Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Он думал о таящемся в ней страхе и опасениях, которые она старательно прятала от Чоуна, он думал о них и старался понять, откуда они. Быть может, во внутренней позиции Чоуна заключалась таинственная, мучительная угроза всему ее мироощущению. Они с каждым часом приближаются к ее отцу и к решению судьбы Чоуна, каково бы оно ни было, но Чоун держится так, словно ему абсолютно все равно, что будет дальше, – держится, как человек, которого ожидает жизнь, а не смерть. Или, может быть, для него смерть и жизнь – две стороны одной монеты, вот он и хранит полное безразличие. И как он держится! Этот подручный букмекера, этот телохранитель профессионального игрока, несомненно виновный в нанесении тяжких телесных повреждений и только богу известно в каких еще преступлениях, щеголяет теперь неколебимым достоинством. И провел даже капитана!

«Каким образом это ему удается?» – думал он. Корвет подрагивал в ритме работающих машин, и он все больше удивлялся тому, что Чоун настолько верит в свою страшную власть над Джиной. Поразительный человек. Словно Чоуну было пророческое видение и он уверовал, что может не бояться ни ада, ни моря, ни Россо, ни немецких подводных лодок. Эта сумасшедшая вера! Откуда он ее взял? Откуда ее вообще берут? Из глубин собственной души? Правильно истолковав какие-то знаменья? И вот новообретенная вера в то, что он прав и постиг истинный ход вещей, придает Чоуну некое преступное величие. И в его присутствии Джина ощущает это. Постепенно он может внушить ей неуверенность во всем.

Его тревога за Джину росла, и он не замечал, что невольно думает о Чоуне с восхищенным изумлением. И тут тихий голос из тайников его памяти прошептал: «Айра, мой мальчик, если ты не женишься на Джулии, я, пожалуй, сам на ней женюсь». Лео Котра! Ну конечно. Но почему? И почему Котра? Нет, он помнил, как Лео сказал это. В Лондоне после воздушного налета они с ним были в дилетантском борделе: четверо девушек сидели тесным кружком в пустой комнате с потертым линолеумом на полу и ошеломленно слушали, как они с Лео пьяно декламировали «Как застрелили Дэна Мак-Гру», сопровождая декламацию соответствующими жестами. Они так и не добились от этих серьезных шлюшек ни смеха, ни одобрения, и тогда Лео сказал: «Наши баллады не годятся для этой страны, друг мой», – встал и принялся жеманно читать «Оду к жаворонку» Шелли. Закрыв в экстазе глаза, он переходил от строфы к строфе, а хмурые девицы наливались злобой, и наконец пухлая дилетантка-мадам схватила их фуражки, нахлобучила им на головы, обхватила обоих мощными обнаженными по локоть веснушчатыми руками, подвела к двери и вышвырнула вон. Лил дождь. Они шли рядом под дождем, а потом Лео, все еще декламировавший Шелли, вдруг остановился, одной ногой в луже, и сказал с глубокой серьезностью:

«Когда я в первый раз увидел Джулию, я сказал себе: „Кто эта девочка с задорной улыбкой?“ Я помню. Так вот, Айра, мой мальчик, если ты не женишься на этой девочке, я, пожалуй, сам на ней женюсь».

– К черту! – сказал он и спрыгнул с койки. Натянув резиновые сапоги, он вышел на палубу. Ночное небо прояснялось. В разрывах туч проглядывала луна, словно электрическая лампочка без абажура в чернильной луже, – полная луна, вновь заливающая корабль серебром. Голос на мостике заставил его обернуться. Он различил фигуры – капитан шел к радиолокационной рубке. Медленно шагая к корме, он задержался около глубинных бомб, там, где разговаривал в тумане с Джиной, а потом пошел вдоль левого борта и внезапно остановился – словно его сознание все эго время продолжало биться над загадкой. Он ошеломленно замер.

«Его убьют», – сказала она спокойно. И теперь он как будто понял ее тактику – почему она с Чоуном такая милая, такая кроткая, такая послушная и почему она не хочет, чтобы он говорил с Чоуном. Она избегала любых слов и действий, которые могли бы подорвать эту высокомерную уверенность, заставить его задуматься, опомниться и бежать.

