поднимайся же.

– Я ведь не знала, кто это, – сказала она и смолкла. Неужели мистер Шор мог вот так сразу связаться с ним? Но тут же здравый смысл подсказал ей, что Шор не успел бы этого сделать. Значит, Ал вернулся к ней потому, что сам этого захотел. От радости и облегчения у нее подкашивались ноги, и она с трудом одолевала ступеньку за ступенькой. – Ну как ты, Ал? – спросила она, входя за ним в гостиную.

– Отлично.

Он похудел и побледнел, но выглядел чистым и улыбался все той же милой чуть кривой улыбкой. Длинные волосы были тщательно расчесаны, борода аккуратно подстрижена, и рубашка на нем была свежая.

– А как ты, Лиза? – спросил он садясь.

– Ал, мне так жалко, что меня не было дома.

– Но о чем тут жалеть?

– …что я не слышала, как ты поднимаешься по лестнице.

– Я звонил под вечер. Но тебя не было.

– Да-да… Ал! – Она улыбнулась. – Я разговаривала с мистером Шором.

– Он позвонил?

– Я ему позвонила, Ал. Я с ним виделась.

– У него дома? О господи, Лиза!

– Ал! Милый, милый. – Она хотела засмеяться, но смеха не получилось.

– Господи, до чего неудобно! Лиза, как ты могла?

– Ал, ты ничего не понял, – сказала она весело. – Нет, погоди. Выслушай меня. Я ему позвонила. Я сказала, что мы решили, что тебе следует поработать где-нибудь совсем одному. Так, чтобы даже я не знала, где ты. Понимаешь? – У нее не было ощущения, что она лжет. Ей казалось, что она его щадит, избавляя от того, чего он не способен понять. – Я это имела в виду. И все, Ал, больше я ничего не сказала. Но теперь, мол, я стала беспокоиться и подумала, что, может быть, он, Шор, что-нибудь о тебе знает. Он все понял. Ал… он сказал, чтобы я приехала к нему, если мне хочется выговориться. И мне стало легче. Ал… Я так волновалась. А было все очень просто… словно я увиделась с тобой. На нем была в точности такая куртка, какую я хотела купить тебе…

– Лиза… – но он не договорил. Несмотря на поднявшийся в нем отчаянный протест, он понимал ее и в чем-то ей сочувствовал. Вздохнув, он мягко спросил: – Ну и как Шор?

– Прекрасно, Ал. Ты знаешь, он очень благожелательный человек. И он был рад твоему письму. Оно его развлекло. Ты ему нравишься, Ал. – Она стремилась избавиться от Шора, выкинуть его из головы, чтобы Ал мог ее обнять. – Давай я сварю тебе кофе, – сказала она.

– Хорошо, – ответил он и пошел за ней на кухню. Пока она занималась кофе, он взял вечернюю газету.

– Посмотрим, что делается в мире, – сказал он, перелистывая страницы. Совсем как прежде – он всегда поздно брался за газету. Сколько раз он сидел на этом самом месте и читал газету. Она понимала, что спрашивать о том, где он был все это время, ни в коем случае нельзя. Он без особого интереса поговорил о последних военных сводках.

– Я стрельну у тебя сигарету, – сказал он. У него никогда не было своих сигарет. Он курил, прихлебывал кофе и читал. – Так, значит, Шору понравилось мое письмо о полицейском, – сказал он вдруг.

– Оно его развлекло. Он собирался ответить.

– А почему же не ответил?

– Наверно, еще ответит.

– Что ему мешает?

– Знаешь, Ал, – сказала она, поставив локти на стол и подперев подбородок ладонями. – Что касается Шора… Меня вдруг как осенило. Я смотрела на него и слушала. Философия Шора! Взгляд Шора на жизнь! Что такое философия, Ал? Кому в наши дни нужна философия? То есть я так думала на свой дурацкий лад, пока я его слушала. – Она улыбалась, выжидала, снова улыбалась, томясь желанием подтолкнуть его. – Любой грамотный механик способен свинтить какое-нибудь подобие философии. Ты сам понимаешь. Вот тут-то меня и осенило. И я сказала себе: «У этого человека нет никакого взгляда на жизнь. Только взгляд на самого себя. Не на жизнь – на себя». Это очень нелепо, Ал?

– Нет, это не нелепо, – ответил он. А потом вдруг замолчал и задумался.

– Что это значит, Ал? Или это ничего не значит?

– Не знаю.

– Об этом, наверно, даже и думать не стоит?

– Нет, я подумаю. – Он замолчал, вероятно взвешивая ее наблюдение. Совсем простое, и никто его ему не навязывает. Для нее это была тихая и прекрасная минута – сидеть и наблюдать, как он размышляет. Внезапно он сказал: – Ну, мне пора идти, Лиза.

– Идти? Куда идти?

– Я только на минутку зашел.

– Ты не останешься?

– Я просто хотел взять свои заметки, ну и остальное, – сказал он.

Они оба встали, и она в полной растерянности пошла за ним по коридору. Если бы он оглянулся, он бы увидел, в какой она панике, но он, не оглядываясь, вошел в свою комнату. Она смотрела, как он открывает ящики, вынимает папки с заметками и с тезисами, которые она перепечатывала, как он опустошает ящики, забирает все свои материалы о Юджине Шоре. Потом он достал из шкафа свой портфель и открыл его, а она стояла, скрестив руки, откинув голову, но все еще сдерживала возмущение. Потом она подумала: «Нельзя, чтобы он сложил папки в портфель. Нельзя, чтобы он его закрыл!»

– И куда же ты думаешь забрать все это, Ал?

– Туда, где я смогу работать.

– Вся эта работа была сделана тут, Ал!

– Ну и что? Это моя работа, и я не оставлю ее здесь.

– Нет, оставишь, Ал.

– Лиза, я же объяснял тебе…

– К черту! Нельзя допустить, чтобы этот человек довел нас до такого, Ал! – сказала она с отчаянием. – Этот властолюбец не добьется своего!

Он долго молчал, недоуменно глядя на нее, потом спросил:

– Чего не добьется? – И, нахмурясь, протянул руку к папкам, но она успела их схватить и попятилась к письменному столу.

Он удивленно засмеялся.

– Ну ладно, Лиза. Перестань.

Но она отступала от него, едва он делал шаг. Они дважды обошли стол. Она судорожно прижимала к груди папки. Он попытался выхватить их, и она ударила его по руке.

– Ты с ума сошла, – сказал он. – Довольно, с меня хватит! – И закрыл дверь. Потом невозмутимо придвинул кресло к краю письменного стола, словно отрезая выход непослушной собаке, и медленно двинулся вокруг стола. Она попятилась, собираясь прыгнуть на диван и обежать кресло, но он оттеснил ее в угол: позади был диван, слева – окно. В ту секунду, когда она готова была упасть на диван, прижимая к себе папки, и разрыдаться, он бросился на нее. Ярость на его лице пробудила в ней упрямство. Он схватил ее за плечи и так их стиснул, что она ахнула от боли. Пытаясь ударить его папками, она закричала:

– Дурак проклятый! Ни за что! – И швырнула тяжелые папки в окно, так что стекло разлетелось вдребезги. Папки со всеми листочками и клочками вылетели на улицу. Они услышали, как они мягко шлепнулись на асфальт.

– Ну и сволочь же ты! – заорал он и бросился на нее снова.

Опрокинув ее на кушетку, он ногой отшвырнул кресло, вдвинутое между столом и кушеткой, и схватил ее за горло. Она вцепилась ему в волосы. Внезапный страх привел ее в неистовство, заставил напрячься все ее существо. Она задыхалась, хрипела, но ей хотелось заплакать, потому что она чувствовала его на себе, на всем своем теле, хотя уже не могла дышать. Неожиданно руки на ее горле расслабились, и он замер. Вся дрожа, готовая разразиться слезами, но цепляясь за него, прижимаясь к нему, она поглядела ему в лицо.

– Господи! – прошептал он и медленно распрямился. – А меня еще называли рыцарем!

Такого выражения на его лице она еще никогда не видела: ненависть и отвращение к самому себе. Словно он потерял себя. Затем он весь подобрался и с гордым достоинством, которое повергло ее в растерянность, отступил от нее. Она вспомнила, как отступил Шор. Ей вдруг показалось, что Шор рядом, повсюду здесь, не дает ей дышать, и она закричала:

– Пошел к черту! Уходи! Я ударю тебя чем-нибудь! Я тебя убью!

– Лиза, – сказал он. – Извини. Я ничего подобного не ожидал.

Ни ее угрозы, ни собственное загнанное внутрь бешенство не смогли нарушить этого спокойствия. Он повернулся, чтобы уйти, но ее обезумевшие, яростные глаза заставили его остановиться. Он замер, глядя на нее, словно только теперь заметил в ней нечто такое, о чем прежде и не подозревал. И шагнул было к ней, словно став выше, шире в плечах и сильнее духом. Но потом, не сказав больше ни слова, повернулся и вышел.

21

Рано утром сияло солнце, но к десяти небо затянуло тучами, и, когда Ал стоял в ожидании на ступенях старой ратуши, зарядил дождь. Он было решил укрыться под центральной аркой, но тут увидел, что из универсального магазина торопливо вышел Шор в своем двубортном коричневом костюме и шляпе: прямо-таки крупный банкир, угодивший под дождь. Он побежал рысцой и по ступенькам поднимался, тяжело дыша; румяное его лицо стало совсем красным.

– Здравствуйте, Ал. Я не был уверен, придете ли вы. – Он отступил на шаг, внимательно вглядываясь в него. – Да вы отлично выглядите, – сказал он.

Но Ал уловил его оценивающий взгляд. «Что Лиза наговорила про меня?» – подумал он, шагая по коридору к залу суда, где проводились предварительные разбирательства.

– А я не в форме. Пыхчу вот, – усмехнулся Шор. – Всю дорогу шел пешком, чтобы размяться, – необходимы физические нагрузки. Никак не ожидал, что пойдет дождь. – Когда они свернули в коридор, где скопились люди, которые стали один за другим входить в зал, Шор повернулся к нему: – Я думал, вы придете с Лизой.

– Она занята, – ответил Ал. Они следом за всеми вошли в зал, обшитый старыми дубовыми панелями, и сели на задней скамье рядом с двумя солидными пожилыми пуэрториканцами. Народу собралось порядочно. Во втором ряду сидела мать Хуана – низенькая полная усталая женщина с испуганным лицом. Рядом с ней сидел Тони Гонсалес в темном костюме, в котором он явно чувствовал себя неловко. Позади них сидели молодые ребята из небольшой панамской общины, робеющие, плохо одетые, и еще трое строгих и чинных пожилых мужчин в приличных костюмах. Четверо полицейских в форме сидели вместе. Кроме них, в зале разместились еще человек двадцать мужчин и женщин – непонятно кто и откуда. Все ждали появления коронера[5]5
  В некоторых странах специальный судья, в обязанности которого входит выяснение причины смерти, происшедшей при необычных или подозрительных обстоятельствах.


[Закрыть].

– Насколько я понял, Лиза к вам заходила, – сказал Ал.

– Да. Рад был ее видеть.

– Как вы ее нашли?

– Все такая же. Вы беспокоитесь за Лизу?

– Она считает, что я гублю свою карьеру.

– Мне кажется, она примирится с этим.

– По-моему, она сейчас немножко в расстроенных чувствах, – уклончиво сказал Ал, силясь улыбнуться. – Если бы вы писали о Лизе, не знаю, какой бы она вам сейчас представилась… и куда бы вы ее поместили. Хотя… может быть, вам это ясно.

Судебный пристав потребовал тишины и порядка, а затем в зал вошел коронер – доктор Болдуин, высокий, статный мужчина лет пятидесяти с густыми, зачесанными назад черными волосами. На нем был темный двубортный костюм в узкую полоску. Холеный, довольный собою господин. К тому же здесь он чувствовал себя как дома. В колледже он считался звездой футбола и как футболист преуспел заметно больше, чем как врач, но все его знали и любили, и потому он получил место коронера.

Он приветливо улыбнулся присяжным, которые, точно виноградины с одной лозы, все были примерно одного с ним возраста, то есть лет пятидесяти, все аккуратные, ревностно относящиеся к своим обязанностям, все полны решимости по мере сил сохранить свою совесть чистой, и все явно из имущего класса.

За столом перед креслом коронера сидели два юриста, настроенные отнюдь не благожелательно друг к другу. Старший из них, Генри Рэлстон, выполнял обязанности помощника коронера. Его двадцатипятилетний коллега Дж. Робертсон Дантон, горячий и искренний поборник гражданских свобод, предложил свои услуги семье Гонсалес.

– Но где же наш полицейский? – шепнул Шор.

Доктор Болдуин, проглядев какие-то записи, поднял голову и серьезным, озабоченным тоном сформулировал цель этого разбирательства. Присяжные, когда они ознакомятся со всеми фактами, обстоятельствами и показаниями свидетелей, могущими помочь установлению истины, должны будут решить, как и из-за чего погиб несчастный молодой человек.

– Вон он ваш приятель! – шепнул Ал.

Джейсон Дансфорд тихо вошел в зал вместе с Айрой Мастардом. Он был одет в штатский серый костюм и синий галстук – само спокойствие и уверенность в себе. В нем даже появилась какая-то особая внушительность, как бы сознание собственной важности. Он только что подстригся. И Айра Мастард тоже. Красиво, аккуратно подстриженные люди, которым нечего скрывать.

Джейсон скрестил руки на груди, и брат Хуана Гонсалеса вскочил, сверкая глазами, и вцепился в плечо матери. Она сердито дернула его за рукав.

Коронер сказал:

– Благодарю вас, миссис Гонсалес, – и посмотрел на высокое окно.

По стеклам текли струи воды. Дождь хлестал с такой силой, что улицы, наверно, уже затопило.

Мистер Рэлстон встал.

– Хуан Гонсалес. Имя покойного – Хуан Гонсалес, – сообщил он так, словно коронер мог вовсе и не знать имени этого молодого человека. И голос его прозвучал не очень уверенно, как будто и сам он не был убежден в том, существовал или когда-нибудь этот молодой человек. А вот теперь приходится что-то о нем выяснять. Коронер вызвал мать Хуана.

Низенькая перепуганная шестидесятилетняя женщина с опухшим от слез лицом говорила, запинаясь на каждом слове. Мистер Рэлстон мягко ее направлял, и она сообщила некоторые сведения о себе. Родилась в Панаме. В этом городе живет два года. Уборщица. Да, иногда она получает пособие по безработице. У нее два сына: Хуан, двадцати четырех лет, и Тони – восемнадцати лет. Хуан работал грузчиком на кондитерской фабрике. Да, одно время он получал пособие по безработице. Но ему это не нравилось. Он зарабатывал семьдесят два доллара в неделю. Весь последний год он работал, и никаких неприятностей с полицией у него не было.

Таким образом, было установлено, что молодой человек по имени Хуан Гонсалес действительно существовал. Мистер Рэлстон сообщил, что судья хотел бы ознакомиться с материалами полиции. Он вызвал инспектора Сазерленда, и тот зачитал рапорт, поданный полицейским Дансфордом. Затем он рассказал, в каком состоянии был Джейсон по прибытии в участок в ту ночь, после стрельбы: о том, как Джейсон был удивлен, о его полном недоумении, его потрясении; он был словно во сне и отказывался поверить, что он не покалечен, что в него не стреляли. Инспектор превосходно и совсем ненавязчиво обрисовал образ полицейского в шоковом состоянии. В добавление он сообщил, что произведен анализ пороховых пятен на одежде убитого, позволяющий установить, насколько близко он находился от полицейского.

– Здесь ли полицейский Мастард? – спросил мистер Рэлстон.

– Да, сэр, – отозвался Айра.

– Вы только поглядите на него! – прошептал Шор. – Просто великолепен! Какая голова, подбородок! Я уже верю всему, что он скажет.

Айра Мастард производил впечатление грубоватой искренности. Иногда он запинался и заводил глаза кверху, поправляясь, пытаясь не упустить ни одной подробности, дотошно воспроизвести все, что произошло в ту ночь.

– Шел дождь, – сказал он. – Лил, почти как сейчас… – Он взглянул на окно, но даже и тут поправился: – Нет, сэр, послабее, не то мы бы вообще ничего не увидели. В такой ливень кто бы погнался за машиной?

И тут, не торопясь, он рассказал о погоне и о стрельбе на темной улочке, у старого гаража.

Коронер, взглянув на свои часы, обнаружил, что уже больше двенадцати. Он объявил перерыв до двух часов и с удивлением посмотрел на окно. Ливень внезапно стих. Засияло солнце.

Когда они выходили в коридор, Боб Гоуди, один из репортеров, узнал Шора, который выделялся своим дорогим костюмом и еще тем, что словно бы и не обращал внимания, где он находится.

– Вы ведь Юджин Шор? – спросил Гоуди. Мистер Шор чуть заметно улыбнулся, и Гоуди продолжал: – Почему такой человек, как вы, вдруг пришел сюда? Вам кажется, что это интересное дело? Что вас привлекло, мистер Шор?

– Я гражданин и налогоплательщик этой страны, – невозмутимо сказал Шор. – И потому мне следует здесь находиться, не так ли? – Он похлопал Гоуди по плечу.

– Ал, – сказал он, отворачиваясь от репортера, – не зайти ли нам куда-нибудь неподалеку выпить и перекусить? Как вам кажется?

– Выпить я бы, пожалуй, не прочь, – согласился Ал.

На улице весело блестели лужи. В синей прорехе над симпсоновским небоскребом сияло солнце. Направляясь в ресторан «Старина», они пошли напрямик через Итонский универсальный магазин. В тускло освещенном маленьком зале они выпили по два «мартини». Шор отлично перекусил телячьими котлетами в сухарях и все уговаривал Ала обязательно их попробовать, когда тот доесть свой салат. За кофе Шор спросил:

– Как подвигается работа, Ал?

– Можно мне задать вам маленький вопрос? Возможно, он даст мне ключ к вашим произведениям.

– Задавайте, отвечу на любой.

– Может быть, он и банальный, я понимаю. Но у меня сейчас застопорилась работа. Каким вы себя видите?

– Каким я себя вижу? Пожалуй, я себя никак не вижу.

– Но вы должны же как-то на себя смотреть.

– Почему «должен»?

– Каждый человек видит себя в определенном свете, – не отступал Ал. – Каждый человек как-то на себя смотрит.

– Только не я, Ал.

– Вы меня разыгрываете.

– Вовсе нет, Ал. Поймите, я и не хочу смотреть на себя.

Ал скептически усмехнулся, и Шор добавил:

– Это так, Ал.

– Очень странно.

– Пожалуй, – сказал Шор и задумался. – Наверно, мне следовало стать художником, – продолжал он после паузы. – Одно время я убеждал себя: живопись – вот что истинно. Но я даже не попытался стать художником. Я взялся за перо. Ничего у меня не получалось, и я выбрасывал написанное. Мне было тогда лет двадцать пять, я жил один. И вот как-то в полночь я стоял у окна. Оно выходило на небольшой парк, залитый лунным светом, и я просто стоял у окна и смотрел. Прямо напротив меня было дерево и фонтанчик с питьевой водой. Внезапно это дерево обрело поразительную реальность, оно словно приблизилось ко мне вплотную. Я увидел его так, как никогда прежде не видел, и был потрясен до глубины души. Я стоял будто завороженный. Откуда такая пронзительная ясность? И тут я понял: все дело в том, что я не говорил себе: «Вот дерево. Каким я должен его видеть? Каким его увидел бы Флобер?» Нет, стоя у окна без единой мысли в голове, я забыл о собственном существовании, а потому все во мне внимало этому предмету, весь я внимал, не думая о самом себе, все во мне слилось воедино, и я воспринимал само дерево – чудо-дерево – просто таким, каким оно было. Чудо самостоятельно существующих предметов. И вот что странно, Ал: не думая о себе, я словно обрел цельность, обрел себя… – Тут он уловил выражение на лице Ала и пожал плечами. – Вот так, Ал. Это совершенная правда.

– Я ведь спросил вас о другом, мистер Шор.

– Но в этом – корень всего.

– Человека, который осознавал бы себя глубже, чем вы, трудно вообразить.

– Пусть будет по-вашему, Ал.

– А по-вашему выходит слишком уж туманно – дерево и все остальное…

– Для меня не туманно.

– Вы берете материал, который сам к вам приходит, и придаете ему таинственность, – сказал Ал. – А так ли все таинственно на самом деле?

– Немножко таинственности – разве это плохо?

– Не понимаю. Это мне ни о чем не говорит.

– Ну хорошо, – сказал Шор. – Назовите это обостренным ощущением жизни. Подойдет?

– Тоже не очень, – ответил Ал и улыбнулся. Но вдруг подумал: «Погоди! Он, пожалуй, действительно рассказывает мне что-то о своем творчестве, о своей жизни!» И тут воображение его заработало. Эти мгновения чуда, внезапное прозрение реальности… – такое обостренное видение присутствует во всех произведениях Шора. Но только связано оно с людьми, а не с деревьями! Каждый персонаж обретает свою собственную пронзительную ясность, как дерево, которое он увидел в ту ночь! Человек, ждущий у окна. Но на самом деле он ждет, чтобы его излюбленные персонажи – все эти яростные, несгибаемые добровольные изгнанники общества – внезапно возникли в его мозгу, завладели его воображением. Своим прибежищем. Храмом, где он предлагает им сочувствие и уважение за то, что они такие, какие есть. Но почему? Может быть, потому, что подобные люди таят в себе что-то неожиданное, ту необузданную непредсказуемость, которая так ему мила? Потому, что они такие, какие есть? Как его дерево? Нет. Под его охраной, в его храме они каким-то таинственным образом вдруг стали крупнее, человечнее, значительнее, потому что поняли, что здесь им это позволено.

– Нет! – почти выкрикнул Ал.

– Что – нет? – спросил Шор.

– Принимать деревья, принимать людей, принимать их и призывать на них благословение. Нет! – твердо сказал Ал, наклоняясь к Шору. – Что вы такое? Своя собственная церковь?

– Может быть, – ответил Шор, пожимая плечами. – Может быть, я – своя собственная церковь.

– Но послушайте, то, что вы делаете…

– Что я делаю?

– Я хочу сказать: то, что вы с вашей философией вынуждены будете сделать…

– Что я буду вынужден сделать?

– Этот полицейский… по-моему, он теперь способен на все.

– И по-моему, тоже.

– Послушайте, – настаивал Ал. – Тут что-то не так! Вы введете этого человека в свою церковь, уважая его за то, что он такой, какой есть, что он может сорваться с узды и совершить что угодно. Может стать таким, какие вам нравятся, – захватывающе интересным. И может быть, вы его пригреете, превратите в одного из ваших людей по большому счету, а каким будет его следующий подвиг – никому не ведомо. Тут что-то не так, какая-то ошибка. Вы овеете обычную мелкотравчатую преступность благоуханием святости. Простите меня, мистер Шор. Это – не подлинная жизнь. Это – не видение жизни. Это просто ваша собственная натура. И чистейшая сентиментальность – изображать вот этого типа чем-то другим, а не тупым убийцей, какой он есть на самом деле.

– Да я и не сомневаюсь, что он лжец, – мягко сказал Шор. – И тем не менее я пока не знаю, куда бы я его поместил. Мне неизвестно, какой была его жизнь. И вы не знаете, Ал. И вы не знаете. Подлинная жизнь, вы говорите?

Когда Шор откинулся на спинку стула, Ал попытался удержать его взгляд, удержать откровенность, которой ему наконец удалось добиться. Он выжидал, видя, что Шор над чем-то задумался.

– Мне кажется, вы меня не совсем поняли, – сказал Шор. – Чуть-чуть недопоняли, Ал. – Он взглянул на свои часы. – Нам пора. Наверно, уже началось. Идем?

Встав, он ласково похлопал Ала по плечу.

Они вышли из затененного ресторана на солнечный свет и неторопливо пошли назад. Ступеньки ратуши уже подсохли. На лесах, опоясавших башню, рабочие чистили потемневший камень. Башенные часы остановились. Или отстали. Они показывали девять.

22

Коронер излучал довольство, как будто вкусно поел и выпил в обществе близких друзей. Голос у него стал более звучным, и он выглядел еще внушительнее и авторитетнее. И мистер Рэлстон – тоже, когда сказал, что, по его мнению, им теперь следует выслушать полицейского Дансфорда. Все в зале поверили, что он и сам только сейчас спросил себя, а не может ли полицейский Джейсон Дансфорд чем-то помочь расследованию?

Вид у Джейсона был озабоченный: так ведет себя всякий сильный, уверенный в себе человек, который не боится быть точным в наимельчайших подробностях, если они могут оказаться полезными. Пусть весь город узнает, почему он застрелил Хуана Гонсалеса. Авторитетный тон, который он вырабатывал в течение многих лет, теперь сослужил ему хорошую службу. Он повторил показания Мастарда о том, как двое, ехавших в машине, отказались остановиться, как они сыпали руганью и насмешками.

– Мы не сомневались, что это те, кого мы должны были задержать. Машина-то голубая, – сказал он. – Они пускались на всякие хитрости, чтобы оторваться от нас, и это им чуть было не удалось. Еще минута – и мы бы уже не увидели, как задние фонари исчезли за гаражом. Под дождем в темноте мы увидели, что двое мужчин вылезают из машины чуть в стороне от гаража.

– На каком расстоянии вы были от их машины? – спросил мистер Рэлстон.

– Футах в двадцати пяти, сэр.

– Вы держали пистолет в руке?

– Да, сэр. Я крикнул: «Поднимите руки и подойдите!» Сержант Мастард навел на них фонарик.

– Погодите, – сказал коронер. – Не могло ли случиться, что, ослепленные светом фонарика, эти двое юношей не – разглядели пистолета у вас в руке?

– Вполне могло, сэр.

– Вы видите человека в луче фонарика, а он вас почти не видит. Этот юноша мог решить, что вы не вооружены.

– Мог решить. Да, сэр.

– Благодарю вас. Продолжайте.

– И они пошли вперед, – сказал Джейсон. – Тот, который повыше, начал что-то говорить – вроде бы что это его машина. Он подходил все ближе. А когда подошел почти вплотную, вдруг поднял руку к нагрудному карману. Совсем вплотную подошел и отдернул руку от кармана. В руке что-то зажато, а он почти на меня навалился. И я выстрелил. Он упал. – Джейсон было опустил голову, но тут же снова откинул ее назад. – Он лежал в грязи под дождем и действительно что-то сжимал в руке. Но это был всего лишь бумажник.

– Он ткнул им в вас?

– Да, он ткнул рукой в мою сторону, – сказал Джейсон и добавил, словно думал только о том, как выяснить истину: – Теперь я понимаю, что это мог быть просто презрительный жест.

– Почему?

– Ну, если он относился к полиции неприязненно и твердо знал, что на этот раз он чист…

– Дурачился?

– Возможно, сэр.

– Но он шел прямо на вас? Приблизился почти вплотную?

– Да, сэр.

– Вы хотите добавить что-нибудь еще?

– Нет, это все.

– Благодарю вас.

Кроме Тони Гонсалеса, других свидетелей не было. Худенький, смуглый, ежась в непривычном костюме, он стоял, устремив гневные, горящие глаза на Джейсона.

– Можно мне сказать? – громко спросил он. – Это все неверно, мистер коронер. Почему этот юрист не спросил полицейского, за что он убил Хуана?

– Тони! – крикнула его мать и вскочила на ноги. – Не надо, Тони, не надо! Тише! Иди сюда. Мы пойдем домой. – Она словно торопилась увести сына из этого зала, прежде чем у нее отнимут и его.

Коронер попросил одного из полицейских остановить ее. Маккэрди, седой полицейский, лет под шестьдесят, как видно ожидающий увольнения на пенсию, мягко ее успокоил. Коронер спокойно и ласково предупредил Тони, что он не должен ничего выкрикивать. Надо просто изложить, что произошло.

– Конечно, расскажу, – вызывающе сказал паренек. Он объяснил, что возвращался с братом после вечеринки. Хорошая была вечеринка – много вина, много шуток. И никаких драк. – Мы ехали под дождем, – сказал он. – А эта ненормальная машина все время нас подрезала. Откуда мы знали, что в ней полицейские? Этот толстомордый орал на нас. «Пьянчуги полоумные, а, малыш?» – говорит Хуан. Ну и мы заорали. И опять. Они орут. Мы орем. Как мы могли разобрать, что они орут? Как мы могли увидеть? Пьяные. Машина не полицейская. Никаких на ней знаков. А Хуан здорово водил машину. «Вот погляди, как я стряхну с хвоста эту пакость», – сказал он и оторвался от них. Мы свернули на пустырь к старому гаражу, а сами все смеемся. Вылезли из машины, шутим, смеемся, а тут эти двое и перехватили нас. Вот у этого, – он показал на Джейсона, – был пистолет. Хуан не испугался. А что пугаться? Мы же ничего плохого не сделали. Может, они подумали, что машина краденая. Ну и пусть подумали. Чего бы Хуану и не смеяться? У него же все документы в порядке. «Сейчас я вам покажу», – кричит он. И достает из кармана удостоверение. До них десять футов. Вовсе он не вплотную к ним подошел. Совсем не вплотную. В десяти футах он был, вот что. Бах! И Хуан лежит мертвый. – Весь дрожа, паренек указал на Джейсона. – Вот он убил моего брата. Убийца! – закричал он. – Убийца!