Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

XVIII

Утренний лес, утренние клубы шумов, утренние нетронутые слезы росы, что в предосенье пахнут вином, и первый всполох солнца на косах Мирославы и стучащее сердце: а как его встретят здесь? В тревоге сходится и расходится водоворот мыслей, они то поднимают тебя на крыльях, то жалят, словно шершни.

– Волнуешься? – догадывается Мирослава, что беспокоит Данила, и слегка прижимается к нему плечом, в которое вдавился ремень карабина.

– Беспокоюсь.

– Все, любимый, будет хорошо, – осветила его таким взглядом, какого, верно, ни у кого в мире нет.

Вот тебе и хрупкая вербочка с карабином на плече, вот тебе твоя верная судьба.

– Было бы это к добру. – Данило невесело подсмеивается над собой, а в мыслях то встречается с Сагайдаком, то сражается с врагами, ведь для этого и в снах, и наяву спешил сюда. Тут он не пожалеет ни своих сил, ни фашиста, будь проклят он!

– Вот и подошли к нашему жилью! – остановилась, повернулась к нему Мирослава. – Я к своей землянке сразу привыкла. И днем, и ночью лес наполняет ее своим шумом. Проснешься от него – да и вспомнишь и свои поля, и татарский брод, и калиновый ветер.

Данило улыбнулся.

– Ты и сейчас такая, будто из калинового ветра вышла.

– Нравлюсь тебе? – спросила будто с насмешкой и потянулась к нему.

– Самая лучшая в мире.

– Не разбрасывайся так мирами… Нам близнецы в землянку петуха бросили, не петух, а пучок огня. Ему не с кем драться, так он вскидывается на каждый звук лесной птицы.

Неожиданно тихий оклик:

– Стой! Руки вверх! – и сразу же веселый смех.

Из-за деревьев плечом к плечу выходят с оружием в руках Роман и Василь, высокие, стройные, буйночубые, они идут между деревьями, как боги леса, а за ними двумя тропинками темнеет трава, стряхнувшая росу.

– Вот же зловредные, непременно надо им напугать! – деланно хмурится Мирослава. – И кто вас научил так маскироваться?

– Секрет партизанской фирмы. – Близнецы здороваются с Мирославой и Данилом. – Вот и вы прибились к нам!

– Прибился, – волнуется и даже завидует близнецам Данило. – Не прогоните?

– Такое скажете в воскресенье! – искренне удивляется Роман, которого Василь почему-то называет старшим. – Побудьте тут, я пойду к Сагайдаку, потому как порядок есть порядок.

Он незаметно исчезает в тенях, в шумах, в деревьях, а за ним идет Мирослава – даже ей нельзя стоять возле дозорного.

– У нас командир не терпит беспорядка, – поясняет Василь, приглядываясь к лесу и дороге, которая и в колеях уже заросла травой – давно, видно, не ездили по ней. – Попытался кое-кто своевольничать, да потом краснел, как рак, перед всем отрядом. А одного индивидуума, что очень рвался к власти, выгнали из отряда. И недаром – он уже пристроился в церкви дьячком. Святые куличи, говорит, брюха не разрывают. Что вы на это скажете?

Данило слушает и не слушает Василя: мысли идут вразброд, а минуты тянутся, словно вечность. Кажется, не дни, а годы ждал он часа этой встречи. А разве не годы? Ведь еще с детства, живя романтикой книг и живых рассказов, не раз видел себя партизаном. Вот и должен теперь делом доказать, на что способен.

Между кудрявыми дубами показались Сагайдак и Чигирин. Забывая все, Данило на какое-то мгновение застыл, а потом бегом бросился к ним и растерянно остановился.

– Проворный! – приветливо улыбается ему Чигирин.

– А он всегда был проворным. – Сагайдак говорит так, будто они расстались вчера, и обнимает Данила. – Здравствуй, здравствуй, голуба.

– Доброго утра вам! Доброго утра! – переводит дух Данило и чувствует, как защипало в глазах.

– Будто обрадовался? – лукавит Сагайдак и, подбадривая, хлопает его рукой по плечам, сбрасывая с них какую-то часть тревог.

– Обрадовался, Зиновий Васильевич. Так думалось об этой встрече, так хотелось найти партизан.

– Вот и нашел, – и партизан, и… партизанку. Ты к нам в гости или насовсем?

– Насовсем, коли примете.

– Примем, если будешь бить фашиста, а не отсиживаться в лихую годину, – сказал Сагайдак то ли в шутку, то ли всерьез.

– Буду бить, Зиновий Васильевич! Хоть сейчас в самое пекло посылайте.

– Не спеши, будет еще и пекло. Теперь оно не сказка, – нахмурился, насупил брови командир. – Бил Марко [11]11
  Марко – персонаж украинского фольклора.


[Закрыть]чертей в пекле, должны и мы бить. Что же, пойдем в наше жилище. Вижу, ранен был?

– Уже поправился. Руки-ноги со мной.

– Ноги у нас нужно иметь заячьи, а душу орлиную, – щурится Чигирин.

В землянке все трое сели за стол, покрытый не скатертью, а немецкой картой с нанесенными на ней какими-то знаками. Данило сразу нашел на ней и свой райцентр, и свое село, и леса, и болото, в центре которого также было обозначение. Не там ли, где когда-то ночью ему послышалась журавлиная труба? Чем же заинтересовало болото Сагайдака? Не знал Данило, что там Стах Артеменко уже оборудовал землянку для раненых партизан. Сагайдак, глянув на облезлый браунинг Данила, неодобрительно покачал головой, а затем спросил:

– Как воевал в армии? Какую имеешь специальность?

– Моя специальность – подрывать железные дороги, станции, мосты.

– Даже мосты?! – оживился и будто не поверил Сагайдак. – Вот именно над этим мы больше всего и мозгуем, – и положил руку на плечо Чигирина. – Да великую бедность испытываем – взрывчатки нет, детонаторов тоже. Два поезда кое-как пустили под откос голыми руками.

– Как это голыми руками? – не поверил Данило.

– Самодельными лапами посрывали костыли, немного раздвинули рельсы – вот и вся наша техника. Что ты скажешь на это? – И с надеждой посмотрел на Данила.

– Сказать можно только одно: эту технику надо усовершенствовать.

– Но как? – Чигирин даже поднялся с чурбана, на котором сидел. – Нет у нас ни грамма взрывчатки.

– Может, где-нибудь поблизости видели невзорвавшуюся авиабомбу?

– Такое лихо найдется! – обрадовался Чигирин. – Одна под самой дубравой хвост показывает. Только как ты доберешься до ее внутренностей?

– Это дело немудрое: вывернем капсюль-детонатор, обшивку разгрызем зубилом, и тогда можно спокойно резать тол для самодельной мины.

– Все это так, – закивал головой Чигирин. – А она, подлая, под зубилом не взорвется?

– И такое может быть. Все в руках божьих, – усмехнулся Данило.

– Он еще и посмеивается, – и Чигирин вытер рукой лицо. – Даже в жар бросило. Наша техника была очень отсталой, а твоя страшная.

– Пока другой не имеем.

– Вот и думай, думай, как переплыть Дунай, – тряхнул седыми кудрями Сагайдак и словно с сожалением посмотрел на Данила. – Уже будто и запахло взрывчаткой. А где теперь достать детонаторы?

– Чего не знаю, того не знаю. Правда, у меня случайно сохранилась одна запальная трубка, самодельная.

– Как это самодельная? – оживился Сагайдак.

– Мы так делали у себя: в детонатор вставляли кусок бикфордова шнура, для надежности зажимали плоскогубцами, потом к бикфордову шнуру еще привязывали кусочек пенькового. Вот и поглядите, – и Данило вынул из торбочки запальную трубку.

Сагайдак взял ее так, будто это была драгоценность, пристально осмотрел ее, покрутил в руках и вернул Данилу.

– Что ж, помогай, доля, да защити от недоли. Спасибо, хоть это добро завалялось. Голодный?

– Нет.

– Тогда сразу же за авиабомбой!

– Может, хоть позавтракаем? Как же натощак ехать? – возмутился Чигирин.

– Легче будет коням и колесам.

– Ну, Тарас Бульба! Если ехать, так ехать! Что, Данило Максимович, надо брать с собой?

– Добрых коней, лопаты, веревки, плоскогубцы, напильник, зубило и молоток. Кажется, все, – обрадовался Данило, что сразу же для него нашлась партизанская работа. Хотя, если подумать, невелика эта радость – возиться с бомбой. И как об этом сказать Мирославе? Оно бы лучше не говорить о таком, зачем вызывать тревогу и слезы? А если случится с ним непоправимое? Может, сегодня и дыма не останется от тебя… И жаль стало вдруг белого света, своей жизни.

Он нашел Мирославу возле девичьей землянки. «Как, милый?» – не голосом – глазами спросила и потянулась к нему.

– Все хорошо. Уже и дело есть.

Мирослава грустно посмотрела на него:

– Нелегкое?

– Чтобы очень, так не очень… – «Все-таки нашел, как сказать», – и рукой бережно коснулся ее стана.

Но Мирослава что-то почувствовала, и голос ее стал по-матерински низким, как в час их первого прощания:

– Береги себя, Данилко, береги…

– Постараюсь, – с беззаботным видом ответил Данило. – Как потяжелели твои волосы.

– Потому что выпала роса, – покачала головой Мирослава. – Роса войны.

Данило же снова вспомнил о своем:

– Вот так они и говорили о любви…

По самый стабилизатор вошла в землю та бомба, которой целились в дорогу. Упала она недалеко от нее, возле дубравы. Данило и близнецы покружили возле бомбы и взялись за лопаты. Чернозем с травой полетел во все стороны, обнажая металлическое тело.

– Тучная у нас свинка, – пошлепал рукой бомбу Василь.

– Летела она вниз, а не полетим ли теперь с нею вверх? – шутит Роман и пристально смотрит на Данила.

А разве он знает, что будет потом? Однако успокаивает хлопцев:

– От ее начинки полетят в преисподнюю враги, – и приникает ухом к обшивке.

– Что ж она может сказать?

– Многое может сказать, если в ней лежит чертова машинка.

Василь бледнеет, а Роман улыбается. С чего бы?

Когда бомбу сообща повернули набок, Данило отогнал подальше от ямы близнецов, а сам примостился возле нее и принялся вывинчивать капсюль-детонатор. В ход пошли напильник и плоскогубцы. Обезвредить бомбу удалось быстрее, чем ожидали, и он начал заарканивать ее веревками. Затем Данило выскочил из ямы, кликнул близнецов, чтобы привели коней. Братья подъехали на своих красногривых, осадили их назад, к бомбе, и проворно начали крепить веревки, что тянулись от бомбы до валька. Ретивые кони выхватили смертоносный груз и, перекатывая его по траве, потащили в лес. На поляне бомбу освободили от веревок. Данило подошел к возу, на котором сидели Сагайдак и Чигирин, взял из сундучка молоток, зубило и сказал:

– А теперь на всякий случай отъезжайте подальше от нашей игрушки.

– Только осторожнее, хлопче, – умоляюще посмотрел на него Чигирин.

– Буду стараться.

Данило подошел к близнецам, которые уже уселись на бомбе, словно на бревне, и курили самодельные цигарки.

– И вы, хлопцы, подальше от этой беды.

– Как это подальше? – удивился Роман. – А кто же у вас будет молотобойцем?

– Я, – коротко ответил Данило.