«Теперь я знаю, чего она боится», – подумал он. Единственное, чего она боялась с самого начала, – что после того, как они прибудут в порт, Чоун придет в себя, отправит ее к отцу, а сам скроется. Скроется, спасая жизнь, и ускользнет от нее. Она не боится никаких унижений, лишь бы подкреплять уверенность Чоуна в том, что он подчинил ее своей власти, лишь бы не внушить ему никаких опасений, не спугнуть его и удержать около себя до конца, а там выдать. И это ей удавалось. Она справлялась с Чоуном. Вцепившись в поручень и с изумлением вглядываясь в воду, он подумал: «Ведь Чоун, в сущности, ее пленник!»

И все-таки что-то его тревожило. «Почему у нее было такое измученное выражение, когда она уцепилась за мою руку?» – спросил он себя. Эта тайная мука, словно как-то связанная с ним, – что это такое? И знает ли она сама, что это такое? Она признавала абсолютную необходимость смерти Чоуна – только его смерть могла бы исцелить ее гордость и вернуть прежний взгляд на себя, но ее волнение показывало, насколько она потрясена этой страшной необходимостью. И потому она не только все время боится, что Чоун сбежит, что он ускользнет от нее, она должна еще бояться себя – того, на что она способна. «И одной рукой она опирается на меня», – подумал он. «Будьте со мной, Айра. Будьте со мной». И одновременно страстный гнев заставляет ее делать все, что может удержать Чоуна. А Чоун? Ему все равно, что их связывает, лишь бы они были связаны. И тут он с внезапной болью подумал: «Откуда я знаю, что происходит между ними на самом деле?»

16

Тихое напряжение, нараставшее во всех из-за немецкой подлодки на горизонте, было не столько нервозностью, сколько готовностью к действию. Матросы совсем не шутили и не смеялись. На смену еще одному спокойному, однообразному дню приближалась ночь, и он сидел в кают-компании во главе маленького стола, на месте капитана, и ужинал в одиночестве. Штурман за бюро писал письмо. Из камбуза рядом донеслось позвякивание посуды, и вошел Чоун.

– Господа! – сказал он, наклонив голову, как метрдотель, и сел за стол. Собственно, на его место. Но почему бы и нет? Финансист, друг капитана – звено между капитаном и миром знаменитостей, желанный гость на мостике в любую минуту, пока капитан остается там, то есть практически всегда. Теперь, когда они оказались рядом, самообладание Чоуна вдруг рассердило его, и он попытался встретить его взгляд.

– Опять сосиски с помидорами, мистер Чоун. Наверное, вы будете рады наконец оказаться на берегу.

– Тушеные помидоры? Отлично, – сказал Чоун. – Вы знаете, в детстве я очень любил тушеные помидоры.

– Вы любили тушеные помидоры?

– Очень.

– В детстве. А где вы его провели?

– В Бруклине.

– Ну, так вы должны чувствовать себя как на родине. Кстати, я заметил, что вы часто поглядываете на море. Тревожитесь?

– Вовсе нет. Просто привычка, в которую нельзя не впасть на вашем корабле. Все это делают, вот и я начал. Мне объяснили, что надо выглядывать перископ – что-то вроде белого перышка, скользящего по воде. Это верно?

– Верно – если подлодка проберется внутрь конвоя.

– Держу пари, что какая-нибудь да проберется.

– Мисс Биксби тревожится?

– Пока она со мной – нет.

– Да, разумеется, нет, – сказал он колючим голосом.

– Все зависит от самочувствия, – невозмутимо сказал Чоун. – А я считаю, что они уже дали по мне самый свой меткий залп.

Затем, поколебавшись, он оставил раздражающую самоуверенность и внезапно заговорил с мягким достоинством:

– Могу ли я затронуть кое-что личное, сэр?

– Конечно, мистер Чоун.

– Я искренне ценю, что благодаря вам всем мисс Биксби чувствует себя в полной безопасности, совсем спокойно и свободно. Ведь девушка в таком положении могла бы почувствовать себя здесь настолько лишней, что предпочла бы сидеть взаперти. Но она встретила… – он заколебался, подыскивая наиболее подходящие, тщательно взвешенные слова… – дружескую непринужденность. Вот именно. Дружескую непринужденность. Я очень ценю это. И она ценит, сэр. И мне хотелось бы думать, что мы сможем отплатить вам за гостеприимство… когда будем на берегу, в Лондоне. Мне хотелось бы, чтобы вы пообедали с нами в ресторане как следует, отдохнули бы от этой еды. Парадный обед со всеми винами… если вы сможете приехать в Лондон.

– Если я смогу приехать в Лондон?

– Совершенно верно.

– Вы будете там с мисс Биксби?

– Конечно.

– Ну-у-у… – Он замялся, путаясь в словах, нащупывая правильный путь. – А как вы со мной свяжетесь, мистер Чоун?

– Оставлю для вас письмо в «Америкен экспресс компани», чтобы вы знали, как нас найти. Договорились?

– Ах так, – сказал он, подавленный искренней, неколебимой уверенностью Чоуна, что ему ничто не грозит. Чоун явно не собирался спасаться бегством, когда они придут в порт. Значит, он в руках у Джины, беспомощный и беззащитный. Теперь надменная самоуверенность Чоуна вдруг представилась ему такой жалкой, что он чуть было не сказал: «Эх ты, простодушный дурень, если выберешься на берег, беги от нее, спасай свою шкуру». Но тут их взгляды встретились, и он понял, что Чоун не поверит, какая судьба ему уготована. Он только посмеется. И даже сейчас, пока они смотрели друг на друга, от Чоуна исходило ощущение веры в собственную силу и власть. Оно было в его могучих плечах, в наклоне головы.

«Он не всегда был таким», – сказала Джина. Значит, это ощущение собственной силы и власти пришло к нему после того, как он томился страстью возле Джины, томился и мучился. Он положил этому конец. Он взял ее. И тогда он обрел силу и власть в убеждении, что ему открылась самая суть ее существа и что она тоже это знает, а потому теперь все у них будет как надо, все обрело смысл. И, с бесконечным удивлением глядя на Чоуна, Айра Гроум не мог произнести ни слова. Затем он подумал: «До чего же он слеп», – и по его лицу, вероятно, скользнуло мрачное удовлетворение, потому что Чоун в свою очередь посмотрел на него с внезапным настороженным удивлением.

Штурман, дописавший свое письмо, встал из-за бюро и подошел к ним с обычной дружеской, безотказной улыбкой.

– Пожалуй, я выпью с вами, – сказал штурман.

– Мне пора идти, – сказал он резко, но в дверях вдруг почувствовал легкий озноб и обернулся. Не спуская с него нового, жесткого оценивающего взгляда, Чоун сказал:

– У вас холодные руки, мистер Гроум.

– Что?

– Археология, тоже мне! Могильщик вы.

– Не для вас, мистер Чоун.

И он ушел. Ему было ясно, что Чоун избавится от него – если сочтет нужным. Чоун найдет способ избавиться от него. Он был рад, что они еще в море. Он подумал: «Много себе позволяет, сукин сын! Одно словечко от него на борту, одно лишнее движение, и я посажу его под замок до самого порта, а если он и тогда попробует пикнуть, то увидит, что со мной шутки плохи!»

17

Солнце зашло, горизонт подкрадывался все ближе, и суда конвоя преобразились в неясные тающие тени, а когда сомкнулась настоящая темнота и вверху не загорелись звезды, стало холодно. Небо, воздух, море слились в одно толстое, черное, холодное, насквозь сырое одеяло, которое окутало их, леденя кожу под толстыми бушлатами. И нигде никакого движения: словно человек проснулся ночью, а в комнате непроницаемая тьма.

Когда он направлялся к мостику, к нему подошел йоркширец и сказал, точно рапортуя:

– Разрешите обратиться, сэр?

– В чем дело?

– Видите ли, сэр, у меня очень важная и полезная профессия. Я моторист.

– Очень хорошо. Вы моторист. И что из этого?

– Я все думаю, не мог бы я пригодиться? Все так обо мне заботились. Не могу ли я пригодиться, сэр?

– Хорошо. Спасибо. Скажите боцману, что я вас прислал, – сказал он, хлопнув его по плечу.

На мостике, где капитан то и дело подносил к глазам бинокль, Айра Гроум уставился в черный густой мрак, твердя себе, что у него исключительное зрение и он все-таки видит воду. Поднялся легкий бриз. Сперва он налетал порывами, потом стал крепчать, задул ровно, ледяной и жесткий, но тумана не рассеял. Такой холодной ночи еще не было за весь переход. Он отошел к автоматической пушке системы Эрликон. Оттуда был виден абрис головы штурмана. Лампочка нактоуза отбрасывала на его лицо блик света, и казалось, что туловища у штурмана вообще нет. Узкая полоска света падала и из гидролокационной рубки. Все на мостике стояли неподвижно в холодном, безмолвном мраке.

Примерно за час до зари, когда они немного отошли от конвоя, справа по борту взвилась ракета – сигнал бедствия, – пронизав одеяло ночи немыслимой лентой огня.

– Ну вот. Прорвались-таки, – сказал капитан.

– Далеко на правом траверзе, – сказал он, глядя в небо, озаренное крутыми пересекающимися траекториями быстро гаснущих ракет. Акустик в гидролокационной рубке молчал – значит, лодки он не нащупал. Слева судно, полыхнув оранжевым пламенем, загорелось, языки пламени развернулись веером и заколыхались в ночи.

И тут акустик Крикнул:

– Сигнал, сэр, очень слабый. Возможно, она всплыла.

Загремели колокола громкого боя, корабль сразу ожил, матросы разбежались по боевым постам. Тут он с удивлением заметил, что на мостик поднялся Чоун – как поднимался каждый день с тех пор, когда капитан в первый день пригласил его. Он встал в стороне, в углу у трапа.

– Можете дать направление? – спросил капитан у акустика.

– Примерно тридцать градусов по левому борту, сэр.

Капитан вошел в гидролокационную рубку, он тоже, и они решили, что немецкая подводная лодка находится слева по носу, курсовой угол тридцать градусов, ярдах в семистах.

– Осветительными, номер первый, – сказал капитан, и он негромко скомандовал орудийному расчету:

– Слева по носу, курсовой угол тридцать, дистанция семьсот ярдов.

– Слева по носу, курсовой угол тридцать, дистанция семьсот ярдов, – донесся ответ, и стодвухмиллиметровое орудие повернулось. Голоса были четкими, но негромкими.

– Осветительным, осветительным, осветительным, – скомандовал он. – Огонь, огонь, огонь.

Первый осветительный снаряд взмыл, как великолепная римская свеча, на мгновение завис, и его сияющее отражение превратилось в золотую чашу света на черной полированной воде, чаша становилась все меньше, меньше и исчезла, дорожки света, которые вели к ней, погасли. Орудие сделало четыре выстрела. Четвертый осветительный снаряд раскрылся удивительно красиво, длинные мерцающие дорожки света побежали к золотой чаше. И тут он увидел ее. Увидел! Она была как черный жук, сползающий в золотую чашу, и он удивленно вскрикнул:

– Я ее видел! – Никто не обратил на него внимания. – Этот ее накрыл! Я ее видел! – заорал он.

– Вы уверены, номер первый? – спросил капитан.

– Осветило, как жука, – сказал он. – Идеально. Я ее видел.

– Где?

– Вон там.

– Я ничего не вижу, – сказал капитан, наведя бинокль на указанное место.

– Поглядите еще, сэр, – сказал он капитану вполголоса, словно отдавая приказ. – Поглядите еще, сэр.

Его охватило такое напряжение, что он не мог удержать взгляд на этой точке. Капитан, посмотрев на него, быстро повернулся к гидролокационной рубке.

– Засечена? – крикнул он акустику.

– Была засечена, сэр, – крикнул акустик.

– То есть как «была»?

В узкой полосе света в рубке акустик, не отвечая, слушал с сердитой решимостью на лице.

– Я… я ее потерял, – сказал он голосом, вздрагивавшим от возбуждения.

– Но вы ее засекли?

– Это точно, сэр.

– Может, вы и не ошиблись, номер первый, – сказал капитан. – Не знаю. Все мы немножко взвинчены.

