355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Морли Каллаган » Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу » Текст книги (страница 10)
Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
  • Текст добавлен: 28 марта 2017, 12:30

Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"


Автор книги: Морли Каллаган


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Полицейский остановился, на миг застыл. Подняв согнутую в колене ногу, он медленно оседал, схватившись за бок. Кип смотрел на него, не веря глазам. Его охватил страх. Он огляделся, взгляд его уперся в машину, наполовину въехавшую на тротуар. Он швырнул револьвер, подскочил к машине и втиснулся рядом с Керманом, чья голова бессильно свисала со спинки сиденья. Взревел мотор, Кип рванул машину назад и под пронзительный визг шин круто обогнул угол. Эти несколько секунд прошли почти спокойно. И вот началась стрельба. Завыли сирены полицейских машин. Его автомобиль с пробитой шиной кидало из стороны в сторону. Через два квартала на углу переулка он выскочил из него и побежал. Под подошвами громко хрустел антрацитовый шлак. Впереди он видел лишь заборы задних дворов. Он ухватился за верхнюю перекладину и, подтянувшись, с ловкостью прыгуна с шестом, перемахнул через забор. В легком плавном прыжке его большое тело переметнулось через препятствие и почти бесшумно опустилось по другую сторону забора. Пригнувшись, он добрался до прохода между домами, остановился, прислушался. Из переулка все громче доносился шум погони. Он очутился в узком тупике перед зеленой калиткой. Она была заперта. «Куда же мне спрятаться, куда спрятаться…» – повторял он, задыхаясь, ловя воздух широко открытым ртом. В исступлении он всем телом навалился на калитку и сломал замок. Но у него не было никакого плана действий. Он только хотел попасть в соседний квартал, потому что из тупичка приметил тихую улочку под сенью пышного конского каштана. Оттуда не слышно никакого шума: крики, гомон доносятся только из переулка. Укрываясь за каштаном, он перебежал улочку, потом миновал проход между домами и очутился на чьем-то заднем дворе, где зеленел крохотный лужок с кромкой цветочного бордюра, а на веревке сушилось белье. Еще шаг – и он снова почувствовал острое жжение в плече. Плечо стало липким – на траве, позади, алели пятна крови. У него все еще не было никакого плана.

– Господи! – вырвалось у него со всхлипом. – Некуда мне идти. Некуда!

Он оглядел дворик и заметил открытое окошко подвала. Сперва он пошел на хитрость: пригнувшись, почти скрытый завесой сохнувшего белья, кинулся к забору на задней стороне двора, оставляя за собой кровавый след. Он притронулся под пиджаком к раненому липкому плечу, рука измазалась кровью, и он отер ее о забор. Потом разорвал носовой платок, один лоскут запачкал кровью и как можно дальше отбросил его через забор на траву соседнего двора. Кинул взгляд на кровавый лоскут, ухмыльнулся возбужденно, прижал к ране другой кусок платка и пробрался к открытому подвальному окошку.

Когда он спустил туда ноги, они уперлись в вершину угольной кучи. Кусочек угля медленно покатился вниз, и он замер, затаил дыхание. Потом, пригнув голову, прикрыл окно, запер его на задвижку и очутился в сыром, пахнущем плесенью сумраке. Его тяжелое тело потихоньку плавно соскальзывало с угольной кучи. Наверху в доме слышались женские шаги, женский голос позвал детей, потом мать торопливо прошла в другую комнату. Если бы они сейчас спустились в подвал и увидели его на куче угля, скорчившегося, измученного, истекающего кровью, он бы сказал только: «Простите, мадам» – и так бы и остался лежать. Он съехал к самому углу и скорчился там, одним боком прижавшись к холодному цементу, и осторожно ворошил пальцами мягкий валлийский уголь. Потом он стал подгребать и сталкивать его себе на ногу, выгребать из-под спины и сыпать себе на ноги и на все тело. Справа, повыше, он выскреб дыру, куда в случае необходимости мог спрятать голову, а нависший край столкнуть, и его бы совсем засыпало. Когда он услышал топот, ему показалось – их там не менее полусотни. На всех соседних улицах выли полицейские сирены.

– Ага, видите, он тут был, вот следы крови!

Наверху хозяйка подбежала к заднему окошку, как раз над ним, громко спросила:

– Что случилось?

Кто-то выкрикнул:

– Нечего рисковать. Заметите негодяя – тут же стреляйте.

Преследователи остановились перед забором, на минутку затихли, но вот опять завопили во все горло, перелезли через забор и схватили кровавый лоскут.

Но он завороженно вслушивался в голоса женщины и детей наверху. Похоже было, там узнали нечто такое, что их всех потрясло. Женщина кинулась к телефону и долго с жаром с кем-то говорила. По радио низкий четкий голос торопливо передавал новости. По всему городу уже разнеслась весть: «Да, он убил полисмена». И люди переглядываются, не веря собственным ушам, в ужасе повторяют: «Да, убил полисмена. Кип Кейли. Не может быть! Кип Кейли! Какой ужас. Нет, я просто в ужасе. Погодите, послушайте, может, это неправда? Может, это кто-то другой. Он такого не мог сделать. Я не знаю, что сказать, я просто в ужасе». И по всему городу, в каждом доме женщины всполошились, как та, наверху, и говорят то же самое, что и она, переживая событие как глубокое личное оскорбление.

Он понимал это, и рыдание сдавило ему горло. Он все лежал в темноте, одеревеневший, застывший, до половины засыпанный углем, из раны его текла кровь, и лихорадочное возбуждение, не дававшее его сердцу остановиться, ослаблялось звуками голосов в доме.

«Да, мадам, я застрелил полисмена, – шепотом отвечал он тем, кто шагали наверху. – Только все было по-другому. Не так, как вы думаете. Меня прорвало. Этому суждено было прорваться. Несколько месяцев оно назревало, чтобы прорваться однажды, как предвидел судья Форд. Но я рад, что все было совсем не так, как предсказывал судья. Не слушайте его. Он вас обманывает. Он будет разглагольствовать об охране закона и порядка, но лучше спуститесь сюда и послушайте меня».

Он хотел сказать женщине наверху, что не ради Фоули это сделал. Даже видя искаженное предсмертной судорогой лицо Джо, он понимал, что Джо-Шепоток – это зло. Но суть была не в этом. По всему городу рыщут они теперь, иуды. С яростной ненавистью полиция искажает подробности происшествия. И трудовой люд останавливает полисменов, предлагая помощь. «Вы с ним не церемоньтесь. Бейте наповал. Жаль, я без оружия, а то бы сам всадил пулю в эту мразь». Мальчишки-газетчики на всех углах выкрикивают: «Кип Кейли убил полисмена!» Люди хватают газеты, читают и опускают дрожащие руки. На их лицах тревога, кучками они сходятся на углах. От потрясения они поначалу подавленно молчат, ведь от них уходит вера в добро, гаснет искорка надежды на то, что человек может измениться к лучшему, той надежды, которую они робко таили в душе. «Послушайте, я и забыл о нем, об этом Кейли. Так ведь ему прямо-таки вручили ключи от города. Все ему дали, чего хотел». Это всеобщее скорбное немое недоумение жителей города, их печаль надрывали ему сердце. Но всем станет легче, когда они опомнятся после удара и захотят отмщения. «Надо думать, его живо разыщут и вздернут, – говорят они. – Я и сам бы его охотно застрелил. Пошли тоже поищем. Да я приплачу, лишь бы дали пулю в него пустить». И в газетах пишут, что такие настроения похвальны.

Вся его ненависть иссякла. Он знал, что она иссякнет, так же как и в тот раз, когда бросился душить Фоули. И больше ему не на что было опереться. Одиночество мучило его сильнее страха. Бессильно мотая головой, он плакал. Тела своего он не чувствовал. Он устал бесконечно. Тьма вокруг него сгустилась. Он потерял сознание.

Когда он очнулся, в угольном подвале стало светлей. Алое летнее солнце клонилось к закату. Длинный луч золотился в проходе между домами, проник в подвал, световым пятном лег на цементную стену. Наверху еще слышались шаги. Но теперь вместе с легкими быстрыми шагами женщины и перестуком детской беготни прозвучала твердая неторопливая поступь мужчины, который прошел в соседнюю комнату, вернулся обратно, и потом стало тихо. Должно быть, пришел домой с работы муж и уютно отдыхает в любимом кресле, а на колени к нему забрался кто-то из ребятишек. Эти домашние звуки оживили Кипа. То была чудесная гармония невидимой постороннему глазу жизни человека в своем доме, среди своих детей – он вслушивался в нее, хотел слышать ее еще и еще. Он мечтал об этих звуках по ночам в тюремной камере, в них как бы воплощалось его представление о свободе в родном городе. В сумраке подвала на стене играл солнечный блик. Теперь он поднялся повыше и горел ярче. Это было почти пылающее алое пятно. Кип все смотрел на него, и вдруг его охватило, как бывало прежде, отчаянное порывистое желание: пусть это пятнышко света не гаснет. Этот свет и звуки наверху вызвали в памяти комнату Джулии и то, как он Джулию обидел и оставил в слезах. Теперь он жаждал дать ей знать, что умирает без ненависти в душе. Перед лицом неизбежной смерти воспоминание о Джулии было для него светлой, живой частью его существа. С необычайной ясностью он понимал, каким бесценным было то, что она дарила ему, где бы они ни были – на улице, в ресторане, на скачках, в объятиях ли друг у друга, – это было ощущение свободы, которое охватило его тогда рядом с ней ночью у ручья. В самые черные дни его жизни внезапный душевный порыв всегда давал ему силы. Теперь это был его последний великий порыв – дойти до нее, сказать, что он выстрелил не из ненависти ко всему на свете, что он не разрушил всего того, что они создали друг для друга. Он попытался шевельнуться, но не почувствовал своего тела. Пятнышко света передвинулось со стены на некрашеные доски потолка. Он следил за ним с отчаянием, широко раскрыв рот. И вот оно исчезло. И снова сомкнулась тьма. Но мечта его не угасла, она все еще вселяла в него жизнь. Пульс его бился. Бился все более гулко, с нарастающим лихорадочным возбуждением. Он мог теперь ждать долго. Когда снаружи стемнело, а сверху, из окошка кухни, на траву двора упал свет, он очень медленно ползком на животе выбрался из угольной кучи, дотянулся здоровой рукой до задвижки и потихоньку приподнялся. Угольная пыль забила нос и горло, было трудно дышать. Он высунул наружу запорошенную углем голову. Над ним, отбрасывая световую дорожку во всю длину двора, светлело окно. Он поднялся в рост, голова его попала в полосу света, и на двор упала его огромная неуклюжая тень и переломилась у заднего забора. Он метнулся от света в сумрак и в обход дошел до задней ограды. Перебравшись через нее, миновал еще дворик и проход между домами и вышел на соседнюю улицу. Она была пустынна. Он пригнулся, пересек ее, потом еще один проход, еще забор, еще улицу, и был теперь ближе к цели и рвался к дому. Через два квартала, выйдя из-за угла дома, он очутился у крыльца, на котором сидела женщина и обмахивалась веером. Она в ужасе откинулась на стуле, подняла руки, вскричала:

– Господи, спаси и помилуй!

– Не бойтесь, – сказал он, но она опрокинула стул, с криком вбежала в дом:

– Огромный негр вышел с заднего двора!

Уже невдалеке виднелось темное здание школы и школьный двор. За ним, на следующей улице живет Джулия. Пошатываясь, он прошел через двор и укрылся в тени школьного здания и дошел до другой его стороны. Теперь перед ним простирался двор, где обычно после занятий на солнышке играли дети. Вот освещенный гараж, вот фонтан, на улице неторопливые прохожие, и вот свет в окне Джулии. А школьный двор залит сиянием летней луны. От струящегося фонтана тянет прохладой. Возле него трое подростков на велосипедах. Они о чем-то разговаривают звонкими молодыми голосами.

Охвативший его порыв дал ему вновь почувствовать себя большим, могучим.

«Я дойду, – шептал он, – непременно дойду».

И, не отрывая глаз от светлого окна Джулии, окрыленный ощущением свободы и силы, которые обрел в воспоминаниях обо всем, что было между ними, он шагнул из спасительного укрытия. Шатаясь, двинулся он через двор. Ребята у фонтана закричали. Кип миновал их, спотыкаясь, ничего не слыша, движимый единым порывом. Он дышал часто, тяжело, как дышит усталая собака. С угла к нему кинулась кучка мужчин. Они что-то кричали. Из машин выскакивали какие-то люди. Все это мелькало, вертелось у него в сознании, но он ринулся напролом, на миг застыл, покачнулся. Спину ожгло огнем. Он споткнулся как от подножки. Так, будто у него отнялось бедро. Но высокий смысл его цели, его неодолимый порыв помогли ему добраться до двери, придали силы доползти до середины лестницы. Он подтягивал себя, задыхаясь, запрокинув голову, напрягаясь всем нутром в отчаянной попытке добраться до верха лестницы прежде, чем потеряет сознание.

Наверху кто-то бежал по коридору. Он услышал отчаянный крик Джулии. Она уже показалась на площадке, за спиной ее стоял священник. Кип жадно кивал им обоим, будто хотел что-то объяснить.

– Кип! Кип! Боже мой! Кип! – Должно быть, она застыла в ужасе, увидев его черное потное лицо.

Но он не различал ничего, кроме ее лица, смуглого, тонкого, с прекрасным ртом, всегда таким живым.

– Джулия! – звал он. Снизу в него стреляли. – Джулия! – Он поднялся на коленях, качнулся, словно огромный раненый медведь, все еще кивая ей. – Джулия! – выдохнул он, медленно, на коленях взбираясь выше.

Она закричала полицейским внизу:

– Не стреляйте! Вы его убьете!

Но они продолжали стрелять, и она снова закричала, сбежала по ступенькам, кинулась к нему, прикрыла от пуль своим маленьким телом, крепко обхватила руками. Но руки ее словно обессилели и тотчас судорожно сжались.

– Кип, Кип, дорогой мой!

Теперь ему казалось, она просто сидит рядом. И крики стихли.

– Видишь, – еле выговорил он, – я дошел.

Но ей сдавило горло.

– Я… я ранена, – прошептала она.

– Джулия, девочка. – Рука его вцепилась в ее плечо. Она сидела прямо, и ее юное бледное лицо было по-детски, необычайно удивленным. Она схватилась за грудь, склонилась к нему. – Джулия, я только хотел сказать тебе…

– Я знаю и так.

– Все было твоим, Джулия. Все могло быть нашим.

– Кип… я… я принесла тебе смерть.

– Слышишь, я хотел… сказать тебе, – отчаянно, с трудом выталкивал он слова. – Ты принесла мне жизнь.

Рука Джулии сжалась на его предплечье. Она не могла говорить, но старалась ему улыбнуться. Он знал, что она умирает. Но он успел обрести с ней покой. Они были вместе. Покой, который они обрели, дал им все, о чем они мечтали. Она упала ему на грудь. Он чувствовал легкий груз ее нежного молодого тела. Знал, что их мечта еще живет в ней. Джулия умирает, а их мечта о счастье все растет и растет. И вырастает такой огромной, что превращается в смерть. Потеряв сознание, он упал на спину и медленно соскальзывал со ступеньки на ступеньку, снова отдавая себя неподвижной кучке людей, которые набились в парадное позади полицейских.

– Интересно, мертвый он или нет? – сказал полицейский и приложил руку к груди Кипа. – Жив! Вот и отлично.

Народ в дверях сразу оповестил все растущую толпу на улице:

– Он жив, жив – урра! Его поймали!

По лестнице, неся на руках мертвую Джулию, спускался священник. В глазах его стояли слезы. Он бережно опустил ее на пол рядом с Кипом, встал на колени, приложил ладонь к его груди. Потом, осенив себя крестным знамением, начал молиться о Кипе и за упокой души Джулии.

Столпившиеся в парадном полицейские и люди у входа со страхом смотрели на мертвую девушку. Видя, как отрешенно, словно их нет вовсе, молится священник, они почтительно замерли. Но на улице истерично завопили. Кто-то крикнул:

– Поглядите на священника! Это он его из тюрьмы вытащил.

– Он самый.

– Еще смеет при всем честном народе молиться за такую мразь!

– За убийцу!

– Не давайте ему сейчас умирать!

– По какому праву за него молятся?

Священник не подымал глаз, но, когда кончил молиться, встал с колен и ступил несколько шагов к двери.

Он глядел на разъяренные лица тех, кто стоял в первых рядах. Взгляд его был суровым. И вдруг он гневно воскликнул:

– Что негодуете? Вам нужна была живая игрушка – Кип Кейли? Вот он, перед вами. Чего же вам еще надо?

29

Трое суток он пробыл в больнице. Ему не раз делали переливание крови. Многие полицейские согласились быть донорами. Время от времени он приходил в сознание и тогда порой, будто издалека, слышал чьи-то голоса. Однажды кто-то нетерпеливо спросил:

– Ну как, удастся продлить ему жизнь?

– Надеемся – удастся.

– Наш долг этого добиться.

– Он постарается нас перехитрить. – Это был голос начальника полиции.

Какие-то темные фигуры подходили к окну посмотреть на собравшуюся внизу толпу. Толпа стояла там целый день и с каждым вечером все росла. Люди молча смотрели на освещенное окно палаты. Они знали, где он лежит. Кип чувствовал присутствие толпы на улице. Иной раз в палате кто-то говорил:

– Просто удивительно – они стоят и молчат. Только на окно глазеют. Чего они ждут? Что мы его им выкинем?

Не только толпе за окном, но всем и каждому, чьи добрые чувства он оскорбил, позарез нужно было, чтобы его отправили на виселицу. Его необходимо повесить: только тогда они вновь обретут честь и достоинство, смоют с себя позор унижения, только тогда закон и порядок – первооснова общества – наконец сокрушат преступника. Упоминали и убитого горем сенатора Маклейна. Предать благородные побуждения сенатора означало предать каждого из них. И все, за что ратует судья Форд, торжествовало победу.

Из толпы кто-то крикнул:

– Он так ничего и не сказал? Все молчит? Надо заставить его говорить! Как ему позволяют валяться там и молчать?

Они безмерно возмущались: почему он не молит о прощении?

Когда он лежал так, с закрытыми глазами, над ним наклонился Саймондс, начальник полиции, который с ним фотографировался на благотворительном концерте.

– Кейли, ты меня слышишь? – гаркнул он.

– Он вас наверняка слышит, – сказал один из докторов.

– Кейли, почему ты это сделал?

Кип не открывал глаз, лицо его оставалось неподвижным.

– Кейли, тебе виселицы не миновать, даже если ее придется ставить в кислородной палатке, – процедил Саймондс. – Ты нас не перехитришь, так что тебе терять нечего, отвечай.

Он выпрямился, сказал врачам:

– Дать ему умереть – вопиющее безобразие, доктор. Он должен быть повешен, таков закон. Это необходимо для всех нас, этого требуют лучшие наши побуждения. Если мы его упустим, значит, он опять нас одурачит.

– Есть возможность заставить его отвечать, – шепнул молодой врач своему шефу.

– Каким образом?

– За дверью его брат.

– Брат? Разве у него есть брат? А, вспомнил – доктор Ритчи.

Вошел Дэнис, остановился у кровати, увидел белое застывшее лицо Кипа – и вдруг почувствовал, что только он один остался предан брату. Он не мог вымолвить ни слова. Вспомнился отчаянный крик Тима, когда мальчик той трагической ночью вбежал к нему в кабинет: «Ребята сказали, дядя Кип застрелил полицейского! Зачем он это сделал?»

– Ну поговорите же с ним, – сказал врач. – Я уверен, он слышит.

– Кип, – позвал Дэнис, склоняясь над братом. – Кип, ты меня слышишь? Скажи что-нибудь!

Но Кип молчал. С него не сводили глаз, и всем показалось – он чуть улыбнулся: ведь он обрел душевный покой, обрел вместе с Джулией – той ночью на лестнице, когда в него стреляли, он не утратил веры в добро.

Его не повесили, он перехитрил их – ночью он умер в одиночестве; он так и не сказал им ни слова. Брат увез гроб из похоронного бюро в шесть утра, когда улицы почти безлюдны. Епископ Муррей, который однажды сидел с Кипом за одним столом в клубе сенатора, запретил похоронить его на кладбище.

_________________
MORE JOY IN HEAVEN
TORONTO, 1937
Перевод Н. Бать. Редактор А. Корх

Тихий уголок

1

Юджин Шор с женой жили в просторном доме невдалеке от нового пешеходного мостика через овраг. Овраг отгораживал их респектабельные кварталы от густонаселенных домов-ульев и от суетливой толчеи возле входа в метро по другую его сторону. В ночную пору сотни освещенных окон вспыхивали золотистой ширмой, отодвигая небогатый люд подальше от той стороны оврага, где жили Шоры. Дом их с опущенными жалюзи был весь увит глицинией, а в июне она покрывалась такими пышными розовато-лиловыми цветами, что казалось, это висят виноградные грозди.

В ту зиму, отправляясь на свою неизменную прогулку в город, даже если мела метель, Шор каждый вечер проходил по этому мосту в своей бобровой шубе и такой же шапке, но будто и не замечал, какие у него шуба и шапка, будто надел их утром, а теперь и забыл, что на нем. Во всяком случае, одежда нисколько его не занимала. Из-под шапки на уши выбивались крутые завитки волос. Шор выглядел таким преуспевающим и цветущим, что никому бы и в голову не пришло, что человек этот питает слабость к преступникам и иной раз путает их со святыми. Да никто к нему особенно и не приглядывался, никто не пытался разгадать, чем заняты его мысли.

Шор прожил в этом городе всю свою жизнь и, в какую бы даль его ни заносило, всегда в конце концов возвращался домой, однако никто не знал, каковы источники его доходов. Однажды его сосед Дж. Дж. Кулсон, банкир, по случаю некоторого недомогания находившийся дома и поливавший газон, увидел Шора, когда тот отправлялся на свою обычную прогулку.

– Здравствуйте, сосед! – окликнул он Шора. – Вы давно не бывали в пригороде? Просто поразительно, как быстро ползет наш город к западу.

Сам он недавно побывал в пригороде, сообщил Кулсон. Сын купил там участок.

Помедлив, Шор ответил:

– Хмм… Нет, я никогда не посещаю пригород. Что же там происходит?

И Кулсон почувствовал, что посещать пригород – все равно что посещать трущобы.

Кулсон немного обиделся и сразу припомнил, что однажды поздним вечером видел, как какие-то странные, неряшливо одетые типы вышли из такси и направились к дому Шора. Бог весть какими делами он тут занимается!

– Разрешите заметить, сосед, – сказал он, – вот уже лет десять, как мы живем рядом. Между тем я до сих пор не знаю, чем вы зарабатываете на жизнь.

– Ах вот оно что, – невозмутимо произнес Шор. – Выставляю на крыльцо чашки для подаяния. Разве вы не замечали, как кто-то их наполняет?

И пошел дальше.

Прогуливаясь по центру города, Шор постоянно встречал кого-то, кто его знал. Знакомые адвокаты, попадавшиеся навстречу, удивлялись, почему он оставил юриспруденцию. Ты бы преуспел, утверждали они. Теперь был бы уже судьей. Да он и похож на судью – такой уверенный, авторитетный у него вид. Знали его и некоторые любители бокса. Старик Сэм Айви, устроитель боксерских матчей, время от времени звонил Шору, приглашал к себе в ложу. А уж если вместе с Шором приходила и миссис Шор, Сэм был совершенно счастлив. В центре жил и единственный его друг-интеллектуал – венгр-меховщик, который как-то чинил его бобровую шубу. Когда под вечер в среду Шор появлялся в маленькой мастерской, у меховщика радостно загорались глаза. Он уводил гостя в раскроечную, и они выпивали не одну чашку кофе за разговором о расцвете венского театра между двумя мировыми войнами.

Но не все близкие знакомые Шора жили так далеко от него. Другом его был и Сэм Хеннесси, живший всего в двух кварталах. Хеннесси, дородный мужчина, горный инженер, который строил плотины на реках к северу от озера Верхнее, любил женщин, путешествовал по Востоку и грубил соседям. По четвергам те из соседей, что любят поглазеть в окошко, могли наблюдать, как поздно вечером, после покера у Хеннесси, Шор чуть замедленно вышагивает по улице, не иначе как в подпитии, однако все с тем же уверенным и независимым видом. Но они не ставили их рядом – грубияна Хеннесси и Шора: Шор так вежлив и приветлив, когда столкнешься с ним на улице.

Только на улице соседи и могли с ним столкнуться. Впрочем, говорил он с ними обыкновенно, как все, и одет был не как цыган. Он был хороший сосед. А что такое хороший сосед? Ну, это тот сосед, который аккуратно подстригает газон летом, сгребает в кучи листья осенью, а зимой сбивает лед с дорожки к дому.

Миссис Шор – женщина милая и тихая. Можно сказать, обаятельная, если бы не один дурной обычай: приглашения отобедать Шоры принимали, однако же никогда никого не приглашали к себе. Никто не мог рассказать о том, что происходит в их просторном доме. Никто не мог объяснить, почему зимой Шоры предпочитают уезжать в Рим, Париж или Мехико, а не на Барбадос или Багамы, как все.

Как-то зимой одна из соседок – миссис Уотсон, элегантнейшая дама, супруга крупного промышленника и щедрого покровителя городского балета, – повстречала на мосту мистера Шора. Мел снег, было холодно, ветрено, и она надела норковую шубку и высокие кожаные сапоги. Она прогуливала своего золотистого лабрадорского ретривера. Шор, как всегда, был в бобровой шубе и бобровой шапке.

– Здравствуйте, мистер Шор! А я шла и гадала, вдруг встречу вас.

Ветер швырял в лицо снег, и было трудно даже смотреть друг на друга. Щеки у него и у нее раскраснелись от холода. Большой пес прыгнул Шору на грудь, и тот почесал ему за ухом.

– Смешная история, – продолжала миссис Уотсон. – Видите ли, на пути из Акапулько мы заехали в Техас – просто так, от нечего делать, – и я зашла в букинистическую лавочку. Как видно, туда сдали книги из какой-то старой библиотеки. Там была книга, автор которой Юджин Шор. Ну я и купила ее, просто из любопытства. За двадцать пять центов. Я подумала, а вдруг это вы ее написали. Совпадение или это и правда вы?

– Боюсь, что и правда я, миссис Уотсон.

– Неужели?! Нет, подумать только – мой сосед! Я так рада, что прочла ее.

– Прочли? Как это мило с вашей стороны, миссис Уотсон. Я бы сказал, по-соседски. Приятно сознавать, что здесь, в моем родном городе, у меня есть читатель.

– Только вот… – нерешительно начала она.

– Да, миссис Уотсон…

– Понимаете ли, – все так же неуверенно продолжала она, – мне кажется, что я думаю иначе, чем вы. Обо всем, мистер Шор. Совсем, совсем иначе думаю.

– Конечно же, иначе, я уверен, – успокоил ее он. – И я рад за вас, миссис Уотсон.

Ей почудилось смешливое презрение в его улыбке, и это ее обеспокоило.

– Я вижу, вам нравится мой пес, мистер Шор. Почему бы и вам не завести собаку? Столько краж вокруг, да и на мосту то и дело встречаешь каких-то странных типов. Если бы не пес, я бы с ума сошла от страха. Смотрите, как бы и к вам в дом не влезли.

– Да нет, зачем мне собака? – посмеиваясь, ответил он. – Воры, мне кажется, понимают, что им лучше со мной не связываться.

Дом Шора остался единственным на улице, куда еще не влезали воры. Может, оттого, что он поздно засиживался. В окне его библиотеки чуть не всю ночь горел свет. Но миссис Уотсон, которая всегда считала, что Шоры держатся особняком, потому что слишком важничают, втайне пожелала, чтобы кто-нибудь вломился к нему и стукнул его по башке – только на пользу пойдет.

С того вечера миссис Уотсон желала этого своему соседу при каждой встрече – до середины апреля. А в середине апреля кто-то из соседей позвонил ей и спросил, читала ли она «Ивнинг уорлд». Дж. С. Хилтон в своей популярной колонке «Люди нашего города» упомянул о Шоре; места он уделил ему не так уж много, однако поместил фотографию. Хилтон всегда помещал фотографии тех, о ком писал, будь то мусорщик или светская дама. Фотограф запечатлел Шора на мосту, в новой весенней шляпе. Открытый взгляд, веселая (а может, чуть насмешливая?) улыбка. Хилтон писал, что ему в руки попался роман Юджина Шора и, поскольку Шор – местный житель, он прочел книгу. Однако, прочтя, так раздражился, что швырнул ее в угол. При этом он свалил настольную лампу, которая, как уверял Хилтон своих читателей, куда более ценная вещь, чем, извращенная книга Шора. Жена купила эту лампу на деревенской ярмарке и очень ее любила. Шор должен возместить ему хотя бы стоимость лампы, полагал Хилтон.

– Ну, что я говорила! – радостно крикнула мужу миссис Уотсон и принялась названивать соседям.

2

Фотография Шора появилась в газете в первый, по-настоящему теплый день после резких апрельских похолоданий. Так было в этом городе: холодно, холодно – и вдруг ярко светит солнце и все уже зазеленело, будто существует всего два времени года. В Парк-Пласа, в баре на крыше, двери на террасу с видом на город были распахнуты. Под обновленным ярким солнцем – море зелени, не город, а сплошной лес. С террасы можно было обозреть университетский городок, музей и парк, а дальше торчали стандартные, как надгробья, башни и виднелось озеро. Ал Дилани со своими друзьями заняли столик у выхода на террасу. Все по очереди читали статью Хилтона в «Ивнинг уорлд» и посмеивались. Шумливый, с бегающими глазками и пышными бачками Рас Майерс в дорогом клетчатом пиджаке был критиком на телевидении. И знал все о русском поэте Мандельштаме. Лысеющий Рон Стазиак с вечной кривой ухмылкой ездил на все каннские фестивали, писал о них статьи для «Лайф» и числил себя другом Ингрид Бергман. Красавица Хелина с великолепными длинными ногами – сейчас газета перешла к ней – была скульптором и работала с металлом. Ал Дилани – темная бородка лопаткой и глубокие мягкие, беспокойные глаза – три вечера в неделю водил такси. Все остальное время было отдано занятиям – он заканчивал диссертацию в университете. Друзья верили в его талант, в то, что имя его скоро станет широко известно. Сам он считал, что диссертация о Нормане Мейлере – лишь первый шаг, равно как и синекура, ожидающая его в университете. Диссертация затем станет книгой, которая прославит его. Зачастую он являлся в бар прямо в своей таксистской кепочке, но в элегантной кожаной испанской куртке. Волнистая каштановая шевелюра, бородка – он был похож на принца в изгнании. Никто из служащих отеля ни разу не попросил его снять кепочку. Ал и его друзья в тайном согласии мнили себя гражданами вселенной, а не этого маленького городишки. Ал часто читал им лекции о Сартре, Маркузе, Борхесе и Беккете. Он знал все литературные течения во всех столицах мира, хотя и был единственным в их компании, кто еще ни разу не побывал за границей.

Сейчас Ал и его друзья смеялись, но не над Шором. Шор их не интересовал. Мишенью их шуточек был старый Хилтон. Скользнув взглядом по фотографии Шора, Хелина заметила:

– А он ничего. И шляпа тоже. Что-то в ней есть ирландское. А этот Хилтон – крупный специалист по задам. Вчера лобызал зад какой-то миллионерши, а сегодня дает под зад местному бедолаге писателю.

Они давно уже сошлись на том, что Хилтон – фигура анекдотическая. Лет сорок назад Хилтон отправился в Англию, где дальше литературного поденщика не пошел. В конце концов он возвратился домой, однако сумел убедить местного издателя, что в Лондоне был заметной фигурой.

– Если тебе охота кому-то дать под зад, поскольку без этого ты жить не можешь, конечно же, самый подходящий объект – местный писатель, о котором никто и не слыхивал, – заметил Ал. Сам он тоже впервые встретил имя Шора. – Ну, что еще новенького в мире?

На самом-то деле он был занят своими собственными делами. Апрель – самый хлопотный месяц для аспиранта. Письменные работы он написал блестяще, а назавтра ему предстояла устная защита.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю