Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

– Мама!.. – закричал Миколка, бросаясь к поручням галереи, но Ксянда рванул его к себе и обеими руками зажал мальчику рот.

Словно тронутая, бежала и падала на ступеньки колокольни Оксана. День померк в ее глазах, на них наплывали и наплывали тени, она все наталкивалась то на стены колокольни, то на перила. В изнеможении поднялась к колоколам, возвела на них померкшие глаза и увидела тот колокол, который когда-то напоминал ей деда Корния. Нет уже деда, нет Ярослава, уже и ее час пришел.

– Какая красивая женщина! – удивился обер-ефрейтор, даже немного вытянулся, что-то прикинул в уме и снова начал платочком вытирать руки, которые щемило после пыток Миколки.

– За беззаконие ее можно законно и в крайс отправить, – угодливо и цинично улыбнулся жабьим ртом Ксянда.

Пошатываясь, Оксана подошла к Миколке, обняла его, крепко прижала к себе, и мальчик ощутил все материнское горе, боль, любовь, отчаяние и словно забыл о себе.

– Не надо, мама, не надо! Молчите, мамо, вы же такая хорошая у меня, – уткнулся в ее грудь и заплакал.

– Ой, дитя мое, хоть ты не добивай меня. Пусть эти убьют… Прощай, сыну, – опустила голову на его кудри. – Беги домой, беги к тате, иначе нельзя… – Она толкнула сына к ступенькам, и он застучал по ним вниз. Обер-ефрейтор рванулся за Миколкой, но передумал, прогибая доски галереи, подошел к женщине и спросил:

– Я понял, что пани нам скажет, где партизаны?

– Герр обер-ефрейтор спрашивает: не покажешь ли ты место, где скрываются партизаны?

Оксана, не помня себя, поднимает голову, взгляд ее ищет и не находит Миколки.

– Слышишь, что говорит обер-ефрейтор?

– Чего тебе, ублюдочный? – с болью спросила одними губами.

Ксянда вспыхнул, но сдержал себя.

– Спрашивают: не покажешь ли место, где партизаны?

– Должна показать.

– Много их там? – встрепенулся Ксянда.

– Двое, и те раненые.

– Почему же ты раньше об этом не сказала полиции?

Ксянда перевел обер-ефрейтору, тот быстро затараторил, показал пальцем на проем, из которого начинались ступеньки.

– Веди!

– Веди! – повторил Ксянда.

Оксана вытерла слезы, подошла к ступенькам и, держась за поручни, падая на них, начала спускаться вниз. За ней по пересохшим ступенькам бухал сапожищами обер-ефрейтор, за ним спускался клешненогий Ксянда, а потом помрачневшие полицаи. Старая колокольня вздрагивала от их шагов и потрескивала ветхими бревнами, а из глубинных отсеков ее пахло застарелым воском и зерном, как и тогда, когда был жив Ярослав…

И две ночи, как два крыла, налетели, обвили Оксану: первая ночь встречи, а вторая – прощания… Разве жизнь наша не встречи и прощания?

На челне принесли его в ту страшную ночь, а теперь пришел страшный день, вгоняющий ее в дерево колокольни, а потом – в сухой, исшарканный грунт кладбища. Людские глаза вскинулись на женщину, следили за ней, а ей хотелось упасть на землю, заголосить, зарыдать на весь мир. Да что наши слезы в час прощания?..

Запекшиеся уста сами прошептали: «Деточки мои, дети», а глаза искали Миколку, Стаха, хотя уже не узнавали никого. Только шумом отозвались ей кладбищенские деревья, что вырастают из праха людей…

Дойдя до болота, Оксана оглянулась на приселок, на село и ничего, кроме колокольни, не увидела. Обер-ефрейтор приказал ей идти впереди, сам с автоматом в руках шагал за нею, далее семенил Ксянда, а позади неохотно плелись полицаи, ибо понимали, что настанет час – и их спросят, за кем они охотились.

– Там ведь только раненые. Зачем они вам? – еще раз попыталась вымолить чью-то долю Оксана и в ответ услыхала то же самое:

– Веди. Раненые и к нераненым приведут.

Топкая земля сначала дурманила голову запахами болотных трав, потом зачавкала, покрываясь то желтой, то черной водой, потом начала расползаться и стонать изнутри. Казалось, что это подавали голоса те, что нашли себе тут могилу. Теперь даже проворный Ксянда притих, отстал от полицаев, с огорчением приглядываясь к забрызганным сапогам и щеголеватым, из чужого сукна, штанам. А Оксана шла, пошатываясь от горя, изредка оборачивалась, рукой показывала, где надо обойти опасное место. И это вызывало не только удивление, но и доверие. Если они найдут партизан, то не покарают ни ее, ни ее ребенка.

Вдруг Ксянда вскрикнул, по пояс погрузившись в болото. Полицаи выхватили его и наорали: какого черта отошел от следа!

– Так надо ж было… – тихо пояснил им Ксянда.

– Прислушивайся, дурень, как смертью чавкает болото.

Через какое-то время вышли на более сухое место, с крохотными рахитичными ростками ольхи, и у всех притупилось чувство опасности. Теперь обер-ефрейтор повесил автомат на шею и пошел за Оксаной.

– Еще далеко? – задыхаясь, спросил обер-ефрейтор и надушенным носовым платком начал вытирать пот со лба.

– Еще далеко? – перевел Ксянда, удрученно глядя на свою обувь и одежду.

Оксана молча шла дальше, обходя провисшие прогалинки топей и кое-как залатанные зелеными нитями полыньи смерти, над которыми даже комары не мельтешили.

– Еще далеко? – повторил жандарм, уже ошалевший от дурманящих испарений топей.

– Успеешь, – не оборачиваясь бросила Оксана.

Вот на нее с ярко-зеленой скатерти мха голубыми глазами глянули незабудки. Женщина будто хотела нагнуться к ним, но внезапно отступила в сторону, а обер-ефрейтор шагнул прямо. И вдруг неистовый крик разорвал тишину над болотом. Провалился мох, на котором выросли незабудки, провалились и незабудки, жирно чавкнула черная, как деготь, грязь, и жадно начала засасывать жандарма. Он руками хватался за края своей могилы и с визгом умолял «свиней», чтобы они спасали его. Трухлявый торфяник обваливался под руками, и полицаи не решались подойти к своему начальнику, не подошел и Ксянда. И последним словом обер-ефрейтора было: «Свиньи!» Только теперь, когда над трясиной, поглотившей жандарма, осталась лишь его фуражка, спохватившись, полицаи увидели, как удаляется от них Оксана. Ксянда первым крикнул:

– Стреляйте, стреляйте! – и выхватил из кобуры пистолет.

Полицаи, подняв винтовки, выстрелили вверх, да не вверх выстрелил Ксянда. Оксана вскрикнула, обернулась к приселку, к селу, к своим бродам, но не их увидела она, а только верхушку колокольни, на которую почему-то падало солнце. Затем и солнце, и день померкли в ее глазах…

XXV

Два дня над лесами кружила «рама», ощупывая их светом ракет. Два дня длился ожесточенный бой партизан с карателями. Два дня не было покоя ни деревьям, ни людям, ни коням. Мучительнее всего умирали кони: на их молчаливые слезы не могли смотреть и бывалые воины, которые не раз глядели смерти в лицо.

За эти дни карателям удалось гаубицами и пушками искалечить немало леса и добраться до линии обороны, которая окружала партизанский лагерь. И тогда внезапно им в спину ударили из «максима» близнецы Гримичи и те засады, которые устроил Сагайдак со стороны заболоченной местности, куда не решился полезть враг. Попав между двух огней, каратели заметались, разбились на группы и, оставляя на поле боя оружие и убитых, бросились на опушку. Не спасли их и танки, которые двинулись было вперед: самодельная мина системы «ДБ» (Данило Бондаренко) порвала первому траки, и очумевшие танкисты, открыв люк, начали из дыма и чада прыгать на землю. Тут они и нашли свою смерть.

В этом бою уцелели только автомашины, которые не сунулись в леса, а стояли в поле по обе стороны дороги. На них живые положили мертвых и, съежившись под дождем, помчались в крайс. Нелегко было, особенно молодым солдатам, смотреть на убитых, лежавших в кузовах. Их подбрасывало на выбоинах, и они, казалось, оживали и разбрызгивали из глазниц слезы дождя.

– Это Германия плачет, – обхватив голову грязными руками, пробормотал молоденький сизоглазый фаненюнкер.

– Замолчи, ты, баба! – И кулак лейтенанта поднял ему голову, да не вышиб растерянности из души фаненюнкера.

– Это Германия плачет, – снова повторил он, и теперь лейтенанту стало жутко от этих слов. А может, и вправду Германия плачет по своим сынам, которые неведомо зачем пришли сюда? И он испуганно оглянулся: не догадался ли кто-нибудь, о чем он подумал?..

А в это время партизаны, простившись с товарищами, что полегли в бою, выстроились на поляне, недалеко от землянок. На правом фланге под красным знаменем стоял Михайло Чигирин, за ним вытянулись бойцы с автоматами, ручными пулеметами, винтовками – своими и трофейными; у одних вместо поясов были пулеметные ленты, у других с ремней свисали гроздья гранат, с которых падали и падали капли дождя. А заключала строй одинокая девичья фигура Мирославы Сердюк с карабином на плече и санитарной сумкой за плечами. Губы ее припухли, а ресницы и до сих пор не просохли от слез: сегодня впервые на ее руках умирали раненые, то шептавшие ей «сестричка», то просившие воды. Но какая она сестра, если только и умеет, что забинтовать или смазать йодом рану.

В тишине взволнованно звучит первое слово Сагайдака: «Товарищи!» И замирает строй, особенно те, что недавно пришли из сел и города, где паскудное «пан» и «герр» отравляло душу.

– Спасибо вам, что так мужественно держались в этом бою, где на одного партизана шло десять карателей. Я верил, мы под прикрытием леса проучим их, но и побаивался, что кто-нибудь из новеньких может растеряться и с перепугу занять у зайца ноги. Все вы, все как один выдержали испытание. Мать Родина, люди, дети и внуки ваши будут гордиться вами. Вечная слава тем, кто отдал жизнь за Отчизну. Слава и вам, верные побратимы!..

Возле командирской землянки устанавливается знамя партизанского отряда, напоминая всем о боях. Отсюда, из глубины леса, отправляются дозоры на опушку, а партизаны разводят костры и вешают на сошки таганы, а вот там тихо-тихо, словно реквием из души самого леса, встрепенулась песня про того партизана, что навеки заснул под дубом.

Сагайдак и Чигирин обошли все заставы, все подразделения и постучали в дверь девичьей землянки. Через какую-то минуту отозвался голос Мирославы:

– Кто там?

– Это мы, доченька, – тихо сказал Чигирин. – Не спишь еще?

Застучал деревянный засов, Мирослава открыла дверь и пригласила к себе поздних гостей. В ее жилье не пахло ни землей, ни табаком, ни сыростью, в нем поселился дух тысячелистника и пижмы.

– Ждешь Данила?

– Жду, Зиновий Васильевич. Как ему там, на железной дороге?

– Будем надеяться на партизанское счастье, – сказал Сагайдак и поморщился.

– Рука? – сочувственно спросила Мирослава.

– Она. Эти дни было не до нее, вот и начала каверзничать.

– Дайте хоть перебинтую.

– Да мы с Михайлом Ивановичем сами поколдуем возле нее.

– Послушай девушку! – хмурится Чигирин и продолжает уже с сожалением: – За боями забылось о ранении.

– Раздевайтесь, – приказала Мирослава.

Сагайдак снял китель, закатал рукава нижней сорочки. Мирослава осторожно размотала бинт, и Чигирина и ее сразу же встревожили подозрительные пятна вокруг раны.

– Как оно? – с надеждой спросил Сагайдак.

– Немедля же надо ехать за хирургом, – испуганно сказала Мирослава. – Немедля!

– Где же его взять, того хирурга? – задумался Сагайдак, искоса поглядывая на руку: «Вот напасть с тобою».

– Надо проскочить в район, к Попову. Это человек! – поглядел вдаль Чигирин.

– Кто же сможет проскочить сейчас?

– Только близнецы. Им удальства и находчивости не занимать.

– Пусть будет по-твоему, – махнул раненой рукой Сагайдак и снова поморщился…

Вскоре, чертыхаясь, Роман и Василь нацепили на рукава полицейские повязки, вскочили на тачанку, и добрые кони пошли размашистой рысью. За какие-то час-два близнецы домчались до шлагбаума, который преградил дорогу в темный, без единого огонька, город.

– Поднимайте, служивые, свою дубину! – крикнул Роман, размахивая кнутом.

Из будки, подняв фонарь, вышел полицай, за ним, позевывая, появился и второй.

– Кто там такой нетерпеливый? – поднял выше фонарь.

– Полицаи из Майдана.

– Пароль.

– Зад твой непоротый! – рассердился Роман. – Какой же дурень дает в села городской пароль? Хочешь, чтобы партизаны перехватили его? Пропускай без проволочки!

Это объяснение вполне удовлетворило полицая, он развязал веревку на конце шлагбаума, поднял его и, выворачивая челюсти от зевоты, поинтересовался:

– Куда же вас черти несут?

– Именно черти, – согласился Василь. – Нужен доктор, потому что такое дело… – И погнал коней к первому перекрестку, от которого вела дорога к больнице и к одноэтажному дому для врачей.

Василь и Роман знали, где живет знаменитый на всю округу хирург Попов, который лет двадцать уже работал в их районе. И кто и когда бы ни стучал в его дверь или окно, он сразу спешил на помощь.

Подъехав к оштукатуренному дому, Василь вожжами остановил коней, соскочил на землю, подошел к знакомому боковому окну и на миг заколебался: жаль было сна, а может, и жизни доктора. Но что делать? На его стук долго никто не отвечал. Это не похоже было на чуткого врача, который сразу же подымался с кровати. Да вот наконец в окне мелькнула тень, испуганный женский голос спросил:

– Кто там?

– К Александру Ивановичу приехали. Просим помочь больному.

– Александра Ивановича нет, – сквозь слезы ответила женщина.

– Где же он?

– Позавчера гестапо арестовало, – и залилась слезами…

На рассвете близнецы приехали в отряд и, решив не будить Сагайдака, прождали возле командирской землянки, пока из нее не вышел Чигирин. Он по лицам хлопцев понял, что их постигла неудача.

– Не захотел ехать к нам хирург?

– Хуже, Михайло Иванович: его арестовали.

К разговору присоединился Сагайдак. Он молча выслушал Романа, вздохнул, о чем-то подумал и сказал:

– Придется вам, хлопцы, вечером ехать в Балин.

– В Балин! – даже замутило близнецов – вспомнили историю с паскудным Кундриком. Очень-то им нужен этот Балин!

А Сагайдак спокойно продолжал:

– Там, за мостиком, на краю села, возле самого луга, одиноко стоит хата Ткачуков, в ней живут мать и дочь, Ольга. Она медсестра. Скажите, что я прошу ее приехать в отряд. К ним лучше подъехать с луга, через ворота, что выходят на выгон.

Близнецы только сокрушенно переглянулись и, нахмурившись, пошли к лесному озерку.

В сумерках они неохотно выехали на розыски какой-то загадочной медсестры. Им снова придется проезжать через мостик, за которым стоит та верба, где они покарали гнусного предателя.

– Погоняй, брат, погоняй, ничего не поделаешь, – подбадривал Василь Романа, который всегда любил ездить так, чтобы вожжи горели в руках.

– Нужен нам этот Балин, как зайцу бубен, – буркнул Роман и тронул коней.

По обе стороны дороги пролетали деревья, которые так хорошо просеивали осенними решетами крон серебро месяца. А вот и поля закачались, и к притихшей дороге подошла вся в чистом золоте дикая груша. А может, это сама осень остановилась в своих невеселых мыслях? Вот бы приехать домой, к отцу-матери, поставить лошадей в конюшню – и мигом на вечернюю улицу. Неужели это будет когда-нибудь? Неужели и к ним, «старым парубкам», прильнет девичье доверие и звездами засияют чьи-то очи? Глупые же они глупые, что до этого времени не познали тех чар, которые дарит только молодость… Нашел время думать о таком! Василь завозился возле пулемета и не заметил, как они подъехали к селу. Правда, близнецы не ожидали встречи с полицией: несколько дней тому назад их отряд разгромил группу полицаев, в которую входили и полицаи Балина. Во время этой операции шальная пуля и ранила Сагайдака. Видать, хуже стало человеку.

Под колесами прогремел старый деревянный мостик, под ним отдалось эхо и покатилось в сторону, а глаза и душу начали тревожить старые вербы; среди них была и та, что на всю жизнь запомнилась им.

Увидев одинокую хату, Роман повернул на луговую дорогу и по ней подъехал к подгнившим воротам, выходившим на выгон, раскрыл их, и тачанка легко подкатила к стожку сена, игравшему с луной и ветерком. Тут близнецы настороженно осмотрелись и плечом к плечу подошли к окну. На их стук не скоро отозвался перепуганный женский голос:

– Ой, кто это?

– От Зиновия Сагайдака.

– Правда, от Сагайдака?

– Ну конечно.

Вот заскрипели двери, стрельнула деревянная задвижка на дверях сеней, и на пороге встала немолодая женщина, из-под ее платка выбивался вечный снег. Она пристально посмотрела на близнецов, на тачанку и, будто давно знакомым, сказала:

– Заходите в хату, а я у коней постою.

Близнецы на ощупь нашли щеколду, открыли двери и, пораженные, остановились у косяка: к ним то ли из сна, то ли из сказки, оберегая подсвеченной рукой шаткий лепесток огонька, шла не девушка, а сама краса. Как она глянула на них, как повела испуганными ресницами, как заиграли ямочки на смуглых щеках! А они, олухи, еще не хотели ехать сюда! Близнецы переглянулись и, растеряв все слова, снова вперили глаза в молодую хозяйку, которая босиком идет к ним и идти опасается.

– Здравствуйте вам, – вполголоса поздоровалась она, вскинула на хлопцев доверчивые глаза, остановилась, оберегая уже не лепесток огня, а разрез сорочки. – Так вы от Зиновия Васильевича? Ему что-то нужно?

– Наш командир просит, чтобы вы приехали в леса и осмотрели его рану, – насилу выдавил Роман.

– Зиновий Васильевич ранен?! – вскрикнула Ольга. – И тяжело?

– Наверное.

– А куда?

– В руку.

– Так я сейчас оденусь.

Ольга поставила каганчик на шесток, а сама, засуетившись, бросилась в каморку, там оделась-обулась и быстро вернулась в хату. А братья следили за каждым ее движением и изредка переглядывались между собой да покачивали чубатыми головами. Наконец Ольга вынула из сундука две сумки с медикаментами и сказала:

– Теперь можно ехать. – Взглядом прощания она окинула свое жилище и первой вышла из него.

– Судьба! – вздохнул Роман.

– Судьба! – согласился Василь.

Возле тачанки мать простилась с дочкой, всхлипнула и попросила близнецов:

– Вы ж смотрите, дети, за ней, ведь она у меня одна-единственная, – и перекрестила их, и коней, и тачанку, и даже пулемет.

Близнецы наклонились к матери, один поцеловал ее в одну щеку, другой в другую, вскочили на тачанку, на которой уже сидела поникшая Ольга.

– Прощайте, мама!

Тачанка потянула за собой материнский вопль я начала наматывать на колеса раздавленную росу, увлажненную пыль и лунную грусть.

За всю дорогу лишь несколькими словами перемолвились близнецы с Ольгой, веря и не веря, что они везут ее в леса. А слово «судьба» звучало и звучало в душе и Романа, и Василя. Это ж надо вот так неожиданно!..

На рассвете утомленные кони подъехали к командирской землянке, возле которой, сгорбившись, сидел старый Чигирин. Недоброе предчувствие не давало ему спать, а в глазах стояли те зловещие пятна, которые видел он на руке Сагайдака. Поддерживая Ольгу, Чигирин осторожно спустился с нею в землянку, где возле стола уже сидел осунувшийся Сагайдак. Увидев Ольгу, он поднялся, радостно улыбнулся.

– Спасибо, доченька, что не побоялась ехать сюда.

– Я же сама набивалась к вам, – с тревогой взглянула она на командира. – Как ваша рука?

– Да не очень, чтобы очень.

Ольга сдержала вздох и стала раскладывать на столе свои медицинские принадлежности. Затем тщательно вымыла руки, протерла хлорамином, спиртом и осторожно стала разматывать бинты на руке Сагайдака. Вот они упали на стол, оголив рану и зловещие красно-синие пятна. Глянул на них Сагайдак и поднял глаза на Ольгу – та, кусая губы, ответила на немой вопрос:

– Гангрена. Надо немедленно ампутировать руку. Немедленно! – И к Чигирину: – Как же привезти сюда хирурга?

– Нет у нас, доченька, хирурга, и не знаем, где взять. Придется тебе самой стать хирургом.

– У меня же нет никакого инструмента, – застонала Ольга.

И тогда Сагайдак положил здоровую руку на плечо Ольги:

– Крепись и, если нет другого спасения, режь руку.

– Чем же, Зиновий Васильевич? – задрожала, заплакала Ольга.

Сагайдак подумал, внимательно посмотрел на нее.

– Если сможешь, орудуй обыкновенной ножовкой. Протри ее чем надо и пили. А мне, чтобы легче было, Михайло Иванович отпустит из своих запасов стакан горилки. Только плакать не надо – ты уже партизанка. Михайло Иванович, принесите ножовку.

Чигирин, согнувшись, вышел из землянки, и караульный с удивлением заметил, что он почему-то вытирает рукой глаза…

Прошло несколько дней. Роман ночью охранял командирскую землянку, из которой теперь почти не выходила Ольга. После дежурства он пошел не в свое лесное жилье, а стал бродить по дубравам. Неподалеку от озерка его разыскал Василь и удивился, и встревожился: таким сникшим и осунувшимся он никогда не видел брата.

– Что с тобой, Роман? Может, захворал?

– Эх, лучше не спрашивай.

– Может, что-то с Ольгой?

– С Ольгой. – Говори, брат.

– Что ж говорить? – чуть не застонал Роман.

– Все.

– Сегодня она призналась Сагайдаку, что любит его. Это ж надо, чтобы я такое услыхал…

После долгого молчания Василь глухо спросил:

– А как на это командир?

– Он назвал ее маленькой и сказал, что это у нее не любовь, а великодушная женская жалость, что не меньше стоит, чем любовь.

– Нелегкие он весы нашел для нас и для себя.

– А ей, думаешь, легче?.. Вот и разберись теперь, что такое судьба.

– Не разберешься, брат.

– И все равно мы ее будем любить…

Не отставая друг от друга, они уже молча брели по опавшим листьям и примятым травам. На них обрушивались и обрушивались лесные шумы и стоны деревьев, обрушивалось золото солнца и осени. Да светило братьям не золото осени, а просвечивало из темени то трепетное, прикрытое женской рукой зернышко огня, с которым босиком шла к ним Ольга. И откуда ты взялась, на нашу беду? И все равно мы будем любить тебя… Да нужна ли ей наша любовь?

А зернышко огонька колеблется и колеблется и уже, кажется, поднимается из лесной земли, словно цветок папоротника. И что этот цветок папоротника и все сокровища под ним против испуганных ресниц, которые оберегают женскую тайну, женскую привлекательность? И откуда ты взялась, на нашу беду?..

Неожиданно близнецы натолкнулись на Данила Бондаренко, который с поникшей головой сидел на вырванном буреломом дереве. Что это с ним? Не случилось ли чего-нибудь с Мирославой?

Данило, увидев близнецов, медленно, словно после болезни, поднялся с дерева, молча кивнул братьям примятым чубом, в котором дрожал сухой листок.

– Что с вами, Данило Максимович?

– Не спрашивайте, хлопцы, – поморщился и с отвращением отпихнул от себя носком черную полицейскую шинель, которая почему-то лежала у его ног.

– Как же не спрашивать, когда печаль съедает вас?

– Не ест – пожирает. Такой еще не было. Вы знаете, была у меня злая година, а сейчас еще горше… – И умолк.

– Рассказывайте! – забеспокоились братья и стали с двух сторон возле Данила.

– О чем же рассказывать?! – вдруг на кого-то обозлился человек и снова сапогом пнул полицейскую одежду. – Ведь я должен напялить на себя чертову шкуру и стать полицаем. Весело?!

– Не очень, – переглянулись братья. – За что же вам такое наказание?

– Спросите у Сагайдака. Он заварил эту кашу. Лежит, со смертью борется, а всякую всячину выдумывает.

– Если сказал Сагайдак, то, выходит, так надо, – потупились братья.

– А мне легче от этого «надо»? Я лучше бы в самое пекло пошел драться с чертями, лишь бы только не надевать чертовской шкуры. Как на меня в ней посмотрят и что подумают люди?

– Да хорошего не подумают, – согласился Роман, перед глазами которого и до сих пор не гасло зернышко огня. – И все равно хорошо, что посылают вас, а не нас.

– Вот так так! – даже вздрогнул Данило и уже въедливо добавил: – Благодарю за искренность.

– Да вы не так нас поняли, – заволновался Василь. – Мы бы тоже пошли, если бы нас послали, но от этого было бы меньше толку: увидели бы какого-нибудь фашистского чина и сразу бы вогнали в него порцию свинца. А вы человек с выдержкой, вы скорее сжуете этот свинец, чем прежде времени выпустите его. Сагайдак – голова.

– Спасибо и за это, – не прояснилось лицо Данила. – Вы ж… невыдержанные, когда буду возвращаться в леса, смотрите не изрешетите эту чертову шкуру, которую мне сейчас надо натягивать на плечи. Пособляйте, хлопцы, а то сам не смогу.

– Очень нам нужны эти хлопоты, – будто недовольно забубнил Роман. – Давайте сожжем чертову шкуру.

– Как сожжем? – удивился Данило.

– Обыкновенно, – прячет глаза от него Роман. – Я разведу костер, Василь бросит в него это тряпье, а вы будете зрителем.

– Что же потом зрителю скажет Сагайдак?

– А это уже его дело. Мы сожжем, а вы отчитаетесь.

– Болтун! – махнул рукой Данило и наконец улыбнулся и снова нахмурился: – Все равно пойду сейчас к нему.

– Если не жалеете ног и гонора, то идите, – деланно вздохнул Роман. – Но уже ничто не поможет вам. Как мы только ни просили не посылать Яринку в ту задрипанную корчму, все равно ничего, кроме стыда, не вышло.

– Чему быть, того не миновать, а худшего не прибавится, – и Данило, махнув рукой, пошел к землянке Сагайдака.

– А шинель? – крикнули близнецы.

Данило обернулся, с ненавистью глянул на черный, с раскинутыми рукавами ком.

– Пусть лежит, окаянная.

Возле землянки Сагайдака его радостно встретил Петро Саламаха, обхватил ручищами.

– Чего такой велевый? – буркнул Данило.

– Потому что привез полную подводу мин, – Саламаха глазами показал на крытую лубом повозку, где из-под сена выглядывали противотанковые мины. – Когда вез по бездорожью, душа дрожала, как заячий хвост, ибо, не зная, думалось: стоит одной из этих жестянок проснуться – и разнесет она Петра на кусочки. А ведь у меня женушка словно солнышко. Я ее дома на руках ношу.

– Такими ручищами и повредить можно.

– Вот не думал такое услышать от вас. А вы меня персонально уважать должны!

– Это ж по какому случаю даже персонально?

– Потому как я скоро буду вас как пана старшего полицая возить на мотоцикле!

– Вот как! Когда же это «скоро» будет?

– Как только раздобудут по мне полицейскую шинель, пока на мои плечи ни одна не налазит.

– Это все выдумки Сагайдака?

– А чьи же! Вот голова у человека! Так что, Данило Максимович, погуляем по тылам! Да как погуляем! – радостно улыбнулся Саламаха.

После этого у Данила сразу отпала охота идти к Сагайдаку, Однако в сердцах он кольнул Саламаху:

– Погулять-то мы погуляем, а как же будет с твоей женушкой?

– Ну что ж, подождет немного. А может, когда-нибудь ночью и прибьемся к ней. Вот будет и писку, и визгу, – и засмеялся.