– Но для чего вам столько славы? Примите меня хоть поденщиком к ней, – и в улыбке показал все зубы.

– Иди, Роман, не морочь голову.

– Вот уж такого никогда не ожидал от вас. Пойду жаловаться Мирославе.

Когда близнецы отошли к возу, где сидели Сагайдак и Чигирин, Данило приложил зубило к бомбе, чтобы разрубить се поперек, и слегка ударил молотком. Зубило скользнуло, а на железе остался шрам. «Молчишь?» – прислушался к бомбе. Еще удар, еще сильнее – и зубило пробивает металлическую обшивку. Неуверенная улыбка пробежала по его лицу. Теперь легче было распарывать одежду бомбы, увереннее действовали и молоток, и зубило, а крошки тола начали высыпаться на траву. Вот что им сейчас дороже золота! За работой Данило не заметил, как к нему подошли Сагайдак, Чигирин и близнецы.

– Как оно? – спросил Сагайдак.

– Скоро из одной бомбы будем иметь две миски с толом, – ответил Данило и вытер со лба капли пота.

Сагайдак присел на корточки возле бомбы, нашел на траве сухую ветку, разломил ее на четыре части – три воткнул в землю, подравнял, а четвертой накрыл их и покосился на Данила.

– Догадываешься, хлопче, куда вода течет?

– Вода, наверное, течет под мост, – в тон ему ответил Данило.

– Догадливый! Так вот, этот мост не дает мне покоя.

– Все человеку не дает покоя, – осуждающе заметил Чигирин. – И черный шлях, и железная дорога, и мост, и ненавистный Безбородько, и круговая оборона возле землянок. Ночью тайком сам берется за лопату.

– Хватит уже, Михайло Иванович, – поморщился Сагайдак.

Данило улыбнулся ему:

– Мы, товарищ командир, позаботимся о вашем покое.

– Вот в это «мы» и меня потихоньку всуньте, – напомнил о себе Роман.

Тихо-тихо поскрипывают колеса, тихо-тихо снуют возле коней да возов партизаны. Уже отлетели от них лесные шумы, приближаются говор речки, шелест камышей, тревога дикой птицы и калиновый ветер. Данило в темноте находит калиновую гроздь, засовывает за ремешок картуза – пусть будет вместо партизанской ленточки.

Раздвигая кусты ивняка и калины, кони входят в брод, припадают к воде, а люди торопливо снимают с воза и осторожно опускают на речку небольшой плот, на самый его край ставят самодельную мину, прижимают ее доской и крепко скрепляют с плотом, словно это придаст большую силу взрыву. Лучше было бы знать, в каком быке имеется толовая ниша, тогда бы сработала детонация, но, не зная этого, приходится действовать наугад. Данило еще раз проверяет, как прикреплена мина, поднимается и шепотом говорит Сагайдаку:

– Кажется, все в порядке.

– Ну, счастливо вам!

Даже в темноте заметно волнение на лице командира. Сагайдак обнимает Данила и Романа, а те осторожно выталкивают плот на более глубокое место. Вода набирается в сапоги, обжигает тело, дрожью подкатывается под самое сердце.

– Не только, душу, но и сапога лихорадит. Душа еще выдержит, а сапоги, наверное, порвутся, – улыбаясь, шепчет Роман.

– Если кирзовые, порвутся, юфтевые – выдержат, – в тон ему отвечает Данило, и у Романа еще шире растягивается рот.

Под звездами тихо всхлипывает вода и корешком вьюнится за плотом. Спросонок откликнулись утки, всплеснула рыба, остался в стороне куст, от которого повеяло татарским зельем. От холода сводит тело и зубы отбивают чечетку. Не догадались, глупые, выканючить у Чигирина чарку первача. Вот и очертания моста, что повис над рекой и останавливает туман. Глубоко ли у среднего быка? Как бешеный, рассыпая искры, по мосту прогрохотал поезд, и снова всхлип воды, и дремота клочьев тумана, и лихорадка во всем теле.

На мосту послышались шаги. Две тени сошлись посередине, постояли и разошлись. Роман с головой бултыхнулся в воду, всплыл, отплевался и уже улыбается Данилу: «Помыл и голову». Откуда у него и теперь берется сила для усмешек?

Из нависшего тумана они выплывают к среднему быку. Под ними бурлит стремнина, над ними грузно топают сапоги охранников. Роман двумя веревками крепко привязывает плот к быку. Данило склоняет голову над плотом, снимает картуз, осторожно вынимает из него пришпиленную запальную трубку, на ощупь вставляет в гнездышко мины капсюль-детонатор, берет из рук Романа кремень, кресало и трут.

– Плыви, Роман. Я теперь один справлюсь.

Хлопец отрицательно покачал головой:

– Только вместе. Зажигайте.

Снова на мосту сошлись охранники, перемолвились несколькими словами и начали расходиться. Пригнувшись, чтобы телом прикрыть крохотный огонек, Данило ударил кресалом о кремень раз и другой. Брызнули искры, затлелся, медово запах трут. Партизан тут же приложил его к пеньковому шнуру и погасил. Огонь охватил десятки волоконец пеньки, а подрывники, стуча зубами от холода, тихо поплыли на левый берег. Но не успели они добраться до него, как их настигла гигантская вспышка, а потом неистовый гром подхватил могучими руками и люто швырнул в воду. Обессиленные, оглушенные взрывом и резким запахом перегорелого тола, они, пошатываясь, побрели к берегу и упали на него. Из кустов ивняка и калины к ним бросились побратимы, поднимая и целуя их.

– Молодцы, хлопцы, молодцы, – смеется, обнимает Данила и Романа Сагайдак.

С их одежды стекает вода, а они только глазами водят и подставляют то одно, то другое ухо, не в силах ничего понять.

– Что с вами?!

– Не слышим, ничего не слышим, – невнятно шевелит непослушными губами Данило, но не печаль, а радость, радость исполненного долга ощущает в себе, еще и подшучивает над собой: «Вот дурень, всадил весь тол в одну мину. Его бы, верно, и на два моста хватило».

– Уши словно лепешки стали. Была бы начинка, можно и вареники лепить, – объясняет Роман Саламахе, который подает ему сухую одежду.

– Сделано хорошее дело! – садясь на воз, весело говорит Сагайдак Чигирину. – Теперь Данило начнет сколачивать подрывную группу. Тол уже есть, а вот где разжиться детонаторами?

Детонаторы же как по заказу появились в отряде – и раньше, чем думалось. На следующий день под вечер к партизанам на конях примчались хлопцы из подпольной группы села Красное. Дольше оставаться в селе хлопцам было небезопасно. Сагайдак поздоровался с ними и, как всегда в таких случаях, задал первый вопрос:

– Оружие есть?

– Есть, – ответил руководитель подпольной группы Ивась Лимаренко, у которого чуб поднимался на ветру, словно крылья. Из кармана он вынул наган, а из торбы ящичек, который внутри был, будто соты, наполнен детонаторами.

– Так это же сокровище! – Сагайдак взвесил ящичек на руке со шрамом, даже для чего-то понюхал детонаторы.

– Кому сокровище, а кому смерть, – тряхнул чубом Ивась Лимаренко, а его хлопцы радостно улыбнулись.

Сагайдак прищурившись посмотрел на них, на лошадей, на которых прискакали хлопцы, и, не го подбадривая, не то подсмеиваясь, сказал:

– Орлы, ничего не скажешь, – и покачал головой.

А «орлы» и не знают, гордиться им или смущаться.

Чувствуя, что Сагайдак что-то таит за похвалой, Лимаренко гордо, с вызовом посмотрел на него:

– Хлопцы славные, боевые, на деле проверенные.

– Я тоже так думаю, – согласился Сагайдак. – И хлопцы хорошие, и чубы у всех словно аистиные гнезда, и ноги обуты, а вот кони босые. Может, потому, что у них не копыта, а ступы? Помню, хороши были скакуны в Красном, да, верно, гарцуют на них полицаи и староста.

Хлопцы сразу поскучнели, а Лимаренко заволновался:

– Мы взяли, что было под рукой.

– Эге ж, эге ж, – снова согласился Сагайдак. – Но лучше было бы брать то, что должно быть под ногой, тогда можно было бы и врагов догонять, и, когда надо, отрываться от них, а не плестись в обозе.

– Не смейся, батько! – как Остап в прославленном произведении Гоголя, бросил Лимаренко, поднял голову на своих орлов и подмигнул им.

Хлопцы метнулись, вскочили на своих непородистых, гикнули, свистнули и помчали из леса.

– Ненормальные! Куда же вы?! – крикнул старый Чигирин.

Ивась Лимаренко вздыбил своего коня и насмешливо бросил:

– За подковами и гвоздями-ухналями.

А Сагайдак, усмехаясь, повторил его слова:

– Хлопцы славные, боевые, проверенные. С такими не замерзнешь!

XIX

В предвечерье туманилось дремотное солнце, туманились сентябрьские васильковые дали, а тут, на заброшенном хуторке, падали в траву яблоки и опоясанный стрелами камыша ставок ярился вишневыми красками увядания. В камышах плескались утки, на плесе всплескивала рыба, над плесом сновали крестики толкунчиков, а за плесом журчал невидимый ручеек. Как и прежде, падают яблоки, всплескивает рыба, покоем дышит сентябрь, очищаются воды.

Ничто на хуторе не напоминало о войне, о человеческих страданиях. Вот если выйдет, как задумал, здесь он и поселится – перевезет хату из села, только оставит на старом месте скифских да половецких каменных баб: пусть кому-то воют. И почему они озлились на него? Может, потому, что перебил им туловища и ноги? Тьфу! Так можно поверить, что и камень живет. А возле хаты он поставит хмелярню: хмель при всех властях, хоть и дурманит головы, а в цене не падает.

Еще раз оглянувшись на село – нет ли посыльных из управы, – Магазанник ставит ногу на гнилое бревно, по нему добирается до крохотного вербового челна, разматывает удочку, поглядывает на желтое взлохмаченное солнце, а сам все думает о хуторке, что стоит обметанный прозолотью верб, зеленым дыханием отавы и «бабьим летом». Тут хорошо растут трава и отава. Вот бы, забыв все войны, пройтись с косой, услыхать звон и перезвон ее, наметать душистых копен, набрести на шмелиный мед и усталым прийти домой – не грешником, а хозяином, которого ждут женская верность и доброта. Да все это уже не для него: попался в чертову упряжь, как жаба в тенета, – ни взад, ни вперед… И тут, на хуторке, страх догнал его, хотя и убегал Семен от него из села.

Вздохнув, наживил крючок кусочком вареной картошки и забросил удочку под стрелы камыша, которые и не журились, что уже миновали проводы лета. Поселись здесь и живя в одиночестве, как отшельник. Он нисколько не боялся одиночества, пугали его только бешеные весы войны: что они отвесят каждому из нас?

Теперь взгляд и мысли Магазанника останавливаются на белом, из гусиного пера, поплавке, который тоже может дать какую-то отраду и усыпить невеселые мысли.

Над самой водой пролетел белобровый перевозчик, а из камышей тихо-тихо выплыла молодая утка; она настороженно повела точеной головкой, успокоилась и вышла на чистоводье; за ней, будто намалеванные, вьюнятся вишневые волночки. Через год эта утка прилетит из дальних теплых стран на этот же самый ставок, снесет с десяток зеленоватых яиц, выведет утят… А что через год будет с тобой? Тьфу! Только одно и долбит мозг, знать, повернуло время не на жизнь, а на смерть.

«Зи-зи!» – пискнул перевозчик, перелетая с одного берега на другой. На темных крыльях птицы четко выделялись белые полоски. А вот «векнул» бекас и стремительно взлетел вверх. Когда-то, еще при жизни его отца, тут иногда и зимовали эти длинноносые птицы. Какого только дива нет в природе! Вот недавно Рогиня, что под пьяную руку проклинает свою новую должность, Безбородько, а заодно и судьбу, рассказал, как один старый врач лечит безнадежно больных раком. И чем? Осенним потаенным грибом; показывается он из земли только на один день, а возвращает человеку годы…

«Зи-зи!» – снова пропищал перевозчик.

Что ты перевозишь с берега на берег и понимаешь ли хоть что-нибудь в теперешних сумерках?

Качнулся – дерг-дерг – поплавок и вдруг, обрывая что-то возле сердца, исчез в вишневой воде. От неожиданности Магазанник забыл подсечь, просто дернул удилище – и сразу почувствовал вес рыбины, которая рванулась к камышам. Погоди, погоди! Так ты сразу порвешь леску! Староста осторожно выводит рыбину на чистоводье, изматывает ее и немного погодя подводит к челну. «Жаль, что не захватил сачка. Кто бы мог подумать, что в таком ставочке неистовый Бондаренко разведет вон каких карпов. Где он теперь – воюет или, может, отвоевался?..» Еще движение руки – и из воды поднимается трепетный золотой слиток. Ей-богу, пара килограммов будет! Сорвется или не сорвется? Пружинит, в дугу гнется гибкая орешина и опускает рыбу в челн. Словно хищник на свою жертву, набрасывается на нее Магазанник. Темным, со скрытым солнцем, укором смотрит на него рыбина и задыхается в сильных руках.

Возле камышей встрепенулась, взлетела в небо уточка, за камышами забулькал довольный смешок.

– Пофортунило, пан староста!

– Пофортунило-таки, – разгибается Магазанник, сначала ловит взглядом серые птичьи крылья, а затем брюквоподобную голову жуликоватого полицая Терешко, который стоит на опрокинутом челне и посмеивается. Губы у него лоснящиеся, толстые; от него всегда смердит самогоном, ведь при новой власти Терешко не протрезвляется.

– А тут, пан староста, еще и покрупнее есть карпы. Даже десятифунтовики! – лениво усмехается и лениво покачивается выпивоха.

– Десятифунтовики? – отцепляет Магазанник карпа, тот напрасно трепещет золотом чешуи и звонко бьет хвостом по влажному днищу челна. – Ты откуда же знаешь?

– Ловил втихую в мирное время. Поймаешь в сумерках такого красавца – и поплетешься к своей полюбовнице. А та уже знает дело, – гогочет Терешко, раскачивая лодку и живот.

– Теперь не ловишь?

– Сейчас нет интереса ждать ее на крючок, потому как можно толом или гранатой глушить, вставишь запал – и рви! Премилое дело – убивает все до макового зернышка. Как вы на это?

Магазанник обозлился:

– Я тебя, неотесанное бревно, – как глушану по огузку, так сам оглохнешь! Гляди мне!

Но Терешко не очень пугается угрозы и снова гогочет.

«Дурня и по смеху узнаешь».

– Не думаете ли, пан староста, этот ставочек к своим рукам прибрать?

– Таки думаю.

– Тогда надо партизанскую голову искать, теперь они как раз в цене, – скалит выщербленные зубы Терешко.

– А ты откуда же такой веселый свалился? Опять волочишься за какой-нибудь молодухой?

– Да нет, из крайса приплелся. Ходил за семь верст киселя хлебать.

– Что-нибудь новое есть?

– В крайсе или… вообче? – нарочно вставляет то словцо, которое прилепилось к Магазанниковому Степочке.

