Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

– Лиза, Лиза, – притянув ее к себе, смеясь, зашептал он, – помню, я все уверял миссис Бёрнсайд, что доберусь до Европы. Оказывается, мне нужно было добраться лишь до тебя!

В октябре зелень и золото Рима побурели. В сумерках купол собора св. Петра выглядел мрачным и холодным, но днем его заливало яркое солнце. Они поселились в отеле над лестницей на площади Испании; в гостиных, застланных огромными красными коврами, сидели киношники. Один из таких режиссеров не у дел, грузный мужчина с добродушным, открытым лицом и глазками-буравчиками, свободно говоривший по-английски, сказал, что у Лизы – голова египетской царицы Нефертити, но смотрел он на ее ноги. Лиза была в коричневой кожаной мини-юбке, в черной креповой кофточке и черных чулках. Длинные черные волосы и черные ноги – поневоле взгляд доходил до коричневой юбочки.

Режиссер сказал, что может устроить обед, на котором будут Альберто Моравиа и другие знаменитости. Нравится Алу такая идея? И пока он, пуская в ход все свое обаяние, морочил голову Алу, глаза его были прикованы к Лизиной шее.

– Пойдемте-ка выпьем и все обсудим, – сказал Ал.

В баре Ал все внушал ему:

– Пей, дружище! Не отставай от меня. Ну, поехали…

Он напоил режиссера до бесчувствия, и они ушли, оставив того храпеть в кресле.

– Эти итальянцы просто не умеют пить, – небрежно сказал Ал. – А я в Риме могу пить за двоих, есть за двоих и любить за двоих.

– Не нравится мне этот режиссер, – сказала Лиза.

– Битком набит трухой, а теперь еще накачался виски.

– Не в том дело, – сказала она. – Я про то, что он красит волосы.

– До того, как прилепит их, или после?

– Ал!.. – Лиза отстранилась от него, смеясь совсем как прежде – глубоким, мягким смехом.

Ал был в прекрасном настроении, он был влюблен в Рим, в Лизу, в себя. Изучив план города, он решил взять напрокат машину. Тогда у них не будет никаких транспортных проблем. Он ведь как-никак старый таксист. В маленьком, взятом напрокат «форде-кортина» они никак не могли выехать с улиц с односторонним движением, которые все вели к Тибру. Машины сигналили ему, а он, весело хохоча, сигналил им и отвечал на их сигналы. Лиза хихикала и взвизгивала. Повороты он почти все проскакивал. В конце концов они выехали на окраину; там с крутой улочки открылся вид на крыши и холмы Рима, до самого купола св. Петра. На него они и ориентировались, когда ехали обратно.

– Все прекрасно, – сказал он. – Ну кто еще, кроме нас, побывал на окраине Рима? Ни одна женщина в мире не смотрела на Рим с таких отдаленных точек, как ты, Лиза.

– Отчего бы и не посмотреть с таким-то чудо-шофером, – смеясь, сказала она. – Знаешь, Ал, недели за две до нашего отъезда я встретила одну из твоих бывших девиц…

– Кого же?

– Какая разница? Я ее спросила, ненавидит ли она тебя, и знаешь, что она мне ответила? «Да нет, Ал по-прежнему очень мне нравится. Он меня так смешил». – Лиза рассмеялась. – И все же, чтобы переехать на другую сторону Тибра, мы потратили полдня. С завтрашнего дня будем брать такси.

Они стали пользоваться такси и изъездили весь город. Ал считал, что и Лиза заворожена Римом, но иногда ловил странное выражение у нее на лице, словно она была растеряна и чем-то удивлена. Она говорила ему, что ей нравится новый Рим, живые люди, виа Кондотти и Корсо. Ал же отлично знал древний Рим и древних римлян, и теперь, когда он ступил на их землю, они словно ожили для него. Куда бы он ни шел, они повсюду сопровождали его. Он знал про них все и был с ними запанибрата. Стоя рядом с Лизой перед Пантеоном, он говорил: «Адриан, вот это был великий человек! С этим парнем я бы поладил». В тот вечер, когда они поднялись по широким, освещенным прожектором ступеням на Капитолий, у него перехватило дыхание – в творении Микеланджело он ощущал иную гармонию и смысл. Он кружил Лизу в танце вокруг Аврелия на коне, пока она не стала спотыкаться о булыжники, и тогда, запыхавшись, глядя на императора, крикнул:

– Вот и мы, старина Марк! Ты о чем там думаешь?

– Плевать мне на то, о чем он думает!

– Перестань, Лиза!

– Сам перестань.

– Мне нравится эта лошадь.

– Все мальчишки мечтают об оловянной лошадке, – скучным голосом сказала она и пошла прочь от статуи.

Он нагнал ее и жалобно возразил:

– Но это же самая большая лошадь на свете!

Взяв Лизу за руку, он почувствовал, как напряженно вздернулось ее плечо. И только тут понял, что ей недостает его внимания, и даже вздрогнул от досады: она в Риме – в красивейшем городе мира, но ей хочется, чтобы он видел только ее красоту, чтобы она была самой красивой. С того вечера он с удивлением стал замечать, как странно она себя ведет: сущие мелочи раздражали ее, и она старалась настоять на своем. Ему нравилось бродить по Риму без всякого плана: неожиданно они натыкались на какие-то руины, заходили в ресторанчики, разглядывали антикварные лавочки, церкви. Все приводило его в восторг. Но если он вдруг хотел перейти дорогу, она начинала спорить: они не здесь планировали перейти. Какое имеет значение, где перейти? Можно подумать, у нее в голове карта, которая только ей одной ведома, а ему нет, и если они не будут следовать этой тайной карте, все рухнет. И он говорил ей резкости.

Для собора св. Петра они выделили особое утро, но в это утро шел дождь. Они выжидали почти до вечера, когда выглянуло солнце, и договорились провести час в соборе, а потом посидеть в кафе на Пьяцца дель Пополо. Ей нравилось это кафе. Молодежь там выглядит так, как и должна выглядеть в Риме, утверждала она. Едва они вошли в собор, как он прошептал: «Боже мой, да это же сокровищница Европы!» Он любовался красновато-коричневым и серым мрамором. Глядя на высокий папский алтарь с витыми колоннами Бернини, он сказал:

– Как странно, Лиза. Я стою перед алтарем, но благоговею не перед богом, а перед человеческим гением.

– Час прошел, Ал. – Лиза потянула его за рукав. – Пойдем.

– Час? Ну и что?

– Ты сказал: час.

– В соборе святого Петра, Лиза, я не смотрю на часы.

– Ах так?

– Погоди. Куда ты?

– На улицу. Подожду тебя там.

Он смотрел, как она, жестко стуча каблучками, идет по главному проходу – маленькая фигурка в громаде базилики, в желтом платочке на голове. Он последовал за ней. Нагнал у самого выхода, схватил за руку. Какие-то паломники удивленно поглядели на них.

– Может быть, я больше никогда в жизни не увижу этого собора, – сказал он.

– Ну и смотри его, пожалуйста, – сказала она, – а я посижу на ступеньках.

– Нет, это не разрешается. Тебе не позволит служитель.

Работа служителя заключалась в том, что он сгонял девушек, которые присаживались на широкие ступени, словно голубей, и смотрел, как они упархивают прочь.

– Меня он не тронет, – надменно сказала Лиза.

– Пора уж тебя кому-то тронуть. Эти бесконечные пререкания из-за любой ерунды! – И вдруг с тревогой Ал мягко спросил: – Что-то случилось, Лиза?

– Со мной?

– Ты беременна?

– С ума сошел?

– Лиза, ты совсем другая, ты – не ты.

– Кто же я в таком случае.

– А ты как думаешь, кто ты?

– Прекрасная Елена, тупица! – И она злобно отбросила его руку, потянувшуюся к ней. Потом подошла к нему вплотную, напрягшись, откинув назад голову: лицо ее пылало мрачной яростью. Он почувствовал, как что-то отчаянно и беспощадно рвет его, словно когтями. Она силилась отторгнуть от него что-то свое и спрятать в своей темной глуби. Он даже рот раскрыл от изумления. И когда она увидела, насколько он ошеломлен, на лице у нее отразилось исступленное удовлетворение. Она медленно отошла, села на нижнюю ступеньку и, не обращая ровно никакого внимания на приближающегося стража, устремила взгляд на колоннаду по ту сторону широкой, мощенной булыжником площади.

