Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Верить не верю, это правда, а жить должен честно и умереть должен честно.

Михайло обнял брата, потом его жену и тихо вышел из хаты. Марина уже ждала мужа возле ясеней. Услыхав его шаги, вздохнула, открыла дверь.

– Иди, а то уж и борщ остыл. А ты какими-то железяками разжился?

– Да, разжился.

И только они сели за стол, как кто-то тихо стукнул в окно.

– Ой, лишенько! – вскрикнула Марина, а Михайло схватился за автомат. – Что же делать?

– Подожди немного, – успокоил ее муж. – Может, это Владимир еще какую-нибудь железяку несет?

И снова стук в раму.

Михайло сделал шаг к окну, но Марина порывисто стала напротив него.

– Не ходи! Лучше я гляну. – Она подошла к окну, вглядываясь в темень, наклонилась к подоконнику – и застонала.

– Что там? – быстро поднял автомат Михайло.

– Ой! Григорий!

– Какой Григорий? – не может сразу понять он.

– Наш! – И Марина не идет, бежит в сени, открывает наружную дверь, всхлипывает и заходит в хату, припадая к плечу Григория. – Ой, сыну, дитя мое! Как же ты?

– Вот видите – живым добрался до вас. – Григорий снял с плеча винтовку, поставил в угол и, как отец, добавил: – Не плачьте, не надо.

И Чигирин, волнуясь, сделал шаг вперед.

– Здорово, сынок.

– О, и тато наш есть!

– А отчего это мне не быть? – обнимается и целуется с сыном.

– Думалось, что вы или в эвакуации, а скорей в партизанах.

– Он и есть в партизанах, – с гордостью подтвердила Марина. – Вот только что из леса пришел за харчами. Все до макового зернышка повытаскает, помяни мое слово.

– А вот макового зернышка и не трону. А ты как, сыну? Бежал, только пятки сверкали?

– Не бежал, тато, – серьезно ответил Григорий. – Бился, как вы меня учили, до последнего. При отступлении мою пушку оставили немцев задерживать. И мы держались, пока от пушки не остались одни обломки, а накатник не испустил последний дух. Так что, батько, не смейтесь.

– Это ж он испытывает тебя. А только сейчас тосковал по тебе. Садись, сыну, вечерять, – и Марина кинулась к посуднику.

– Как хорошо повечерять вместе, – садится за стол хозяин.

– Хорошо, муженек, – согласно кивнула Марина.

И впервые за все это время она радостно улыбнулась своему сыну, своему мужу, не зная, где их посадить и чем угощать. Но и улыбкой нельзя было скрыть неуверенности и страха, потому и прислушивалась ко всему на дворе.

После ужина старый Чигирин, прощаясь, положил руки на плечи жены и, отведя от нее глаза, сказал Григорию:

– Целуй, сынок, мать, да будем собираться в леса.

Марина оторопела, задыхаясь, как рыба на берегу, глотнула воздуха, схватилась за сердце:

– Что ты говоришь?.. Как это – в леса?

И муж твердо ответил:

– Ногами, жена, ногами, машины пока еще нет.

Горячие волны зашумели в голове матери, потекли по ее лицу, по незаметным ранее морщинам.

– Бездушный ты! Я ж и насмотреться не успела на свое дитя!

– Еще насмотришься, – неопределенно пообещал Чигирин. – А сейчас надо идти.

– Пусть хоть один день побудет со мной, – в очах Марины сверкнули слезы. – Только один день молю у тебя.

– Не дало нам время этого дня, – уже хмурится старый. – Еще кто-нибудь ввалится в хату.

– Тогда пусть Григорий к моей маме пойдет, хоть день перебудет.

– Не шути, Марина, потому что лихо не шутит.

Женщина окаменела.

– Лучше бы ты, оглашенный, и не приходил сегодня.

Но это мужа не рассердило, он только пожал плечами:

– Не знаю, кто из нас оглашенный, – и снова коснулся рукой плеча жены. – Не надо, слышишь, не надо.

– В самом деле, мама, не надо, – отозвался и Григорий.

– И ты заодно с этим оглашенным?

– Моим отцом и вашим мужем, мама, – улыбнулся Григорий.

Марина припала к сыну:

– Ты смотри за собой и за ним, у него и до сих пор разум детский.

– Если жена добралась до разума, значит, и вправду пора идти, – рассудительно сказал Чигирин и начал укладывать в торбу хлеб.

– Ирод! – отрубила Марина, пошла в чуланчик и вынесла сала на дорогу. – Положи сверху.

– Ирод сала не ел, – буркнул в бороду муж.

– Ой, Михайло, Михайло… – Начала завязывать торбу – и уже совсем тихо: – Откуда ты взялся на мою голову со своими подснежниками? И как я из-за тебя еще не побелела, как те подснежники?

– Это я твою седину забрал себе… И не очень убивайся. Мы к тебе будем наведываться.

Вскоре отец и сын вышли со двора, нырнули в терпкую волну конопли, а из открытого окна вослед им донеслось до них горькое всхлипывание.

– Бабы, – крякнул Чигирин, – если бы собрать их слезы, то всех лиходеев можно было бы утопить.

XV

Там, где предвечерний лес бросал свои тени под колеса чужих поездов, близнецы сторожко остановились, замерли. Роман держит в руках лопату, а Василь – мешочек как будто с каким-то инструментом. Хлопцы сейчас похожи на рабочих, ремонтирующих железнодорожное полотно. Но напрасно так таились они: сколько ни окинешь взглядом, нигде никого, только тени, как самоубийцы, лежат на колее да порой в лесу, усаживаясь на ночь, пискнет пичужка.

Тишина и покой царят тут, хотя отсюда до станции рукой подать. Еще ни один паровоз не сломал себе шеи на этом месте, еще ни один мост не взлетел на воздух, еще ни один патруль, падая на рельсы, не разбил о них каску или голову. Потому чужие колеса беспечно режут тени, а чужие окна выплескивают из вагонов музыку, смех и голоса самоуверенных правителей.

– Тут, пожалуй, можно и днем расшивать полотно, – прикидывает сразу Роман, присматриваясь к просмоленным шпалам и заржавевшим костылям.

– Можно и днем, только не всегда, – щурится Василь, именно сейчас заметивший на придорожной тропинке женскую фигуру. – Вон, видишь, кто идет?

– Красавица с узелком или ведьма с помелом, – скалит зубы Роман.

– Спрячемся в лесу или постоим тут?

– Чего это нам красивой опасаться? – Роману не терпится поговорить с девушкой, и он деланно вздыхает. Парень не столько засматривается на девчат, сколько любит поболтать о них.

И вот в легоньком цветастом платьице, в невесомом, цвета весенней травы, платочке к ним подходит стройная белянка с черными ресницами чародейки, в ее руке покачивается узелок с глиняными горшками-близнецами.

– Борщ и каша? – усмехаются братья.

– Борщ и каша. Здравствуйте, – певуче здоровается девушка и осуждающе поглядывает на парней.

– Сама варила, ясочка? – улыбается Роман.

– Сама… Стараетесь немцам дорогу исправить?

– Стараемся, зиронько.

– Хороший паек за это получаете?

– Да получаем. А что?

– Ничего… Вот отец мой отказался от такого пайка, заболел или прикинулся больным. А вам, видно, силы не занимать и… ума тоже.

– Что уж есть, то есть, – боясь прыснуть, загадочно говорит Василь.

Между шпалами стоит девушка и, опустив глаза, невинно спрашивает:

– Это вы на смену Макогоненко пришли?

– Не знаем. А что с Макогоненко?

– Какие-то хлопцы хорошенько отдубасили его, чтобы не очень старался работать на чужих, – прикрывает глаза длинными ресницами и ровной походкой уходит от них.

Василь обернулся к брату, засмеялся.

– Как тебе твоя ясочка?

– Умница и к тому же красивая! – снова, но уже не деланно вздыхает Роман. – А как она хорошо несет цветы на своем платьице!

– И косы тоже. Уродились они у нее, как жито в этом году.

– Уродились, – и еще более пристально оглядывает даль: не появится ли кто-нибудь на полотне? – Знаешь, брат, что люди говорят о близнецах?

– Говори – узнаю.

– Поговаривают, что им не очень везет в любви – чаще всего они влюбляются в одну девушку, а это до добра не доводит.

– Глупости мелешь.

– А может, и правду говорят люди? – продолжает свое Роман и задумывается. – Видишь, мы до сих пор ни по ком не сохли, вот и прилипло к нам – «старые парубки».

– Так это ж Яринка когда-то в сердцах влепила такое гадкое словцо… Вот оно и пристало к нам. Нелегко ей с Мирославой в лесах.

– Но еще тяжелее нашей матери: теперь она каждый вечер выстаивает у ворот и высматривает нас. А татарский брод все шумит и шумит да напоминает ей, как мы родились в челне. И тато горюет. Только нет девчат, которые бы грустили по нас, а жаль. Оно как-то легче, когда знаешь, что кто-то думает о тебе.

– Нашел время для грусти, – собрал губы в оборочку Василь, а перед ним засияли очи той девушки, которой и слова не сказал, а теперь уже и не скажет. Лишь только один раз он увидел ее на свадьбе, когда она метелицей кружилась в танце и так кружилась, что даже подковки звенели. Это была первая метелица в его жизни. Да тут же, на свадьбе, с огорчением и доведался, что у нее уже есть жених. Он стоял неподалеку от нареченной, в плотном кожухе, невысокий, тоже плотный, и плевался тыквенными семечками. Неужели эта метелица попадет в его коротковатые и грубые руки?..

– Чего, брат, затосковал?

– Жизнь.

– Теперь, можно сказать, не жизнь, а полжизни. – Роман приглядывается, как предвечерье меняет голубой наряд на синий. Еще один день ушел на отдых, и начинается рабочая партизанская ночь.

Над лесом, мягко-мягко помахивая крыльями, проплыла сова, и сразу же раздался отчаянный писк какой-то пташки.

– Вот и нет чьей-то жизни, – грустно покачал головой Василь, еще раз поглядел вдаль, снова, как в тумане, увидел свою первую метелицу. Была она или не была?

Со станции донеслась медь колокола, а потом загудел поезд. Братья спускаются с насыпи, на всякий случай отходят к опушке, прислоняются к елям, что и сейчас еще пышут теплынью погожего дня.

Вскоре загудели рельсы, блеснули лучистые глаза паровоза, загрохотали колеса, и из вагонов, набитых солдатней и офицерней, выплеснулись чужая речь, чужая музыка, чужая радость.

Роман чуть не застонал:

– Вот бы рвануть его, чтобы и до Калиновки не доехал, не то что до Киева.

– Если бы нас вчера послали в разведку, то сегодня по нему был бы похоронный звон. А ты видел в окне тушу, разукрашенную наградами и позументами? На Геринга похож.

– Наверное, генерал.

– Были бы у нас лапы, сами бы что-нибудь придумали.

Когда темень проглотила красные огоньки последнего вагона, Роман, чтобы как-то развлечь себя и брата, с чувством сказал:

– Чужие вагоны, чужие поезда, а я тебе прочитаю о наших. Никто в мире об этом хорошо не написал, как Владимир Сосюра.

– Поглядим еще, а потом читай.

Они поднялись на насыпь – и снова нигде никого. И в тиши зазвучал голос Романа:

 
Коли потяг у даль загуркоче,
Пригадаються знову менi
Дзвiн гiтари у мiсячнi ночi,
Поцiлунки й жоржини сумнi…
 

– «Коли потяг у даль загуркоче», – повторил Василь. – А дождемся ли мы, брат, своих поездов? Чтобы вот так сесть в Виннице – и прямо в Москву. А потом во Владивосток, на Сахалин, и по дороге все наши песни добрым людям петь. Знаешь, с какой бы я начал?

– С какой?

 
Ой у полi криниченька,
Там холодна водиченька,
Ой там Роман воли пасе,
А дiвчина воду несе.
 

– Может, наша дивчина и принесет нам воду, если не подкосит ее война, – погрустнел отчаянный Роман.

– Будем надеяться, что принесет, будем думать о любви! – как заклинание повторил Василь, тряхнул буйным чубом, положил руку на плечо брата. – Так потопали к коням?

– Подождем: поздний час нечистую силу выводит.

На темно-синий бархат неба выкатывается полнолицая луна, и снова тени леса жертвенно кладут свои головы на рельсы. Вот они проснулись, и по ним тихо, без огней, проскочила дрезина; вел ее штатский, но рядом с ним сидел солдат с ручным пулеметом.

– Поздний час в самом деле выводит нечистую силу, – повторил Василь слова брата.

А после одиннадцати на полотне блеснул огонек, и в его лучах очертились две головы в касках. Это, закуривая, остановился патруль. Шаркая тяжелыми ботинками, солдаты молча прошли возле близнецов, а потом появились минут через двадцать – двадцать пять.

– Днем тут спокойнее, – шепчет Василь.

– А патрульных хоть сейчас голыми руками бери. Чесанем, брат?

– Шальной! Тогда Сагайдак никогда не пустит нас в разведку.

Еще подождали с полчаса, но патруль больше не появлялся.

– Пошли отлеживать бока. Распустились, будто у тещи. Что ж, и нам пора домой.

Близнецы, словно в дремотные волны, ныряют в лес, на полянке находят своих красногривых, отвязывают поводья и мигом вскакивают в седла. На дороге застоявшиеся кони переходят в галоп и будят пугливое эхо.

– Не видится ли тебе то, что будет завтра? – спрашивает Роман.

– Видится. Вот если бы каким-то чудом возвратился поезд с тем генералом! Хотел бы я посмотреть, куда полетели бы его кресты. И есть хочется.

– Может, захотелось того борща и каши, что девушка варила?

– Молчи, брат, а то в животе контрреволюция просыпается, еще подорвет силы партизана.

Вот и молчаливое жилище Магазанника. Как в похоронном саване, стоит мертвая хата, не капает слезой прикованная железом к журавлю бадья, не скрипят раскрытые ворота. Не слышно и дыхания скотины, только со старых-старых дверей скита, которые забыли вывезти в село, одиноко глядит потрескавшийся, постаревший ангел.

– Удрал черт от ангела, – со злостью процедил Роман и остановил буланого возле желоба. – Напоим коней.

Заскрипел журавль, плеснулась вода в желобе, и кажется, на мгновение проснулось подворье, да и снова погрузилось в сон.

– Гонялся человек за живой копейкой, а все стало мертвым, – входит Роман в сад, где когда-то стояла пасека. Вместо нее он видит в закутке старый одинокий улей.

– Поедем к себе, – тихо говорит Василь.

– Погоди, взгляну на улей, – вдруг заговорила в Романе душа пасечника. Он подходит к улью, прикладывает к нему ухо и дивится: изнутри едва-едва отзывается тревожное жужжание. Что ж это такое? Ведь не так гомонит пчелиная семья? Роман поднимает крышку улья, потом осторожно вынимает темную, изъеденную рамку, на которой едва шевелится обессиленная матка. – Чертов Магазанник!

– Что там, Роман?

– Вот чертов жадюга! Чтобы иметь больше меда, значит, чтобы не сеялись в медосбор личинки, он посадил в тюрьму матку и, видно, забыл о ней или побоялся приехать сюда. Этот нечестивец не только пчелиную матку засадит в тюрьму.

Роман раскрыл улей и с рамкой в руках быстро пошел из пчельника на подворье. Тут он положил изъеденные соты на краешек желоба, и матка медленно потянулась к воде.

Неожиданно братья слышат то ли вскрик, то ли всхлип, хватаются за оружие, но тут же и опускают его – от ворот, мотая косами, бежит к ним очень знакомая фигура.

– Шальная! – удивляется и улыбается Василь.

– Полоумная! – бормочет Роман.

А «полоумная», смеясь и ойкая, падает сначала в объятия одного брата, потом другого.

– Откуда ты взялась, умница?

– О, сначала «полоумная», а теперь «умница». Тогда уж найдите что-нибудь среднее. – Яринка от радости щурится, поправляет карабин, косы и одной любовью смотрит на братьев.

– Лебедушка ты наша, – тормошит ее Василь.

– И языкастая тоже.

– Осунулась наша сестричка, осунулась.

– Ой, братики, как я соскучилась по вас, – льнет к братьям Яринка. – Пошли вы на эту железную дорогу, а мое сердце как тисками кто-то сжал. Места себе не находила.

– А потом нашла помело и неведомо зачем полетела ночью.

– Не ночью, а днем, и не болтай, Роман. Ведь все равно любишь сестричку.

– Было бы кого. И как этот Ивась Лимаренко выдерживает твой характер?

Яринка сразу вспыхнула, но сдержала себя и повела глазами, верно, туда, где жил ее Ивась.

– Расскажи, Роман, как вам работалось на железной дороге.

– Видели там зельечко, похожее на тебя.

– И только?

– Нет, не только это.

– Так завтра пойдем на железную дорогу?

– Наверное, пойдем. Только ты, Яринко, не просись с нами, – грустнеет Роман. – Мама слезно молила беречь тебя! Какая уж ты ни на есть, а все же наша звездочка.

– Ой, Романочку, – замигала глазами Яринка, – разве ж я могу оставаться без вас?

– Попробуй. Вечерю приготовишь для нашей семьи. И как ты не побоялась ночью искать нас?

– А разве мне не у кого смелости занять? У своих братьев-соколов.

– Какая ты хорошая сегодня, – и Василь влепил в щеку сестры поцелуй.

– Это можно было бы и раньше сделать, – не растерялась Яринка и подставила вторую щеку Роману.

– Как мед, так ложкой, – фыркнул тот. – Зельечко вездесущее.

А «зельечко» еще раз глянуло вдаль.

– Давайте сядем сейчас на коней и хоть на минутку заедем домой.

– Чего захотела! – покачал головой Василь. – У нас уже, наверное, начинают цвести чернобривцы.

– И мать называет Яринку своим чернобривцем. А нам, видишь, не пожалели рыжей краски.

– Золотой, Роман! – прыснула Яринка. – А теперь, братики, по коням… до калинового моста… Когда это мы доберемся до него?

– Доберемся, сестра! – Глаза Романа блеснули задором, рука легла на автомат.

А Ярина головой прижалась к плечу брата.

– Тихо в лесах, даже слышно, как роса падает. Вот было бы так и в мире.

– Если бы в нем не было сатанаилов и ведьмаков, – отозвался Василь, который знал наизусть до сотни сказок. А самая страшная, уже не сказка, а быль с сатанаилами вызывала у него всегда одно непреклонное желание – косить их из автомата. И косил он их упорно, без озлобления, даже с усмешкой в уголках губ. Это даже смельчака Романа удивляло, у которого в бою темнели глаза и тяжелел взгляд.

Вдруг Роман насторожился, предупреждающе поднял руку, стал прислушиваться к шляху. Он первым услыхал урчание моторов, многозначительно переглянулся с Василем, а Ярине приказал:

– Садись, любимая сестра, на своего коня и что есть духу мчись к Андреевой сторожке. Мы тебя догоним.

Ярина побледнела, умоляюще посмотрела на брата.

– И не проси и не моли. Беги к коню!

У Ярины задрожали губы:

– Без вас я никуда не поеду. Никуда!

– Я что, языкастая, сказал тебе?! – грозно поднял брови Роман.

– Слыхала. Может, повторить? – И такое упрямство выразилось на ее точеном лице, па лепных дугах бровей, на припухлых губах, что Роман только пронзил ее гневным взглядом и чертыхнулся.

Тогда Яринка неожиданно подошла к нему, и в голосе ее зазвучали слезы:

– Романочку, не злись, не чертыхайся, разве ж я у тебя такая плохая? А без вас я не могу… Потому что люблю вас, – и обеими руками вцепилась в карабин.

– Пригаси, девушка, свой жар, а то и нас сожжешь, – только это и сказал Роман и улыбнулся «язычнице». – А теперь к коням. Проверьте седла!

От коней, пригнувшись, с оружием в руках, крадучись подошли они ближе к шляху и застыли в ожидании под старыми деревьями. Из долины накатывался и накатывался густой гул моторов. Вот и фары блеснули, залили светом придорожные деревья.

– Колонна идет, – недовольно прошептал Роман. – Почему бы судьбе не послать хоть какой-нибудь легковушки? Яринка, ноги не дрожат?

– Ноги – нет, а руки подрагивают, не привыкли к карабину.

– Карабин не ухват. И не вздумай без команды стрелять.

– Не вздумаю, – ответила Яринка, желая как-то задобрить брата. А холод и жар бродили по ее телу, как им хотелось. «Чего вам надо от меня?» – успокаивала их и успокоить не могла.

Гул все нарастал, на шляху, слившись с лунной грустью, уже пританцовывал мертвенный свет фар, а в нем барахтались и гибли космы испарений и тумана. Как-то сразу выросли громады грузовых, покрытых брезентом машин; обдав партизан пылью и дымом, тяжелые «хеншели» проскочили мимо них, и выровнялись неровные тени, и зашумел листьями напуганный лес.

– Вот и все, – вздохнул Роман. Он мог бы вогнать очередь в какую-нибудь машину, но сейчас с ним была сестра, то созданьице, над которым все время то он насмехался, то она придиралась к нему. И такая бывает любовь.

Вздохнул и Василь, который, верно, был больше лириком в душе, чем Роман, и, вглядываясь в машины, что двигались вдали, спросил сам себя:

– Доля, где ты?

Доля, наверное, услыхала партизана, потому что опушка снова откликнулась натужным урчанием. Но это уже шла не колонна, а одиночная машина, что отбилась почему-то от нее.

– Наша! – прошептал Роман. – Мы с Яриной бьем в мотор, а Василь по кабине. Яринка, у тебя зажигательные? – спросил, чтобы успокоить сестру: чувствовал, что она волновалась.

– Зажигательные, Романочку.

– Тогда в бак стреляй. Знаешь, где он?

– Знаю.

И они замерли у деревьев, будто вросли в них, а руки точно вросли в оружие. Вот свет закачался на шляху, снова ломая теки, ударил в глаза, и в то же мгновение ударили автоматы.

Машина задрожала, взвизгнула, крутнулась, повернула в лес на партизан, над ней и под нею зазмеились зеленые огоньки; не перескочив придорожный ров, она завалилась набок и взорвалась; разорвалась ночь, пламя языками взвилось чуть ли не до самых верхушек деревьев.

Яринка вскрикнула.

– Это бензобак разлетелся, – успокоил ее Роман.

На шляху снова блеснули фары.

– Скорее по коням! – Уже вскочив на своего красногривого красавца, Роман увидел на ресницах Яринки слезы и спустя некоторое время с сочувствием спросил: – Испугалась, маленькая?

– Эге ж…

– И когда же именно?

– Когда машина двинулась на нас. Такая громада! Казалось, она все сокрушит. И страшно, и бежать боюсь, чтобы потом ты не насмехался.

– В такой момент смело занимай у зайца ноги, – великодушно разрешил Роман.

Когда близнецы, махнув руками Яринке, подъехали к штабной землянке, их первым встретил Иван Бересклет, что как раз стоял на посту.

– Как оно, хлопцы? – спросил с надеждой, ибо ему очень не терпелось скорее выйти на железную дорогу и поднять там шум.

– Есть порядок в партизанских войсках! – весело ответил Роман. – А что у вас?

– Богатеем, деньги считаем только тысячами, – засмеялся Иван.

– Какие деньги?

– Под вечер к нам прибились начфин дивизии с двумя бойцами и принесли два ранца, набитых деньгой.

– Ври больше, – пренебрежительно махнул рукой Василь и постучал в дверь землянки.

Вскоре им открыл двери старый Чигирин. Хлопцы почтительно поклонились ему.

– Заходите!

– А-а-а, братья Кирилл и Мефодий! – поднялся из-за стола Сагайдак.

За ним встал худощавый военный. На петлицах его гимнастерки выделялись кубики старшего лейтенанта. Он приветливо улыбнулся близнецам.

– Кто же из вас, просветителей, Кирилл, а кто Мефодий?

– Теперь я буду Кириллом, а он Мефодием, – не растерялся Роман.

Сагайдак и Чигирин засмеялись. Старший лейтенант удивился:

– Как это понимать, что вы теперь Кирилл?

– Мы так похожи, что часто и отец путает нас, а мы только иногда сбиваемся, – плутовато смотрит Роман то на старшего лейтенанта, то на стол, заваленный деньгами.

– Неугомонный! – смеется Сагайдак. – Он и родился не с плачем, а с шуткой. – И уже серьезно спросил: – Как на железной дороге?

– Тихо, как в ухе. Охрана совсем обленилась, и поезд даже утром можно сбросить с копыт. – И глядит на стол. – А денег наберется с миллион?

– Немного меньше.

– Вот жаль. Хотя бы раз в жизни увидеть миллион, чтобы было чем похвалиться. Так я к этим деньгам немного добавлю своих.

– И в самом деле озорник, – теперь засмеялся старший лейтенант.

– Еще у нас случилось приключение, – смотрит на командира с опаской Роман, и смотреть побаивается, но и сказать надо, и похвалиться хочется. – Ненароком сожгли фашистскую машину, ей-богу, ненароком.

– Как это ненароком? – нахмурился Сагайдак.

– Душа не выдержала, – развел руками Роман. – Это уже после разведки на железной дороге.

– Я вам что говорил?!

– Не ввязываться…

– А вы что?

– Так мы же и не ввязывались, пока не собрали данных, – будто пристыженно промолвил Роман.

– Три дня будете молоть на жерновах, чтобы все видели, какие вы есть…

– А что будем молоть – жито или гречку? – деловито лукавит Роман.

– Какое это имеет значение?

– Большое. Возле гречки, зная, что она пойдет на блины, не переутомишься.

Сагайдак только руками развел и ресницами погасил усмешку.

– Значит, сожгли машину. А что дальше?

– Бежали, аж подковы дымились у коней.

Услыхав такой ответ, командир рассмеялся, а у Романа по всему лицу зашевелились хитринки:

– Так, может, мы свою норму смелем не па жерновах, а на ветряке? Ведь у него явный перевес над человеком.

– Какой это у него перевес? – удивился Чигирин.

– Самый обыкновенный: у ветряка четыре крыла, а у человека только два, и то не у каждого.

На этот ответ Сагайдак так рассмеялся, что даже слезы выступили на глазах, а близнецы хотя и. притихли, но уже знали, что гроза обошла их чубатые головы…

И снова предвечерний лес, и тени деревьев на рельсах, и партизаны возле железнодорожного полотна, мелькающие, словно тени. Теперь Василь и Роман притаились в засаде ближе к станции, а на полотне, возле стыков рельсов, орудуют старый Чигирин и Иван Бересклет. Вывернув болты из накладок, что соединяют рельсы, они сползают с насыпи, а на полотно с лапами поднимаются Петро Саламаха и Григорий Чигирин.

– «Эй, ухнем», – тихо говорит Саламаха и лапой приподнимает железо. У него костыли выскакивают, как грибы, и он изредка насмешливо глядит на Григория, который начинает пыхтеть. – Хлопче, может, поменяемся местами, а то у тебя, видно, дерево более твердое?

– Обойдется. Вот отдышусь и догоню хвастуна.

Вглядываясь в даль, волнуется Сагайдак, тревожится, а из памяти неизвестно почему навертываются только два слова: «Остановись, мгновение», «Остановись, мгновение». Это в том смысле, чтобы все остановилось, что может помешать им.

На станции раздался гудок паровоза. Неужели наш? Неужели наш?

Сагайдак, пригнувшись, взбирается на насыпь, показывает Саламахе и Чигирину, на сколько надо раздвинуть концы рельсов. Партизаны приподняли их лапами и отвели в стороны – вот и вся техника. Вот и вся. А в голове уже отдается стук колес еще невидимого поезда. А теперь – в леса!

Бежит по рельсам дрожь, нервно, наперегонки скачут по ним лучики, и уже, чихая паром, разбрызгивая искры, надвигается темная громада. И вдруг с разгона оседает паровоз, бешено вгрызается в насыпь, и черт знает как переворачивается, а на него с неистовым треском, скрежетом и визгом наскакивают, разламываясь и громоздясь, вагоны. Из их разверзшихся внутренностей клубами вырываются белые облака.

– Газы! Газы! – испуганно кричит Иван Бересклет и топает своими сапожищами в глубину леса.

За ним бросаются несколько партизан, подхватывается с земли и Василь, да Роман властно придерживает его рукой.

– Не беги, брат. Если умирать, то не трусом.

В лесу, видно, кто-то остановил Бересклета, так как тот снова завел свое:

– Это же газы! Наверное, баллоны полопались.

– Тю на тебя, дурень! – спокойно отозвался старый Чигирин. – Это не газы, а мука. Завтра из нее коржей испечем.

– Опять коржей! – с огорчением пробормотал молчаливый Саламаха.

И хохот покрыл его слова.