Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Ал Дилани здесь живет?

– Мистера Дилани нет дома.

– Вы – миссис Дилани?

– Нет. А в чем дело?

– Когда он вернется?

– Трудно сказать. Вы хотели с ним поговорить?

– Я хотел вернуть ему книгу. Я Джейсон Дансфорд. Полицейский.

– А! Кажется, я вас видела на той стороне улицы?

– Не исключено. Небольшое происшествие?

– Вы – полицейский? И просто стояли там?

– Я не на дежурстве. Я познакомился с мистером Дилани, когда остановил одну машину, а позже мы как-то разговорились. Интересно поговорили. Ну а потом произошло кое-что. Послушайте, может, мне с вами поговорить?

– О чем же?

– Видите ли, это не для посторонних ушей. Если бы мне зайти на минутку…

– Извините, но мне некогда, – сказала она. Ее улыбка и вежливый тон уязвили его своей снисходительностью, она отступила за порог, полуприкрыв дверь и тем самым давая ему понять, что не впустит его к себе в дом. – Но в чем все же дело? – спросила она уже более резко.

– Ну… человек, который написал эту книжку…

– Шор?

– Ага, Шор.

– Ах, вот что! – сказала она, окинув его оценивающим взглядом, и вдруг переменила тон. – Так входите же, – пригласила она, словно это разумелось само собой.

– Благодарю вас.

Поднимаясь за ней по лестнице, он недоумевал: неужели она и правда принадлежит этому бородатому Алу Дилани? Даже в собственной гостиной она казалась не на месте, такая изящная, просто одетая, со строгим пробором в черных волосах, на которые теперь падал свет плафона, – а в комнате беспорядок. Предлагая ему сесть, она сдернула со стула красивое китайское кимоно.

– Так значит… – сказала она и замолкла, аккуратно складывая кимоно и не глядя на него. – Вы собираете книги?

– Собираю? – переспросил он удивленно. – Да что вы! – И тут же разозлился на себя: ответ прозвучал по-мальчишески.

– Видите ли, в свое время я была знакома с полицейским, который собирал марки. Но собираете или нет, все равно мистер Дилани очень любит поговорить про эти книги. Очень жаль, что вы его не застали.

– Да, жаль, – повторил он. – Мы рассуждали про Шора, так, больше в шутку. А вы с Шором знакомы?

– Да, знакома.

– Он вам нравится?

– Не очень.

– Вот и молодец, – с удовлетворением сказал он, наклоняясь вперед. – Я его оштрафовал, – он попытался изобразить улыбку. – Не дал по носу, а всего лишь оштрафовал. – Она улыбнулась, интерес в ее глазах ободрил его. – Понимаете, Шор решил, что видит меня насквозь. Очень многие люди считают, что видят полицейских насквозь.

– Вот как! – сказала она. – Послушайте, а почему я, собственно, не предлагаю вам выпить? – Направившись на кухню, она, повысив голос, сказала: – Ну, я не возьму на себя смелость утверждать, будто вижу вас насквозь, но ваша фотография в газетах производит впечатление. Вы на ней похожи на генерала, который только что принял изъявление покорности всех индейских племен. – Она вернулась с бутылкой шотландского виски, водой и двумя стаканами. Он вглядывался в ее лицо, ища то ошеломляющее выражение, которое успел заметить, когда она смотрела на дом, где девушка вскрыла себе вены, но теперь это было совсем другое лицо. Она держалась подчеркнуто спокойно, неприступно, надменно, и ему начало казаться, что она смотрит на него как на посыльного в отеле или на официанта.

Налив ему почти неразбавленного виски и плеснув себе заметно меньше, она сказала:

– Там ведь были две ваши фотографии, правда?

– Первая была снята как портрет, и довольно давно.

– Ну а последняя, на которой вы с судьей, – отличная фотография.

– Рад, что она вам понравилась.

Джейсон выпил свой стакан и перевел взгляд с ее ног на лицо. Ему хотелось сосредоточиться на ее великолепных ногах, но он то и дело вновь смотрел на ее лицо. Он не знал, чего он, собственно, ждет, но знал, что ждет чего-то. Он снова взял стакан и, глядя ей в глаза, не заметил, что стакан пуст. Губы смочила последняя капля.

– Не понимаю, почему вас так заботит Юджин Шор, – сказала она, пожимая плечами. – Он же просто писатель.

– Но говорят, большой.

– Кто говорит?

– Ваш мистер Дилани, например.

– Ну, он вообще-то своего рода болельщик. Но вот вы, – сказала она, наклоняясь к нему. – Я уверена, что в мире фараонов с дубинками Шор особой популярностью не пользуется.

– Знаете, – сказал он, пытаясь вернуть себе ощущение внутреннего достоинства, – нам не так уж нравится, когда нас называют фараонами. – И продолжал прежде, чем она успела что-нибудь возразить: – В любом случае такой человек, как Шор, способен устроить людям много неприятностей. Мистер Дилани – его друг, хотя сам он, мне кажется, человек легкий и приятный. Почему нам обязательно надо причинять друг другу неприятности, я не понимаю.

Виски его согрело, выражение сдержанного любопытства на ее лице действовало на него ободряюще. Внезапно ему захотелось удовлетворить это любопытство, и он начал рассказывать всякие мелкие подробности о себе, о своих разговорах с Алом, о том, как он дал книгу Шора своей жене и как убедился, когда сам прочел книгу, что его преданность жене, его терпимость были всего лишь бесполезной сентиментальщиной. Он не сомневался, что его откровенность производит на нее впечатление – как и его способность понимать себя, и он сказал:

– С какой стати этот Шор вмешивается в мою жизнь? По-моему, этого нельзя допустить.

– Нельзя допустить? – Она вскинула брови.

– Это нехорошо.

– Нехорошо? – Она снисходительно улыбнулась. – Вижу, я неверно вас оценила. Вы говорите совсем не как тот сильный мужчина с фотографии.

– Но ведь… это же просто фотография.

– Я так и поняла.

Она настолько не скрывала своего презрения, что он смутился и налил себе еще виски. Она лениво откинулась на диване, соблазнительно изогнувшись. Он попытался нащупать то общее между ними, что, по его убеждению, могло бы их связывать, и сказал:

– Он же вам тоже не нравится, ведь так?

– Шор просто любитель совать нос в чужие дела, – сказала она, небрежно поведя рукой. – Но, вероятно, в вашем положении вам представляется, будто он важная персона. Я вас не виню.

– Вы бы не возражали, если бы мистер Дилани не явился в суд как свидетель Шора?

– Откровенно говоря, забавно было бы увидеть Шора в полном одиночестве.

– Если бы вы поговорили с мистером Дилани…

– А вот теперь мне, пожалуй, не следует вас понимать. – Но она наклонилась к нему чуть ближе. – Что, собственно, вы имеете в виду?

И тут он понял, что она слушает его очень внимательно. Даже в самые их лучшие минуты его преданная, любящая жена никогда по доброй воле не вслушивалась в то, что он говорил о других людях. Лоб у него стал влажным – значит, он волнуется. Почему эта женщина, которая обливала его презрением, теперь готова выслушать его? Внезапно она улыбнулась. Это была спокойная, подбадривающая улыбка, которая согрела и обрадовала его. Он решил, что она обнаружила в нем то, чего вначале не заметила, и вновь на него нахлынуло ощущение собственной значимости. Он-то знает: стоит чему случиться, порядочные люди хотят все уладить по-хорошему. Как видно, теперь и она ощутила его силу, теперь он ей самой зачем-то понадобился. Но что же ей сказать? Что она хочет услышать от него? В тишине, таящей в себе ожидание, как тогда, на улице, после страшного вопля, он поглядел на спущенную петлю на ее чулке. Когда она села на диван, чулок был целым, а теперь по ее икре змеилась дорожка.

– Вы знаете, Шор пьет, – сказала она словно между прочим. – Он часто ходит по улицам совсем пьяный.

– И что?

– А что бывает, когда вы задерживаете пьяного?

– Отсиживает восемь часов в участке.

– Ну вот, – сказала она, как бы ставя точку.

– Что – вот?

Но она только улыбнулась. Он внимательно поглядел на нее и сказал:

– А вам по-настоящему хочется, чтобы этому типу пришлось туго. И правильно.

– Правильно…

– Так где же?

– А! – И в первый раз она засмеялась. – За мостом над оврагом – не старым мостом, а новым, там, где на перекрестке улицы сходятся, как спицы в колесе. Каждый четверг он переходит этот перекресток поздно ночью, еле держась на ногах. Во всяком случае, так он сам говорит. Но за то, что говорит Шор, я, естественно, не отвечаю. – Взглянув на свои часы, она встала. – Ко мне сейчас должны прийти друзья. Ну, желаю удачи.

– А она уже тут, – расхрабрившись, сказал он.

– Кто – она?

– Удача!

– Не понимаю.

– Она здесь, в вас, – сказал он и, когда она пошла проводить его до двери, обнял ее за талию.

– Ах, без глупостей, пожалуйста, – сказала она резко.

Ее тон больно ожег его, и ощущение обиды все нарастало, пока он спускался по лестнице и шел через улицу к машине. Но в то же время он отдавал себе отчет, что ее презрение ровным счетом ничего не значит.

Неделю спустя в полночный час Юджин Шор был сбит машиной, которая с места происшествия скрылась. Он умер по дороге в больницу. От него пахло спиртным.

24

Когда начальник в обеденный перерыв протянул Лизе газету, ее охватила дрожь; но могло ли быть иначе? Рыжий щуплый начальник понимал, что он некрасив, однако в присутствии Лизы он почему-то обретал уверенность, что может нравиться женщинам, и потому питал слабость к своей подчиненной.

– Ведь вы и Ал дружили с Шором, если не ошибаюсь? – спросил он. – Хороший снимок, верно?

Лиза не отводила глаз от фотографии Шора на первой странице. Все та же фотография – Шор в своей бобровой шапке.

– Боже мой! – прошептала она. – Что будет с Алом?

«Сейчас я зарыдаю», – подумала Лиза и бросилась вон из комнаты, сжимая в руке газету.

– Поезжайте домой, Лиза, – сочувственно сказал ей вслед начальник. – Наверно, вам хочется поговорить с Алом.

Она еле вела машину – нога на педали газа дрожала, внутри все сжалось в тугой комок. Дома она прежде всего приняла горячую ванну. Потом сняла телефонную трубку с рычага, проглотила две успокоительные таблетки и легла. Когда она проснулась, был уже седьмой час.

Она положила трубку на рычаг, сварила кофе и, сидя на кухне в ожидании звонка, попыталась читать газету – то, что было написано о Шоре. И не смогла. Тогда она заплакала. Пришлось подняться и походить по комнатам. Скрестив руки на груди, крепко обхватила себя за плечи; по щекам струились слезы. Какой беспорядок в комнатах: с тех пор как ушел Ал, она не устраивала уборку. Едва ее мысли обращались к Шору, к горлу подступал ком, и слезы катились еще обильнее, но при этом у нее было странное ощущение, будто она воспринимает все со стороны, как зритель. Она твердила себе, что Шор был замечательный, необыкновенный человек, и ее охватывала огромная жалость к нему. Сжав голову ладонями, тревожно вслушиваясь в тишину квартиры, она ходила от окна гостиной до кухни и обратно. И вдруг перед глазами у нее зловеще замаячило лицо Джейсона Дансфорда – с той фотографии, где он стоял с судьей, растянув рот в презрительной, торжествующей усмешке; ей стало еще горше, а он ощерился еще шире и победнее. Казалось, вот-вот откуда-то из самых тайных ее глубин, из самой ее души вырвется страшный вопль о прощении и что-то борящееся в ней завладеет ее умом и сердцем и наполнит ее неизбывным раскаянием. Но она не понимала, что с ней происходит и почему ей так страшно и одиноко. Ей чудилось, будто давным-давно кто-то предупреждал ее об этой неведомой силе, но она не поверила, потому что еще ни разу не ощутила ее в себе. Она никогда по-настоящему не верила, что есть что-то в ней самой, с чем надо спорить, чего надо опасаться, от чего ждать ответа или утешения в одинокие ночи или предостерегающего шепота, когда она делает неверный шаг. И вот теперь это страшное «что-то» медленно надвигалось и увлекало ее к черному провалу, и все же она внимательно прислушивалась к уличным звукам. Зазвонил телефон.

– Ал! – с облегчением воскликнула она. – Слава богу, ты позвонил! – Как будто только теперь поняла, что один Ал может дать ей отпущение. – Даже подумать страшно, в каком ты сейчас состоянии! – порывисто продолжала она. – Он же был частью твоей жизни. Как ужасно, Ал!

– Да, ужасно, – сказал он. – Мне очень паршиво. Точно и меня выбросило из жизни.

Они поговорили о том, как все это неожиданно, жестоко и бессмысленно. Удрученно помолчали.

– В газете написано, что на похороны посторонних просят не приходить.

– Это ничего. Я уже говорил с миссис Шор.

– Она о тебе знает?

– Шор ей написал, всего неделю назад. Она прилетела из Нью-Йорка. Со Старки Кьюницем. Представляешь?

– Если ты хочешь, я буду там, Ал.

– Я за тобой заеду.

– Не надо. Лучше встретимся прямо там.

– Но почему ты не хочешь, чтобы я заехал?

– Сама не знаю.

– Лиза, я заеду к тебе… сейчас.

– Нет, не надо.

– В чем дело?

– В прошлый раз… это было слишком тяжело. И теперь лучше не будет. Будет хуже. – Она все больше нервничала. – Я этого не хочу.

– Ты же сказала «слава богу», когда услышала мой голос.

– Мне было так плохо и одиноко.

– Я еду.

– Нет-нет! Я справлюсь сама. Я приду на похороны.

– Похороны! Они будут через три дня. Почему ты не хочешь меня видеть? – тревожно спросил он. – Почему бы нам с тобой не повидаться? – Его настойчивость начала на нее действовать. – В чем дело? – повторил он. – Нет, ты скажи мне, в чем дело.

Ей хотелось рассказать ему про полицейского, как она его боится. И тут же, хотя боль была непереносима, в голове вдруг мелькнуло: меньше всего ей следует опасаться этого полицейского. И он теперь тоже меньше всего хотел бы встретиться с ней. Это же простая логика. А боится она Ала. Его голос напомнил ей, что она никогда не могла ничего от него скрыть, он всякий раз заставал ее врасплох и подчинял себе, и сейчас он снова это делает. Окажись он сейчас здесь, она упала бы перед ним на колени и крикнула: «Я же думала только о тебе!» Содрогнувшись, она поспешно простилась с ним. У нее дрожали ноги, и она стала мягко их массировать.

Наконец она поднялась и пошла выпить еще кофе. Потом словно впала в забытье – сидела, уставившись на сверкающую белизной столешницу. Что-то новое было в голосе Ала, какой-то у него другой, непривычный голос. Для нее вдруг стал очень важным именно его голос. Раздумывая об этом, она оживилась. Видимо, Ал уловил в ней что-то новое, но не понял, что именно. И значит, где бы он сейчас ни находился, она не идет у него из головы. Может быть, так лучше: пусть думает, пусть снова и снова пытается разгадать, что же произошло. Она медленно поднесла ко рту чашку с кофе. Рука не дрожала. Она закурила сигарету, и в первый раз за все эти часы лицо ее стало задумчиво-спокойным.

25

На следующий день в Лизе появилась какая-то новая обаятельная сдержанность. Приехав домой после работы и поставив машину в гараж, она столкнулась у дверей с миссис Этли, нагруженной покупками.

– Как поживаете, миссис Этли? – сказала Лиза.:

– Ах, мисс Толен, здравствуйте!

Лицо миссис Этли вдруг показалось Лизе незнакомым. Оно словно светилось какой-то заинтересованностью. Нет, конечно, ее собственное лицо не выдает миссис Этли никаких секретов, а потому и хорошенькое личико соседки не может и не должно ее тревожить.

– Вы всегда такая собранная и так прелестно выглядите, – сказала миссис Этли.

– А вы просто сияете, не могу вам этого не сказать.

– У меня прекрасное настроение.

– А у меня самое обычное.

– Сейчас мне все кажется прекрасным. И на душе тоже прекрасно, – сказала миссис Этли.

– Наверно, погода…

– Нет, просто мой муж уже два вечера как остается дома, словно вдруг обнаружил, что я существую. Может, мое левое ухо его заворожило или большой палец на правой ноге, не знаю, что именно. – Маленькая хорошенькая женщина радостно засмеялась.

– И никогда не узнаете. Как, возможно, и он сам, – сказала Лиза.

В вестибюле она приостановилась и прислушалась, все ли тихо наверху. Затем, поднявшись по лестнице, прошла прямо в кухню, открыла холодильник, включила плиту и пожалела, что ей не с кем пойти куда-нибудь пообедать. Затем решила, что яичницы с гренками будет вполне достаточно. Она поела и заварила чай. Налив себе вторую чашку, она поняла, что ей вовсе не улыбается сидеть весь вечер на кухне и пить чай – чашку за чашкой. Лучше уж вымыть голову. Она сняла платье и бросила его на кровать. Отвернув краны, чтобы наполнялась раковина, она наклонилась к зеркалу и стала разглядывать свое лицо, но вдруг замерла, сердце у нее тяжело заколотилось, и она поспешно завернула краны. Из-за шума воды она не слышала, как открылась входная дверь. Поспешно накинув на себя коротенькую легкую рубашку, она отворила дверь.

В коридоре стоял Ал.

– Привет, – сказал он. – Что с тобой?

– Я испугалась.

– Чего пугаться?

– Нельзя же вот так врасплох!

– Но я не мог не прийти, – сказал он.

Он шагнул к ней – усталый, в измятой одежде, давно не стриженный – и неожиданно улыбнулся. Именно эта улыбка, а не его внезапное появление, больно ее ударила, и она почувствовала себя униженной. И растерялась от этого неожиданного ощущения.

– Я хотела вымыть голову, – почему-то пояснила она; ей нужно было поскорее уйти от него. И добавила: – Погоди минутку. Я оденусь.

Но он пошел за ней в спальню и присел на край кровати. Затем откинулся на локоть, примяв ее платье.

– Ты мнешь мое платье, – сказала она.

– Ах, извини.

Он протянул ей платье, и, держа его в руках, она села на стул перед туалетным столиком, а он опять удобно прилег на кровать – картина была точь-в-точь такая, как несколько месяцев назад, когда она встретилась с ним и привела к себе, а утром, проснувшись в белоснежной спальне, он увидел ее за этим столиком в коротенькой ночной рубашке.

– Слушай, Лиза, – сказал он, чувствуя, как она отгораживается от него, – я понимаю, что сам ушел отсюда.

– И куда же?

– К миссис Бёрнсайд. Она сдала мне маленькую комнату.

– Туда, откуда начал. И к какой-нибудь университетской птичке…

– Не надо, Лиза.

– К птичке, которая не смогла перед тобой устоять – ты ведь так ее смешил.

– Перестань!

– Все смешил и смешил, пока не уложил в постель.

– Прекрати, Лиза! Послушай, ведь Шор умер.

– Я знаю, что он умер.

– Мне так нужно поговорить о нем. – Он отвернулся и тяжело вздохнул. – Все это очень странно.

– Неожиданная смерть всегда кажется странной.

– Не только смерть. Вся та ночь.

– Я рано легла.

– А я нет.

Спустив ноги с кровати, он сел и уставился в пол. Какое у него лицо! У Лизы замерло сердце – она понимала, что его волнение связано не только с Шором, но и с ней. Ал был взвинчен до предела.

– Сумасшедшая ночь, – сказал он. – Ночь Шора. Я работал у себя в комнате. Было уже поздно. Все шло хорошо. И вдруг в моей концепции возникла какая-то трещина. Я понял это после разговора с ним. Понимаешь, Лиза, – сказал он, и она против воли поддалась его увлеченности, – если мыслить логически, в конечном счете мир Шора – мир полнейшей анархии. Литература – победное «ура» анархизма. Давно известное заключение. Но это не истинный Шор. В том-то и вся загадка. У Шора не просто анархия. И мне кажется, я понял, в чем дело. Мне кажется, дело тут в той симпатии, в той любви, с которой он относится ко всем своим персонажам, главным и не главным, – в любви и в уважении к тайне их человеческого достоинства. Но все же оставалась эта проклятая трещина! Я ломал голову, и на душе было довольно мерзко. Комнатушка моя в глубине дома. Ночь. Я встал, подошел к окну и глядел на проулки и печные трубы. Чуть слышно играло радио – ты знаешь, как я люблю. Потом последние известия, и я услышал про Шора. А ты когда узнала, Лиза?

– Прочла утром в газете.

– А-а, – сказал он, задумался на минуту, потом продолжал: – Я стоял у окна и вел с ним воображаемый разговор, а он был уже мертв. Погиб как раз в ту ночь, когда мне было нужно еще совсем немного. Совсем чуть-чуть – и я увидел бы все целиком. Но дело не в моей работе, Лиза, я почувствовал такую боль, такую щемящую тоску. Понимаешь, он же был частью нас – тебя и меня…

В голосе его была такая искренность, что Лиза начала успокаиваться, она уже не боялась слушать его. Ал всегда умел ей внушить, что лишь одна она способна понять чувства, которые кроются за его словами. И сейчас его голос словно убаюкивал ее, ласкал, уносил ввысь.

– Я не мог оставаться в комнате, – продолжал он. – Мне необходимо было выйти на улицу. Прежде, когда я ночами ходил по городу и раздумывал о книге, мне казалось, что я все глубже и глубже проникаю в мир Шора. Я населял улицы его персонажами. Теперь улицы были просто пустыми провалами. На меня нахлынуло одиночество, я понял, что надо куда-то пойти, и завернул в ночную закусочную в двух кварталах от моего дома – я всегда там пил кофе после ночной работы на такси. Сел за стойку рядом с двумя девицами. Обе неплохо сложены, с хорошенькими пустенькими мордочками. С ними два пожилых толстяка – молчат, слушают, томятся от скуки и чувствуют себя неловко. Даже друг с другом не разговаривают. Девицы, как видно, работают в обувном отделе большого магазина. Они говорили, что можно сразу узнать, какая у женщины жизнь, стоит посмотреть, как она выбирает себе туфли и какие у нее ноги. По ногам можно прочесть всю жизнь, согласились девицы. Если женщина не уважает свои ноги, значит, она и себя не уважает. «Есть такие, что втискивают ногу в туфлю, так что пальцы один на другой налезают. Ну что ты про таких скажешь?» – «А я скажу, что они всюду пролезут», – говорит вторая. «Умный мужик, он много чего поймет, пусть только его красотка скинет туфли». – «А у меня есть одна знакомая, так она туфли ни за что не снимет, даже когда до постели доходит», – развивала тему первая. Шор лежал в похоронной конторе в нескольких кварталах оттуда, и у меня было так муторно на душе, что я готов был думать о чем угодно, – лишь бы отвлечься. Я подумал: «А почему бы и нет? Жизнь женщины – в ее ногах. Вот прекрасная актуальная тема для докторской диссертации, иди и клади на стол тезисы доктору Мортону Хайленду. Женская нога в мифотворчестве. Нога рассказывает о всей жизни женщины». Я потешался, размышляя об этом, как вдруг меня поразила догадка. Погоди-ка! Ведь можно вообразить что угодно про чье-то лицо или ногу, можно представить их так, как ты хочешь. Если это что-то значительное и все время меняется, то сегодня ты это видишь так, а завтра можешь увидеть иначе, правда? Это же и есть жизнь, верно? Жизнь огромна, таинственна и загадочна, она не дает окончательных ответов. Никаких. Только вопросы. А значит, можно сотворить из жизни что угодно. Конечно, на тебя ополчатся авторитеты, которые уговорились между собой повернуть все по-своему. Но какого черта! Им ведь надо удержать власть, вот они и манипулируют. Может быть, это мелочь, но я был просто потрясен, когда мне это пришло в голову. Значит, и с Шором, и с тобой – то же самое. Я вижу вас такими, какими хочу видеть. – Он улыбнулся. – Ах, Лиза, ты, конечно, понимаешь, как это меня вдохновило.

– Нет, не понимаю.

– Не может быть, Лиза!

– К черту! – крикнула она, испытывая облегчение от этого прилива ярости. – Я не предмет для изучения, который ты можешь на время убрать, а потом снова к нему вернуться. С Шором – пожалуйста! Может быть, тебе и следовало сразу же взглянуть на его книги именно так, но я-то живая. Ты спрашиваешь меня: «Какая ты?» Как будто я могу объяснить! Как будто кто-то может это объяснить! А если бы смогли, то меня уже не было бы на свете. Ты как будто даже не понимаешь, что твое представление обо мне может не иметь ничего общего с тем, какая я на самом деле. Не знаю, хватило ли бы у тебя мужества принять меня такой, какая я есть…

Она остановилась. Он слушал с таким одобрением, что это лишь подхлестывало ее, но тут словно кто-то шепнул ей, что больше ничего говорить не надо.

– Тем не менее, – сказал он, медленно вставая, – чтобы со всем этим разобраться, не предавая Шора…

– С чем разобраться?

– С полицейским.

– Кому он теперь нужен, этот полицейский!

– Речь идет о Шоре, Лиза. Этот полицейский…

– Ал, я не хочу о нем слышать! – крикнула она, но тут же, овладев собой, мягко продолжала: – Просто мы не в силах поверить, что Шора уже нет в живых, ведь верно?

– Нет, я сознаю, что он умер. Я знаю… – Голос его дрогнул, и он попытался улыбнуться. – Но все, что я от него слышал, все, до последней мелочи, нахлынуло на меня и причиняет боль – в том-то и беда. Все причиняет боль. Все словно ожило, стало таким мучительно реальным. Не только полицейский. Но и то, что я хотел сказать сам. Я думал об этом всю ночь. И все еще не могу остановиться. Слушай, Лиза…

Он говорит так, словно лежит возле нее в постели, поняла вдруг Лиза, – о том, о чем может говорить только с ней. Она боялась вставить слово – ей было стыдно. Но по мере того, как он говорил, ее все больше охватывало удивление, которое она старалась скрыть: ей стало ясно, что в том потрясении, которое он испытал, узнав о смерти Шора, все мысли, приходившие на ум в те часы, казалось ему истиной.

– Тогда на суде я ударил Шора ниже пояса, – продолжал Ал. – Я спросил его: «Что вы такое? Своя собственная церковь?» Знаешь, Лиза, я и не представлял, насколько я был прав. Его собственный темперамент. Его церковь.

Она лишь молча кивнула – от боли и стыда у нее дрожали губы. Но когда она увидела, как просветлело его лицо, как он встал, взволнованно прошелся по комнате и снова присел на край кровати, она догадалась, что ему кажется, будто он нашел наконец единственно верное направление в своей работе. И тогда Лиза закрыла глаза – чтобы он не заглянул в них и не увидел, как эта неожиданная догадка потрясла ее. Да, он теперь обрел целеустремленность, но именно теперь, потому что Шора уже нет.

– Продолжай, Ал, продолжай, – прошептала она.

– Так вот. Храм Шора. И в нем – его отверженные, озаренные тем светом, которым он их озарил, – загадочным светом, – все они вольны осознать скрытые в них замечательные возможности. – Он так разволновался, что на мгновение умолк. – Лиза… мне кажется, я был в этом храме. Я ощутил удивительную теплоту этих странных отверженных душ. И она воздействует на меня. Я чувствую, что соприкасаюсь с теми, кто человечнее, значительнее, чем я… И я сам стал чуть-чуть значительнее – даже и не стремясь к этому. Ты понимаешь? Теперь я могу завести свой собственный пиршественный зал, встать у дверей и не пускать туда всяких подонков. Преступления и наказания? Ну нет! Ни один кающийся грешник туда не проскользнет. Достоевский? Нет, какого черта! Его Раскольников? Пусть колотит и рвет на себе власяницу. Какая мелкая личность! Книжный червь вроде меня, поддавшийся экзистенциальному порыву возвыситься над лицемерным торгашеским обществом, в котором он жил! И что же он сделал? Было ли у него хоть малейшее уважение к тому, что его томило? Нет, он стал убийцей из-за угла. Прикончил жалкую старушонку. Вот так протест! После чего Достоевский тратит – шестьсот страниц, чтобы загнать этого типа в западню и чтобы он мог раскаяться, выстрадать чуть ли не десять лет каторги и стать вполне смиренным и порядочным, дабы обрести свое место в том обществе, которое он презирал. Вымуштрованный! Так вот, Лиза, я не пущу в мой зал тех, кто дал себя вымуштровать, и…

– Что ты говоришь? – спросила Лиза. Побелев, она смотрела на него широко раскрытыми глазами: ей почудилось, что он хорошо знает про полицейского и теперь; намекнул ей об этом. Ведь он хорошо изучил ее и всегда так внимательно всматривался в ее лицо. А может быть, своими рассуждениями он просто старается успокоить ее и поддержать? Да и каким образом мог он узнать о полицейском? – О чем ты? – еле выговорила она.

– Кажется, я увлекся, – сказал он.

– Это звучало как стихи, – сказала она. – Может, это и есть стихи? Может, ты хочешь, чтоб это были стихи? Так и надо?

– Нет, я говорю серьезно.

Бессильно откинувшись на стуле и выжидательно глядя на него, она почувствовала неодолимое желание рассказать ему все и даже вздрогнула – так велик был соблазн.

– Я заставил тебя столько выстрадать, – ласково сказал он. – На меня словно наваждение нашло. В иные минуты я чувствовал себя чудовищем. Настоящим чудовищем! Мне даже не верилось, что я был тут, с тобой, и мне было так радостно, так легко работалось.

– Боже мой, не надо! – прошептала она и встала. Бретелька соскользнула с плеча, обнажив левую грудь, длинные черные волосы прикрыли сосок. – Нет! – лихорадочно крикнула она. – Я не имею права быть сейчас здесь!

Все стало отчетливо ясно: едва увидев, как он, улыбаясь, идет к ней по коридору, она должна была сразу признаться себе, что своим роковым вмешательством предала его независимость, его непокорность, поиски своего собственного видения. Она заплакала.

– Я что-нибудь не то сказал, Лиза?

– Всегда я вмешиваюсь, всегда! Ты же знаешь. Это я чудовище! – всхлипывала она.

Он неловко поправил ей бретельку, его ласковая забота, хотя он и не понял, что с ней, лишь усугубила ее терзания. В исступленной ярости на себя и на него она повторила то, что сделала в Риме у собора св. Петра: отпрянула куда-то во тьму, так глубоко ушла в себя, что стала для него недостижима. Ему оставалось только ждать. Лиза все глубже замыкалась в себе и вдруг почувствовала, как всю ее пронизал холод, будто тьма, которую она искала и обрела, была смертью; дрожь сотрясала ее. Когда она сидела с полицейским у себя в гостиной, такая высокомерная и отчужденная, ею владела та же пронизывающая холодом тьма.

– Это ведь в каждом, – прошептала она. – Не может не быть.

– Что – это? – недоуменно спросил Ал.

Лиза не могла разглядеть его глаза в полумраке и шагнула ближе. Но когда она, резко вскинув голову, так что волосы волной отлетели назад, уже решилась освободиться от гнета, открыть ему все не таясь, Ал вдруг улыбнулся – она стала опять прежней Лизой, которую он хорошо знал, и его тревога прошла, а ей будто кто-то шепнул утешительно: «Посмотри, он улыбается! Он же спокоен!»

Ал отошел к окну. Последний луч света лег на его лицо – оно было полно такой уверенности и в себе, и в ней, что Лиза не могла отвести от него изумленных глаз: таким он был в Риме, когда, полный неуемной энергии, фантазии, дерзания, стремился приобщиться к бурной жизни тех, кто теперь мраморными статуями возвышался на пьедесталах. Таким она и хотела его видеть! В порыве неистовой любви она твердила себе, что вынесет все: долгие ночи страданий, сомнений в себе, раскаяния и слез. Пусть все будет. Пусть до конца жизни. Она все вынесет, она будет жить с этим страданием, а может, извлечет из него что-то полезное для них обоих.

– Ал, – прошептала она, – просто я не могу в этом разобраться.

– Я понимаю, – сказал он, привлекая ее к себе.

Едва он коснулся ее и она почувствовала его губы на шее и плечах, она задрожала от облегчения. Глаза у нее наполнились слезами. Он засмеялся, еще крепче прижал ее к себе, и жажда покоя стала в ней еще сильнее – она отстранилась, сбросила на пол рубашку и легла на кровать. Волосы разметались по подушке, глаза закрыты, одна рука подложена под голову. Она ждала его. На столике у кровати стояли электрические часы. Их мягкое жужжанье раздражало ее – время сейчас не должно двигаться. Но вот он молча склонился над ней, глядя на нее. Торопясь отдаться забвению всем своим существом, она протянула руки ему навстречу и сама привлекла его к себе.