– Ну и ладно, – крикнул он ей. – Сиди тут. – И ушел в собор. Но время от времени озирался вокруг: может быть, она снова пришла. Как-никак, она ведь католичка. Нет, его маленькая монастырская воспитанница ждала на ступеньке, когда ее сгонят прочь. Он понял, что не может сосредоточиться, и вышел. Она спустилась до половины лестницы и сидела одна на широкой ступени. Старый служитель стоял на другой стороне лестницы, он ее будто и не замечал.

– Лиза, – смущенно сказал Ал, – я мог бы с тем же успехом остаться с тобой. Да я и был тут с тобой все время.

– Ал! – Она вскочила со ступеньки и поцеловала его.

Неподалеку остановилось такси. Они отправились в «ее» кафе на Корсо. Но уже стемнело, и она не могла полюбоваться на Пинчо. Они пошли к «Альфредо» в Трастевере, где музыкант и певец остановились у их столика и пели в ее честь. Потом они вернулись в гостиницу и были очень нежны друг с другом. И удивлялись: ну зачем они ссорятся? Они легли в постель и предались любви.

Еще не наступила полночь. Он слышал шум, доносившийся с виа Венето, – сигналили машины, ревели мотоциклы. Он начал одеваться. Она тоже села.

– Ладно, – лениво сказала она и потянулась за чулками; длинные черные волосы упали ей на грудь. Вытянув ногу и откинув назад голову, она в ленивой неге, с небрежной усмешкой, уткнула ступню ему в бок и стала медленно натягивать длинный, до самого бедра, чулок. Он рассеянно смотрел на нее, потом насторожился. Что-то встревожило его. Что-то было не так. Эта ее усмешечка и нога: все лениво, привычно. Еще одна пара любовников в гостиничном номере, которые весь день ссорились, а потом занялись любовью, и им чуть-чуть полегчало Полная ясность, каждый выучил другого наизусть, и Лиза ему ясна как божий день. Все ее тайны, все загадки разгаданы.

– Может, нам сходить на виа Венето, – поспешно отвернувшись, потрясенный, сказал он.

– Отличная мысль!

– Ну тогда быстрее.

Они сели за столик на застекленной террасе кафе «Париж» и стали разглядывать пресыщенные лица людей всех национальностей. Молодые итальянки были в длинных вязаных жакетах. Самые модные, сказала Лиза, она купит себе такой. Сидевший рядом с ним в одиночестве седой мужчина, который прислушивался к их разговору и поглядывал на Лизу, неожиданно с непринужденностью хорошо воспитанного человека сказал:

– Простите, но вы говорите на том же языке, что и я, поэтому разрешите представиться: Марк Стивенс.

– Марк Стивенс? – переспросил Ал. – Боже мой! – Это был известный американский поэт и филолог, крупная фигура в ученом мире. – Потрясающе!

Они пожали друг другу руки. Стивенс заказал всем выпить.

– Откуда вы приехали? – спросил Стивенс. С Лизой он был подчеркнуто вежлив. Выслушав ее ответ, он сказал: – Неужели? А не в вашем ли городе живет Юджин Шор?

– Я вижу, вы читали последнюю статью Кьюница, – сказал Ал, улыбаясь не без некоторого сарказма, но внезапно им овладела досада, что Шор преследует его, точно привидение.

– Кьюниц? Боюсь, он поздновато обнаружил Шора.

– Зато теперь каждый в нашем городе знает о Шоре.

– Может быть, – согласился Стивенс и стал говорить о замечательной, по его мнению, прозе Шора. Он, собственно, читал интереснейшую лекцию – до тех пор, пока Ал не попытался изобразить тонкое понимание и Стивенс не вскинул удивленно брови. Ал покраснел.

– Во всяком случае, когда вы вернетесь домой, – продолжил Стивенс, – и повстречаете Шора, передайте ему, что я высоко ценю его произведения, хорошо?

Они попрощались, и Стивенс ушел. Ал в задумчивости посмотрел на Лизу – она не сводила с него глаз.

– Он прекрасно понял, что ты ни черта не знаешь о Шоре, Ал. – Видно было, что она еле удерживается, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

Ему хотелось ее ударить.

– Тут нет ничего смешного, Лиза. Я должен уважать свой внутренний мир. Хотя, конечно же, я понимаю, что рано или поздно этот человек вторгнется в мои заповедные земли, черт бы его побрал.

Он подозвал официанта. На улице Ал остановился возле ярко освещенной витрины киоска, на которой были выставлены издания в мягкой обложке. На другой стороне улицы, у входа в отель «Эксельсиор», стояла какая-то веселая шумная компания, скорее всего американцы.

– Забудь о нем, Ал, – сказала Лиза, беря его за руку.

– Да не в нем дело. Просто мне отчего-то не по себе, вот и все.

– Могу я чем-то помочь, мистер Дилани?

– Можешь. Не действуй мне на нервы.

– Здесь я только это и делаю, да, Ал? – негромко спросила она.

– Здесь? Тебе здесь не нравится, Лиза?

– Теперь нет.

Как всегда гордо, чуть высокомерно вскинутая голова, а губы дрожат. Глаза рассеянно блуждают – она будто даже не отдает себе отчета, где она. Такое ощущение, что там, в их номере, она прочла его мысли, подумал он, и испугался: какая у нее интуиция! Что-то ушло, что-то кончилось, и она об этом знала.

– Вот и прекрасно, Лиза, – сказал он, беря ее под руку чуть ли не с робостью. – Так значит, завтра Париж, да?

Но куда горше было ему от ощущения собственной пустоты, от страшного одиночества, и, как тогда, на защите, в ушах у него зазвучал тот же голос, нашептывающий ему: «Ты ничто, Ал, ничто».

На следующий день они вылетели в Париж, поселились в отеле «Интерконтиненталь», на улице Риволи. Ал предпочел бы Левый берег, но Лиза сказала: нет, приятнее чувствовать себя богачами. И ему так будет лучше – и здесь, и когда он вернется домой. А на Левом берегу они могут бывать хоть каждый день. Париж зяб под неверными лучами осеннего солнца, каштаны стояли голые. Ал так мечтал об этом городе, так много ожидал от него, но радость и возбуждение погасли, едва он ступил в изысканно обставленный холл старого отеля. Держа Лизу под руку, он снова почувствовал себя одиноко; одиночество было в самом прикосновении его руки. И в спальне его не отпускало одиночество. Но поздно вечером, когда он задержался в холле и медлил, не шел в помер, а потом стоял у входа, наблюдая, как проститутки подвозят в своих маленьких автомобилях клиентов обратно к отелю, он не мог отделаться от сосущей тревоги, что Лиза одна в номере, и в конце концов поднялся к ней. От всего сердца он желал ей в Париже быть счастливой, желал, чтобы они ни разу не поссорились ни по какому поводу, чтоб ходили, только куда она захочет. Он хотел, чтобы она все время чувствовала: Париж для него – это она.

Они пообещали Джейку Фултону, что побывают во всех кафе и барах, где бывал Скотт Фицджеральд. С тех пор как Джейк стал работать над своей диссертацией, эти места обрели для него особый интерес. Ал написал Джейку, что «Купол» и «Селект» стоят на своих местах, но «Купол» теперь вошел в моду и им завладели французы, а «Клозери де Лила» слишком дорогое, даже для Лизы. Они посетили эти три знаменитых кафе, по очереди. В одном они сыграли на бильярде, и, поскольку на уме у Ала было совсем другое, Лиза выиграла.

– Боже милостивый! Подумать только, я – чемпионка! – воскликнула она и с громким смехом выбежала из кафе.

– Лиза, Лиза, сыграем еще! – Он догнал ее.

– Нет, ни за что. – Она смеялась, и, пока они не спеша брели по Монпарнасу, он все уговаривал ее сыграть еще одну партию, но она торжественно заявила:

– Мне нравится быть чемпионкой.

Они хохотали и толкали друг друга, а вечером, когда они сидели в баре «Фальстаф», она сказала ему с милостивой улыбкой:

– Знаешь что, Ал, пожалуй, я верну тебе звание чемпиона – мне оно ни к чему.

В «Фальстафе» было очень уютно: обшитый деревянными панелями небольшой зал и бар в старинном английском стиле – массивный, из золотистого полированного дуба. На табурете возле Ала сидел худой, горбоносый, голубоглазый человек, с рыжей шевелюрой и густыми бровями, в твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях. С барменом он разговаривал по-английски. Щегольски одетый маленький бармен говорил на отличном английском, разве что, может быть, с чуть заметным акцентом лондонских кокни. Разговор шел о театре.

– Отлично вы написали о Сэме в «Нью стейтсмен», – сказал бармен. – А знаете ли, Беккет сюда завтра вечером обязательно заглянет.

Сэмюел Беккет, заволновавшись, сообразил Ал. Невероятно! Еще один литературный бармен! Что это творится теперь с барменами? Хотя в тех книгах про Париж, сорокалетней давности, все поминали о каком-то бармене из «Фальстафа», звали его Джимми. Все писатели беседовали с ним о своей работе. Может, они ввели тут особый экзамен, когда нанимают на работу? Бармен на минутку отошел, и Ал, воспользовавшись этим, тут же обратился к горбоносому:

– Прошу прощенья, но я слышал, вы упомянули Беккета.

Ал представился сам и представил Лизу. Горбоносый оказался поэтом из Уэльса, по фамилии Эванс.

– И вы знакомы с Беккетом? Как интересно, – сказал Ал.

– Ну теперь-то Беккета знают все, – сказал Эванс. – А я его знал, когда о нем никто и понятия не имел…

– Вот это-то и замечательно, – сказал Ал. – А о Юджине Шоре вы когда-нибудь слышали?

– Как вы сказали?

– Шор.

– Не имею представления.

– Но если вам нравится Беккет, вам наверняка понравится и Шор, – сказал Ал.

И он спокойно и увлеченно изложил все доводы и прозрения Марка Стивенса, которые выслушал в Риме. Вдохновляемый все возрастающим вниманием валлийца, он пересказывал их чуть ли не слово в слово. Бармен тоже слушал, с большим почтением. Наконец валлиец сказал:

– Как жаль, что мне пора уходить. Мне, право, очень жаль.

Эванс угостил бармена, поклонился Лизе и ушел. Ал облокотился на стойку, уткнул лицо в ладони – он ненавидел себя.

– Что это с вами стряслось, мистер Дилани? – невозмутимо спросила Лиза.

– Замолчи, пожалуйста, – прошептал он.

– Пожалуйста, Ал.

Он мрачно уставился на отполированную поверхность стойки.

– Послушай, Ал, – продолжала она, – все-таки это твоя профессия. Почему бы тебе не навестить Шора, когда мы вернемся.

– Уж если кто и профессионал, так это ты, Лиза. Крупный исследователь!

– Конечно! Еще какой! Навести Шора. Я пойду с тобой.

– А тебе не кажется, что вначале надо прочесть хотя бы одну его книгу? Или вам, телевизионным докам, читать не положено? Может быть, уйдем отсюда?

Они поспешно покинули бар. На Монпарнасе она вдруг остановилась, но взглянув на него, как будто его рядом с ней и не было. Элегантная, в желтом брючном костюме, она стояла, устремив взгляд на другую сторону улицы, на кафе «Селект».

– Знаешь, Ал, я боюсь, что Париж не запечатлеется навечно в моем сердце. Нам станет лучше, когда мы вернемся домой и ты засядешь за работу. Я знаю, что станет лучше. – И она взяла его под руку.

В день отъезда, пока Лиза делала покупки на улице Онор, он в английской книжной лавке, к своему удивлению, нашел один из романов Шора. В самолете было много свободных мест. Лиза заснула, и Ал начал читать роман. Язык Шора был прост, почти разговорен. Можно даже сказать – элементарен, подумал Ал, с таким же злорадным удовольствием, словно проверял работу нелюбимого студента. Он вынул ручку и стал помечать фразы, которые следовало бы написать более выразительно. Примерно на десятой странице он фыркнул: «Нет, это безнадежно! У него такие вялые глаголы». А потом простота языка и самого повествования начала действовать на него завораживающе. Он машинально сунул ручку обратно в нагрудный карман, даже не заметив этого. Проснулась Лиза и попросила стюарда принести ей джин с тоником. Она пила, сначала не глядя на Ала, потом повернула к нему голову, а допив, снова откинулась в кресле и, засыпая, пробормотала:

– Значит, интересно.

– Угу, – тихо ответил он, поглощенный чтением, почти забыв о ее присутствии.

Он продолжал читать историю об опасном преступнике, грабившем банки, который был условно освобожден. Его возвращение привело жителей города в умиленный восторг, и вор поверил в доброе расположение своих земляков. Он и сам себе стал казаться необыкновенным, и, в восторге от себя и открывшихся, как казалось ему, перед ним возможностей, он решил стать надеждой и спасением для всех отверженных, для всех отринутых обществом, а город тем временем томился тайным ожиданием, когда же он наконец совершит какое-нибудь чудовищное злодеяние. Как странно, подумал Ал. Он поспешно вернулся к титульной странице, чтобы взглянуть на дату выхода книги в свет. И лишь тогда ощутил радость открытия – его охватило тайное волнение, сердце горячо забилось в груди. Закрыв глаза, он представил, как говорит своей аудитории: «Преступник – святой. Невероятно, но так. За двадцать лет до Жене! И это не тот святой, что у Жене и Сартра. Совсем другой!» Он открыл глаза и, с довольной улыбкой глядя в иллюминатор, заговорил сам с собой: «Меня всегда мучила неуверенность: а понимает ли Сартр святых? Он, конечно, создал великое произведение, но боюсь, что он не понимает и преступников тоже. Допустим, было бы два или три Жене… Вот вам и уникальный взгляд на святость!»

Алу хотелось сделать какие-то записи, потому что обычно такие вот неожиданные мысли потом забываются. Но он вздохнул и почесал бороду. Дневник лежал дома. Пришлось удовлетвориться несколькими заметками на оборотной стороне титульной страницы. Он снова углубился в роман.

Кончив чтение, Ал откинулся в кресле, потрясенный благородством и жалким величием бывшего преступника, освобожденного, выставленного напоказ, а затем расстрелянного в упор, человека, который привлекал к себе людей и был полон сочувствия к ним и потому обречен. И девушка… Этот великан, этот неистовый безумец потянулся к ней, смутно понимая, что она может придать его жизни новый смысл. Что за странное сочетание, думал Ал. Самолет плыл над белым настилом облаков, круглившихся, словно сугробы в бесконечном арктическом пространстве.

Лиза кашлянула, пошевелилась, и он взглянул на нее. Длинная прядь легла на щеку, над верхней губой бисеринки испарины, юбка измялась, вздернулась на коленях. Она облизнула пересохшие губы, потом протянула руку и прикоснулась к нему. Он все еще был погружен в мир шоровских персонажей, и ее прикосновение словно ввело ее, живую, в их череду. Озаренная понимающим сочувствием их творца, она вдруг показалась Алу щемяще трогательной, совсем другой, и в то же время самой собой, и он потянулся к ней в этом прозрении. В снежной пустыне неба проглянуло синее озерцо – холодное, сверкающее, льдистое озерцо в ярком солнечном свете.

7

Вернувшись домой и ничего не сказав Лизе, Ал попытался договориться с Шором о встрече. Он написал ему, потом позвонил по телефону – тщетно. Ни в университетских кругах, ни вообще в городе у Ала не было никого, кто бы знал Шора и мог помочь. В конце концов на второй неделе ноября, в метель, которая в этом году налетела небывало рано, Ал, выйдя с покупками из магазина, вдруг принял решение. Он понял, что ему нужно сделать. Вечерело. На улицах зажглись фонари. Густо валил снег, но было тепло – морозы еще не ударили. Остановившись, чтобы поднять воротник пальто, он обратил внимание, что некоторые женщины идут с зонтиками. Думали, что собирается дождь, вот и взяли зонтики. Залепленные снегом зонтики были похожи на большие белые цветы, плывущие в свете уличных фонарей. Ал уже был твердо уверен, что совершает лишь то, что необходимо совершить.

В снежных вихрях он поспешно прошагал два квартала в восточную сторону, затем по Бонд-стрит до издательства. Секретарше он объяснил, что он – друг доктора Мортона Хайленда, который посоветовал ему обратиться к главному редактору. Он был очень доволен, что так удачно соврал, поскольку незамедлительно был препровожден в кабинет редактора. Редактор, худощавый, лысый мужчина в очках, справился о здоровье доктора Хайленда. Они сошлись в мнении, что профессору следовало бы щадить себя. Затем Ал изложил свою идею: написать небольшое критическое исследование о Юджине Шоре.

– Кто он – человек, написавший эти книги? – сказал Ал. – Вот коронный вопрос Кьюница. И его задают все.

Ал не упомянул, что Шор уже уклонился от встречи с ним. Шор – многообещающий писатель, продолжал он, слава его будет все расти и расти. Двенадцать его книг он знает от первой строчки до последней. Его, Ала, книга о Шоре будет первой и пока что единственной, она, безусловно, будет пользоваться спросом в университетских колледжах. Редактор, который в свое время читал эссе Кьюница, очень воодушевился. Он предложил Алу контракт и небольшой аванс и попросил передать привет доктору Хайленду.

«Я должен написать эту книгу! – возбужденно думал Ал по пути домой. – Возможно, это окупится. Надо сделать ее быстро и вернуться к Мейлеру. Две синицы в руке…»

Снимая пальто в прихожей, он прислушался: Лиза что-то делала в кухне. С некоторой опаской и в то же время полный твердой решимости, он неторопливо двинулся по коридору.

– Снег все идет? – спросила она.

– Еще как! Валит, будто небеса разверзлись.

– Светопреставление, – сказала она. – Начало ноября, а такой снег.

– Кончится все дождем, и к утру от снега ничего не останется. Уже теплеет.

– Да я сама только пришла, – сказала она. – Хочу выпить кофе перед обедом. А ты?

– И я хочу, – сказал он, усаживаясь за стол. Когда она тоже села и отхлебнула кофе, он сказал: – Послушай-ка, Лиза, я тут кое-что предпринял. Я был в издательстве. Мои планы сильно изменились. – Рассказывая, Ал наблюдал за выражением ее лица.

– Вот как? Отчего же ты мне ничего не сказал?

– Из-за Мейлера. Я боялся, ты будешь настаивать, чтобы я продолжал работу над Мейлером.

– А я хоть раз спросила тебя о нем, об этом Мейлере?

– Не помню, – сказал он.

И смолк. На лице у нее было недоумение. Ему не верилось, что она не станет упрекать его за то, что он тратит время зря, живя на ее счет, и он весь напрягся, готовясь воспротивиться.

– Странная вещь, – мягко сказала она и повторила словно самой себе: – Очень странная. – Спокойная, чуть озадаченная улыбка, скользнувшая по ее губам, уколола его. – Шор как будто преследует тебя, как будто ты никак не можешь от него избавиться и…

– И что?

– Выходит, в этом все и дело, – задумчиво следуя своим мыслям, продолжала она. – Иначе для чего ехать в Италию?

– Но мы поехали в Италию.

– Ну, договаривай, профессор. Это же твоя стихия.

– Не понимаю, о чем ты?

– Для чего ездить в Италию тому, кто не в силах преодолеть море мыслей и явлений дома? Мой вечный скиталец отец частенько потчевал меня такими сентенциями.

– И тебе это, конечно, казалось смешным?

– Может быть, ты вернулся домой, Ал?

– Домой?

– В наш собственный мир.

– Ради бога! У тебя это звучит как реклама пива.

– Я сразу это почувствовала. Как только увидела Шора.

– А, черт! – сказал он зазвеневшим от злости голосом. – Ну да, конечно, он же кидал на тебя такие взгляды, вот ты и считаешь, что все в нем поняла, а я сейчас буду тратить жизнь, чтобы только добраться до него, понятно тебе? – Он вскочил, резко шагнул к ней и взмахом руки выбил у нее чашку – осколки разлетелись по полу. Кофе пролился на стол и на ее домашнее платье, она тоже вскочила, испуганная, растерянная. Тонкая струйка кофе медленно текла по столу к тому месту, где стоял Ал.

– Что ты, Ал? – глядя ему в глаза, спросила она. – Ведь все теперь так хорошо.

Она засмеялась, взяла тряпку, вытерла стол и, по-прежнему улыбаясь, села на свое место. Она хотела бы помочь ему не только с перепечаткой, но и со всем остальным, сказала она. Потом спросила:

– С чего ты начнешь? Постараешься связаться с Шором?

– Не надо, Лиза, не спрашивай. Я ему писал уже дважды.

– И что он?

– Получил дурацкую открытку: мистер Шор не встречается с литературоведами и критиками.

– А если позвонить?

– Звонил дважды.

– И что он сказал?

– С ним я не говорил. Мне ответили, что он не дает интервью.

– Ясно. – Она облокотилась на стол, подперла рукой подбородок и углубилась в размышления. – Но это бред какой-то, – сказала она. – Он ведь рядом, в каких-то двух милях отсюда.

– Я понял, кому позвонить! – воскликнул он, вскакивая.

– Кому?

– Старки Кьюницу.

– В Нью-Йорк?

– Если он живет там, значит, его номер есть в телефонной книге. Я скажу телефонистке, и она отыщет номер. Время как раз удобное. И терять мне в любом случае нечего.

– А ты храбрый, – сказала она, идя за ним к телефону. – Храбрее Дика Трейси.

– Что тут особенного? Скажу, что именно благодаря ему я начал писать книгу о Шоре. Первую книгу о Шоре. Его ведь должно это заинтересовать, правда, Лиза?

Она села возле него, чтобы слышать весь разговор. Телефонистка нашла номер телефона Кьюница и соединила их с его квартирой. Не сводя друг с друга глаз, они слушали гудки. Трубку взял сам Кьюниц, и от потрясения Ал чуть было не потерял дар речи.

– Мистер Кьюниц? С вами говорит Ал Дилани, – с трудом вымолвил он. – Да-да, – поспешно добавил он, – я понимаю, почему вы не разговариваете с литературоведами. Но в вашей статье о Шоре вы упомянули о силе воздействия. Она существует, мистер Кьюниц, поверьте мне, – скороговоркой выпалил Ал. – Я смогу написать эту книгу, только если буду верить, что есть кто-то еще в мире, кто…

Голос у Кьюница был грубоватый и твердый, как у старого полковника-англичанина.

– А, ради бога… – нетерпеливо начал он. Потом смолк. Ал уж решил было, что он положил трубку. Затем Кьюниц спокойно сказал: – Вы совершенно правы, мистер Дилани. Есть у Шора страницы, которые обладают удивительным воздействием. Казалось бы, я давно научился понимать, каким образом достигается подобный эффект, но эти страницы я перечитывал много раз и так и не понял, как это сделано. Если хотите знать, я никогда ни одну свою работу не писал так долго, как писал эссе о Шоре. Вроде бы у него все так просто, но это лишь поверхностное впечатление, на самом деле это необычно. Желаю вам удачи. – И Кьюниц повесил трубку.

– Ну вот, – растроганно сказал Ал, отходя от телефона. – Во всяком случае, хоть один читатель мне обеспечен.

– Кьюниц?

– Великий Кьюниц!

– Ты доволен?

– Еще бы!

– И я тоже, – сказала она, но потом вдруг беспокойно заходила по комнате. Наконец она остановилась у окна и стала глядеть на улицу. – Как крутит снежинки под фонарем. В детстве я любила смотреть. – Она порывисто обернулась к Алу: – Может быть, пообедаем сегодня в городе? В китайском ресторанчике, а потом зайдем куда-нибудь еще. Ты не против? Как я выгляжу в этом платье? Можно не переодеваться?

– Только надень пальто, – сказал он.

Они пообедали у Сай Ву, а потом пошли в бар «Макамбо» – веселиться так веселиться. Там было полно молодежи, но громкая музыка и счастливые лица вокруг почему-то мешали им, вторгались в их тихую радость.

– Уйдем отсюда, – с досадой сказал Ал. – Просто погуляем по улицам.

Снег перестал, но на тротуарах он лежал толстым слоем. Такси у обочины забуксовало, и колеса бешено крутились вхолостую.

– Чудная ночь! – сказала Лиза. – Все так мирно вокруг.

Они согласились, что вечерами после снегопада город всегда хорошеет. Не видно старых, облупленных домов, складов, труб, они лишь маячат размытыми контурами в мягком ночном свечении. Опять пошел снег… Голова и плечи Лизы стали белыми от снега, а лицо ее было словно обрамлено мерцающей белой завесой, и, зачарованный, Ал не мог отвести от нее глаз. Лиза чувствовала, что он любуется ею. Тротуары совсем завалило снегом, он уже набивался в ботинки. Они брели, не говоря ни слова, но им обоим было удивительно легко и приятно. Лиза вдруг сказала: