Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

IX

Пестрые вечерние краски легли на приселок, и в лунном сне притихли обезлюдевшие сенокосы, нивы и белые облака за нивами. А Оксана, словно лунатичка, все бродила то по огороду, то по двору. Что-то беспокоило ее нынче, почему-то щемила печаль в душе, а думы все роились и роились в голове. Вот снова, неизвестно зачем, бредет на огород, останавливается перед клочком росистого ячменя, пламенеющего огоньками красного мака. Это ж из того ячменя, что в давнюю страшную ночь принес со своей кровью Стах. Она потянулась рукой к лепесткам мака, но испуганно отшатнулась: почему-то ей померещилось – это не мак, а Стахова кровь, что стала маком. Глупая же она, глупая…

А где теперь Стах, что так любил ее? И вызывал этой любовью только сочувствие и печаль, потому что в такое время пришел к ней. И где те леса, и где те дороги, по которым придет он? И когда бы ни пришел, и каким бы ни пришел, она будет его ждать, она будет сеять его ячмень, в нем будет видеть Стаха, в подсолнечниках – Ярослава. Вот такая женская судьба. Еще девушкой, а потом молодицей думалось, что всю жизнь, как один день, проживет со своим суженым. Ей страшно было даже подумать о тех вертихвостках, которые разменивались, бросали взгляды еще на кого-нибудь, кроме мужа, которые растранжиривали любовь на разные соблазны и заигрывания. Она и за жен их не считала, обходила десятой дорогой, чтобы не замараться бесчестьем…

На татарском броде неожиданно послышался всплеск весла, потом отозвался счастливый девичий смех: наверное, влюбленные молодята встречают свою ночку, как и она когда-то с Ярославом встречала. И что эта любовь? Сон, или полусон, или сон-вода? И уходит она быстро, как вешние воды.

Над бродом тихонько-тихонько встрепенулась песня:

 
Ой чи цвiт, чи не цвiт
Калиноньку ломить,
Ой, чи сон, чи не сон
Головоньку клонить.
 

И она когда-то во сне или не во сне склоняла голову суженому на грудь, а Стаху уже склоняла из жалости к нему, да он, наверное, не догадывался об этом. А как к нему потянулись дети! Вот только жаль, что не повел их к той черешне, которая родит гроздья ягод. Миколка и до сих пор вспоминает о ней.

Снова всплеснуло весло, и аистиха на хате всхлипнула сквозь сон, как всхлипывает дитя. Всхлипывание подруги, верно, разбудило и аиста, который, укладываясь спать, всегда прячет голову под крыло. «Это он боится насморка», – подсмеивался Владимир.

Вот аист потянулся, заклекотал – что-то забеспокоило его.

Оксана тропинкой подошла к воротцам, которые вели из огорода в садочек. Эти воротца не будут открываться до самой осени, потому что по ним поползли плети тыкв: появилась над землей завязь, так не надо тревожить ее.

Аист снова заклекотал и встрепенул крыльями. Кого же он увидел? Вдруг тихонько-тихонько скрипнули ворота с улицы и кто-то вошел на ее подворье. Злой человек? Но что у нее красть? Разве что одну душу? Так и ее успели разворовать. А неизвестный вошел в тень, потом появился перед дверью, поднял руку, чтобы постучать, но не постучал, вдоль завалинки дошел до бокового окна, сел на завалинку и провел ладонью по лбу, как это делают люди после тяжелой работы. Что-то скорбное было и в движениях и во всей фигуре неизвестного.

«Да это же он! Он! – вскрикнула в душе, застыла и почувствовала в себе такую слабость, что должна была ухватиться за воротца, за плети, чтобы не упасть. – Почему же он так устало сидит на завалинке? Почему не идет в хату? А может, это и не Стах?» Все так же держась за воротца и шершавые прохладные плети тыкв, она то ли спросила, то ли позвала:

– Сташе?!

Человек вздрогнул от неожиданности, поднялся, пошел, а затем побежал, отбрасывая от лица шелест вишен и лунную дремоту на них. Вот и приближается он из синей ночи, из лунной дремоты, или из метели, или из прошлого, приближается его изумление, его печаль, его радость.

– Оксана… Оксаночка!

– Сташе… Пришел?

– Пришел, – и через воротца обхватил ее руками. – Оксана!

И она впервые увидела его слезы. Их не выжал из него даже приговор, а выжала любовь к ней. Теперь Оксана почувствовала, что в ней заговорила не только женская жалость.

– Пришел? Милый… – впервые сказала ему это слово.

– Спасибо, Оксаночка, – у Стаха задрожали губы. Выходит, он догадался, что сейчас происходит с ней, выходит, он знал, что раньше у нее не было любви к нему. – А я думал, ты уже забыла меня.

– Что ты, Сташе! – и она, как могла, через воротца обвилась вокруг него.

Стах легко поднял Оксану над воротцами, прижал ее, целуя брови, губы, глаза.

– Сташе, разве так можно? – забилась на его сильных руках.

– Почему же нельзя?

– Еще кто-нибудь увидит.

– И пусть видят.

– А если сглазит? – уже лукавит от радости и удивляется своему лукавству: разве оно было еще какую-то минуту тому назад?

Стах осторожно опускает ее на землю.

– Как же ты, Оксаночка? Как дети?

– Все мы очень соскучились по тебе. Все! А Миколка и сегодня вспоминал тебя и твою черешню.

– Завтра же пойдем к ней.

– И ты, Сташе, насовсем? – прорвалась тревога.

– Насовсем, – успокаивающе положил ей большие руки на плечи. – Ты ведь знаешь, я семижильный. Работал в тех лесах за троих. Да и вина моя не такая уж, как Ступач расписал. Пересмотрели дело и отпустили к тебе, к детям. Вот и снова мы встретимся со Ступачом, – злость погасила радость на лице человека.

– Сташе, не думай о нем!

– А почему же я не должен думать о тех, которые плодят нам горе? Разве его для этого учили по институтам и держат на должности?

– Брось о нем! – прижалась она к мужу.

– Бросаю. – Стах полез правой рукой во внутренний карман пиджака. – Вот тебе коралловые бусы, не очень дорогие, да и не дешевые, – обвил шею подарком. – Думал, если забыла меня, брошу их в татарский брод.

– Ой, дурной ты, Сташе, – засмеялась и притихла, ощущая на себе его подарок, его руки, его ожидание, любовь.

Потом, впитывая одеждой запахи купальского огорода, они подошли к клочку ячменя, который просвечивался нежными огоньками мака.

– Вот тут изо дня в день вспоминала тебя.

– Неужели каждый день? – не поверил Стах, а глаза аж засияли.

– Вспоминала и звала.

– Вот я и возвратился на твой зов. – Погрузил руки в ячмень, а тот сладко защекотал их зрелым усом. – Говори же, Оксанка, говори.

– Что же тебе говорить?

– Что хочешь, лишь бы голос твои слышать, – и наклонился к ее плечу. – Соскучилась хоть немножко?

– Ох, и неразумный ты, – вплела руку в его чуб, тронутый за эти годы вечной изморозью.

– Какой уж есть. Говори что-нибудь, Оксанка, – касается руками ее косы, плеч, стана.

– Устал с дороги? Есть хочешь?

– И не спрашивай.

– Я сейчас нарою картофеля, ты же сорви свежих огурцов, а соленые в хате есть. Только плети не вытопчи…

Стах радостно засмеялся, поцеловал ее.

– Хозяюшка моя…

Оксана нагнулась и прямо пальцами стала подкапывать для него картофель. Стах сверху смотрел на жену, на ее пальцы, что начали чернеть от влажной земли, на картофель, который и при луне краснел, и ощутил радостную взволнованность в сердце – оно освобождалось и освобождалось от разной мути. «Когда у мужа есть верная жена, то это уже вон какое счастье». Оксана собрала картофель в подол юбки, и теперь босые ноги женщины до колен увлажнились росой.

– Какие у тебя красивые ножки…

– Иди лучше нарви огурцов.

Стах на ощупь нашел огурец, оторвал от плети, понюхал его и потянулся глазами к Оксане, к клочку ячменя за ее спиной, к конопле, к подсолнухам и к выбеленным луной облакам, что прижимались к земле.

– Хорошо же у нас. И только такой дурень, как Ступач, мог подумать, что я люблю эту землю меньше, чем он.

– Он и людей, и землю судит да все ищет кому-нибудь беды, пока себе не найдет, – вздохнула Оксана. – Пойдем же в хату.

В комнатушке, где летом было прохладнее, спали дети. Стах склонился над ними, потрогал большой рукой, от которой и до сих пор пахло лесами.

– Как выросли они! А Миколка в кудри целую охапку солнца захватил. – И прикоснулся губами к младшему, потом к старшему.

А Оксана и улыбнулась, и вздохнула.

– Слушаются ли тебя?

– Слушаются, помогают. Пойдем. Надо мужу вечерю готовить.

В хате Стах обнял жену, привлек ее к себе.

– Даже не верится, что я с тобой! – склонился к груди, к ее сну и ожиданию.

– Со мной, муженек, – и Оксана подняла на него ресницы, освещенные поздней луной.

И только теперь Стах поверил, что он дома… что его ждали… В немой благодарности он положил голову на плечо жены и замер, прислушиваясь к какому-то диву, прислушиваясь к ней и ко всему миру, и казалось, что, покачиваясь, куда-то плыл с двумя своими детьми.

На другой день Стах с Миколкой и Владимиром пошли в лес. Там они нашли ту черешню, где ягоды гроздьями усеяли ветви. Стах посадил на них детей, а сам лег на спину, головой в шапку чабреца. Целительное зелье пощипывало ему затылок, обдавало густыми душистыми волнами. Белым облаком, солнечным лучом и переливами иволги текло здесь время, и добрый покой входил в каждую кровинку человека. Но на другой день он расплескал его.

Затемно, когда Оксана еще отдыхала, он вышел во двор, прошел огородом к своим красным макам в ячмене, а потом собрался на рыбалку. Недалеко от берега вспугнул хохлатенькую чайку, она взлетела с купины и зафурчала крыльями. Это характерное фурчанье отозвалось в сердце Стаха далеким детством. Он долго-долго следил за неровным, волнистым летом птицы, прислушивался к фурчанию ее крыльев и печальному стону: «Чьи вы? Чьи вы?»

«Своей матери дети», – ответил мысленно, а когда чайка упала в траву, стащил с берега лодку, нашел свое старое место на воде, что проросло зелеными сердцевидными листьями кувшинок, стал на якорь да и прикипел к двум поплавкам, но видел не так их, как Оксану. Вдруг через какое-то время он услыхал ненавистный голос:

– Доброе утро, Сташе. – На берегу с ружьем за плечами стоял Семен Магазанник и простодушно улыбался.

– Доброе утро, – тихо ответил Стах.

– Клюет?

– Понемногу клюет.

– И что поймал?

– С полдесятка линьков.

– Линьков? Это рыба! Может, продашь?

– А почему же, могу и продать, – не поднимал глаз от воды, на которую легла тень лесника. – Подъезжайте.

Магазанник нашел непривязанную лодку, положил в нее ружье и руками начал грести к Стаху. Вот коснулись лодки друг друга.

– А ты не изменился, Сташе! – слащаво-приветливо улыбается Магазанник, и все его лицо источает радость: приятно, что человек возвратился с дальних дорог. – Где же твои линьки?

– Линьки? Сейчас покажу. – Стах поднял свою мускулистую руку, но протянул ее не к торбе с рыбой, а к груди Магазанника.

– Что ты делаешь?! – вскрикнул лесник.

Стах сжал сорочку на его груди, рванул к себе лесника и силой окунул в воду, а потом снова подтянул к себе.

– Утопишь, ирод! – отчаянно закричал Магазанник.

– Не утоплю, – успокоил его Стах. – Это ты меня топил, а я тебя купаю.

X

Стемнело. Заснула волна над бродом, заснул и приселок у брода. А к нему никак не дотянет нитей своей пряжи мохнатый, так напоминающий детство сон: перед жатвой он всегда только крадется за Данилом, а если и прихватит его, то лишь на какой-то часок. Преджнивье!

Это та пора, когда в сердце крестьянина сходятся радости и тревоги хлеба, а между ними снуют и снуют древние, верно еще с языческого века прихваченные, хлеборобские печали. Жаль было сизого и золотого колоса, что накачался, нашелестелся, напелся за лето в поле и уже завтра, вздыхая, упадет на землю, поедет к добрым людям, ляжет теплым хлебом на стол.

Перед колосом, перед царь-колосом, Данило испытывал постоянный трепет души, ждал встречи с ним еще тогда, когда он только угадывался в зеленых весенних пеленках, любовался, как на его по-девичьи нежных ресницах тихо звенели цвет и роса, радовался, когда он набирал силу и в тиховейном раздумье склонял голову. И сколько Данило ни смотрел на это чудо, что из года в год будто повторялось, – насмотреться не мог, и даже синие васильки, казалось ему, росли потому, что столько глаз любовалось колосом.

А теперь, в эту лунную ночь, он прощался с ним, потому что иначе не мог. И была грусть, и была радость от этого прощания. Вот и перелистало время еще один год. Как прожит он среди людей и с людьми? Нелегко: в разумных и пустых хлопотах, в неусыпном труде, в исканиях, в надеждах да в спорах с некоторыми, что научились примитивизмом вытаптывать и хлеб, и человеческое достоинство, да еще и прикрывать это вытаптывание пустозвонством и однодневными идеями. Спасибо газетчикам, что защитили его урожай и его самого. Но эта защита породила и зависть.

– Что-то много о тебе в газете начали писать, – уел его Ступач.

– Не так обо мне, как о земле, об урожае, который вырастили люди вопреки тому графику, что доводил вас до судороги.

Ступач тогда сразу вскипел:

– Побыл бы ты, умник, на моем месте, и тебя бы свели судороги!

– Тогда лучше вы побудьте на моем, более спокойном месте.

Но на его место Ступач никогда не позарится: он свое честолюбие не наклонит к земле, а пронесет через все служебные ступеньки, чтобы подняться, взлететь вверх. Ступач понимал, что Данило раскусил его, и потому еще больше невзлюбил норовистого, председателя. Но Данило равнодушен к его нелюбви, только не равнодушен к его канцелярской ретивости и самоуверенности: есть же такие счастливые люди, что никогда не сомневаются в себе. Да, это счастливые люди для себя, но – несчастье для других…

Данило тихо входит в накупанный и убаюканный луной приселок, что словно сошел с картины, или вышел из синего сна, или из татарского брода. То град Китеж погрузился в воду, а наш приселок вышел из воды, да и купает в ней тени хат и аистов. И не колокола звонят над ним, а луна пригоршнями рассеивает свое зерно… Как хорошо, что и мы теперь будем с хлебом: уродило же в этом году. Уродило! А на следующий год уродит еще больше, потому что люди уже не слепо верят в силу зерна, поднимают его не только заботой души, но и разумом науки. Вскоре и агронома должны к ним прислать. Лишь бы он походил на Максима Диденко, неутомимого практика, мечтающего вывести такую пшеницу, которая не будет бояться ни мороза, ни полегания, ни болезней.

Давно он, Данило, не видел ни Максима Петровича, ни Терентия Ивановича с его вербой, мимо которой никогда спокойно не пройдешь. После жатвы непременно поедет к ним.

На Оксаниной хате его шаги услыхал аист, вытянулся и клацнул своими кастаньетами. Это самый чуткий и спокойный аист в приселке, он дружит с Оксаниными детьми и пастухами, даже иногда заглядывает в их торбочки: а что там вкусного?

– Лелеко, лелеко, до осени далеко? – всегда радостно спрашивают аиста мальчуганы.

Аист важно шагнет на своих ходулях и закивает клювом: мол, недалеко.

Уже выходя из теней и света приселка, Данило неожиданно услыхал:

– Добрый вечер, Данилко!

Он оглянулся. Опираясь обеими руками на ворота, ему дружески улыбалась Олена Гримич, которая теперь всегда ворожит возле подсолнухов и пахнет ими.

– Доброго здоровья, Олена Петровна. – Данило подошел к воротам, над которыми кронами сошлись черешни. Со двора резко потянуло маттиолой, этим неприметным зельем, в котором есть то ли вдовья, то ли предосенняя грусть. – Почему не отдыхаете?

– Да жду и Яринку, и хлопцев, и своего непутевого с луга, – улыбнулась Олена Петровна, и даже в шутливом «непутевом» звучала любовь. – Уже и вечеря перестояла, а их нет: Яринка, видать, на драмкружок побежала, хлопцы – на гулянку или в ночное, а старик где-то последнюю скирду вывершивает. Они же у него такие красивые выходят, – улыбнулась и вздохнула: – Боюсь я за свою Яринку, ох, как боюсь.

– И почему? – удивился Данило. – Она же у вас красивая, как весна, а отчаянная, как метелица.

– Вот и боюсь за эту метелицу, чтобы не очень завихрилось у нее в голове. Это же, когда было у нас из Киева кино, заставили ее играть. И кого бы вы думали? Сельскую шинкарку. Подмалевали ее, сделали брови в четверть аршина, прицепили вот такие ресницы и сняли это безобразие. А теперь вот пришло письмо из кино, что снова хотят на какую-то роль взять. Наверное, не хватило у них шинкарки. Так как на это матери смотреть? А ты чего же не спишь?

– Такая пора – преджнивье.

– Что значит молодые лета. И мне когда-то не спалось, в девичьи годы, а еще как назвал меня мой непутевый самой красивой, то и совсем потеряла голову. Бывало, мать так уж следит за мной, да все равно увернешься и до самого рассвета туманишься со своим туманом. – Женщина прищурилась, поглядела вдаль, туда, куда ушли молодые годы или откуда должен прийти муж. И от всей ее фигуры, прислонившейся к воротам, от ее уст, на которых была улыбка, от ее чистой сорочки с барвинком на груди веяло той женской прелестью, без которой оскудел бы этот мир и душевность в нем.

От брода послышался конский топот: кто-то стремглав мчался по приселку, поднимая над ним тучу пыли.

– Посторонись, Данилко! Это мои оглашенные летят.

Тетка Олена быстро метнулась от ворот под защиту черешни, а на улице появились два всадника. Вот они повернули коней, и те – один за другим – птицами перелетели ворота, промчали двором да и свернули к дверям жилища.

– Шальные! – прикрикнула на детей тетка Олена. – Хату развалите!

«Шальные» весело рассмеялись, соскочили на землю, подбежали к матери, один поцеловал ее в одну щеку, другой в другую.

– Вот мы и здесь. – И снова смеются.

– Вишь как задабривают, – глянула женщина на Данила.

– О, Данило Максимович! – одновременно вытянулись статные улыбчивые близнецы и, здороваясь, тряхнули огнистыми чубами. – А мы и не видели вас.

– Где уж увидеть кого вертопрахам, когда непременно надо им или через речку, или через ворота перескочить. А то бывает и так: вечеряем со стариком, а они подкрадутся, и один конь всовывает голову в одно окно, а второй – в другое.

Близнецы захохотали:

– Разве у вас был урон от этого?

– Только один раз Воронец опрокинул кувшин с молоком.

– Еще и гогочут! – И Олена обратилась к Данилу: – Все им то червонное казачество, то партизанская тачанка снятся. Идите уж вечерять.

– Так мы сейчас! – и, поклонившись Данилу, близнецы метнулись к хате.

– Как вы их отличаете друг от друга? – удивляется Данило. – Я никак не могу угадать, где Василь, а где Роман.

– Я-то отличаю, а вот Лаврин иногда ошибается. До чего же они походят друг на друга и красой, и характером! – Тут конь подошел к женщине, подергал за рукав губами. – Вишь какой доверчивый. Это тот, что молоко разлил. А уж глаза умные, будто у человека. О, войско идет, хоругви развеваются! – Тетка Олена руками и всем телом потянулась к улице, голос ее стал глубже, а под ресницами встрепенулись и загадочность, и женское превосходство. Вот и разберись, что оно и к чему.

Посреди улицы появилась журавлиная фигура с длинными вилами и граблями за плечами. Это снаряжение теперь и в самом деле чем-то напоминает Данилу хоругвь.

– Что это ты, муженек, так припозднился? – деланно выговаривает Олена.

– Хотел, чтобы кто-то выглядывал меня у ворот, вот и медлил, – весело говорит дядько Лаврин. На его тонком загорелом лице свисают продолговатые перчины усов, которые за полверсты пахнут свирепым табаком: как только его терпит жена? – Здравствуйте, Данило Максимович!

– Я его Данилкой зову, а ты…

– Вам, женщинам, больше дано воли на нашего брата, – насмешливо отвечает муж, снимает с плеча свое снаряжение и ставит по другую сторону ворот. – Дети уже, вижу, дома?

– Примчались на минуту. Как оглашенные. Ладные стога сметал?

– Славные. Вот и миновала косовица, наступает жатва. А сено в этом году пахучее, словно приворотное зелье, дыши не надышишься. Людям перепадет что-нибудь? – поворачивает обветренное лицо к председателю.

– Людям будет отава.

– Вся? – не поверил наилучший стогометатель.

– Считайте, вся, кроме Кругликова урочища.

Лаврин улыбнулся, и на щеках его зашевелились гроздья веснушек.

– А что на это скажет товарищ Ступач? Он же боится, как бы хлебороб не разжился хлебом, ложкой молока или копейкой. Вот кто был бы у пана старательным экономом.

– Только бы это, – вздохнула Олена Петровна и ответила на немой вопрос мужа: – Страшно, когда человек ждет чьей-то оплошки, как ворон крови, и наконец сам становится вороном.

– Вот это влепила характеристику, – удивился и погрустнел дядько Лаврин.

Погрустнел и Данило, потому что и вправду Ступач нетерпеливо выжидал его ошибок, да и без них клевал, словно ястреб. Что-то и в фигуре его напоминало хищную птицу.

– Не будем против ночи вспоминать Ступача, а то еще во сне приснится, будь он неладен, – наконец откликнулась Олена Петровна. – Лучше пойдемте в хату, повечеряем.

– И жена может путное слово сказать. Что у тебя есть?

– Свежая картошечка с сомом и подосиновиками.

Данило удивился:

– Так рано подосиновики появились?

– После дождя. И где? Не в осиннике, а под грабами. Такие краснюки! А сома ночью мой Лаврин поймал на целого рака. Муж мой нюхом чует, где есть рыба. А вот охотник из него никудышный. Или порох теперь не тот?

– Начала свое. – Лаврин виновато пустил улыбку в золотые усы.

– И начну, и докажу, – не успокаивается жена: так ей хочется подкинуть колкое словцо. – Как-то в сердцах бросила ему: «Хоть бы ты одного зайца убил». А мой идол и отвечает: «Так я одного сонного ушастого до смерти напугал не выстрелом, а голосом».

– Хорошо спал себе зайчик, – снова усмехнулся Лаврин.

– Так пойдемте в хату.

– Спасибо, Олена Петровна! Я уже вечерял на ветряке.

– От сома и подосиновиков грех отказываться, – стал настаивать дядько Лаврин.

А когда Данило начал отнекиваться, тетка Олена остановила мужа:

– И не проси, муженек. Разве ж не видно, что Данилку кто-то так выглядывает в ночи, как я тебя когда-то выглядывала.

Дядько Лаврин пренебрежительно махнул рукой:

– У женщин всегда в голове крутится то колесо, что из одних выглядываний, встреч да любви… Вот и моя – за подсолнухами присматривает, а сама все в романы про любовь глядит. Иногда, ожидая меня, даже при луне листает их.

Лукавство появилось на устах Олены Петровны.

– Теперь так мало пишут про любовь, что уже и не знаешь, кто ее забыл, люди или писатели.

– Уже и до писателей добралась! – засмеялся муж, открыл калитку и плечом к плечу с Женой пошел по просторному подворью, которое наполняли всплески татарского брода и вдовье смятение маттиолы. Вот кто за все годы даже не покосились друг на друга!

Из приселка Данило выходит в хлеба, которые завтра должны упасть к ногам людей, и снова печаль жита заползает в душу. Наверное, всю жизнь в нем будет и радость хлебов, и та печаль жита, которая перешла в него, может, от пращуров-полян. Суеверие это или ограниченность? Нет, не суеверие, не ограниченность, а святая привязанность к тому доброму злаку, к тому зерну, что дает людям силу и жизнь.

Уже медово загустело лунное марево, в ложбинке заученно отозвался коростель, и тишина над миром такая, что даже слышно, как ржаной колос говорит с колосом, как поводит скрипучим усом ячмень. Благословенна эта тишина дозревания земли, дозревания надежд хлебороба. А ему так хотелось не зря прожить среди людей и для людей. Познав, что такое добро, он хотел его творить, не жалея себя. Есть кусок хлеба, кружка молока, кое-какая одежонка – и с него довольно. Вот только бы землю по-настоящему понять да не обидеть понапрасну человека. И все-таки Ступач олух. Как-то в перебранке насел на него: «Ты мне, парень, без юношеских фантазий и разного романтизма. Это в гражданскую войну было время романтики, когда полками и дивизиями командовали двадцатилетние смельчаки, а теперь настало время реализма, которое за фантазии обламывает крылья».

Конечно же бескрылый не родит крылатого, а укротить кого-нибудь может. Этот своей мелкотравчатостью обеднит и свою, и чью-то жизнь, пока не сгорбиться да не уйдет на пенсию. Тьфу, снова всякая погань лезет в голову!

Неожиданно на узенькой дорожке, там, где сходились рожь с пшеницей, Данило увидел фигуру девушки. В лунном разливе она шла впереди, вот остановилась, нагнулась к колосьям, что-то поворожила и снова неторопливо пошла, покачивая тонким станом и волосами, покрывшими плечи.

Кто бы это мог быть? Полевая царевна, которую встретил когда-то Чипка [6]6
  Чипка – герой романа П. Мирного «Потерянная сила».


[Закрыть]весной? Но прошло время полевых царевен. Вот снова остановилась, перебирает руками житечко. И не боязно одной ночью? Пошла потихоньку. И что-то привлекательное, прекрасное было в том, как она несла в лунном разливе тонкий стан и волосы. Уродились же они у нее.

Данило пошел быстрее, его шаги услыхала незнакомка, сторожко обернулась, остановилась, касаясь станом колосков. Настоящая полевая царевна с мягким сиянием в волосах, с настороженностью в межбровье и в глазах, над которыми дрожат длинные ресницы, отбрасывая на лицо тень. Такие же ресницы были и у его матери. Да мы как-то не замечаем этого, пока наши матери не покинут нас.

– Добрый вечер, дивчина. Ты не заблудилась в наших полях?

– Нет, – коротко ответила девушка и еще немного подалась к колосьям.

– Откуда же ты?

– Издалека, – пристально смотрит на него и гасит ресницами влажное лунное сияние.

– И это ответ. – Данило насмешливо кивнул головой. – Что же ты делаешь тут в потемках?

– Смотрю на ваши земли.

– Это уже интересно. И что же ты заметила?

– Очень хорошие у вас нивы, а луга уже похуже: и кротовые норы есть, и конский щавель разросся. Верно, соня ваш луговод или лентяй, не знаю, как вы его называете.

Данило удивился:

– Ты даже луга осматривала?

– Ага.

– Для чего же тебе эти смотрины?

Девушка помолчала, потом доверчиво взглянула на Данила:

– Прикидывала себе, оставаться здесь или ехать дальше. А вы кто будете?

– Я?.. Учитель.

– Вот хорошо, – почему-то обрадовалась девушка. – А вы не скажете, какой у вас председатель колхоза?

– Председатель как председатель, – неопределенно ответил Данило.

– Говорят, что он очень злой?

Данило смутился:

– Кто же сказал такое тебе?

– Люди.

– Те, что в поле работали?

– Нет, в дороге. Так очень он злой?

– Не очень, но рыба не без кости, а человек не без злости. Кто же ты будешь, что нашими полями заинтересовалась?

– Агроном. Я только окончила институт, и меня послали к вам. Но услыхала в дороге о злом председателе, и отпала охота оставаться тут. Я с детства боюсь злых людей. – И на лице девушки появилась та трогательная беспомощность, которую всегда мужчины хотят взять под защиту. – Что вы скажете на это?

Данило улыбнулся: ему понравилась девичья непосредственность, ее тревога, да и личиком, и станом девушка была как на картине. А какой сноп волос у нее! И впрямь настоящая полевая царевна!

– Что же мне сказать молодому агроному? – наморщил он лоб. – Ты сегодня вечером начала знакомиться с полем, с лугом, завтра же познакомься с людьми, с председателем, так, может, послезавтра и прояснится в голове.

Девушка подумала, а потом оживилась:

– А и вправду, может, прояснится.

– Где же твои вещи?

– В лесу.

– В лесу? – не поверил Данило.

– Ага, у вашего лесника. Он меня подвозил из района.

«Так вон какие «люди» сделали меня очень злым».

– Наш лесник показался тебе добрым?

– Вроде ничего. Он все время заботился обо мне. Теперь мне надо идти туда на ночлег, но уже так поздно, не заметила, как и стемнело.

Данило подумал, что девушка, видно, из тех, которые увлекаются работой, и сказал:

– Ночлег тебе найдем в приселке, потому что в лес в такую пору небезопасно идти: еще волк встретится, и останемся мы без агрономии.

– А у вас есть волки?! – Тень испуга пробежала по девичьему лицу.

– И волки, и лисицы, и кабаны, и барсуки, и козочки, похожие на тебя. Как тебя зовут?

– Мирослава.

– Какое славное и необычное для нас имя. Я его только в произведениях Ивана Франко встречал, а теперь – на своем поле. Ну, как, Мирослава, в лес или в приселок?

– Наверное, в приселок. Он так хорошо и таинственно затерялся посреди ночи, и луна сверху, и вода снизу убаюкивают и убаюкивают его.

– Ты стихов не писала?

– Слушала, как музыку. А вы?

– Тоже люблю, словно музыку. Так пошли, а то люди всю ночь по кускам разберут.

– Так и моя мама когда-то говорила, – улыбнулась и сразу же помрачнела девушка.

«Наверное, сирота», – подумал Данило, и ему захотелось чем-то помочь этой доверчивости, что только начинает раскрывать книгу жизни. «Чем она ляжет на ее хрупкие плечи?»

Они молча дошли до подворья Лаврина Гримича, Данило открыл калитку, пропустил вперед девушку, кивнул головой на хату:

– Тут вот и переночуешь.

– Неудобно так поздно беспокоить людей, – смутилась Мирослава.

– Они еще не спят, только подворье спит, – звякнул щеколдой Данило.

Вскоре из сеней отозвалась хозяйка:

– Кто там?

– Это я вам, Олена Петровна, привел гостью на грибы и сома. Не все съели?

– Найдется и для гостьи, и для тебя, – повеселел женский голос. Тут же тетка Олена встала на пороге, внимательно посмотрела на Мирославу, всплеснула полными руками. – Какую же хорошенькую высмотрел дивчину! Вот к кому ты спешил на ночь глядя.

– Да нет, я впервые вижу ее.

– Так я и поверю тебе!

– Правду говорю, тетушка. Это к нам прислали с такими косами агронома.

– Такая молоденькая – и уже агроном?! – снова всплеснула руками Олена Петровна. – Ты ж хоть этими пальчиками умеешь в земле копаться?

– Умею, – стыдливо улыбнулась девушка. – Я из хлеборобского рода.

– Тогда совсем хорошо. А жить, если захочешь, можешь у нас – занимай вторую половину хаты и живи, одна или с моей Яринкой. Все городские говорят, что у нас, над бродом, и красиво, и тихо. Картошка, хлеб и молоко есть, рыбы, наловим, сала нажарим, а на разные там городские выдумки да марципаны не рассчитывай.

– Спасибо вам, Олена Петровна, – поблагодарил Данило и начал прощаться с Мирославой. – Не беспокойтесь, товарищ агроном, здесь о вас позаботятся как о своей. – Да и пошел, а из головы не выходили ее доверчивый взгляд, ее луной или солнцем накупанные волосы и то покачивание стана, что так хорошо вписывалось в эту ночь.

Идя за Оленой Петровной на другую половину хаты, Мирослава сказала:

– Видать, душевный у вас учитель.

– Какой учитель? – удивилась женщина.

– Вот этот, который привел меня к вам.

– Бог с тобой, девушка! Какой же это учитель, когда он председатель нашего колхоза? – удивилась, а потом рассмеялась Олена Петровна.

– Председатель?! – ошеломленно переспросила Мирослава и почувствовала, как на щеках вспыхнул румянец. – Вот это да!

– Выходит, пошутил?

– Бессовестный!.. – невольно вырвалось у Мирославы.

Олена Петровна, скрестив руки на груди, покачала головой:

– Да нет, девушка, он очень совестливый, справедливый и к людям, и к хлебу святому. За это некоторые не любят его. Вот те уж бессовестные.

– Как пахнет у вас маттиола, – с путаницей в мыслях подошла к окну.

– А возле нее витает дух татарского зелья – это уже с брода. Тебе положить городской матрац или на лесном сене будешь спать? Никогда не будет так пахнуть сено, как пахнет в молодости.