– Она могла погрузиться, сэр.

– Могла. Да, могла.

– Значит, она внутри конвоя.

– Да, конечно, – если вы правда ее видели.

– Но я видел ее совершенно ясно, сэр.

– Возможно, возможно…

И он понял, что капитан ему не поверил. Подлодка вырисовалась в золотом свете так резко, как ее, пожалуй, уже никому никогда не увидеть, и тем не менее он вдруг остро усомнился в себе, словно этот темный жук был не в воде, а только в его сознании – видение, удивительно реальный мираж, столик с одним пустым стулом.

«Нет, я верю своим глазам», – подумал он угрюмо и остался на мостике, а туман становился все прозрачнее, пока на горизонте не забрезжил слабый серый свет.

– Я ее опять засек, сэр, – закричал акустик.

– Где она? – очень тихо и невозмутимо спросил капитан: его еще надо было убедить. Свет, падавший из гидролокационной рубки, позволял различать выражение их лиц. Капитан, выглядевший массивным и совершенно спокойным, улыбнулся, зная, что акустик во что бы то ни стало хочет убедить его, капитана, будто на этот раз он действительно слышит лодку.

– Ближе, чем тогда, – доложил акустик, и с этого момента раздавался только голос акустика, а они определяли курс подводной лодки.

– Направление ноль тридцать пять, дистанция две тысячи двести пятьдесят ярдов. – Затем невыносимая тишина, и снова голос: – Направление ноль тридцать, дистанция тысяча пятьсот ярдов. – Снова тишина, а затем: – Направление ноль тридцать, дистанция семьсот пятьдесят ярдов.

Он отошел к орудию. Тугой комок в желудке исчез, но в горле пересохло. На мостике было очень тихо.

Казалось, сюда его привели месяцы нарастающего ожидания, и он ощутил радостный подъем. Он слушал, как капитан отдавал команды, меняя курс, и наконец расстояние сократилось до двухсот ярдов.

– У бомб товъсь, – сказал капитан таким будничным тоном, что он даже обернулся и удивленно на него посмотрел, а потом начал ждать, когда же кончится необъяснимый перерыв в действии и капитан отдаст приказ сбросить серию глубинных бомб. Ожидание казалось бесконечно долгим и бессмысленным. Хотя на самом деле оно продолжалось несколько секунд.

– Бомбы! – сказал капитан.

Корвет продолжал скользить вперед, и было слышно, как глубинные бомбы шлепаются в воду, затем раздались глухие взрывы, над водой взметнулись фонтаны брызг, а корвет закачался, задрожал и заскользил дальше. Не отходя от орудия, он приказал сигнальщику пометить светящимися буями место, где они сбросили бомбы. К этому времени они повернули влево, пытаясь поймать эхо подлодки, и он уже приказал навести «эрликон» на буи, а до него доносились негромкие голоса впередсмотрящих:

– Буй слева по борту сто десять, буй слева по борту семьдесят, буй слева по борту сорок.

Затем, когда они пошли прямо, готовясь к атаке, стало немного светлее, настолько, что они смогли увидеть необычный бурун на воде – бурун, который был поднят не их кораблем. Но, собственно, времени заметить его не было, потому что все происходило неимоверно быстро, на поверхности внезапно возникла подводная лодка, и свет зари лег на скатывающуюся с нее воду. До нее было всего двести ярдов.

– Лодка всплыла, – сказал он капитану таким спокойным и равнодушным голосом, что капитан был сбит с толку и сердито перебежал к нему через мостик.

– Вам опять что-то чудится, номер первый… Ах, черт! – И он замер вне себя от удивления.

– Вот она, – сказал он.

– Глядите! На рубку!

– Они побегут к орудию.

– Спокойнее, номер первый.

Подводная лодка была совсем близко, и он видел, как немцы выбираются из рубки. Они пьяно спотыкались. Некоторые, пошатываясь, побрели на корму. Трое, уцепившись за орудие, старались его повернуть.

– Открыть огонь, сэр? – спросил он. Его «эрликон» был наведен на фигуры, кружащие на палубе лодки, пытающиеся навести свое орудие на мостик корвета, на него. Эти фигуры там готовились его убить. Всего в двухстах ярдах, полускрытая рассветным сумраком среди фигур, которые нелепо пританцовывали на фоне пляшущих волн, его подстерегала смерть. Их вцепившиеся в орудие руки казались такими крохотными, что мысль о смерти, надвигающейся на него в этом холодном свете, несказанно его удивила.

– Ну-ка, номер первый, – услышал он слова капитана и дал очередь. Он хотел помешать им вылезать из рубки. По меньшей мере две фигуры, танцевавшие на палубе лодки, опрокинулись в воду. Среди безграничного водного пространства все эти фигуры, прыгающие друг возле друга, выглядели крохотными и нелепыми. И тут лодка открыла огонь. Снаряд пронесся по всей длине корвета, и, продолжая стрелять по танцующим фигурам, он тем не менее заметил, что сигнальщик очень медленно сел, а из его плеча хлынула кровь, и он, глупо улыбнувшись, попробовал встать, потрогал плечо, увидел кровь у себя на ладони, удивленно вытаращил глаза и перекатился на живот. В воздухе повис запах кордита. Пустые гильзы, дребезжа, катились по стали мостика, и еще четыре фигурки возле орудия лодки опрокинулись в воду. Затем он услышал голос Чоуна, до сих пор стоявшего у поручня возле трапа. Теперь он прыгнул вперед, хохоча и выкрикивая:

– Посшибайте им головы, сучьим детям!

– Что? – сказал капитан и заорал: – Убирайтесь с моего мостика ко всем чертям, мистер Чоун!

– Слушаю, сэр, – сказал Чоун и сбежал по трапу. Он слышал Чоуна, он слышал капитана, но его глаза были устремлены на людей, вылезающих из рубки, беспомощно кружащих возле своего орудия. Теперь они от него пятились, взмахивая руками. Они продолжали пританцовывать, подняв руки вверх.

– Они что, сдаются? – закричал капитан. – Да, сдаются. Не стреляйте, номер первый.

– Почему они вдруг сдались, сэр? – крикнул он. – Может, бомбы…

Команда немецкой подлодки пятилась от своего орудия. Возможно, оно было повреждено; они махали, что сдаются, и его переполняло торжество.

– Мне нужна парочка пленных, – сказал капитан. – Их шкипер и механик. И еще их журналы, и шифровальные книги, и все документы. Хотите съездить на нее с десантной партией, номер первый?

– Очень хочу, сэр.

– Если их орудие в порядке, они могут разнести шлюпку в щепу. Так я подойду к ней еще ближе и буду держать их под прицелом главного калибра. Если они дотронутся до своего орудия, я разнесу их в щепу. Валяйте. Собирайте десантную партию. И не беспокойтесь. Мы вас прикроем.

С ним в шлюпку сели пять человек команды – механик, которому предстояло заняться машинами лодки, кочегар, боцман Хорлер, старшина Хендерсон и Фроли, жилистый смуглый парень, который на гражданке был подручным водопроводчика где-то на западном побережье.

Перед тем как шлюпку начали спускать, он взглянул вверх и увидел в стороне Джину и Чоуна. Он поддерживал ее за локоть, а на ней было сиреневое пальто, в котором они ее подобрали. Почему-то ему захотелось обдумать значение этого пальто и прикинуть, где ее поместят теперь – ведь в лазарете уложат раненого сигнальщика. За это стремительное мгновение, бросив на них один короткий взгляд, он заметил, что глаза Чоуна прикованы к нему, только к нему, и Чоун словно бы совсем не волновался, а пристально, уверенно и задумчиво смотрел на него, как будто знал, что его ждет, как будто знал, что они смотрят друг на друга в последний раз. Нехорошо испытывать такое чувство, когда спускают шлюпку. Все были вне себя от возбуждения, и шлюпку спустили слишком быстро: ударившись о воду, она подпрыгнула и так накренилась, что они чуть было не перевернулись, но все-таки сумели ее выправить.

18

Потом он повернулся и посмотрел на лица своих людей, которым тяжелые резиновые сапоги почти наверное не дали бы выплыть. А потом посмотрел на немецкую подлодку. Несколько человек там спускали на воду надувную лодку.

– А теперь спокойнее, – сказал он. – Легче и спокойнее. Наше орудие наведено на них. Одно подозрительное движение, и Хорлер даст по ним очередь из автомата. Спокойнее, Хорлер. Только спокойнее.

На подлодке шесть человек стояли у рубки, подняв руки. Шлюпка ныряла в пляшущих волнах, а он пытался разглядеть лица около рубки подводной лодки, и у него защемило в животе, потому что взмахи весел были исполнены целеустремленности, слишком уж большой целеустремленности – единственное ритмичное движение среди беспокойной толчеи этих серых невысоких волн; и он продолжал смотреть на шестерых возле рубки подводной лодки, которые стояли неподвижно, с поднятыми руками.

– Ваш капитан! – крикнул он, когда шлюпка повернулась бортом к подлодке. – Мне нужен ваш капитан.

Но никто на подлодке не ответил. Они просто ждали, подняв руки.

– Ваш капитан… ваш механик! – снова закричал он, и они, словно бы на этот раз что-то поняв, указали на свою пушку, а затем через воду на орудие корвета. Возможно, они объясняли, что их капитан убит. Моряки в раскачивающейся шлюпке разглядывали врагов, которые молча смотрели на них.

– Вперед! Поднимемся на нее, Хорлер, – сказал он и влез на подлодку, а за ним Хорлер с автоматом, механик и кочегар. В сопровождении Хорлера он прошел полпути от кормы к рубке и остановился лицом к немцам.

– Черт подери! Говорит кто-нибудь по-английски? – заорал он и почувствовал себя грозным и разъяренным. Он приказал, чтобы один из них спустился в шлюпку корвета. Для этого ему пришлось махнуть в сторону шлюпки. Они его не поняли. В глубине души он ожидал, что враги окажутся фанатиками или позерами, а они стояли словно окаменев – маленькая кучка перепуганных людей, и он даже не вытащил пистолета из кобуры. Он ухватил за плечо ближайшего к нему – низенького и худого – и указал на рубку. Тот не пошевелился. Он резко его толкнул. Низенький зашатался и сделал два-три шага, словно от страха не мог выполнить приказание, и внезапно все это тоже показалось ему неправильным. Как будто смотришь кино и знаешь, что вот-вот случится катастрофа. А если она не случится, это будет неправильно. Он начал толкать низенького к рубке, не обращая внимания на его нечленораздельные возражения и мольбы.

Низенький протянул руку, но тут же, словно боясь, что это движение будет понято неверно, отдернул ее и истерически замотал головой.

– Мне что – вышибить тебе мозги? – крикнул он, кладя руку на пистолет. Потом, брезгливо отпихнув низенького, поднялся на рубку и заглянул внутрь. Что-то должно произойти, думал он, и его тревога была такой острой, что он не сомневался: произойдет это именно здесь.

Заглянув в рубку, он обернулся к своим, которые поставили всех пленных рядом. На них был наведен автомат Хорлера, а вокруг дыбилось бескрайнее серое море, и мокрая узкая палуба была словно щепочка среди нескончаемых волн.

– Держите их под прицелом, – крикнул он Хорлеру. – Одно подозрительное движение – и стреляйте, Хорлер.

Перед тем как спуститься в рубку, он еще раз посмотрел на человека, которого оттолкнул, – тот замер словно в полной растерянности. Затем, спускаясь в тьму, он весь напрягся, обливаясь потом. Но его тянуло вниз. В левой руке он сжимал фонарик и, задержавшись, посветил туда. Там не было никакого движения – только темнота и безмолвие могилы. Где могут находиться документы на немецкой подлодке? Прежде чем спуститься еще на одну ступеньку, он оглянулся на квадрат серого дружелюбного света над головой, который, казалось, настойчиво манил его к себе. И тут раздался оглушительный треск. Подлодка содрогнулась, и он стремглав кинулся вверх.

Когда его голова поднялась над краем люка, он увидел, что его люди прыгают в воду и плывут к шлюпке. Вода была всего в трех-четырех футах от рубки: лодка тонула кормой, вода мягко и ласково смыкалась на палубе серыми складками и подползала все ближе к рубке. Он выбрался наверх и поглядел в сторону кормы, на Хорлера, механика и кочегара, которые плыли футах в пятнадцати от лодки. Их головы подпрыгивали в волнах и приближались к шлюпке, через борт которой перегибался Хендерсон. Вода, смыкающаяся над палубой подлодки, медленно поднимающаяся к рубке, поднималась и вокруг того человека, который был насмерть перепуган и все еще растерянно стоял на месте. Они уставились друг на друга. Это был враг. Он впервые встретился с врагом лицом к лицу. Низенький что-то завопил и шагнул вперед, вытянув одну руку, а другой бешено размахивая. Решив, что низенький сейчас на него кинется, он попятился, а потом ударил с размаху, почти не глядя. Еще замахиваясь, он сообразил, что низенький обезумел, и попытался остановить свою руку, но его кулак ударил низенького в челюсть и опрокинул в воду, которая уже засасывала подлодку.

Он тупо постоял, глядя на свой фонарик, потом уцепился за узкий трап рубки, поднялся на три ступеньки, подальше от засасывающей воды, услышал, как ему кричат из шлюпки, повернулся и нырнул, изо всех сил оттолкнувшись от трапа, чтобы подальше пролететь над водой по пологой дуге, вынырнул и, отчаянно работая руками и ногами, поплыл к шлюпке, а водоворот, закрученный тонущей подлодкой, тянул его назад.

Подводная лодка тонула очень аккуратно, словно шла на погружение, и вот на воде остался только след, но, пока он ширился, вдруг раздался глухой раскат, как будто взорвалась глубинная бомба, и шлюпка запрыгала и завертелась. В воздух взлетел столб серой воды, подбросил шлюпку, перевернул ее и швырнул их всех в воду. Он всплыл, отплевываясь, увидел головы, подпрыгивающие на волнах среди ширящихся кругов. Все они медленно двигались к перевернутой шлюпке. Он доплыл до нее первым и заскреб по ней пальцами, собирая все силы, чтобы помочь поставить ее на ровный киль. Волна шлепнула его по лицу. Он устал после прыжка с трапа, устал, плывя к шлюпке, тяжелые резиновые сапоги тянули его вниз.

Шлюпка, вертясь, уносилась от них, точно щепка в водовороте. Взрыв подбросил подводную лодку и создал новую, более мощную воронку, которая крутила шлюпку и засасывала ее, и он тоже ушел под воду, но потом спасательный жилет выбросил его на поверхность. И снова под воду, и снова на поверхность, и тут он почувствовал, что его неумолимо тянет вниз и не отпускает. Он начал отчаянно дергать тяжелые резиновые сапоги, дергать их, в ужасе бить ногами, потому что его грудь была готова вот-вот разорваться, а сознание погрузилось в черноту. Затем темноту разорвали яркие вспышки, последние вспышки жизни перед концом, и слова: «Кто мои отец и мать? Как мое имя?» – словно только это и надо было знать сейчас, словно значение имело только вот такое определение его личности. Однако теперь, если он погружался в смерть, было абсолютно необходимо знать, кем он был, откуда взялся, и затем еще одна вспышка в темноте – лицо его матери и куст сирени в их саду.

Но его голова вынырнула на поверхность. Ему в волосы вцепились руки, на мгновение он, обмякнув, повис в воде, а потом его втащили в шлюпку, и минуту или две он ловил ртом воздух, упираясь затылком в чье-то колено. Потом он сказал:

– Шлюпка! Ее что, поставило на ровный киль? – После чего окончательно пришел в себя и сел. Он смотрел, как в воде бьется еще кто-то и как его относит от них вопреки всем их усилиям.

– Давай, Хорлер! – взвизгнул он, словно болельщик на ответственном матче. – Давай! – Мало-помалу Хорлер подплывал все ближе, а потом Гроум уже мог перегнуться через борт, схватить его за руку, втащить в шлюпку и стиснуть в объятиях.

Из воды все еще доносились крики – немцы, чью резиновую лодку взрыв тоже опрокинул, плыли за шлюпкой. Гребцы опустили весла и посмотрели назад, и тут первый из пловцов догнал шлюпку, и в корму вцепилась загорелая мокрая рука. Хорлер спросил: