Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

«Даже усмехнуться по-умному не умеет».

Магазанник грустно посмотрел на свое занозистое, падкое на копейку чадо, покачал головой. Нет у него настоящего наследника, а есть недоумок. Когда корень греховный, то и ветки греховные. На службу, только на службу надо его, шалопута, определить, а то если натолкнется на запрятанные деньги, то и клад заберет, и век твой укоротит. Ох, Оксана, Оксана…

Черноголовая, исхудавшая за зиму синичка, поворачиваясь то хвостиком, то головкой к нему, негромко, монотонно затвердила одно:

«Че-е-ло-век, че-е-ло-век, че-е-ло-век».

Не ошибаешься ли ты, пташка? Нет тут человека, а есть купцы-продавцы. Вот как растревожил неожиданный взгляд Оксаны. У нее он хочет найти для себя душевный затишек, да вряд ли его душа где-нибудь найдет покой.

На татарском броде он увидел в лодке Оксаниного Владимира. Мальчуган внимательно смотрел на поплавок и зябко кутался в куртку, которая казалась чересчур большой на его плечах. А лодка та же самая! Почему же он и до сих пор боится ее, как боится грозы? Время уже рвать суеверную пуповину. Время!

– Эй, хлопче, перевези!

Владимир поднял тяжеловатую теперь для его шеи голову, потом медленно смотал удочку, ударил веслом по зеленой волне. Молча причалил к берегу, молча оттолкнулся от него, только весло печально говорило: хов-хов, хов-хов.

– Мама дома?

– Дома.

– Что она делает?

– Болеет.

– И отчего?

Хлопец с укором поглядел на него, а потом сказал только одно слово:

– Садитесь…

Лодка, зашипев, уткнулась в берег, который так и высвечивал настоящим серебром вербовых котиков. Магазанник поднялся, вынул из кармана пампушку, подал мальчугану:

– Это тебе за перевоз.

Владимир сначала растерялся, потом обеими ручонками схватил белое тельце хлеба.

– Спасибо вам, дядько, – а затем крикнул: – Миколка, Миколка!

Недалеко от берега, с пастбища, поднялся Миколка. Брат показал ему пампушку, и малый, словно подбитый птенец, заторопился к хлебу. Они тут же, на берегу, разломали пампушку, сразу съели ее, а потом вспомнили о матери.

– Я ей щавелька нарву, – оправдываясь, сказал Миколка и снова подбитым птенцом засеменил на луг, а Владимир сел в лодку, забросил удочку, надеясь на рыбацкое счастье.

Магазанник дошел до Оксаниного двора, увидел за плетнем почерневшие, с открученными головками подсолнухи, увидел полуоткрытую дверь сеней, голубоватые, как Оксанины глаза, окна, куст калины возле них и почему-то по-глупому заколебался, не смог даже зайти на подворье, а оперся обеими руками на ворота. Они заскрипели под его тяжестью и насторожили длинноногого аиста на хате, что должен был принести, да не принес счастья в жилище.

Аист взмахнул крыльями и взлетел во влажные, меняющиеся шелка неба, которое не знало, что ему делать: сеять мелкий, без грома, дождь или поискать заблудившееся солнце.

У неба свои хлопоты, а у человека свои. Вот, как и мечталось, он в лесах нажил богатство, пусть потаенное, но все же богатство: золото, серебро, бриллианты, цену которым узнал еще в гражданскую войну. Опять-таки чертов Безбородько научил его ценить и выдирать эти каменные слезы – вспомнил своего страшного начальника по державной страже… Богатство! Сколько оно манило, и манит, и ослепляет людей. Выше его не поднималась тревожная мысль сребролюбца…

Но почему же он, богач, стоит, словно нищий, возле стареньких, хрупких воротец, которые открывают и закрывают женские руки?.. Может, и нет любви, но что-то такое все же есть, что волнует душу и немного очищает ее от житейской скверны. И хоть столько горечи принесла ему Оксана, да он знает одно: не будет таких верных Оксан – измельчает жизнь людская, приблизится к скотской.

Из сеней тихо вышла Оксана, сняла с плетня детское белье и, прижимая его к груди, словно спросонья, пошла к хате. Теперь ему стало жаль ее, жаль преждевременных морщин, которые посновало не время, а бесхлебье, и тут же затеплилась надежда. Сейчас, может, женщину легче будет укротить или склонить к себе, а что будет дальше – покажет время.

– Оксана, – позвал одной болью. Даже не знал, что она может получиться у него такой искренней.

Женщина остановилась, печально поглядела на ворота, покачнулась от неожиданности, гордо выпрямилась, и он заметил под ее глазами синие полосы от истощения. Ничего, через неделю-другую его достатки смоют их.

– Чего вам, неотвязчивый?.. Как вы посмели?

– Опять гневаешься. И зачем, и для чего это? Сама видишь, какая ты сегодня: легкая, словно обмолоченный сноп, совсем истощала, даже смотреть больно… Приходи ко мне. Как хочешь приходи – или женой, или кухаркой, или так… в гости.

Оксана лишь гневом полоснула его.

– Пусть к вам в гости лихо с бедой приходят! – и пошла к хате, хватаясь руками за детскую одежду или, может, за свое сердце, а на хату опустился аист. Принесет ли он счастье кому-нибудь в этом жилище?

Как нищий пришел и как нищий поплелся Семен Магазанник обратно в леса. Не суждено ему привести в свой дом красу, не суждено. Наверное, придется сначала одному, без Оксаны, без Степочки, ехать к синему морю, на его берега, где отдыхают, где больше торговли и больше доступных женщин.

А сегодня он пойдет к Василине, упьется своей горилкой и хмельными чарами, да и заснет на ее груди, с которой, верно, смывалась не одна скоропроходящая любовь. Когда нет настоящей любви, то находи хотя бы скоропроходящую, ибо, как писал протопоп Аввакум, вода во всех женских криницах одинакова. Тоже, верно, досадило ему ведьмовское зелье.

Злой на себя, на все женское отродье и на Василину, с которой должен провести ночь, он даже не замечает дня, где-то потерявшего солнце.

Леса встретили его тревожным шумом, да еще он, как суеверный человек, зачерпнул тревогу с Оксаниного двора, и она бродила по его телу злым предчувствием. Крадучись добрел он до барсучьих нор, околесил их, нашел первые после зимней спячки следы зверей, нашел уже подсохший холмик земли на своем кладе, немного подровнял его хворостинкой и направился к дому, ибо любовь – любовью, а обед – обедом. Да и Василине надо что-то приготовить. Есть на свете святая красота, но есть и грешный соблазн, так хотя бы заглушит свои неудачи.

Подходя к лесничеству, он вдруг остановился на стежке: почему-то вспомнил встречу с Данилом Бондаренко, который не первый день любовался его лесом. Нашел диковину! Что-то очень идейный он, таким и Ярослав Хоролец был. Нет, тревога не даст спокойно и ложку борща съесть. Вот уже и думай не о Василине, а о Даниле. Что ему тут надо?

Лесник взял влево и пошел к тому месту, где стоял скиток, из когда-то расписанной утробы которого росли перекошенные деревца рябины. Скорее надо из этого подземелья выхватить зерно. Легко сказать – пятьсот пудов! Сразу все село можно спасти! Но даже мысль об этом испугала его. Одно дело – подарить нужному человеку ведерную липовку меда или запечатанные соты, а другое – зерно. Теперь вон оно какое богатство! Это же пристанище его – синее, как Оксанин взгляд, море. Да не сошелся свет клином на ее чарах, найдутся и другие, а пока что пусть пройдет день и настанет вечер.

Вот уже и скиток сереет между деревьями, вот уже со стен его проглянула рябина, что пробилась из голов и плеч рисованных святых. А неплохо придумал: спрятать святое зерно в святом месте. Продавать же можно и в грешном. Магазанник обходит скиток, чтобы хоть издали взглянуть на заваленные землей и штукатуркой двери. И вдруг его ноги, все его тело на мгновение окаменели, а старое строение с молодой рябиной стало расползаться на глазах: не дьявольское ли наваждение, или и вправду возле стен он видит свежие кучи земли?

Магазанник, веря и не веря себе, приник к старой березе, на глаза ему наплывает потревоженная, перекопанная земля, а ухо слышит, как на ржавых петлях поскрипывают кованые двери подземелья. Кто же так внезапно ограбил его среди бела дня? И что теперь делать ему? Наверное, лучше всего – бросить свое добро да и втихую запрятаться в дом. Пусть кто-то давится его зерном, его богатством, лишь бы не схватить сто двадцать седьмой статьи… А может, там Степочка тайком старается, пока отец ищет любви? Нет, у Степочки на это не хватит смелости. Скорее, скорее назад от заклятого клада! Но ноги не слушаются, и не испуг – жадность ведет его дальше! Вот и накликала Оксана своим словом напасть…

Снова заскрипели ржавые петли. Даже сердце разрывается от этого скрипа. Магазанник остановился. Идти или не идти? Идти или не идти? Теперь вся земля стала для него шаткими мостками, а он нищим стоит на них перед своей недолей. Не гневи ее, не гневи. Тихонько иди по подснежникам домой, кусай там локти или заливай свои терзания казенной горилкой да стряхни с себя лихо, а не то тут же лицом к лицу встретишься с бедой. Да нет сил отвернуться от богатства, хотя на нем и сидит его лихо. Это в гражданскую войну он однажды бросил в глотку своему лиху одноглазому кошелек с червонцами и драгоценными камнями. Но для этого нужна была решительность, а теперь ее нет… Идти или не идти?

А тем временем из подземелья поднимается его лиходей. Как и думал, это был он, Данило Бондаренко. Идейный! Пока не видит, может, подальше от греха? Но вдруг все взбунтовалось против такого позорного бегства, а кровь так ударила в голову, что даже загудела она. Магазанник люто срывает с плеча ружье, наводит мушку на сердце Данила и – пан или пропал – хрипит каким-то незнакомым, надтреснутым голосом:

– Стой! Стрелять буду!

Данило вздрогнул, потом удивленно поднял голову, встретился глазами с лесником и не испугался шомполки, а искренне захохотал.

– Это вы, дядько Семен, шутите с перепоя или в самом деле бабахнете из своей пушки? Вот будут и мне, и вам печали.

– Стой! – услыхал уже свой обычный голос, и откуда-то донесся похоронный звон. Это отозвалось колоколами прошлое, когда он вот так же держал в руках, но не шомполку, а трехлинейку. – Застрелю.

Данило, будто от страха, пригнулся, еще раз смешливо взглянул на Магазанника и весело крикнул в дверь подземелья:

– Хлопцы, прячьтесь по всем закуткам, а то Магазанник собирается войной на нас! – и снова беззаботно засмеялся, а подземелье эхом откликнулось ему.

«Выходит, привел, дьявол, целую бригаду. Еще с утра подземелье было кладом, а теперь становится судом. И почему я не отошел от своего лиха?» Дрожащими руками лесник опускает ружье, потом кое-как забрасывает его на плечо и медленно подходит к Данилу.

– Что вы тут делаете? – спрашивает как можно спокойнее.

– А вы, дядько, не знаете? – даже заиграли бесики в серо-голубых глазах. – Ну и перепугали же вы меня – сердце и до сих пор дрожит, словно осиновый лист.

– Тогда извини. Так чего же вы тут копаетесь? Старину какую-то или сокровища ищете в скитке? Было тут когда-то много всякой всячины, даже икона от Богдана Хмельницкого. Не за ней ли гоняетесь?

– Ох, дядько, дядько, ну и хитрая же вы лиса! – покачивает чубом Данило и неожиданно, взмахнув, как птица, руками, срывает с плеча лесника ружье.

– А это что? – возмущенно вскрикивает Магазанник, не поняв, что оно и к чему.

– Смерть отбираю у вас, дядько, а то зачем вам такой союзник? – насмехается Бондаренко.

И только теперь лесник сообразил, как его обвел этот желторотый: в подземелье же, кроме эха, никого нет. Никогошеньки! Он чувствует, как злоба полосами разливается на щеках, и изо всех сил бьет Данила ногой в пах. Но парень своевременно отскакивает, потом, словно молотом, ударяет лесника кулаком в грудь, и тот навзничь падает на землю, набухая шумом крови и леса. От обиды, от бессильной злобы хотелось заплакать, завыть. Как же его обманули, провели! И кто? А он, дурень, стоял возле скитка словно подмененный. Хоть голову спасти теперь. И, скрючившись, обхватывает ее обеими руками. Да хлопец не бьет его, а добивает словом:

– Как оно, дядько? Прогрелся грунт под вами?

«Чтоб тебя черти в аду прогрели».

– Данило, что ты сделал со мной? – спросил Магазанник, вставая с влажной земли, где поднимались и не поднимались примятые им подснежники.

– Пока еще ничего, но сейчас под этой игрушкой, – качнул ружьем, – поведу кого-то в село. Там вы немного поостынете, а мы тем временем заберем из подземелья, что надо забрать.

– В село ты меня не поведешь, ибо не пойду, а стрелять ведь не будешь. И зачем тебе мое бесчестье? – сказал уныло. – Лучше пойдем на мировую. Так и мне со Степочкой, и тебе будет лучше.

Данило понял, что Магазанник никуда не пойдет из леса. И ружье не напугает его. Что же делать теперь? Пойдешь сам в село, так, смотри, пока вернешься, зерна и след простынет. Вот незадача… Он покосился на лесника:

– Как же вы хотите мириться? Хитростями да мудрствованиями?

Магазанник оглянулся.

– Считай, по-королевски, ей-богу, – и снова оглянулся. – Пойдем к моему жилью, и я тебе из рук в руки положу десять тысяч рублей – столько, сколько ты не заработаешь и за пять лет своего учительствования. Оно идеи идеями, а есть что-то надо. Так по рукам?

Данило не то поморщился, но то усмехнулся, покачал головой:

– Маловато, дядько, маловато. За идеи больше платят.

Магазанник удивился, насупился.

– Это же дармовые деньги тебе плывут, а ты говоришь, маловато, – с укором посмотрел на хлопца. – Но торг есть торг. Давай свою ладонь.

– А вы отхватите ее с плечом, я же знаю вас, – скалит зубы Данило и нисколечко не унывает. Что это за человек?

Лесник вперил глаза в землю, в измятые им подснежники, и вполголоса пробормотал:

– Тогда бери, парень, пятнадцать тысяч и не морочь больше голову. Чего еще тебе надо? Это ж десять лет твоей работы!

– И на всю жизнь бесчестье, – внезапно отрезал Данило, и золотистые колосья его бровей взлетели вверх. – Неужели вы думаете, что и совесть покупается-продается?

– Так зачем же тогда ты торгуешься со мной?! – возмущается Магазанник.

– Хотел посмотреть, какой вы в торге. Может, это и мне пригодится, – наполняется язвительностью каждое его слово.

– А если я тебе двадцать тысяч дам?

– Даже миллионы, дядько, не помогут, ни ваши, ни чьи-то. Вот так-то…

И Магазанник понял, что он ничем не соблазнит этого чудака, у которого только и имущества, что ботинки на ногах да выношенное пальтишко на хребте. Ох, эти идейные! Не было из-за вас жизни в революцию, нет и теперь. Испуг сковывает его нутро, и он, понурившись, едва выдавил слово:

– Что же ты хочешь делать со мной? Зерно, если пофортунит, может, и вывезешь. Может! А со мной начнешь судиться?

– Наверное, придется.

– А ты подумай хорошенько – и не судись, – уже не просьба, а скрытая угроза прозвучала в голосе лесника.

– Это ж почему?

– Потому, что мало будет радости во всех судопроизводствах и судах и тебе, и мне. Ты, скажем, начнешь топить меня, а я упрусь на своем: не мое просо, не мои и воробьи. Свидетелей у тебя нет, а за меня кто-то может и заступиться, еще и тень на кого-то бросит.

– Какую тень? – и удивляется, и возмущается Данило.

– Хотя бы, к примеру, такую: почему ты, а не кто другой нашел это зерно? Может, ты с кем-то в сговоре по этому делу. Оно ведь так в мире: над одним гремит, а другого молния убивает. Кто-то мудро придумал: осторожно иди по земле, а то провалишься.

Данило только головой покачал и коснулся пальцем лба.

– Сколько же хитрых ходов в вашем кротовище. Так вот: судиться я не буду – возьму грех на свою душу, если вы поможете перевезти зерно в село; Не думайте, что вашего коварства побоялся, о зерне думаю.

– Спасибо и на этом, – хмуро поблагодарил лесник.

– Пошли за лошадьми.

– Пойдем, – выдавил из себя Магазанник и поплелся впереди учителя. Возле конюшни, где почему-то тревожились кони, остановился, вперил глаза в учителя. – Еще раз, долей своего сына, спрашиваю: не будешь топить меня?

– Я уже все сказал. Выводите коней.

Как не своими ногами подошел лесник к дверям конюшни и на какую-то минуту прильнул к ним, а в боли его, от которой пухла голова, уже начинал пробиваться завтрашний день, завтрашнее следствие. Подозрение – оно все-таки падет на него! А как бы его подбросить кому-то? Было же раньше зерно и в колокольне, и в скитке. Монахи разбрелись по свету, а старые запасы остались… Старые запасы! Да и прокурор Ступач не должен очень наседать, так как никогда без меда не уезжал от него… С ума сойти можно от этого желторотого – бросил ненавистный взгляд на своего врага, который сейчас забавлялся его шомполкой…

В тот же день Данило Бондаренко, председатель колхоза и председатель сельсовета составили списки семей, которым безотлагательно нужна была помощь, и до ночи раздали людям зерно, лишь два мешка оставили на всякий случай.

А на другой день в школу на бричке примчался прокурор Прокоп Ступач. Он постучал в двери класса, где вел урок Данило. В широком полувоенном костюме, встал в дверях, красивый, злой, непримиримый, на его лице отражались гордость и самоуверенность. Только какая это самоуверенность: та, что выросла на преувеличении своей значимости, или та, которая прикрывает отсутствие значимости?

– Вы Данило Бондаренко? – поднял припухшие веки, обрамленные темно-фиалковыми ресницами, что подошли бы и пылкой красавице.

– Да.

– Я прокурор вашего района.

– Очень приятно, – ответил машинально и почувствовал, как на губах застыла тревожная улыбка. «С чего бы?..»

– Прошу за мной!

– Но только что прозвенел звонок…

– Что?! – от неожиданности и удивления брови Ступача ершами взлетели на лоб, а рот скривило презрение. – Думаете, школьный звонок значит больше прокурорского? – Он повернулся и круто начал вдавливать в пол скрип новеньких хромовых сапог, на которых подскакивали измельченные кресты окон.

В учительской Ступач бросил на стол пухлый портфель и, округляя характерные глаза цвета угасающей сирени, вдруг гневом и язвительностью ударил Данила:

– Вы по своим убеждениям анархист?

– Нет, коммунист, – коротко ответил Данило и тоже набычился.

– Коммунист?! – то ли удивился, то ли задохнулся от неожиданности Ступач, а потом по оледеневшим губам из угла в угол перекатил недоверие. – Чем вы докажете это? Чем?

Такой вопрос разозлил Данила.

Неужели свои убеждения надо доказывать свидетелями или справками?

– Непременно! – выкрикнул Ступач и вонзил жесткий взгляд в учителя. – Кто ваш первый свидетель?

– Сейчас мой первый свидетель – боль сердца! – с горечью ответил Данило.

– Что-что?! – удивился, не понял Ступач, и от удивления резче очертились его фасолеобразные ноздри. – Вы будто защищаетесь медициной, терапией?

– Нет, я защищаюсь самой обычной человечностью. Как коммунист, я убежден, что у каждого порядочного человека должно болеть сердце за людей.

Ступач снова язвительностью и непримиримостью ударил Данила:

– Это демагогия на данном этапе?

– Это убеждения на всю жизнь.

– Вы человечностью хотите прикрыть разбазаривание зерна и спасти свою шкуру? Кто вам дал право транжирить хлеб?

– Время.

– Какое время? – не понял Ступач.

– Нелегкое.

– Вы мне бросьте эти штучки – теорию нелегкого времени! Я вам из нелегкого времени выкрою тесное время! Слыхали о таком?

Данило уже еле сдерживал взрыв гнева:

– Слыхал! Я тоже интересовался философией, думал, что это наука гуманитарная!

– Это намек на мою профессию? – Ступач уже рассекал его перекошенными глазами, в которых буйствовал колер отцветающей сирени.

– Нет, это намек на ваш характер да на ваши окрики.

– Как вы говорите, мальчишка?! Понимаете ли, перед кем стоите? – И Ступач ударил кулаком по столу.

Теперь Данило как можно спокойнее сказал:

– Не бейте кулаком ни мертвую, ни живую материю, научитесь уважать ее.

Ступач задохнулся от негодования:

– Я надеялся, мальчишка, что вы покаетесь, признаете свои ошибки, но раз так, поговорим с вами в другом месте, хотя мне и жаль вашей гордой молодости. Гордых время быстро гнет в бараний рог! – Он выскочил из-за стола, схватил портфель, хлопнул дверью и подался через школьное подворье на улицу, где стояла его бричка.

И теперь противный холод ударил Данила под сердце, уселся на плечах, пригнул их своей тяжестью. Хлопец тряхнул ими, сбрасывая эту тяжесть, приложил руку к сердцу. Чего ты испугалось? Не бойся, не мельчай. Слышишь?

Немного успокоившись, он снова возвратился в класс, к притихшим детям, нашел в себе силы улыбнуться им и спокойно закончить урок, а потом пошел бродить по лугам, которые держали уже на своих ладонях зелень и первые кисти первоцвета. Кому он, разомкнув веки, завтра посмотрит в глаза? И снова холод перекатывался по плечам и спине. Да пусть будет что будет, а он, не бросая на весы осторожность, как-то помог людям! Но есть и другая мудрость: осторожно ходи по земле. Такое хождение и ползанием может стать…

Возле райкома Ступач пружинисто соскочил с брички, небрежно махнул рукой вознице и, покосившись на свой полувоенный костюм, быстро направился к приемной. С порога он коротко спросил секретаршу:

– Есть? – и бросил свой характерный взгляд на дверь.

– Пожалуйста, пожалуйста, Прокоп Иванович, – сразу засуетилась и покраснела девушка, которая, хотя неведомо почему, побаивалась профессии Ступача, но не пугалась его византийских глаз. Секретарша много читала и все неразгаданное, таинственное называла византийщиной.

Ступач приветливо посмотрел на девушку, совсем сбив ее с панталыку, и исчез за дверью.

– А надымили… Хоть саблю вешай! – театрально остановился посреди просторного кабинета. В пословице он топор заменил саблей, так как перед ним сидели бывшие червонные казаки – секретарь райкома Виктор Мусульбас и военный комиссар Зиновий Сагайдак.

– Да, надымили, – согласился Мусульбас и положил трубку возле чернильницы. На горбоносом лице его после болезни еще оставался неровный румянец.

«Словно материки на немой карте», – подумал Ступач, который недолюбливал и побаивался секретаря, так как тот и до сих пор не может забыть его левых заскоков. Но ведь миновали они, миновали! Да и разве он теперь на работе не лезет из кожи вон?

– Садитесь, рассказывайте, если есть о чем рассказывать, – тряхнул черными кудрями смуглолицый Сагайдак.

– Я и постою, хотя в ногах, говорят, нет правды, – снова обратился к народному творчеству Ступач. – О чем же вам? Был я и у Магазанника, и в скитке, и у Бондаренко. Зерно, по-моему, осталось еще от монахов, которые умели все же хозяйничать, – в подземелье и до сих пор сухо, хоть перец держи. А вот Бондаренко надо покарать!

– Так уж и покарать? – сомнение и словно недовольство тенями промелькнули в орехово-карих глазах Мусульбаса.

– Непременно! Чтобы свой своего боялся! – и Ступач так рубанул рукой, будто и он был в червонном казачестве. – Думаете, Бондаренко покаялся? Не тут-то было! Я ему одно, а он мне другое. Я ему другое, а он мне третье…

– Вы ему третье, а Он вам четвертое, – насмешливо продолжал Сагайдак. – У вас до сотого не дошло?

Ступач обиделся:

– Поговорите еще вы с ним, то и до сотого дойдете.

– Да поговорим, – загадочно пообещал Сагайдак.

– Вот он и покажет свой норов, как мне показал.

– А как вы с ним говорили? – пристально посмотрел Мусульбас. – Случайно не угрожали?

– Не обошлось и без этого.

– А для чего это вам?

– Как для чего? – и Ступач даже усмехнулся. – Надо же иметь выгоду и от страха.

– Что-что? – даже поднялся Мусульбас, и поднялись его материки.

– Говорю: в нашей профессии можно и даже надо иметь выгоду от страха.

Мусульбас переглянулся с Сагайдаком и, не садясь, тихо спросил Ступача:

– Вы не догадываетесь, какие из этой выгоды могут быть утраты?

– Для меня?

– К сожалению, для нас! Вы не слыхали такого: страх может и черта выплодить?

Ступач пожал плечами:

– Разве ж вам не известно, что в нашей профессии посредством страха можно добраться и до корней, и до семян?

– Не доберитесь до несчастья, – вздохнул Мусульбас. – Вы не думали, что страх из человека делает уже не человека, а орудие? Если не думали, подумайте, если не соглашаетесь с этим, меняйте скорее профессию. Еще не поздно.

– Но и не рано, – хмуро ответил Ступач…

Уже дремало предвечерье, когда Данило увидел на лугу Терентия Ивановича. Увязая вербовой ногой в луговине, человек подошел к нему какой-то просветленный и словно помолодевший. С чего бы это?

– Смеркается, – взглянул на небо.

– И на дворе, и в душе, – буркнул Данило.

– Не рано ли – в душе? – засомневался Терентий Иванович.

– Ступач говорил, не рано.

– Так время идет не по часам Ступача. А вас снова разыскивают.

– Те же гости в ту же хату? – сразу ощетинился Данило. – Тогда не пойду!

– Не угадали. Секретарь райкома и военный комиссар приехали.

– Ого! – невольно вырвалось у Данила, и в уголках уст пробилась горькая улыбка. – Какой чести удостоился…

– А может, и чести, – рассудительно сказал Шульга, выдернул деревянную ногу из луговины, и вдавленный ею след стал наполняться водой. Вот так идет человек по земле и оставляет за собой роднички… – Ты уж не очень переживай, ведь сердце у тебя одно и такое, что кому-нибудь и понадобится, – и добрая улыбка с губ перебросилась на его вьющиеся усы.

– Ступачу уже понадобилось.

– Что Ступач? Это однодневка. Правда, не одному эта однодневка поранит душу, но и это надо пережить.

– А кто же те, что приехали сейчас? Что они за люди?

– Когда были в червонных казаках, тогда хорошая слава ходила за ними, а теперь не знаю, потому что не так давно появились у нас. Фамилия же у секретаря чудная – Мусульбас, а у комиссара запорожская – Сагайдак, хлопцы звали его Сагайдачным. И вот, поверишь, Мусульбас узнал меня, хотя виделись мы в гражданскую лишь раза три. Посмотрел на меня, на мою вербичку, снова на меня, обнял и заплакал. Вот и подумалось тогда: если будет у нас настоящая душевность, то все нам будет под силу…

В учительской Данило застал Диденко, белявого, бритоголового, с печальными глазами, секретаря райкома и статного, с красивым цыганским лицом комиссара. Робея, сжимаясь в комочек, остановился у порога.

– Вы Бондаренко? – без прелюдии спросил секретарь, поднялся, шагнул к Данилу и подал руку, на которой белело рубцеватое скрещение шрамов.

– Бондаренко.

– Славная фамилия! Историей пахнет, – пристально всматривается в него Мусульбас. – Бондарничать умеете или растеряли отцовское наследство?

– Немного умею.

– А если сделаете бочку под огурцы, рассол будет вытекать или нет? – неожиданно спросил стрельчатобровый Сагайдак.

Данила удивил такой вопрос: насмешка или что? И он тоже ответил по-крестьянски:

– Если бочку буду делать для доброго человека, то рассол не вытечет, а для плохого – то и огурцы не удержатся.

– Данило Максимович у нас молодец! – вмешался в разговор Максим Петрович и взглядом подбодрил своего учителя. – Прошу прощения, мне надо еще на вечерний урок, – и вышел из учительской.

– Шапка отцовская? – взглянул секретарь на смушковую шапку, которую Данило держал в руках.

– Отцовская.

– И характер такой же горячий, как у отца был? – прищурился Сагайдак.

– Не знаю.

– Знаешь! Так раздал, хлопец, хлеб? – Перешел на «ты» Мусульбас.

– Раздал. – Что-то как льдиной кольнуло внутри, он собрал на переносице упрямые морщины и совсем не к месту вспомнил излюбленную пословицу Богдана Хмельницкого: «Что будет, то будет, а будет – как бог даст». Что будет, а стоять буду на своем.

– И не каешься?

– Раздавать добро не грех, прятаться с ним – грех.

Сагайдак, усмехаясь, переглянулся с Мусульбасом.

– Ступача испугался? – спросил тот.

– Не очень, но радости от его крика и угроз не имел. Кажется, он принадлежит к наследникам князя Изяслава, который еще в двенадцатом веке глаголил: «Дал бы бог здоровья, а месть будет». Не дай бог такому крикуну достичь большой власти.

Мусульбас долго изучающе смотрел на Данила, потом правой рукой провел по голове, с которой тиф еще в гражданскую снял кудри.

– Далеко ты заглянул. И, к сожалению, что-то существенное подметил в характере некоторых нетерпеливых. Наверное, натерпимся мы еще с ними. А теперь о тебе: правильно поступил, что раздал хлеб, потому что прежде всего надо спасать людей.

– Спасибо, – ожил Данило.

– Не спеши благодарить. Послушай старшего годами. Раздать зерно не такая уж большая мудрость, только бы оно было, – и погрустнел человек. – Мудрее – вырастить хлеб. Ты умеешь ухаживать за землей?

– Будто умею.

– А ты мне без «будто». Знаешь хотя бы о том, что делает ваша школа?

– Этот курс науки, кажется, прошел.

– А это правда, что хотел быть агрономом? – спросил Сагайдак.

– Правда. Да по разверстке губернского комитета бедноты меня послали на рабфак при пединституте.

– Это хорошо, что тебя послало село. Выходит, верило тебе. А доверие людей надо оправдывать, – уже поучительно сказал Мусульбас.

– Постараюсь, разумеется, – не нашел ничего лучшего ответить Данило.

– Так вот, Данило, я не буду тебя стращать, как Ступач. Стращай сам себя. Мы сегодня после Ступачова наскока говорили о тебе, вспомнили и твоего отца, а тут я кое о чем расспросил Максима Петровича. И мнение наше таково: пошлем тебя в твое село председателем колхоза.

– Меня?! – оторопел Данило. «Из-под суда да на должность…»

– Тебя!.. Испугался?

– Да уж не обрадовался.

– Одним тебя утешить могу: не святые горшки обжигают.

Сколько раз слыхал эту пословицу Данило, но, кажется, только теперь он понял ее смысл. Путаясь в круговороте мыслей, спросил:

– А школа как же?

– Вот земля и люди будут тебе новой школой… Нам очень нужны те, кто бы сейчас любой ценой спасал село. Помоги людям дождаться нового хлеба, – поднял на Данила печаль и боль орехово-карих глаз секретарь. – Понимаешь, хлопче, какую тяжесть кладем на твои еще не окрепшие плечи?

– Понимаю, – безмолвно благодарил неожиданных гостей за доверие и в то же время тревожился за свой завтрашний день.

– Сердце у тебя доброе, пусть трудности не надорвут его, пусть недалекие людишки не озлобят его. Так по рукам?

– А вы сразу же в жатву не навалите на меня непосильный план?

– Э, это уже торг, – погрозил пальцем Сагайдак.

– Если тебе говорят «по рукам», то надо и торговаться.

– Поймал на слове. – Мусульбас покачал лысой головой с отблесками лампы на ней. – Непосильного плана тебе не дадим, но помни, что хлеб должны иметь и люди, и государство. И чем больше, тем лучше. Вот теперь и ломай голову над этим, думай, как поется в песне: «Ой думай, думай, чи перепливеш Дунай». Теперь твое село – твой Дунай. Выбивайся, хлопец, а то нам сейчас очень трудно. Очень!

– На какие-нибудь фонды для людей можно надеяться?

– Нет таких фондов, – вздохнул Мусульбас – Одни огорчения есть. Ими, злорадствуя, воспользуются наши враги. Да с ними нам детей не крестить. Нам любой ценой надо спасать своих людей. Так вот, повторяю: выбивайся.

– А вы хоть один глаз закроете, когда как-то буду выбиваться?

– Не имею права закрывать глаза, но и за чуб тебя сразу не буду хватать. Что тебя еще беспокоит?