Текст книги "Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу"

Автор книги: Морли Каллаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Морли Каллаган
Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Радость на небесах

1

Сенатор Маклейн, банкир и горнорудный магнат, час за часом стоял у окна, ожидая, когда на дороге, со стороны тюрьмы, появится машина. Его седая шевелюра была растрепана, одежда измята, обычно румяное лицо выглядело утомленным. Он пытался было уснуть, но то и дело вскакивал с постели и подходил к окну. Ветер косо бил по стеклу колючим снегом. В предрассветном сумраке Маклейн лишь смутно различал очертания домов вдоль проселочной дороги да свой запорошенный снегом автомобиль под фонарем у входа в гостиницу.

Там за городком, среди холмов, близ дороги стояла тюрьма. А вокруг были только снег, рассветная мгла, неприютность одиночества. Усталый, измученный, сенатор корил себя: ну с какой стати он торчит здесь рождественским утром и поджидает освобожденного арестанта, вместо того чтобы нежиться дома в теплой постели? Так и заболеть недолго. «Неужели я тут мучаюсь, встречаю этого Кейли – ради рисовки?» – спросил он себя. Сенатор знал за собой такую слабость. Знал он также, что те, кто относятся к нему неприязненно, как, например, судья Форд, считают его отчаянным позером, человеком расточительным до безрассудства. И чтобы окончательно убедиться в своем бескорыстии, сенатор еще раз спросил себя: «Какая мне от всего этого выгода?» Ответ был один: «Ровным счетом никакой». И он вздохнул с облегчением. Интуиция подсказывала ему, что, поступая так, он как бы выражает единодушную волю миллионов людей.

И тут с дороги донесся шум мотора. Маклейн схватил шапку, долгополую енотовую шубу, торопливо спустился по скрипучей лестнице в тускло освещенный вестибюль и устремил взгляд на дверь, украшенную рождественской гирляндой и красным бумажным фонариком.

Наконец дверь отворилась, появился тюремный священник, на ходу снимая перчатки. Высокий, костлявый, рыжий, он вошел один.

– Вы привезли его, отец мой?

– А я думал, вы спите.

– Не привезли?!

– Он будет здесь через двадцать минут.

В гостинице все еще спали, голоса их звучали гулко, и отец Батлер подошел к самой лестнице.

– Вы напрасно беспокоились, если пришли меня будить, – сказал сенатор. – Я всю ночь глаз не сомкнул.

– Волнуетесь?

– Нет. Просто слегка взбудоражен. Выпьете со мной на дорожку? Согреемся.

Священник покачал головой:

– Что вы, там сразу учуют, – ответил он, словно оправдываясь, – я бы выпил.

– Я вас угощу сигарой – весь запах перебьет. – Этот пустячный жест вернул сенатору уверенность в себе, ощущение своего могущества.

– Разве что ради праздника…

– Ну конечно! Ради веселого рождества. – И сенатор Маклейн подхватил священника под руку.

Они поднялись в номер. Отец Батлер беспокойно зашагал по комнате. Сенатор поглядывал на него, разливая виски.

– Да вы присядьте, – сказал Маклейн, и гость сел на кровать.

Они улыбнулись друг другу: как странно, что пришлось встретиться здесь в такую рань.

– Не спешите, несколько минут дела не меняют.

Отец Батлер придвинулся поближе, и Маклейн вновь обрел прежнее воодушевление. Он вдруг увидел священника глазами Кейли и задумался: в этом человеке почему-то сразу угадываешь недюжинную натуру, доброту, силу! А ведь он вовсе не ангел. Многие единоверцы его не любят. Епископ Муррей, который частенько закладывает сенатору церковное имущество, считает тюремного священника угрюмым строптивцем. Случается, от него попахивает спиртным, и тогда он может вспылить, но быстро успокаивается и, поостыв, проявляет истинное милосердие. Шестнадцать узников он проводил на виселицу, и все в тюрьме поражались, как достойно они приняли смерть. Но после этого отца Батлера временами одолевали странные приступы – его то лихорадило, то кидало в жар, так что приходилось по три-четыре раза на день менять рубашки. Сенатору Маклейну хотелось побыть с ним подольше, поделиться своей тревогой.

– Всю ночь не мог уснуть, – признался он. – Вспоминал, как в первый раз увидел Кейли на суде. Так и стоит перед глазами: вот он медленно поднимается со скамьи, а его мать и младший братишка в страхе жмутся друг к другу, и вся публика безумно волнуется. Помню, как он закричал на судью Форда. Все старался объяснить ему, почему стал грабить банки. Жаль, что вас там не было. Слова из него прямо фонтаном били, его не могли унять. Охранники висли на нем, как щенки на шее большого черного быка. Он нам пытался внушить главное: Кип Кейли не такой, как все, и жил по своим собственным законам.

– Тогда он и в самом деле был другим человеком, – заметил священник.

– Да. И все это каким-то чудом ушло. Благодаря вам.

– Ну что вы. Я тут ни при чем. Он приблизился к людям и отдалился от себя – вот в чем все дело.

– А сознание своей исключительности – оно же ушло?

– Оно перешло в нечто иное.

– Я как раз лежал тут и размышлял об этом. Ей-богу, это какое-то чудо! Несколько лет назад я бы поручился, что его ничто не изменит.

– В тюрьме полным-полно таких исключений из общего правила, – сказал священник.

– Но не таких, как он. Другого такого вряд ли найти.

– Да, пожалуй, среди арестантов такого разумного не найти. Как только он понял, что они выродки, что они ненормальные, ему захотелось быть нормальным, вот и все.

– На рассвете всегда все выглядит каким-то ненормальным, – сказал сенатор, – как-то увеличивается в размерах. – Он уже готов был поведать отцу Батлеру, какое волнение испытал здесь, стоя у окна, но сказал только: – В отличие от вас я не религиозен. Почти всю жизнь я занимаюсь тем, что делаю деньги и с легкостью раздаю их направо-налево, а взамен получаю от людей только ругань. Зато сам я в душе чувствую какой-то подъем, и это доставляет мне удовольствие, как веселая забава.

– О, сенатор, если б мой приход состоял из тех, кому вы помогли, пришлось бы выстроить для них огромный собор.

– Доллар туда, доллар сюда… Для бедняка это еще не помощь.

– Но все же кое-что…

– Не более чем простейший способ отделаться.

– Только не для вас, сенатор. – С видом задумчивым, озабоченным священник легко постукивал по губам краем рюмки. – Быть может, я опасаюсь напрасно, – сказал он, продолжая о чем-то размышлять. – Беда в том, что теперь, когда Кейли исправился, любопытство публики возбуждено больше, чем в ту пору, когда он был грабителем и его все боялись. Вот что меня тревожит.

– Ну, это же только пресса. Мы от них улизнем. Шумиха утихнет.

– Будем надеяться, – сказал отец Батлер, вставая. – Он человек очень гордый, хочется верить, что с этим будут считаться. – Взявшись за ручку двери, он задержался. – Он поедет с вами, но вверили его моему попечению. И может, лучше бы ему остаться со мной, – добавил он все еще озабоченно, но тут же улыбнулся: – Хотя он все равно захочет поехать в город повидаться с матерью, правда?

Когда они вместе с сенатором спускались по лестнице, священник сказал:

– Сразу его заберу и привезу сюда через двадцать минут.

Сенатор Маклейн был не в состоянии вернуться в номер. Он внимательно оглядывал вестибюль, так, словно никогда его больше не увидит. «Поглядел бы на меня генерал Крайтон, воображаю, что бы он сказал, – подумалось Маклейну. – А, к черту генерала Крайтона!» Он вышел наружу и стал прохаживаться по дороге перед гостиницей. Ветер срывал с него шапку, а он поглубже нахлобучивал ее на седую голову, тер красные щеки, прятал подбородок в воротник шубы. Светало, но вдали, за городом, гребни холмов лишь смутно вырисовывались на фоне неба.

Под ногами хрустко поскрипывал снег. Маклейна вновь охватила тревога: отец Батлер прав. О Кипе Кейли велось слишком много разговоров. Каждая комиссия, обследующая тюрьмы, непременно изъявляла желание повидать знаменитого налетчика. Всех удивляло, с каким достоинством он держится, и члены комиссий делились своими впечатлениями через газеты. Так что, если б не пресса, сам бы он никогда не заинтересовался Кейли.

Из-за недвижных белых холмов поднялась светлая полоса, и они заискрились, как хрустальные. Маклейн следил за лучом света и вдруг заметил машину. Вот она подъехала, остановилась на другой стороне дороги. Первым вышел священник, за ним Кейли. Громадный, широкоплечий, в неверном свете утра он казался еще огромнее. Сенатору не терпелось поскорее увидеть его лицо: что, если и сейчас оно такое же дикое и яростное, как у того черноволосого громилы, который десять лет назад орал на судью Форда в зале суда?

Кейли шел без шапки. Ветер трепал его черные волосы. Он переходил дорогу, кренясь навстречу ветру, подставляя колючему снегу смуглое скуластое лицо. Вот он крикнул:

– Здравствуйте, сенатор! – и приблизился, и лицо его было ясно видно. Кейли смеялся.

Чувствовалось, что он полон той же глубокой спокойной веры в добро, какую всякий раз ощущал в нем сенатор во время их бесед в тюрьме. Маклейн был тронут до глубины души.

– Привет, Кип! – откликнулся он.

– Ох, сенатор… Ну что тут скажешь… – Кейли порывисто схватил руку Маклейна. Переполнявшие его чувства вырывались сбивчивыми фразами. – Это… самое чудесное утро на свете!

На лице его таяли снежинки. Оглядев улицу, он поднял глаза к небу. Маклейн взял его под руку и повел к своей машине.

– Уберемся отсюда побыстрее, – сказал он, – покуда никто не видит.

Маклейн усаживался, а отец Батлер и Кип Кейли стояли на ветру и, держась за руки, смотрели друг на друга.

Они были вместе долгих десять лет, и теперь, на прощанье, им хотелось сказать самое главное.

– Удачи тебе, сын мой.

– Мы столько лет вместе, – еле слышно проговорил Кип. – Мы нашли то, что нас крепко связало. И теперь связывает… И не может это порваться, даже если мы будем далеко, верно?

– Да, если мы будем друг о друге думать, – сказал священник. – Я буду молиться за тебя.

И Кип Кейли сел в машину к сенатору. Оба оглянулись: на дороге стояла одинокая фигура отца Батлера, он провожал их взглядом, а следы, оставленные им и Кипом, уже запорошило снегом.

– Поразительный человек! – сказал сенатор.

– Да, он стоит больше и вас, и меня, и любого другого. Я, как только увидел его, сразу себе медяком фальшивым показался. И со всеми он одинаково добрый.

– Это верно. Я понимаю, Кип, что вы сейчас чувствуете.

– Да уж точно, малость волнуюсь, – усмехнулся Кип.

– Еще бы. Я тоже.

Мчась сквозь метель, Маклейн не переставал думать об этом полном энергии исполине, который сидел рядом: «Словно дарю ему новую жизнь». И сенатор ощутил, как душа его наполнилась великой силой и ликованием. Он казался себе творцом всемогущим, но тешился этим про себя, втайне, ведя разговор о делах обыденных. Сказал, что хочет устроить Кипа к Дженкинсу, владельцу гостиницы «Корона». Упомянул также, что несколько приятелей-маклеров собрали для Кипа сто долларов, чтобы помочь ему на первых порах. А сам он сегодня же утром пошлет Кипа к своему портному заказать несколько хороших костюмов.

– До чего же здорово! – вздохнул Кип. – Вот бы затеряться, как мальчонка в большом городе. И чтоб никто не нашел. Такая у меня мечта: бродить бы и бродить целыми днями по моему городу – ведь я его так люблю – и каждый раз натыкаться на что-то новое и видеть, как оно все вместе выглядит…

Он с такой горячностью говорил о своем скромном желании – повидать жизнь обычную, которой никогда не жил, что сенатор искренне растрогался. А Кип вспомнил и молочников, катящих на рассвете по улицам свои тележки, и дворников, убирающих мусор, и стариков на крылечках, обсуждающих в сумерках новости, и прогулки на пасху, когда вокруг столько девушек в новых нарядных платьях. Вдруг Кип весь напрягся и приподнялся на сиденье.

– Остановите, пожалуйста, – попросил он.

– Что случилось?

– Вон то поле…

Здесь на многие мили вокруг нет лесов, одни поля, поля под снежным покровом, и невдалеке склон холма, а на нем ферма. В окнах дома, такого щемяще одинокого среди белых просторов, горит свет. В сарае под крышей прокукарекал петух, хлопнула дверь, на пороге показался хозяин с ведром в руке и пошел к сараю.

– Вот оно, это поле, – повторил Кип. – Думал, не узнаю. Узнал. Оно самое.

– А что в нем такого?

– Помните, на суде я сказал судье Форду, что убегу?

– Помню.

– На этом самом поле мы прятались. Джо Фоули и я. Дождь шел, было раннее утро, как сейчас. Там подальше стоял большой стог сена, мы целый день в нем укрывались. Оно мокрое было, и хозяин его не убирал. Вдруг нас учуяла собака, сунула нос, залаяла, а я ее затянул внутрь и руками придушил. Погодите минутку…

Он вышел из машины, стал на обочине и посмотрел на ферму за нолем. Когда он повернулся, его смуглое лицо было взволнованным от нахлынувших воспоминании. На фоне рассветного неба его могучая фигура возвышалась над горизонтом.

2

Они были в пути целый день и только к ночи добрались до города, что стоит на озере. Когда они приблизились к мосту, ведущему к окраине, где Кип родился, он попросил сенатора его высадить. Пойти домой, к матери, ему хотелось одному. Ступая по свежему снегу, он дошел до середины моста. Шаг его был очень широк, следы выглядели так, словно он не шел, а бежал. Он остановился, снял шапку. Хлопья снега белыми тающими узорами светлели в его черных густых волосах. Как бывало в детстве, он смотрел на скованную льдом реку, на изгибы железнодорожных путей, уходящих к заливу, на ряды товарных вагонов, запорошенных снегом, на старый металлургический завод, темный, безмолвный этой рождественской ночью. Дальше, за ним, в бедных домишках кое-где поблескивали светлые точки.

Но Кипу Кейли казалось, что мост ведет его в новую страну, которую он открыл в четырех стенах камеры после долгих раздумий о своей судьбе. Необузданная отчаянная жизнь на воле сменилась строгим тюремным режимом, одиночеством. В камере он подолгу бывал в тишине и покое. Там не было никаких соблазнов. Впервые он по-настоящему остался наедине с самим собой. Теперь можно было спросить себя, что же все-таки привело его к такому исходу? Должно быть, что-то когда-то дало сбой. И он, как большой ребенок, который пытается разобрать часы на мелкие детальки, чтобы узнать, отчего они перестали тикать, разбирал всю свою жизнь. В памяти мелькали разрозненные эпизоды. Он пытался выстроить их в ряд и рассмотреть. Когда он был подростком, мать, младший брат Дэнис и покойная сестра Нелли, похоже, его побаивались. Отец семью бросил, он его не помнит. Соседские ребята обычно ходили за ним хвостом: их привлекала его смелость. Девятилетним мальцом он украл велосипед. Он не упускал случая подработать, вертелся в бильярдных, не раз побывал в суде для несовершеннолетних и рано открыл, что все вокруг – большие и маленькие – стараются урвать себе кусок побольше. Но очень уж скучно, незанятно они это делают. Ну а он, будто пожарная лошадь, только и ждал призывного колокола. На грабеж банка пошел с легкостью. Стал налетчиком и имел все, к чему стремился: активное действие, деньги, азарт риска, женщин, бешеную гонку по всей стране и славу, что летела за ним следом – газеты пестрели фотографиями Кипа Кейли, репортажами о его дерзких налетах. В тюрьме, вспоминая прошлое, он повторял себе: «Похоже, где-то в самом начале я свернул не туда, и вот к чему это привело». И, оглядываясь на весь пройденный путь, он переоценивал свою жизнь, уже зная, чем она завершится. Каждую ночь он мысленно перебирал прошлое и делал одно за другим поразительные открытия. «Похоже, я всегда принимал игру только на себя, устанавливал свои правила. Всегда держался особняком. Наверно, тут-то и есть моя промашка, очень уж высоко я себя ставил». И хотя он был за решеткой, ему все же удалось обрести какое-то душевное равновесие. Он начал приглядываться к другим арестантам, угадывать, за что они сидят, считать их товарищами по несчастью. С отцом Батлером, тюремным священником, он беседовал так, словно они были попутчики в какой-то поездке. Он сблизился с другими заключенными, к нему хорошо относились охранники.

Все ему стали доверять. Войдя в контакт с окружающими, он как бы включился в новую жизнь. Он обрел мир, почти свободу. И люди стали приезжать издалека, чтобы с ним встретиться.

Неторопливо добрел он до конца моста и на углу узкой улочки, где жил когда-то, прошел мимо двух мальчишек лет двенадцати. Оба прислонились к фонарному столбу. Один, в кожаной курточке, нагнал Кипа и, молча, разинув рот, засеменил рядом. У следующего фонарного столба Кип резко обернулся: глаза мальчишки так и сверкали от волнения.

– Вы – дядя Кип? – прошептал он, сдергивая с головы шапку.

– Дядя Кип?!

– Ну да, мой дядя Кип.

– А я тебя не знаю, сынок.

– Ну… – Мальчик запнулся, будто у него перехватило дыхание. – Вы же Кип Кейли, так?

– Твоя правда, сынок.

– Значит… значит, вы и есть мой дядя. – Мальчик смотрел на него, дрожа от любопытства. – Ох, здорово! – выдохнул он и, сжав шапку в руке, оскальзываясь на обледенелом тротуаре, помчался бегом к толпе возле дома и пробился сквозь нее.

Когда Кип Кейли подошел к длинному, растянувшемуся во всю длину улочки дому из красного кирпича, в толпе кто-то завопил. Две женщины в наспех накинутых пальто вышли ему навстречу.

– Эй, погоди минутку! – крикнул какой-то тип с фотоаппаратом. – Стой, где стоишь, вот так…

Вокруг Кипа собиралась толпа. Пока он беспомощно озирался, засверкали яркие вспышки. Его фотографировали. Он испугался, хотел убежать, но кто-то подхватил его под руку. Сыпал снег, лица людей будто выскакивали из снежной завесы, мокрые, сияющие, совсем незнакомые, но тут он увидел лицо мальчика в кожаной куртке.

Кип пытался овладеть собой, улыбнуться. Замахал рукой, крикнул:

– Веселого рождества всей компании!

– И тебе, Кип! – орали ему в ответ.

– Стой на месте! – крикнул репортер, и снова защелкали вспышки.

– Что все это значит? – спросил Кип.

– Это же твой день рождения!

– Еще чего! – Он пробился сквозь толпу, расталкивая тех, кто стоял на пути, метнулся к одной из дверей длинного кирпичного дома и распахнул ее.

В передней он навалился на дверь всем телом, запер ее на задвижку, пробормотал:

– Сюда я их не пущу.

Лицо у него было такое горестное, что мать и брат, ожидавшие в тесной гостиной у стола с обильным угощением, смешались. Они сделали всего несколько робких шагов ему навстречу. Мать, маленькая, полноватая, всегда такая тихая, боязливая, с голубыми глазами испуганной девочки. И брат Дэнис, куда ниже его ростом, поуже в плечах, худой, серьезный, рано лысеющий молодой врач. Вид у него такой, словно он вконец измотан долгой дорогой в медицину и стараниями отделиться от жизни Кипа.

– Кип, – прошептал Дэнис, – Кип… – Он словно опасался подойти к брату, дотронуться до него.

На какое-то мгновение и мать застыла на месте. Ее дряблый подбородок затрясся, и она тихонько заплакала.

А он все прислушивался к стуку в дверь, настойчивому, непрерывному стуку и возбужденным голосам. Потом повернулся к матери и брату, с досадой покачал массивной головой.

– Чего им надо? – спросил он. – Я хотел прийти один. Я не думал, что меня заметят. И никак не думал, что меня помнят.

– Они тут целый день дожидаются, – шепнула мать.

– Кто?

– Газетчики и народ всякий.

– Со всех сторон набежали, – прибавил Дэнис раздраженно.

В дверь колотили все настойчивее, кричали все громче, и Кип тихо, растерянно проговорил:

– Ну чего они от меня хотят? Десять лет – это долгий срок. Десять лет меня тут не было, они же меня не знают. За десять лет тут на улице вряд ли кто из знакомых остался. Чего они там толкутся?

– Ах, сынок, они хотят тебе помочь. Уж так хотят…

– Тебя помнят, – сказал Дэнис.

– Помнят?

– О тебе не забыли.

– Но ведь теперь я – никто.

Прислушиваясь к шуму, он в страхе отступил от дверей, огромной рукой обнял мать, прижал ее голову к своему плечу и дал ей выплакаться. Он по-детски радовался, что мать плачет вот так, у него на груди.

– Мам, – сказал он, – десять лет… Десять лет – это долговато, а видишь, они позади. Видишь, как все получилось, и вот мы вместе.

Он прижимал ее голову к себе, голос его полнился нежностью, невыразимой благодарностью: эти первые минуты встречи сына с матерью были прекрасным началом его новой жизни. Но, почувствовав, как она дрожит всем телом, он заглянул ей в лицо и спросил удивленно:

– Ты меня боишься, мама?

– Нет, сын. Просто разволновалась немножко.

– А ты, Дэнис, меня боишься? – Он повернулся к брату, который не отрывал от него взгляда.

– Я тебя никогда не боялся.

– Ну… Я хотел сказать… вы оба… мне верите? Там мне все верили. А вы, вы ведь тоже верите, правда? – Он метался от матери к брату, он убеждал их: – Думаете, почему сенатору Маклейну захотелось помочь мне? Да он со мной часами просиживал. Дэнис, мама, я понимаю, что у вас на душе. Мне там довелось и книжки почитать, и подумать кое о чем. Знаете, почему вы от меня шарахаетесь? Потому что я вернулся, и все для вас теперь непривычно, странно. – Он засмеялся, но тут же пристально, настороженно посмотрел на мать. – Вообще-то вы правы. Вы же меня не знаете. И это хорошо. Мы познакомимся заново.

Мать, прикрыв лицо подолом передника, заплакала и сказала:

– Не иначе это милость господня. Потому стыд меня и берет, ведь он смилостивился, когда я уже перестала о тебе молиться, свыклась с тобой, с таким, каким ты был.

Ни мать, ни братья уже не слышали стука и раздраженных криков за дверью.

– Мне надо сразу тебе кое-что сказать, Кип, прежде чем от других узнаешь, – заговорил младший брат. – Я поменял фамилию. Пойми, я доктор. Как поступил учиться, я поменял фамилию на Ритчи, Дэнис Ритчи. Сам понимаешь, почему… – Он смешался, словно бы стыдясь своего предательства. Но за преданность брату он вдоволь натерпелся. С профессиональной методичностью, дотошно, он втолковывал брату: – С фамилией Кейли я бы не поступил в университет. Я держался, пока был мальчишкой. Ребята обзывали меня братом бандита, и я дошел до крайности. Они кричали: «Вон идет брат Кипа Кейли!» Я их ненавидел всех, скопом. И я хочу, чтобы ты сразу же узнал, почему я поменял фамилию.

– О господи, Дэнис, да я как раз и хотел, чтобы ты взял другую фамилию, – сказал Кип и обнял брата. – Раньше я о тебе вообще не думал, ты же был соплячок. Но в последние годы частенько задумывался, как у тебя все складывается. Очень даже здорово, я так рад!

Эту его сердечность они, как и прежде, когда он был подростком, восприняли с благоговейным трепетом. Он усмехнулся, спросил:

– Так какую, говоришь, фамилию ты выбрал?

– Ритчи. Дэнис Ритчи.

– Ух ты, ну отхватил имечко! – поддразнил он брата.

– Я хочу, чтобы ты знал об этом, – повторил Дэнис, – а то вдруг кто-нибудь меня так назовет при тебе.

Я открою, иначе всю ночь будут в дверь барабанить.

Кип ухватил его за локоть.

– Не впускай их, слышишь? Не хочу я, чтоб на меня внимание обращали. Скажи им, чтобы шли по домам. Или пусть стучат всю ночь. Не впускай, слышишь, Дэнис, прошу тебя… – Он тяжело, скорбно вздохнул. – Ну отчего бы им не оставить меня в покое? – тихо пробормотал он. – Поиздеваться хотят… фараонов приманят. Повеселиться им захотелось, потеху устроить. – Он дикими глазами смотрел на дверь. – Нет, не дадут они мне начать все заново, палки в колеса ставят, добиваются, чтоб сбежал.

После передышки в дверь гулко застучали снова.

– Ладно, открой, – шепнул он брату, – пусть поговорят со мной, и кончим это дело.

– Десять лет их тут и близко не было, а теперь пожаловали, – сказал Дэнис.

– О господи! – простонала мать.

Стон был такой жалобный, что Кипу стало стыдно. Ему захотелось принять людей просто, с достоинством, чтобы они, все поняв, сами разошлись и больше никогда не беспокоили ни мать, ни брата. Но, услышав в кухне шорох и осторожные шаги, он резко повернулся. Дверь медленно отворилась, в ней показалось взволнованное веснушчатое лицо двенадцатилетнего мальчишки. Со лба свисали длинные прямые волосы, голубые глаза завороженно уставились на Кипа, и он чуть слышно пролепетал:

– Дядя Кип, можно войти?

– Кто этот малыш? – спросил Кип.

– Это Тим, сын твоей сестры.

– Тим? Неллин сынишка? Так он же крохой был! Когда я его в последний раз видел, ему было года два, не больше. – Кип широко улыбнулся, протянул руку. Тим попятился, не сводя глаз с большого смуглого лица дяди.

– Не хочешь пожать мне руку, сынок? – Он подумал, что мальчик, верно, его ненавидит. Ведь горе, которое он принес его матери, свело ее в могилу.

– Конечно, хочу, дядя Кип, – ответил мальчик, слегка озадаченный непонятной дядиной робостью.

– Ты мне рад, сынок, а?

– Еще как!

– Может, я могу для тебя что-нибудь сделать?

– Да… Одну очень простую вещь.

– Ну, выкладывай!

– Можно моим ребятам на минутку зайти сюда?

– Конечно, сынок.

– Вот здорово! – обрадовался мальчик. Он отворил дверь в кухню и кому-то прошипел: – Заходите, он разрешил!

В кухне дожидались четверо мальчишек, его одногодков, – в свитерах, шерстяных шапочках, в старых кожаных куртках, – с вытаращенными от изумления глазами на совсем еще детских лицах. Проскользнув в комнату, они боязливо жались к стенке, стараясь не привлекать внимания. Тим, как полицейский, стоял у двери и, беря каждого за плечо, пропускал их по одному. Когда долговязый рыжий парнишка, с виду хитрец и проныра, попытался проскользнуть в комнату, Тим его отпихнул.

– Тебе хода нет, Самбо, – объявил Тим. – Тебе я не обещал.

– Ну, Тим, я же тебя не трогал.

– Зато собирался. Сказал – не войдешь, и точка.

Долговязый отчаянно умолял Тима впустить его, но тот захлопнул дверь у него перед носом. Сияя от гордости, он важно объявил своим приятелям:

– Вот мой дядя Кип.

Мальчишки благоговейно застыли. Они таращились на его большие ноги, могучие плечи. Кип смотрел на эти полные нетерпения лица ребят, взволнованно облизывающих губы, и его охватил страх перед тем, что его ждет в родном городе.

– Привет, ребятки, – сказал он. – Хочу каждому пожать руку. Думаю, мы с вами поладим.

Они счастливо улыбались, пока он всем по очереди пожимал руку.

– Рад с вами познакомиться, мистер Кейли…

– Ой, мистер Кейли…

– Мы столько про вас слышали от Тима…

А потом Кип сказал брату:

– Впусти теперь тех. Господи, Дэнис, да улыбнись хоть разок!

– Я лучше пойду к себе наверх. Не хочу я в этом участвовать.

– Ладно, иди. Вид у тебя кислый, но все равно ты молодец.

И Дэнис ушел.

Мальчишки все еще боязливо жались к стене. Кип улыбнулся. Они захихикали, расслабились, зашаркали ногами, даже стали покашливать и с надеждой поглядывать на Тима, который ухватил со стола кусок курятины.

– Впусти тех, мама, – сказал Кип.

– Да поможет нам бог… Если не откроем, они дверь выломают.

Из прихожей потянуло холодом. Там притопывали, отряхивали снег. Входная дверь захлопнулась, и миссис Кейли ввела в гостиную трех репортеров. Один был до того худ, что костюм висел на нем как на вешалке, а вместо головы, похоже, торчал голый череп. Другой, с высоким лбом и жидкими светлыми волосами, выглядел человеком образованным, воспитанным, а третий, коротышка с длинными усами и мелкими морщинками у глаз, наверное, был весельчак. Явно по договоренности первым начал разговор Смайли, тощий.

– Как поживаем, Кип? Помнишь меня? – стараясь держаться непринужденно, спросил он и протянул руку.

– Мы люди порядочные, – тихо, просительно обратилась к газетчикам мать. – Всю свою жизнь я тяжело работала. И жилось нам нелегко. Но нам ничего ни от кого не нужно. Нам теперь хороню, а вы опять начнете в газетах наши фотографии печатать и все ворошить сызнова. Уходите, пожалуйста. Прошу вас, умоляю, оставьте нас в покое.

– Не надо так волноваться, ма, – подбодрил ее Кип, видя, как судорожно она стиснула на коленях руки.

– Разве ты меня не помнишь, Кип? – повторил Смайли, репортер из газеты «Ньюс». Он ждал ответа робко, покорно, совсем как мальчишки.

– Что-то не припомню… – ответил Кип. – Может, память уже сдает. Верно, оттого, что за десять лет привык к одним и тем же лицам.

– Представь-ка себе поезд… – подсказал Смайли.

– Ну, катит он себе мимо, и что?..

– Поезд… десять лет тому назад.

– Может, вы сильно изменились с той поры?

– Да нет, вес у меня все тот же. И волосы при мне, и все зубы. Ну помнишь – ты в поезде, сидишь, закусываешь, оживленный разговор ведешь… – напоминал Смайли.

– Десять лет тому назад, говорите?

– Да, да. Помнишь бутылку с кетчупом, я еще по столу ее к себе придвинул, а потом ты к себе, а сам в окно смотрел.

– Поезд из Сент-Поля? – встрепенулся Кип.

– Он самый. На котором тебя взяли.

– Так вы Смайли! Здорово написали тогда… Единственный, кто меня поддержал.

– Пустяки… – сказал Смайли и с веселой ухмылочкой глянул на приятелей. – Ну, что я говорил? Я знал, он меня вспомнит. Так и я его сразу вспомнил. Жутко мне тогда нагорело после статьи. Ты, говорят, героем его выставил. А я не мог иначе. Что делать, если парень мне понравился?

Смайли представил Кипу своих спутников. Того, что смахивал на ученого, звали Хиггинс, а веселого толстяка с одутловатым лицом и морщинками у глаз – Тони Биллингс.

– Ей-богу, Кип, ты просто родился для крупного заголовка. – Смайли посмеивался каким-то своим мыслям, отправляя в рот кусочек съестного со стола.

– А уж теперь будут – крупнее некуда! – добавил Тони Биллингс.

– Вот что, ребята, – с тревогой сказал Кип. – Не в службу, а в дружбу, давайте без вашей шумихи. Не жмите вы на меня. Тяжко мне придется, если газетчики начнут старое ворошить. Очень вас прошу.

– Но и ты нас пойми: худший становится лучшим! Ясно, куда метим? Ну так выдай нам что-нибудь этакое, сокровенное. Чем бы ты хотел заняться?

– Сенатор Маклейн достал мне работу.

– Да нет, мы не о том. Чего ты хочешь добиться? – выпытывал Смайли.

И все трое не спускали с него глаз, будто следили, не выдаст ли он себя хоть чем-нибудь, но он ответил спокойно:

– Хочу быть хорошим человеком, жить мирно, в родном городе, с людьми сойтись, ну и… да просто быть хорошим.

– Хорошим?

– Хорошим, говоришь?

– Это он о чем?

Положив на стол мозолистые ладони, он обвел открытым взглядом всю троицу, потом повернулся к мальчикам:

– Ступайте-ка по домам, ребятки, – сказал он и проводил их глазами. Гуськом, понуро, они выходили из комнаты. – До встречи, Тим, – крикнул он вслед.

– Хотите верьте, хотите нет, а было так… – начал он. – Когда меня засадили, я себя клял на чем свет стоит: попался, чурбан безмозглый. И мечтал лишь об одном: убежать и взяться за прежнее. В те годы я так рассуждал: что мне нравится, то и хорошо. Деньги, стало быть, и все, что они дают. И чтобы крупные заголовки в газетах. Ведь не было такого сейфа, которого я не сумел бы вскрыть, как консервную банку с помидорами. И было у меня такое чувство, будто я больше стою, чем вы, или мои родные, или любой полицейский на посту. Я себе казался особенным, не таким, как все. Очень мне нравилось быть особенным, во какой я лихой, нету мне равного. И всего я хотел достичь по-своему, не по закону. Знали бы, какие отчаянные мысли мне в голову приходили. А потом разобрал я себя по винтикам, как часы, и узнал, что там внутри заставляет человека тикать.