Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Наверно, судья был прав, – тихо пробормотал Кип.

– Судья? При чем тут он?

– Не бойтесь, – негромко проговорил Кип, – это я все комедию ломаю, и только что внизу перед Джоунзом тоже паясничал, да и все эти месяцы только этим и занимался.

Но вид у него был такой безумный, скорбный, сломленный, что Дженкинс беспокойно окликнул его:

– Эй, Кип, куда ты?

– Просто ухожу, – ответил Кип и, выйдя за дверь, спустился в вестибюль.

Он стоял у конторки портье и всем улыбался. Но душа его была в смятении. Он был выбит из седла. Губы его что-то бессвязно шептали, будто каждому гостю он объяснял: «Я сидел вон там, сэр. Там было мое место. Я за него заплатил. По-моему, это оно и есть. Вы меня не сбивайте, послушайте, разве вы меня не узнаёте? Посмотрите на мой билет – какая там цифра? Странно… Где же мой билет? Может, это я ошибся? Куда я попал?»

Он поднялся в бар. Лицо его походило на маску. Эдди, бармен, взбивал коктейль «Том Коллинз» для дамы, сидящей у другого края стойки.

– Я ухожу, Эдди, – сказал он, глядя ему в глаза.

– Разве это новость?

– Я только что узнал об этом.

– Я чуял, что к тому идет, – участливо сказал Эдди. У него было доброе открытое сердце. – Надеюсь, ты не остался без гроша в кармане? И, надеюсь, не очень унываешь? Выпьешь? Я угощаю.

– Дай чего-нибудь побольше да похолоднее. Голова огнем горит.

Он осушил два бокала подряд, облокотился о стойку, и уронил голову на скрещенные руки. «Конечно, это надвигалось давно, – сказал он себе. – А портняжка тот ловко придумал мной воспользоваться. И полиция мной ловко пользовалась как подсадной уткой. Все они ловкачи». Перед его мысленным взором возникла длинная вереница хохочущих лиц: «Вас не тянет ограбить банк?», «Вас не мучит соблазн?», «Но ведь вы никого не убивали, почему вы кого-нибудь не убили?». Кип поднял голову.

– Эй, Эдди, – громко позвал он. – Жил на свете такой дядя, его Лазарь звали. Слыхал?

– Послушайте, а кто из вас знает, кто такой Лазарь? – обратился Эдди к своим завсегдатаям.

– Отгадку не говорите, дайте самой подумать, – сердито откликнулась блондинка с детским личиком.

– Говорят, он восстал из мертвых, – сказал Кип.

– Вот это трюк!

– А какой процент он получил от общего сбора?

В бар вошли еще двое мужчин с двумя подружками, за ними Джоунз и девушка, с которой они сидели за столиком.

– Ну, в каких былых грехах нынче кается старина Кейли? – спросил кто-то. – Давайте послушаем.

Обезумев от ярости, Кип крикнул:

– Я говорил, что ограбил банки на миллион долларов. Я наврал, слышите? Наврал! – Сжав кулаки, с дико искаженным лицом, он встал и двинулся им навстречу. – На два миллиона награбил! – заорал он, нацелив палец на Джоунза. – И это вранье. На четыре миллиона, нет, на шесть миллионов, на десять миллионов!

Всех поразил его безумный, дикий взгляд. Он непрерывно ерошил пятерней черную копну волос. Голова его дергалась. Прибежавший снизу Дженкинс встал в дверях. Страшная боль и горечь в глазах Кипа испугали его. А Кип выкрикивал, подражая балаганному зазывале:

– Леди и джентльмены! Карусель направо. Но билеты мистер Дженкинс продает у себя в кабинете. Чертово колесо наверху. – Тут он схватил блюдо с соленым печеньем, рассыпал его по всей стойке, надел блюдо себе на голову и громко объявил: – Черный парень в серебряной шляпе! Милые леди, не найдется ли у вас булавки? Сюда, мадам, воткните ее в этого парня – он самое диковинное чудище за всю историю балаганного бизнеса.

Кругом загоготали, кто-то крикнул:

– Ай да Кип!

И, покатываясь со смеху, столпились вокруг него. И тогда он в ужасе огляделся.

– Отойдите, пожалуйста. Уйдите! – просил он. Но все думали, что он дурачится. – Ну довольно, что вы! Перестаньте! – упавшим голосом уговаривал он.

– Это ты перестань!

И вот оно пришло, унижение, которого он сам добился этой шутовской выходкой, окончательно разрушив веру в значительность своей личности. Клоунская улыбка будто разрывала его лицо. Низко опустив голову, он проталкивался к двери. Потом быстрым шагом прошел по вестибюлю и с рыданием выбежал на улицу. На тротуаре, взявшись под руки, столпилась группка приятелей, и он перешел на другую сторону. Он брел как слепой, ничего не видя, натыкаясь на прохожих. Долго ли он так бродил, он и сам не знал, а когда огляделся, оказалось, что он стоит на мосту и смотрит на товарные составы, и на реку в лунном сиянии, и на гигантские отражения фабричных труб в зеркале воды. Вот они, на том берегу, огромные, освещенные здания. В тот первый вечер на воле он мысленно благодарил живущих в них людей.

Пьяный бродяга, толстяк с добродушным лицом, ковылял по мосту. Он подошел к Кипу, заныл:

– Мистер, а мистер, дайте монетку! – И потянул его за рукав.

Кип дернулся и отшвырнул его с такой силой, что бедняга, отлетев далеко, растянулся на дороге. Подымаясь, стоя на коленях, пьяница смотрел на Кипа с укоризной и скорбно качал головой.

– Нехорошо вы сделали, – сказал он, – нехорошо.

– От твоей рыхлой благодушной рожи нутро выворачивает!

– Лицо у меня очень даже нормальное.

– Пошел вон!

Кип перегнулся через перила. Река медленно текла вдаль, к заливу, то рябью подернутая, то гладкая, – вот легкий всплеск, и снова темный бархат воды. Так текла она и в годы его детства, тихая или бурливая осенью, широкая, полноводная весной. В этом мерном вечном движении реки там, под мостом, в плеске воды ему слышался голос священника, вещавшего о граде божьем. Добро и зло, то, чем он был, чем стал и чем будет, река уносила с собой все дальше, к озеру, словно обломки старого скарба.

Над сортировочной станцией протяжным стоном взмыл к ночному небу гудок товарного поезда. Крепко ухватившись за перила, Кип ждал, когда под дрожащим мостом протарахтит состав, и жадно глянул вниз. Как раз под тем местом, где он стоял, к нему взметнулся густой черный дым вместе с пронзительным воплем гудка и слепящей вспышкой пламени.

22

Он уходил от реки, но она все еще жила в его сознании, текла своей дорогой, и перед глазами проплывало все, что она уносила с собой, словно выброшенный хлам. Вон в воде как будто мелькнула потрепанная шляпа сенатора Маклейна. Ему чудилось – он стоит и смотрит на реку, и все же он понимал, что куда-то идет. У дома Джулии он взглянул на темные окна ее квартиры и вдруг настороженно замер: ему послышалось, что кто-то бежит. Нет, это молочник тарахтит бутылками в проволочной корзине. Упали первые капли дождя. Кип медленно поднялся по лестнице и тихонько постучал в дверь. Никто не ответил. Он приложил к двери ухо, прислушался.

– Кто там? – отозвалась Джулия.

– Впусти меня, – сказал он и стукнул в дверь.

– Я уже сплю.

– Открой! – крикнул он и снова громко застучал.

– Тише, все соседи сбегутся.

Когда Джулия открыла ему, он вошел, прислонился к двери и уставился на нее. Она стояла в ночной рубашке. Такая маленькая, белая, встревоженная.

– Что случилось? – спросила она.

– Хотел тебя кое о чем спросить…

Джулия молча ждала, а он оглядывал комнату: на столике у дивана кувшин с букетом роз. Одеяло откинуто. На постели осталась вмятинка.

– Откуда эти розы?

– Мне их кто-то прислал.

– Кто?

– Кто-то послал на магазин Хендерсона.

Медленно вынув цветы из вазы, он их разглядывал. Не им подаренные цветы. Он и сам не понимал, зачем их держит. Рука его разжалась, розы упали на пол, а он все стоял и смотрел на Джулию.

– Зачем ты их бросил?

– Я нечаянно, – пробормотал Кип.

– Хотя бы подобрал для приличия, – упрекнула его Джулия и, опустившись на колени, принялась собирать розы в букет.

– Джулия… – прошептал он.

Она испуганно посмотрела на него, понимая, что он думает совсем не о цветах.

– Помнишь, первый раз, когда ты пришла в гостиницу…

– Помню, – ответила она, поднимаясь с колен, позабыв о цветах.

– Почему ты пришла тогда?

– Ты же послал мне туфли, разве забыл?

– Неправда, – сказал он. – Ты узнала, кто я, и загорелась любопытством, как и все другие, ведь так? – Он взял в руки ее голову и, запрокинув, всматривался в ее лицо, словно умолял ему возразить. – В тот вечер, когда я первый раз обнял тебя, ты вся трепетала, глаза твои сияли, лицо горело.

– Ты мне делаешь больно.

– Скажи правду!

– Да, я загорелась. Ты будто все открывал передо мной. И еще – я увидела смелость и чудо, и… ты был так со мной добр. Милый! Наверно, я полюбила тебя с той первой встречи в закусочной. А когда узнала, к каким достойным целям ты стремишься…

– Достоинство… Как у балаганного клоуна, который каждый вечер через обручи прыгает.

– Милый! Что с тобой?

Он отпустил ее и вымучил улыбку.

– Дженкинс прогнал меня, – сказал он. – Сперва хотел борцом сделать. Все хотят от меня отделаться.

– Бред какой-то, подлая ложь… – Она подняла на него глаза, умолкнув, не двигаясь, не веря своим ушам. – Почему? С чего ты это взял?

Их обоих сковывало недоумение.

– Сам не пойму… не знаю, – проговорил Кип. Они смотрели друг на друга в смятении, и оба вспомнили ту ночь, когда Кип, лежа здесь, на этом диване, делился с ней своими сокровенными замыслами. – Я все стараюсь разобраться… – Он походил теперь на обиженного, растерянного ребенка. – Наверно, я ослеп. Но почему наступила эта слепота? Что мне затуманило глаза? В былое время меня ни за что не смогли бы так облапошить. – Он отошел от нее, ему необходимо было одолеть сковывающее их недоумение, и он посмотрел на Джулию с надеждой, словно ждал от нее помощи. Ему вспомнилась тюрьма, долгие ночи, когда он снова и снова перебирал в памяти свою жизнь и все в ней подверг переоценке. И уже не горечь, а отчаяние было в его глазах. Все, что он считал таким возвышенным – его вера, покой души, которые он обрел, чистота помыслов, к которой стремился, – все это сделало его посмешищем.

– Значит, вот оно как, – прошептал Кип.

– Что?

– Вот как обернулось то, что я открыл для себя в тюрьме.

– Как…

– Оно меня слепцом сделало. Я разучился реально видеть то, что есть.

– Нет, Кип, нет! Твоя вера дала тебе все.

– В городскую шлюху меня превратила!

– И ты больше не веришь в то, во что верил?

– Я просто вижу, каким я из-за этого стал, – с тем же детским прямодушием ответил он. – Вот и все.

– Нет, нет, ни вера, ни ты тут ни при чем. Это люди виноваты, те, кто ни во что не верят, – горячо убеждала его Джулия, но, видя, как он покачал головой, поняла, что в нем убили веру. – Нет, нет! – вскричала она и вся в слезах бросилась на диван.

Он стоял над ней неловкий, растерянный.

– Ну что ты… Я обидел тебя?

– Да.

– Чем?

– Все то, во что ты верил… я хотела сберечь… – Не в силах говорить, она уткнулась лицом в подушку.

Склонившись над ней, он пытался повернуть ее к себе, и вдруг ему стало страшно, что он может потерять ее навсегда. Ведь жизнь, которую Джулия начала заново, построена на всем, что он, Кип, олицетворяет для нее.

– Конечно, я обидел тебя, малышка, – сказал он тихо. – Однажды я это уже сделал, помнишь? Кажется, я всегда обижаю тех, кто меня любит. Но зато я содрал повязку с глаз. А ведь это хорошо, понимаешь? – Она не поднимала головы, и он молча смотрел на белую полоску пробора в ее темных волосах. Он не знал, как ему быть. Оглядевшись, он заметил на полу цветы. – Какие они красивые, эти розы, на, Джулия, возьми, – сказал он, аккуратно собрав их в букет.

Джулия пыталась улыбнуться ему сквозь слезы.

– То, с чем ты пришел в душе, – вот что меня так расстроило, – сказала она. – Но ведь это у тебя прошло, правда? Скажи, что прошло. Ты ведь больше не будешь так думать? Отец Батлер, должно быть, сейчас в церкви. Ты бы сходил к нему.

Но ему хотелось закрыть глаза и побыть в темноте, где все будет по-другому, и не открывать их снова навстречу свету.

– Пожалуй, это все, – сказал он неуверенно. – Пожалуй, я пойду.

– Куда?

– В гостиницу.

– Но уже слишком поздно. Слышишь, дождь идет.

Она поднялась с дивана и подошла к окну. А он встал рядом и смотрел в окно, за которым упорно лил дождь. Мостовая глянцево поблескивала, словно темная ночная гладь реки, глубь которой пронзали столбы света – отражения уличных фонарей.

– Останься. Где же тебе быть, как не здесь?

– Я не могу принести тебе счастья.

– Просто будь со мной.

– Я устал. Страшно устал. – Он опустился на диван и все смотрел на нее, а она стояла подле него в белой ночной рубашке. Потом он прилег, положив голову на согнутый локоть. Лицо его было бледным и бесконечно усталым. Джулия опустилась на колени, чтобы снять с него башмаки. Ей пришлось повозиться, пока она развязывала узел на шнурке. Потом она легла рядом и обняла его одной рукой. Потушив лампу, она прильнула к нему и тихо гладила его по голове. Она говорила, что им надо уехать, что они найдут работу где-нибудь в другом месте и будут счастливы. Сердце ее учащенно билось, и он ощутил, как она ему близка. Но он устал, страшно устал.

– Я выйду за тебя замуж, если ты хочешь, – сказала она просто.

– Но ведь теперь ты не пойдешь за такого…

– В любое время, когда скажешь.

– Не теперь, – сказал он с такой горечью, будто смотрел на город в развалинах. И в нем поднялось ожесточение. Внезапно он вновь ощутил боль с прежней остротой. Он приподнялся и сел.

– Господи, так, значит, я у них все время в дурачках ходил, а?

– Кип…

– А я, выходит, терпи-помалкивай? – Он встал с дивана. Вспыхнувшее ожесточение вновь вернуло его к жизни.

– Но ведь люди делали тебе добро.

– Да, я уже много лет на все смотрел сквозь розовые очки. Конечно, от таких, как Батлер, я видел добро, но ведь Батлер – он же святой. А к чему это привело? Он ведет игру в одиночку, по-своему, и не может иначе, он должен вести игру в одиночку, и если его одолеют – ему конец. – Стоя так, в темноте, он сыпал слова с лихорадочной быстротой, казалось, у него перехватило дыхание. Теперь он шагал взад-вперед по комнате, и его огромная тень падала на Джулию и переламывалась, падала и переламывалась. – Как бы ни была велика твоя любовь к людям, надо держаться от них подальше. А дашь себя поймать – тебе крышка. Тебя будут на крючке держать, поняла? Батлер это чует, вот и бежит от них, поэтому в тюрьме прячется. А я-то олух! На сенатора глаза пялил: большие люди, большие дела, большой мир! А он: «Иной раз, говорит, приходится подработать…» Только о деньгах и кудахчут. Ну и дубина же я был! Крутился среди них, как дохлая рыба в грязном пруду. – Он свирепо молотил кулаком о кулак в неистовой жажде разрушения. – Так, стало быть, они умники, они большие тузы! Да я бы за них гроша ломаного не дал. – И он презрительно расхохотался.

Но Джулия молчала. Он различал ее голову на белой подушке и почему-то знал, что сейчас, в темноте, она за него молится.

23

Когда он проснулся, Джулии уже не было. Он приготовил себе кофе. Начал одеваться, но отвлекся и полуодетый стал бродить по комнате. Взгляд его останавливался на пудренице, расческе, зеркальце. Каждая вещь, к которой он притрагивался, сохраняла в доме еще что-то от Джулии.

Потом он сидел у окна и смотрел через улицу на школьный двор, где резвилась шумная ватага ребятишек: девочки в белых, зеленых, желтых платьях и мальчуганы в трусиках и майках – пестрый живой узор на солнечной площадке.

И тут он увидел их обоих на залитой солнцем улице: Фоули, пригнувшись, нес чемодан, Керман, грузный, приземистый, шел рядом. Они смотрели на окна квартиры Джулии. Оба походили на сборщиков денег по неоплаченным счетам. «В чем дело? – подумал Кип. – Я-то им ничего не должен». На лестнице застучали шаги, ближе, ближе. За дверью тихо переговаривались. Кип смотрел на дверь. Сердце его гулко колотилось. Невольно ему вспомнилась тюрьма и арестанты, мечтающие о досрочном освобождении. И когда он поднялся, ноги у него были как ватные. Фоули и Керман, ухмыляясь, вошли в прихожую.

– Вот твои пожитки, – сказал Фоули. – Я заглянул в гостиницу, а парень за конторкой сказал, что ты от них ушел и что звонила Джулия Эванс и велела твои вещи переслать сюда. Нам было по дороге. – Голос его звучал мягко, сочувственно, терпеливо, но вид был торжествующий. Когда они уселись и вытащили бумагу и табак, Фоули тихонько захмыкал. Бумага задрожала в его руке, табак посыпался на пол, но он уже не мог совладать с собой и, пригнувшись, хрипло загоготал.

– Чего ты ржешь, подонок? – спросил Кип. Как завороженный смотрел он на незваного гостя. Ему почудилось, будто Фоули таинственным образом знает о его дальнейшей судьбе.

– Ты уж не злись! – сказал Фоули, больше не скрывая радостного возбуждения. – Я так долго сдерживался. Ну что, моя взяла? Ведь получилось – ты служил и нашим и вашим. Как же ты сам этого не видел? Тоже мне, – «Майская королева». «Спозаранку разбудите – королевой мая буду я на празднике весны!»[3]3
  Из стихотворения английского поэта А. Теннисона (1809–1892). Дается в подстрочном переводе.


[Закрыть]

Радостные смешки Фоули ранили Кипа, как удары ножа. А гости продолжали мусорить, разравнивая табак на бумажке для самокруток. На какой-то миг Фоули посерьезнел, посмотрел с сочувствием, но вот опять он омерзительно, самодовольно хихикнул:

– Вчера, говорят, ты в них гранатку метнул? Жаль, не довелось мне взрывом полюбоваться, – сказал Фоули. Вынув платок, он обтер лицо и очки и перевел дух.

– Не нарадуешься? – сказал Кип.

– А как же! Эх ты, дубина!

– А я вот что-то не радуюсь, – сказал Кип. Пускай, подумал он, этот плюгавый очкарик потешится всласть. Может, Фоули разозлит тебя, и тогда ты вырвешься из-под его власти.

Фоули пододвинул стул поближе к Кипу:

– Ну, признавайся, я прав? – спросил он. – Больше мне ничего не надо…

Кипа воротило от его торжествующей физиономии. А Фоули продолжал свое:

– Какого дьявола! Ты должен чувствовать себя на седьмом небе от счастья. Ты же кое от чего отделался! – И не утерпев, он опять загоготал.

Кипу вдруг захотелось смеяться вместе с ним, взахлеб, так, чтоб в комнате стоял безумный, дикий хохот, но ему сдавило горло. Он медленно поднимался. Руки его сжали подлокотники кресла. Фоули и Керман сразу насторожились. Но Кип вздохнул, покачал головой и снова сел.

– Ну, что скажешь? – спросил Фоули.

– Насчет чего?

– К чему пришел?

– Ты о чем?

– Почему не разозлился?

– Да ты посмотри на него, – подхватил Керман, – он даже ничуть не озлился!

– Эх ты, размазня, слюнтяй! – выпалил Фоули так, словно возненавидел Кипа за его растерянный, отрешенный вид. – Встряхнись! Этакий детина позволяет своре сопляков таскать себя, как мартышку на веревочке!

Слова эти растравляли в душе Кипа боль, скрытую внешним спокойствием. Сердце его сжалось.

– Ну чего ты достиг? – продолжал Фоули. – Куда вся эта шумиха тебя привела? Merde[4]4
  В дерьмо (франц.).


[Закрыть], как выражаются французы, и ты это сам понял, а не понял, так тебе разъяснят. И вроде бы уже разъяснили, а?

Но Кип все еще молчал, и тогда Фоули с неистовой яростью сказал ему:

– Да ведь каждый твой доброхот, который еще недавно тебя лаской одаривал, только о своей выгоде пекся. Если можно на чем-то нагреть руки, они тут как тут! А ты, чурбан, знаешь, что ты для них? Ты для них столб! Если у кого от излишка добродетели нутро распирает, так он бежит столб попрыскать, ясно?

– Больно ты заковыристо все подаешь, – нетерпеливо забурчал Керман. – Выкладывай напрямик или заткнись.

– А я и выкладываю на свой лад.

– Так давай ближе к делу.

– Сперва, Кип, разреши спросить, – вкрадчиво, подлещиваясь, промурлыкал Фоули. – Что ты от них получил?

– Ты о чем?

– Ну, что они тебе дали? Все, кроме того, чего ты на самом деле хотел, все, кроме хоть мало-мальски стоящей должности. Сколько же ты от них заимел в кармане?

– Ни гроша.

– Так. А твои толстосумы-друзья? Что ни случись, а они свои денежки получают, верно?

– А с деньгами и все, что душе угодно, – добавил Кип как бы самому себе. И вдруг подумал, что только деньги дают возможность сенатору и его друзьям казаться респектабельными и добропорядочными.

– Ну как, ты с нами? – спросил Фоули. С торжествующим видом он откинулся на спинку стула. – Я это знал, Кип. Всегда знал, что ты разберешься, что к чему. Я на тебя рассчитывал. А теперь слушай. – И он чуть ближе придвинул стул. – Айк припрятал машину в надежном месте и поменял номер. Тут кварталах в двадцати отсюда отделение банка «Стандарт»… – Помедлив, он спросил: – Ты меня слушаешь, Кип? – Он все еще слегка побаивался его странного оцепенения и отчужденности. Тот кивнул. – Мы уже целую неделю приглядываемся. Там запросто можно снять отличный навар. Вот мы и подумали – опыта у нас в таком деле маловато, и не совсем оно по нашей части… – Запнувшись, Фоули взглянул на Кермана, который согласно качнул головой. – Так, может, ты глянешь завтра или послезавтра.

До чего они оба похожи на уродливых детей. Но голоса их звучат так же, как и те, другие, запавшие в память: как голос сенатора, мэра, судьи Форда или кое-кого из тех, кто каждый вечер бывал в гостинице. Их голоса, их лица – все это теперь где-то далеко, за пределами того маленького островка, на котором обитает его чувство к Джулии, к матери, к отцу Батлеру. Это совсем другой мир.

– Что ж, вы рассудили верно, – услышал он свой голос. Как просто было бы надеть сейчас пальто и пойти вместе с ними.

Он закрыл глаза и отдался своим фантазиям, а когда очнулся, лица Фоули и Кермана торчали перед ним совсем близко. Должно быть, он открыл для себя что-то очень важное, пока так грезил наяву, и это его захватило.

– Послушай, Фоули, – сказал Кип, – ты, наверно, слыхал о блудном сыне?

– О ком?

– Ведь ты, по-моему, слыхал обо всем на свете.

– Ясно, я знаю про этого малого. А при чем тут он?

– Я только что понял, что с ним произошло. – В голосе его слышалось волнение. – Месяц за месяцем блудного сына привечали, а потом о нем забыли, и тогда его взяла досада. Все ему осточертело и опротивело. Может, он даже прохожих на улице останавливал, спрашивал: «Вы помните меня? Я же блудный сын». А ему отвечали: «Ну и что? А я фараон египетский. Прочь с дороги, верзила. Я спешу», – и сталкивали его на мостовую. И тогда, крепко озлившись, он понял, что над всеми его возвышенными чувствами жители города только потешались. И возненавидел всё и всех, покинул город и взялся за старое.

– Он свихнулся, – сказал Керман, показав на Кипа.

– Заткнись, болван. Не мешай ему. Валяй, Кип, дальше. – Фоули загорелся любопытством. Но вдруг лицо Кипа исказила боль.

– Какого черта вы ко мне пристали? – вскричал он. – Сказал: нет, нет и нет!..

Фоули недоумевающе покачал головой.

– Ты не говорил «нет».

– Точно, – подтвердил Керман, – не говорил.

– Не говорил… – повторил Кип.

– Ну да, не говорил.

– Верно, – поддержал Керман.

– Бред собачий, – сказал Кип. Столько времени он с ними не имел ничего общего, какого же дьявола они вообразили, будто за одну ночь он изменится и примется за старое. – Посмотрите, как вы тут напакостили, взгляните на ковер. Зря я вас, подонков, пустил на порог. А ну, подберите мусор.

Он стоял над ними, пока они подбирали с пола табачные крошки.

– Проваливайте, – сказал он. – Уже поздно.

– Так как насчет вечера?

– Мы с Джулией уходим обедать.

– Когда вернешься?

– Около восьми.

– Может, мы тебя поджидать будем.

– Только подальше отсюда, ясно? – крикнул он им вслед.

24

Из окна он видел, как они вышли из парадного, остановились на тротуаре, взглянули наверх. И тут заметил Джулию. Оба дружка обернулись и уставились на нее. Увидев их, она ускорила шаг, поспешно вошла в парадное, взбежала по лестнице бегом и, совсем запыхавшись, спросила Кипа:

– Те двое сюда заходили?

– Всего на минутку.

– Зачем?

– Принесли из гостиницы мой чемодан.

– И что сказали?

– Ничего, мы просто поболтали.

Оглядев комнату, словно в ней теперь все изменилось и сама она тут чужая, Джулия резко спросила:

– Зачем они сюда заявились?

– Я же сказал, чемодан принесли.

Ее испуг и досада пробудили закравшееся в его душу сомнение. Но он отогнал его и крикнул в сердцах:

– Ты что хочешь сказать? На что намекаешь? Разве я виноват, что они принесли мне чемодан?

– Нет, – ответила она, покачав головой.

– Так в чем же дело?

– В том, что я видела, как эти бандюги выходят из моего дома.

– Из твоего дома! – крикнул он. – Из твоего дома! Потому что я теперь бездомный, так?

Она удивленно взглянула на него, и ей стало стыдно.

– Наверно, они просто воспользовались случаем сюда заглянуть, – сказала Джулия и поцеловала Кипа. Потом подошла к зеркалу и повертелась перед ним, оглядывая свое ситцевое платьице. – Скоро придется подумать об осеннем костюме. И эта шляпа из соломки уже надоела, мне куда больше нравятся велюровые. – Поддев пальчиком шляпку на затылке, она сдвинула ее вперед и набок, прикрыв полями один глаз, скорчила потешную гримаску и повернулась к Кипу. – Ах, какое я видела сегодня осеннее пальто – прелесть. Новая модель. Тебе бы непременно понравилось. Я его примерила и так хорошо в нем выглядела.

– Это ты ему придала вид, – сказал Кип, – да ты хоть в простыню завернись, и на тебе она покажется самым дорогим нарядом. У тебя должны быть красивые вещи, Джулия.

– Еще бы, непременно! – весело откликнулась она.

И тогда он, задумавшись, мечтательно проговорил:

– Я бы мог тебя одевать в самое лучшее, что есть в Америке.

– Это как понимать?

– Мог бы, – повторил он так же задумчиво-мечтательно и кивнул головой. – Запросто… – Он улыбнулся, все так же кивая в ответ своим мыслям, и был, должно быть, где-то очень далеко от нее.

В страхе Джулия подошла к нему и тихо спросила:

– О чем ты думаешь?

– Так, ни о чем… – Он вздрогнул, встрепенулся. – Ни о чем. Чего ты?

Он и сам не знал, как у него вырвались те слова. Он же просто стоял и смотрел на нее. Они возникли сами собой, будто во сне. Когда она отпрянула от него, он только покачал головой.

– Джулия, Джулия! – воскликнул Кип. Должна же она понять, что он и сам ошеломлен не меньше ее.

– Не нужны мне никакие наряды, слышишь? – Она подошла к нему, грозя пальцем. Лицо ее пылало.

– Понятно, слышу.

– И не смей беспокоиться о моих нарядах.

– Я и не беспокоюсь.

Она ушла в спальню попудрить лицо перед уходом. Впервые ей стало страшно. Но ведь Кип просто обмолвился, не имея ничего в виду…

– Ты готов, Кип? – окликнула его Джулия из спальни.

Но он все сидел, не двигаясь. В комнате сгущался сумрак. То, что ему открылось, мучило его, как страшное наваждение.

Они вместе пообедали в ресторанчике у Анджело, и смеялись, и пили красное вино. И все же он не исчезал, этот пугающий надлом, что возник в их чувстве друг к другу.

25

Когда они вернулись, старик сторож сказал им, что звонил брат Кипа и велел передать: их мать при смерти.

– Должно быть, он сперва заходил в гостиницу… – сказал Кип.

– Ты знал, что она так тяжело больна? – спросила Джулия.

– Мы знали, что жить ей осталось недолго. Уже несколько месяцев знали, – ответил Кип. И все же эта весть поразила его так, будто беда пришла неожиданно. – Ты иди в кино одна. Потом увидимся.

На лестнице он остановился и оглянулся: попадает ли и он в круг света, в котором стояла Джулия? Потом он пересек улицу, напился у фонтана на школьном дворе и пошел дальше.

На углу из-за табачного магазина вынырнули Фоули и Керман. Они поджидали его там и теперь зашагали рядом.

– Увидимся потом. Я спешу, – на ходу бросил Кип. – Моя мать при смерти.

– Ну а если мы тебя проводим?

– Я не на прогулку вышел.

– Ты что, обозлился на нас?

– Некогда мне с вами дурака валять.

– Тогда уж давай зови фараона! – ехидничал Фоули.

– И сколько тебе заплатят за то, что наш план выслушал, для тебя же разработанный? – подхватил Керман.

Он не слушал их, он думал о матери. Да, смерть приходит к каждому в положенный срок, но как хочется надеяться, что мать все же не умрет теперь, когда душа его полна одной горечи.

– Да брось, не тяни, Кип, – вразумлял его Фоули. – Дооткладываешься, а потом разнюхают, докопаются до тебя, и будет поздно. Почему бы не пойти завтра? Если откажешься, мы все равно пойдем на дело. Ну, а с тобой – так это ж верняк, страховка, банковская страховая премия. – Фоули хихикнул. – Уж кого-кого, а тебя они сейчас не заподозрят.

Голос мурлыкал, улещивал, доносился то явственно, то совсем глухо, когда спутники, отстав, догоняли его, не поспевая за его широким шагом. Наконец он обернулся.

– У меня мать умирает, – повторил он. – Катитесь вы к чертям собачьим! – И замахнулся.

Они попятились, отстали. Но возле парикмахерской, когда он переходил на другую сторону, Фоули и Керман зашушукались, сдвинув головы. Как видно, они решили, что его отказ не стоит принимать всерьез и что он сейчас просто в растрепанных чувствах. На другой стороне улицы они его нагнали.

– Мы все равно будем крутиться поблизости. Кому какой от этого вред?

Они пошли с ним шаг в шаг, не отставая, и чудилось ему, будто это не Фоули шагает с ним рядом, а его собственная тень, и назойливый шепоток Фоули – его собственный голос, и то, что он говорит, – правда. Они миновали здание пожарной команды и полицейский участок. Впереди тянулся мост. Фоули и Керман сопровождали его до угла улочки, где во всю ее длину стоял ряд кирпичных домиков под одной длинной крышей, – очень тихой улочки.

– Идите своей дорогой, поняли? – буркнул Кип.

– Так, значит, о встрече договорились? – сказал Фоули.

– Значит, договорились?! – передразнил его Кип и, вскинув руку, рывком нахлобучил шляпу Керману на глаза, громко рассмеялся и пошел, а они остались стоять под фонарем, и Керман чертыхался, сдергивая шляпу.

Дэнис сидел в гостиной за столом, бессильно положив на него руки. Глаза его были скорбными. Рядом сидел священник, молодой, бледный, с заостренными чертами лица. При виде Кипа оба они медленно поднялись и уставились на него так, словно он пришел пьяный.

– Здравствуйте, святой отец! Дэнис, как она?

– Кип, что с тобой? – спросил Дэнис, подойдя к нему.

– А что?

– Что с тобой происходит?

– Со мной?

Его пугали их пристальные взгляды. Комкая в руках шляпу, он смотрел на них, растянув губы в улыбке. Его крупное смуглое лицо, блуждающие глаза выдавали бушевавшую в нем отчаянную борьбу. «О господи, все во мне это чуют, – пронеслось в его мозгу. – И Джулия тоже».

– Да я сам не свой из-за мамы, – проговорил он.

– Я дал ей наркотик, чтоб еще немного продержалась, – сказал Дэнис. – Отец Дэвидсон уже причастил ее.

– Где Тим? – спросил Кип.

– Мальчик плакал, я послал его поиграть на улице.

– Я пойду к ней, – сказал Кип и вошел в спаленку.

Настенная лампа была обернута смятой, припаленной газетой. Тело матери, укрытое покрывалом, казалось таким маленьким. Испуганный тишиной, он на цыпочках подошел к кровати и тихо позвал:

– Мам, это я, Кип. Я приходил вчера, но ты спала. Это я, Кип.

Глаза ее открылись, но она долго молчала, будто ждала, когда в сознании возникнет его образ, и наконец прошептала:

– Я хотела увидеть тебя, сынок.

Он не верил своим глазам: на губах ее появилась улыбка, он не верил, что на пороге смерти она чувствует свою близость к нему еще сильнее, чем когда-либо за всю его жизнь. Этой слабой улыбкой, этой чудесной прощальной искоркой радости в глазах она выразила ему свою благодарность. Ведь она ждала этой минуты всю жизнь.