Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Это вы из-за моего костюма так решили?

– Ну да. Скажите, кто вы?

– Да я только жить начинаю… Можно сказать… на новом пути, – ответил он неуверенно.

– Может, на сухом законе нажились?

– Да бросьте вы. Сказали тоже.

– Крупный антрепренер?

– Вообще-то у меня кое-какая работенка в гостинице.

– Так и знала – что-нибудь в этом роде. Отлично. – Она сцепила руки на затылке. – Как бы там ни было, а вы умеете успокоить человека на сон грядущий, – призналась она открыто. – Ну как, вдохновила вас моя история?

– Ручаюсь, вам и двадцати еще нет…

– И уже брюзга.

– Всем нам от жизни достается.

– По вас заметно. Вам, мистер, все легко досталось.

Но он побоялся рассказать ей, кто он. Под натиском ветра вдруг задребезжало стекло. Оба разом оглянулись.

– Бывает, нападет на человека хандра, – заговорил он, – кажется, ни на кого бы глаза не глядели. И люди ему опротивеют. И заживет он сам по себе, вроде как вы теперь. А все равно он должен к людям вернуться, иначе ему крышка. И вот он возвращается к людям и думает, а вдруг ему кто-нибудь плечо подставит, и видит – находятся такие, кто ему рад. Может, любой из нас вроде блудного сына, любой человек на свете. Уходим и тоскуем по дому и мечтаем вернуться.

– Продолжайте, сэр, здорово у вас получается, – сказала она посмеиваясь.

Он смутился, сказал:

– На подметке у вас большущая дырка.

– Ага, знаю! Вы сапожник. Ищете работу.

– Верно, был и сапожником. Ну-ка дайте.

Она стянула с ноги мокрую туфлю. На чулке у большого пальца темнело мокрое пятно. Он внимательно оглядел подошву, поднял туфлю, посмотрел сквозь дыру, увидел ее лицо. Оба расхохотались.

– Ну что ж, могу починить, – сказал он.

– Почему вы не идете домой?

– Мне тут хорошо.

– Идите-ка домой.

– Я же вас не обижаю. Разрешите еще немножко посидеть.

Здесь, в этой комнате, где она сидела вот так и улыбалась ему, а под ветром дребезжало стекло, он вдруг забыл, кто он. Впервые за долгие годы он ощутил чувство покоя, оттого что о нем тут ничего не известно. Говорил обо всем, что приходило в голову, и низкий голос его звучал дружелюбно, участливо. Все же наконец она взмолилась:

– Я спать хочу. Простите, я совсем сонная. Вам-то ничего, а мне рано вставать.

– Еще не так поздно.

– Прошу вас, идите домой.

– Уйду, не беспокойтесь. – Он увидел ее покрасневшие веки и, поднимаясь, поддразнил: – Ребенку пора баиньки.

– Как называется ваша гостиница?

– «Корона», – ответил он с тягостным чувством.

– Счастливого Нового года, гость из «Короны»!

– Счастливого Нового года! – сказал он.

10

Больше он к ней не пошел – Дженкинс по всему городу расклеил афиши с его портретом. В новогодний вечер он с Дженкинсом стоял у окна в кабинете, наблюдая за прибывающей публикой. Рослый швейцар в синей униформе огромным зонтиком прикрывал от густого мокрого снега дам в меховых шубках. Те закидывали голову и разглядывали мигающую огнями вывеску. В ее сиянии их лица казались красными, возбужденными.

– Просто великолепно, – сказал Дженкинс. – Весь город к нам хлынул.

– Что, если они меня на смех подымут?

– Еще чего! Ты же знаменитость. А сам, кажется, до сих пор этого не уразумел.

– А что я должен делать?

– До полуночи я тебя на них не выпущу, понял? Новый год – отличная для тебя рамка. Будешь красоваться в самой гуще новогодней кутерьмы. Подожди тут немного, я приду за тобой.

На улице звучал смех, оживленные голоса, из ресторана доносилась музыка. Там играл негритянский джаз. Сейчас, оставшись наедине с собой, он понял, что не вынесет, если его осмеют. Он прислушивался к глухому стуку своих шагов по ковру, и ему чудилось, что его заперли в клетку. Покой, который он ощутил в комнате Джулии Эванс, казался теперь необычайно прекрасным. Он вспомнил ее рваные туфли и подумал: «Надо бы ей послать пару». И, чтобы отвлечься от мыслей о предстоящем вечере, сказал себе: «Сделаю это сразу, нечего откладывать».

Он надел пальто и шляпу, украдкой спустился вниз и через боковую дверь вышел в переулок. Перейдя на другую сторону улицы, он отправился искать обувной магазин. Мокрые хлопья снега таяли на его лице. Его легкие нарядные туфли тонули в снегу. Изморозь белым занавесом затянула освещенные витрины – в них ничего не было видно, и он уходил от гостиницы все дальше, озираясь по сторонам в поисках обувного магазина, а когда набрел на него, там уже гасили свет. Но он постучал, и его впустили. Он купил пару коричневых туфель на шпильках и отделанные мехом короткие светлые ботики.

– Пошлите их вот по этому адресу, и чтоб с новогодней открыткой. Скажете: от сапожника, ясно? – наказал он удивленному продавцу.

И, посмеиваясь про себя, в приподнятом настроении поспешил в гостиницу. Тщетно махал он проезжавшим мимо такси – в новогодний вечер они все были набиты горланящими, поющими пассажирами. Он кинулся бегом, огромными скачками, шлепая по мокрому снежному месиву, крахмальный воротничок его измялся, рубашка липла к телу. Наконец в снежной дымке завиднелось рубиновое сияние гостиницы, и он услышал музыку.

Незаметно пробравшись сквозь толпу в вестибюле, полном гомона и смеха, он уже поднимался по лестнице, когда на полпути его окликнул Дженкинс:

– Кип! Что это? Какой ужас! Давай сюда пальто.

– А в чем дело?

– Где ты пропадал?

– Покупал туфли.

– Приехал Уиллз, мэр города. С сенатором Маклейном. Это же замечательно! Он вот-вот уйдет. Скорей, мы еще успеем его поймать.

Держась под руку, они сбежали по лестнице.

– Слава богу, – вздохнул Дженкинс. – Вот он, как раз собирается уходить.

Напыщенный толстячок шагнул навстречу, протянул ему руку.

– Мне очень приятно, – произнес мэр.

– Очень благодарен, сэр. Надеюсь, у вас будет счастливый год.

Из ресторана выходила публика, толпилась вокруг них.

– Я весьма горжусь тем, чего мы добились для вас, Кейли, – громогласно заявил мэр. – Вот за это и ратует наш общественный строй. – Мэр благоволил к сенатору Маклейну, с его помощью он нажил кучу денег на акциях золотого прииска. – Как-нибудь заходите ко мне, Кип.

– О, сэр, я буду счастлив.

– В любое время. Думается мне, у вас немало полезных идей касательно условий тюремного быта. – Похлопав Кипа по плечу, с шутливой серьезностью он добавил: – И пожалуйста, в следующий раз, когда вздумаете очистить банк, не забудьте дать мне знать – я составлю вам компанию.

Раздался дружный хохот.

– Конечно, конечно, – растерянно сказал Кип и тоже засмеялся.

– Он молодчина и большой шутник, – после его ухода сказал Кип Дженкинсу. – Как считаете – он всерьез пригласил меня заходить?

– Ну конечно, всерьез. А ты тоже давай всерьез – сходи непременно.

Народу вокруг них все прибавлялось.

– Черт побери, это портит мои планы, – досадовал Дженкинс. – Если ты не зайдешь в зал сейчас – все разозлятся. – Он нервничал. – Сделаем так: проберись туда украдкой, сядь с сенатором и не высовывайся.

Укрываясь за пальмами у дверей, Кип попытался войти в зал незаметно, но увидел, что люди за столиками поднимаются с мест. Он мигом юркнул в укрытие.

– Вот он, за пальмой! – завопил кто-то.

Он оцепенел от изумления, лицо его застыло в кривой растерянной улыбке. Похоже, весь город охотится за ним, а он стоит тут одинокий, беспомощный и ищет глазами сенатора.

– Господи! – выдохнул Кип. – Чего им от меня надо!

Но вот чуть подальше он увидел в зале сенатора Маклейна с Эллен и пожилым человеком – издателем. Как торжествующий волшебник, сенатор, пожалуй, единственный тут близкий ему человек, призывно махал Кипу рукой.

– Мы здесь, Кип, сюда! – звал сенатор.

Пока он шел, весь дрожа от волнения, люди тянули к нему руки, чтобы дружески его коснуться.

– Бог ты мой! – шептал он. – Что же это такое?

– В жизни не видал ничего подобного, – сказал сенатор.

Издатель протянул Кипу руку, а Эллен, чье капризное личико светилось оживлением, тихо проговорила:

– Папа обещал, что вы будете сидеть с нами, и вот – вы тут.

Но он молчал и лишь оторопело глядел на них. Слишком быстро преподносили ему сюрприз за сюрпризом.

– Я виделся с мэром, – сказал наконец Кип сенатору. – Он был очень приветлив. Хочет, чтобы я к нему зашел. Вам что-нибудь известно насчет этого?

– Он был бы глупцом, если б держался с тобой иначе. Ты же разгуливаешь по городу как живое воплощение его программы общественных мероприятий.

– Ну надо же! Сам глава города в меня верит.

Отовсюду, со всех столиков, к нему взывали, сипели театральным шепотом:

– Ну, Кип, поздоровайся с нами!

Он медленно повернулся к публике. Улыбка его была напряженной, почти отчаянной. За столиком позади Кипа рядом с женой сидел кругленький розовощекий грек с густыми черными усами и неумолчно тянул:

– Мии-стер Кейли, мии-стер Кейли!

Лицо грека было таким земным, таким доброжелательным, что Кип вдруг поверил в реальность происходящего.

– Как поживаете? – сказал Кип и подал ему руку.

– Меня зовут Христофулос, Ник Христофулос, я держу кафе, я… я тронут… прямо вот тут. – И он похлопал себя по сердцу.

– Я тоже рад познакомиться с вами, Ник.

– Со мной…

– Ну да!

Грек просиял в улыбке, вскричал:

– Послушайте! У меня идея! Завтра делаю новый сэндвич. Назову его «Сэндвич Кипа Кейли», это будет жест в честь мира, свободы – в общем, нечто… международное. Ну как? – спросил он с важностью.

– Всех своих клиентов отпугнете, – ответил Кип. Но, когда он поднялся и оглядел зал, лицо его засветилось радостью.

– Сюда, Кип! Подойдите к нам! – кричали с разных сторон. – Сюда! К нам!

Гости надевали бумажные колпаки, желтые, зеленые, красные. Пьянели, дули в свистульки. Дженкинс велел ему не показываться до полуночи, но Кип забыл об этом. Он шел между столиками и слышал, что о нем говорили:

– Ну, как он вам показался?

– Видели, какие глаза?

– Собой хорош, это уж точно.

– Дает почувствовать, что он личность, а?

– Может, так оно и есть.

За одним из столиков сидели танцовщица из мюзик-холла и преуспевающий обувной коммерсант Хендерсон, полный, самоуверенный, с большим покатым лбом. Он пригласил Кипа подсесть к ним:

– Выпейте с нами, мистер Кейли.

– Чуть позже, если удастся.

– Моя фамилия Хендерсон. «Туфли Хендерсона». Слышали о нашей новинке?

– Наверняка это отличная модель.

– Туфли на научной основе. Артритом не болели?

– Никогда в жизни.

– Если заболеете, обращайтесь к нам. А я, знаете, сидел, наблюдал за вами, и мне очень захотелось спросить…

– Пожалуйста, мистер Хендерсон, – сказал Кип, делая вид, что его очень интересует и обувь, и их краткая беседа.

– Видите ли, я вот что хотел узнать… не возникает ли у вас иногда желания пойти и ограбить банк?

– Это у него чисто научный интерес, – лукаво подмигнув, добавила его дама.

– Вы думаете: так же как мальчонке не терпится взорвать петарду? – подсказал Кип. – Нет, сэр, у меня теперь другие хлопушки, и они тоже все время взрываются: хлоп! хлоп! Стоит мне только на улице показаться.

Кругом засмеялись. У гостей поднималось настроение. Все выглядело так, словно люди играют в бесхитростную детскую игру. Кипу хотелось, чтобы всем было хорошо, приятно. Очаровательная дама с пепельными волосами и улыбчивым лицом подозвала его к себе. Это мисс Тэйлор, врач-косметолог. Кип был не прочь посидеть с ней.

– Вы, наверно, думаете, какие мы все дурачки, правда? – спросила она.

– Ну что вы, мадам, с чего бы мне так думать? – возразил Кип.

Она выглядела слегка смущенной, и это придавало ей особую прелесть. Водя тонким пальцем по лакированному ноготку на левой руке и устремив на Кипа черные глаза, она сказала:

– Знаете, это просто глупое любопытство. Надо сказать – ужасное качество. Оно завладевает вами постепенно. Я страшно любопытна и задаю самые бесстыжие вопросы.

– Без любопытства не обойдешься. Я, пожалуй, так бы и остался бандитом, если б не любопытство. Если б оно не заставило меня задуматься над уймой разных вопросов.

– Я все никак не могу понять, почему вы никогда никого не убивали?

– Право, мадам, я что-то об этом специально не задумывался.

– Неужели вам никогда не хотелось кого-нибудь убить?

– Ну а вам разве хотелось?

Она засмеялась и сказала:

– Еще бы! У меня ужасный характер, просто ужасный. И я всю жизнь включаю тормоз. А вы были вольной птицей, и не было у вас никаких тормозов, и все же предпочли сдаться, лишь бы не убивать. Почему?

Оглядев полный зал, он проговорил задумчиво:

– Наверно, оттого что людей любил. По-моему, я всегда их любил, самых разных. Вот и все, что могу сказать.

– Ах, какая наивность. Даже смешно слышать это от вас в таком месте.

– Наивно, ну и пусть, – сказал он без улыбки. – У меня было время поразмыслить о том о сем. Я вот как думаю, милая леди: человек, пока он ребенок, очень наивно на все смотрит, верно? И мир для него в новинку. Ну а потом он узнает, что все в этом мире не так как надо. И, дескать, ничего тут не поделаешь. Большинство людей на том и останавливается. Но ведь человек должен идти дальше, перешагнуть эту премудрость, которой набрался по дешевке. А уж когда он всерьез ума наберется, то будет оценивать мир по большой мерке и увидит его опять заново, по-ребячьи наивно. Понятно я говорю?

11

Но чей-то голос звал его: Кип! Эй, Кип! – голос из прошлого. Он медленно поднялся, извинившись перед собеседницей. Через несколько столиков от него сидел коротышка Джо Фоули – вор, специалист по мехам, с которым в тюрьме они работали в сапожной мастерской. Рядом с Джо сидел лысый, коренастый Айк Керман, взломщик.

Подходя к их столику, Кип услышал знакомый смешок, точно такой же, каким Фоули проводил его, когда они расставались пять лет назад. Толстые стекла его очков поблескивали, отражая яркий свет ламп. Привычным движением он отбросил со лба черные падавшие на глаза пряди волос. Оба они выглядели карикатурно в смокингах, взятых напрокат. Плечи Фоули усыпала перхоть. Он был единственным среди арестантов, кто не имел какого-то особого порока. Луи, например, кроткий, тихий верзила-негр, совсем зверел при виде маленьких девочек; Крошка Лайми, вполне нормальный во всем остальном, обожал трупы. Фоули был натурой цельной, гордой и всегда оставался самим собой.

– Привет, браток, это ты здорово сработал.

– Что сработал?

– То, что начал там, где мы вместе куковали.

– Что именно?

– Давай не будем… Со мной можешь эти штучки отставить. – И Фоули опять захихикал.

Они молча смотрели друг на друга. Возражать Фоули было бесполезно. В тюрьме, пять лет назад, всякий раз, когда Фоули слышал, как Кип советовал парню из новичков взяться за ум, он крутил пальцем возле виска, жестом показывая, что все это чушь.

– Ну, Кип, ты даешь! – шепнул Керман. Он был потрясен. – Да тут монеты навалом. Вот это прицел!

– А что на прицеле? – спросил Кипа Фоули.

– Что видишь… – улыбнулся Кип.

– Скажешь – впустую здесь красуешься? Золотой рыбкой, чтобы эти рожи позабавить? – замурлыкал Фоули своим тихим баюкающим голоском. Он осклабился, открыв гнилые нижние зубы. – Ведь ты у нас, братец, чудо, истинный талант! – Его смуглое лицо сияло восхищением. – Весь город у тебя на блюдечке. Какие дела можно провернуть с тобой на пару!

– Не будь болваном, Джо, – со смехом оборвал его Кип.

– Это я болван? Хватит тебе зубы скалить, тупое твое рыло! Любимчик города, а? Может, жирная старуха-миллионерша тебя тонким манерам обучает? Ты что делать собираешься? Начнешь молитвы читать перед этими толстосумами?

Теперь Фоули злобно тявкал, а Кип молча смотрел на его дергающееся, желчное лицо. У Кермана лицо совсем другое. Керман тупица. Почти неграмотный, он вырос в исправительных колониях. Фоули – уроженец Чикаго, из бедной ирландской семьи, получил кое-какое образование, но это лишь еще больше отдалило его от родных. И он их возненавидел, считал невеждами, презирал их предрассудки, устои, веру, которая, как ему казалось, наложила на него свой отпечаток. Ненавидел он и людей состоятельных, хорошо воспитанных, потому что не мог сам стать таким.

– Помнишь, Фоули, наш побег? – спросил Кип. – Помнишь, как мы грязь месили, а ты очки уронил и бухнулся, а я тебя тащил на закорках целую милю, думал, ты сильно ушибся. Тогда я у тебя в дурачках ходил?

– Чепуху городишь. Ты на волю сумел выбраться! Само собой, поезд на волю шел только один. Ну, ты и сел на него, а как доехал, куда надо, так и соскочил. Думаешь, никто этого не понимает?

Кип обвел взглядом гостей, они молча наблюдали за ним. Как бы он хотел прочесть их мысли. А Фоули продолжал мурлыкать:

– Можешь не сомневаться, они все тут одно и то же думают.

Но Кип слышал возгласы: «Уделите минутку, Кип!», «Подойдите к нам, когда пойдете мимо». Дружеские голоса, они уводили его прочь от Фоули.

– Фоули, ты спятил, – шепнул он ему.

В этот миг разом заверещали свистки, все в зале радостно завопили, и Кип вскочил с места. Растерянный, огромный, он возвышался среди толпы. К потолку взмывали яркие цветные воздушные шары, пестрые ленты серпантина опутали его плечи, кругом все обнимались, девушки целовали своих суженых, трубили трубы, трещали трещотки, и люди кричали:

– С Новым годом! С Новым годом!

– Господи, а я-то сперва и не понял, – сказал Кип. Схватив рупор, он сперва затрубил в него, а потом, бешено размахивая им над головой, закричал: – Всем, всем счастливого Нового года!

Сквозь толпу к нему пробился Дженкинс, схватил за руку.

– Пошли, – позвал он, – пора.

– Прощай, Джо, – крикнул Кип.

– Как бы не так, – отозвался Фоули. – Мы еще встретимся.

Дженкинс повел его на эстраду, где расположился оркестр. Перед ними был шумный оживленный зал. Зарокотала барабанная дробь, луч прожектора высветил Дженкинса, и он поднял руку, прося внимания:

– Леди и джентльмены! – воскликнул он. – Старый год уходит от нас. Новый стучится в дверь. Желаю всем вам большой удачи и счастья в Новом году. С этой минуты – и это самое замечательное – мы снова на старте. Мы больше не унываем, не хандрим, мы вновь обретаем точку опоры и знаем, что у нас есть большой шанс чего-то добиться. Если не везло – появилась надежда поправить свои дела. А если везло – будем надеяться, что повезет куда больше. У всех у нас сердца полны добрых намерений, да благословит нас бог! Без этого мы не могли бы жить. И нынешний вечер останется у вас в памяти еще и потому, что среди нас есть… – тут он торжественно указал на Кипа, которого в этот миг уже коснулся луч прожектора, – среди нас находится тот, кто ценит все наши добрые намерения, и я говорю ему: «С Новым годом, Кип!» А что скажете вы?

С опущенной головой, нервно сжав пальцы, Кип стоял под лучом света. Что, если сейчас послышится чей-то смех… Но вот, моргая и щурясь, он обвел глазами зал и поднял руки. И, как по команде, грянул дружный залп аплодисментов, и тотчас воцарилась тишина. Ее нарушил чей-то молодой голос: «Молодец, Кип!» И кто-то чуть дрожащим голосом вторил: «Желаем удачи!» Он понял: люди искренне взволнованы. Руки его медленно опустились. Да, воистину он ощутил себя блудным сыном всей страны. Лица в зале расплылись, затуманились. И перед ним возникло лицо Коника и сотни других лиц – теперь, так же как у него самого, озаренных надеждой.

– Речь! – крикнули из зала.

Ему хотелось рассказать о работе, которой он мечтал заняться, но волнение перехватило горло.

– Выступите с речью, – требовали в зале.

– О нет, только не я, – сказал он смиренно.

Все сгорали от любопытства его услышать.

– Речь! Речь! – кричали ему. – Кип, ну скажите что-нибудь.

И тогда, вскинув голову, он заговорил:

– Конечно же, мне есть что вам сказать… хотя бы главное: до сих пор я мечтал, чтобы вы обо мне забыли, мечтал забыть сам себя… Но такой встречи с вами стойло ждать долгие-долгие годы. Даже если больше ничего нет впереди. Почти никого из вас я не знаю, но этот вечер, единственный в моей жизни, буду помнить до конца дней… Вашу отзывчивость, доброту… Ведь еще никому из вернувшихся на волю не оказывали такой поддержки. Сохраним же добрые чувства навсегда. Это главное… все, что можно пожелать. Лучше этого нет ничего… И еще: спасибо вам, спасибо! И всем – счастья в Новом году!

Он отступил назад из-под луча света и отер лицо носовым платком. Он не понимал, почему в зале так тихо. Но вот кто-то воскликнул:

– Ура в честь Кипа!

– Ура, Кейли!

– Урра, урра!

Это был его звездный час.

12

Ему необходимо было хоть на несколько минут остаться одному – так сильно он разволновался. Торопливо выбираясь из зала, он заметил, что кто-то машет ему у входа. Долговязый, рыжий, худой, там стоял отец Батлер, тюремный священник, и Кип подумал: «Как хорошо, что он приехал сюда в такой вечер».

Слепящий луч фонарика заплясал на широкоскулом веснушчатом лице отца Батлера, когда он облокотился на барьер гардероба. Это девушка-гардеробщица заигрывала с гостем. Откуда ей было знать, что под широким меховым воротником его тяжелого зимнего пальто скрывается круглый воротничок священника.

– Вот это отлично! – воскликнул Кип, подходя к священнику. – Какой же у меня счастливый Новый год!

– Быть может, напрасно я приехал сегодня, – сказал отец Батлер. Лицо у него было печальное – первое печальное лицо, которое Кип увидел за весь вечер.

– Что это вы такой грустный? – спросил Кип.

– Пожалуй, я всегда такой, когда приезжаю в город.

Но Кипу не верилось. Не верилось, что кто-то может быть несчастлив этой ночью. Он был так радостно возбужден, что даже отец Батлер, глядя на него, развеселился. Они под руку поднялись в комнату Кипа. Кип заказал по телефону для отца Батлера вина, спросил, где тот остановился, и стал уговаривать остаться переночевать – сам Кип ляжет на кушетке. Им о многом надо поговорить. Хотелось расспросить отца Батлера о тюрьме, об арестантах, с которыми там подружился. А больше всего хотелось узнать, что отец Батлер думает о его работе в гостинице и о встрече, которую ему тут устроили.

– Мне и во сне такое не снилось, – сказал Кип. – Вы все видели, все слышали?

– Они считают тебя своим чудом, – усмехнулся священник.

– Так вы были в зале?

Отец Батлер снял пальто, расстегнул воротничок.

– Застал самый конец, – сказал он и, оглядевшись, спросил: – Нет ли у тебя домашних туфель?

– Вот, наденьте мои, – ответил Кип, доставая шлепанцы. Он постоял молча, перебирая в памяти только что пережитое, потом сказал: – Поначалу я здорово струхнул.

– Сенатор тоже здесь, да?

– Он прямо как добрый король. И не только ко мне. Говорят, он жертвует благотворительным учреждениям сотни тысяч долларов.

– Такая щедрость обычно верный признак властолюбия, – сухо сказал священник, надевая шлепанцы и не глядя на Кипа. – Ну конечно, человек он хороший. Мне как-то странно было видеть его сегодня таким веселым. Прошлый раз, когда мы встретились, он был так встревожен. – Отец Батлер со вздохом облегчения вытянул ноги в шлепанцах. – Теперь мне легче, куда легче. – И он улыбнулся. – В зале я видел Дженкинса. Странная у него физиономия, все черты лица будто стертые, что это с ним?

Кип тоже улыбнулся, кивнул, вспоминая трогательную речь Дженкинса. Его потянуло прилечь отдохнуть, чувствуя рядом присутствие близкого друга. Лежать тихо и каждой клеточкой тела во всем ощущать обновление.

– Тебе хорошо сейчас, правда? – спросил отец Батлер.

– Да я просто счастлив.

– Никогда не видел тебя таким счастливым, – сказал священник.

– Но почему же вы такой невеселый?

– Да я вот все думаю…

– Знаю, о чем вы думаете.

Отец Батлер помедлил в нерешительности, потом проговорил с тревогой:

– Хочу понять, что все это значит… к чему ты стремишься, куда идешь?

– Куда иду? Да у меня столько планов, больших планов.

– О них-то я и хочу с тобой потолковать.

Из дансинга на углу вывалила шумная толпа, дикие голоса горланили песню: «Доброе старое время»[1]1
  Слова Роберта Бернса на мотив народной шотландской песни. По традиции поется на прощание в конце праздничных сборищ. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть]. Отец Батлер и Кип подошли к окну. Задрав головы, гуляки пели, а снег сыпал и сыпал им в лицо. Они пьяно покачивались, толкались, пока не повалились с визгом и воплями в сугроб.

– С Новым годом! – кричали они друг другу. – С Новым годом!

– Веселятся по-ребячьи, и все же как это здорово, – сказал Кип, – будто дети малые. А раззадорятся – так все готовы тебе отдать.

– Хорошо, если это добрые дары…

– Что?

– Разве не слышал о дарах, гибель несущих?

– Значит… вы мною недовольны, – сказал Кип.

Но в такую ночь разве мыслимо быть недовольным, это даже в голове не укладывается. Новый год захлестывает всех потоком веселья, а сыпучий снег, подсвеченный уличными фонарями, так чисто и бело устилает землю. Нет, Кип ничем не хотел омрачать себе радость.

– Быть может, и у нас там сейчас идет снег, – сказал отец Батлер.

– Когда выезжали, шел?

– Сегодня, наверно, повсюду снег.

И снова с улицы донесся взрыв смеха, а из ресторана звуки музыки. За окном большие белые хлопья уносились в темную ночь. Отец Батлер смотрел на них, ему чудилось, что они уносят с собой его одного. Но Кип, вопреки бурлящей в нем радости, памятью сердца был вместе с ним в том краю, где вот так же во тьму падает белый снег. И как прежде, они теперь добрые товарищи, попутчики, которые однажды вместе отправились в дорогу и после недолгого расставания снова встретились.

– В тюрьме столько говорят о тебе, – сказал отец Батлер. – И желают тебе удачи. И нет там ни одного, кто не обрел бы хоть малую толику надежды. Они считают – раз удалось выйти на волю тебе, значит, и у каждого из них есть свой шанс. Значит, Кип, ты теперь на том белом коне.

– Только я ведь не одинокий всадник?

– За тобой последуют многие другие.

– Те, кто пока за решеткой.

– Те, кто думали, что все для них кончено.

Отец Батлер затронул то, о чем Кип мечтал, и глаза его заблестели.

– Я буду помогать им теперь, как помогал там. Я хочу работать в Комиссии по досрочному освобождению заключенных.

И он рассказал отцу Батлеру, как пришла ему в голову эта мысль. Рассказал и о самоубийстве Стива Коника, напомнил о том, как умел убеждать людей там, в тюрьме, и похвастался, что сам мэр пригласил его зайти побеседовать об условиях содержания заключенных. Хорошо бы отцу Батлеру потолковать обо всем этом с сенатором.

– Вы ведь тоже всегда считались с моим мнением, – сказал Кип. – Ну кто еще мог бы справиться с такой работой лучше меня?

– Конечно, ты принес бы большую пользу, но удастся ли тебе в эту комиссию попасть?

– Так я же прошу: поговорите обо мне с сенатором, скажите, что я отлично справлюсь. Он человек очень влиятельный.

– Не забудь, что в этой комиссии судья Форд.

– Знаю.

– А судья Форд был против твоего освобождения.

– Ничего. Это же было до того, как я вышел из тюрьмы. – И Кип самоуверенно усмехнулся.

– Хорошо, я поговорю с сенатором, – пообещал отец Батлер и добавил со вздохом: – Но теперь, я вижу, ты не захочешь вернуться.

– Вернуться?!

– Я ведь приехал предложить тебе поработать у меня садовником хотя бы год, пока люди привыкнут, что ты на свободе.

Кип понимал, что отец Батлер его уговаривает, и недоумевал – почему. Он взглянул на улицу, такую белую под чистым снегом, вспомнил дружные аплодисменты в зале, искреннее волнение публики. Глаза его сияли, когда он, покачав головой, тихо заговорил;

– Нет, нет… Скажите, что бы вы подумали о блудном сыне, если б он, вернувшись домой и увидев, как старик отец и все семейство готовят пир в его честь, приглашают в гости соседей и радуются празднику, если б он, разок взглянув на них, вдруг объявил бы, что не сядет за праздничный стол из-за того, видите ли, что ему не по душе, когда вокруг него столько шума поднимают? Что бы вы о нем подумали? Выходит, праздник должны отменить только из-за того, что он не в духе? Да он просто зануда, тупица самовлюбленный, где ему понять, что праздник этот для них – только тогда праздник, когда блудный сын радуется вместе с ними. Неужели вы хотите, чтобы я был таким?

– Любопытно…

– Что именно?

– Что тебе такое пришло в голову. – Отец Батлер задумчиво водил ногой в шлепанце по ковру. – Любопытная мысль… Неужели блудный сын до конца дней своих только и делал, что ходил с пира на пир? Неужели все приглашали его, чтоб был предлог лишний раз себя потешить? Может, это и было его занятием? А что же с ним сталось, когда празднества кончились…

13

Судья Форд, приговоривший Кипа Кейли к пожизненному заключению и двадцати ударам плетью, стоял как-то вечером в дверях бакалейного магазина напротив гостиницы «Корона», куда не достигали рубиновые лучи ее вывески. Шел снег, но он все стоял там, несмотря на бронхит.

В городе все знали, что он был против освобождения Кейли. Если в клубе кто-нибудь из молодых его членов ехидно осведомлялся за ленчем, читал ли он в газетах историю жизни Кипа Кейли, он в ответ лишь добродушно улыбался. Высокий, прямой, подтянутый, с серебристой, блестевшей на солнце бородой, ровно в четыре часа пополудни он спускался по лестнице городского муниципалитета, и всякий раз, видя, как нерешительно мальчик подает ему газету, судья знал, что в ней напечатан очередной портрет Кипа Кейли. На одном из последних снимков Кип стоял, прислонившись к собственной машине. На прошлой неделе судья видел Кипа в муниципалитете. Тот вразвалку, посмеиваясь чему-то, прямо-таки по-хозяйски прохаживался по коридору с самим мэром. А не далее как позавчера судья Хьюберт Макензи, этот старый сентиментальный добряк, пригласил Кипа Кейли посидеть с ним рядом, на судейском месте.

По утрам, до начала судебного заседания, судья Форд, усмехаясь, перебрасывал свежую газету стенографистке:

– Сегодня Кейли разглагольствует о питании и режиме для арестантов. Что ж, у людей потребность придумывать себе героя, – снисходительно говорил он. – Вот и находят героя, достойного их времени. – И мрачно добавлял: – Но, как бы то ни было, это крах моральных устоев.

От природы судья Форд был незлой человек. Он вышел из хорошей, влиятельной семьи. Его отец, один из крупнейших коммерсантов города, продал свой универсальный магазин и основал компанию. Судья Форд выражал надежду, что Кейли постарается больше не попадать в беду, но считал, что характер у него по самой природе своей мятежный и необузданный. И когда судье стало известно, что сенатор Маклейн, женские клубы, а также и мэр предложили кандидатуру Кипа Кейли в Комиссию по досрочному освобождению заключенных, он счел это издевкой над законом и порядком, которые чтил превыше всего на свете.

День за днем в зале суда, глядя в лица закоренелых преступников, он не раз вспоминал, как десять лет назад со скамьи подсудимых Кейли крикнул ему в лицо: «Не такой я, как вы! Не такой!» Охранники бросились к нему, потащили из зала, а он не унимался и все кричал на судью. Так что же в этом Кейли оказывает такое влияние на людей? Преступников с мутными глазами пугал этот особый интерес, который проявлял к ним судья. А судье хотелось узнать, может ли кто-нибудь из них так же, как Кип Кейли, воздействовать на людей. И желание видеть Кипа снедало его как тайная страсть, но, разумеется, он не собирался ей потворствовать.