– И вообще, и в крайсе.

Терешко пятерней стирает с лица веселость, оттопыривает губы.

– Возле девичьего брода Лаврин Гримич уже который день раскапывает старинный курган. И что вы думаете? Нашел-таки в нем не только черепки, но и какие-то металлические украшения и даже золото.

– Правда? – застывает Магазанник, а в мыслях начинает ругать себя: «Ты тут, дурень, на карпиков позарился, а кто-то золотом разживается».

– Правда. Сам видел эту диковину.

– А чьи же головы были на червонцах – нашего или не нашего царя?

– Чужого, древнего, с бараньими кудрями.

– Тогда на них и цена должна быть меньше.

– Это уж какой покупатель случится.

Зависть омрачает лицо Магазанника.

– Почему это Лаврин золото добывает, а не в общественном хозяйстве работает? Или он делает подношения его председателю?

– Видать, чем-то задобрил того норовистого. Спросил его об этом, а он и уел меня: «Лаврин из могил выкапывает добро, а кое-кто закапывает в могилы людей». Поговорите после этого вы с ним, научите его уму-разуму.

– Наверное, придется-таки. А что слышно в крайсе?

– Есть новые бумаги гебитскомиссара и начальника полиции Блюма о партизанах. Надо расклеить в селе на видном месте. Только боюсь, как бы не вышло посмешища из-за бумаг Блюма.

– Людям теперь как раз до смеху, – наживляет Магазанник крючок. – А ну, почитай.

Терешко вытирает рукой губы, будто с них можно стереть водочный перегар, вынимает из командирского планшета какие-то бумажки, подходит ближе к старосте.

– Вот послушайте эту диковину, – и заранее начинает давиться смехом.

– Так смешно?

– А думаете, нет? Так я читаю: «Обращение! Со всей ответственностью обращаюсь к партизанам, что действуют в нашей области, и призываю их, пока не поздно, взяться за ум: сложить оружие и сдаться. За это мы даем гарантию, что никого не тронем, всех устроим на службу с большой оплатой. Кроме денег, каждому партизану ежедневно будем выдавать 50 граммов масла, 4 яйца и по одному килограмму хлеба. Начальник полиции Блюм».

– Га-га-га!.. – и у Терешко от смеха затряслись щеки и живот.

– Ты чего гогочешь?

– А какой же дурак за четыре яйца подставит свою шкуру? И сам не знаю, как вешать эту срамоту.

Магазанник долго смотрит на Терешко, а потом осаживает его:

– Буйная у тебя чуприна, да ум лысый. Ты спрячь свое недомыслие в такой закоулок, чтобы и сам завтра не нашел. Услышит кто-нибудь твою болтовню, так сразу загремишь в гестапо в гости. Там уже будет не до шуток.

Веселость сошла с лица полицая, и оно затвердело, как кора.

– Что же сразу умолк?

– Да разве ж я не знаю, кому что сказать? – отвечает Терешко с угодливостью подлизы. – А перед Кем-то и помолчу, потому как теперь главное – день передневать. А что присматриваете себе хуторок, за то хвалю. Это состояние! Взять бы его в старых межах вербовым плетнем, поставить хоромы, почистить сад, привезти ульи – и живи кум королю: занимайся пасекой да на уху приглашай хороших гостей. Я вам, если захотите, плетень словно вышивкой разошью, – так и стелется перед ним хитрец.

Магазанник помрачнел:

– Это все хорошо было бы, Терешко, если бы не война.

– О! А вам чего сушить голову войной, если немцы уже хвалятся, что Москву взяли? Это нам, полицаям, хуже, потому что нас жандармский мотовзвод на партизан гонит. Вот на той неделе пришлось удирать от них так, что чуть было пятки не потеряли, – помрачнел Терешко, и помрачнел хмель в его буркалах.

И хоть какой недалекий Терешко, да его разговоры были той последней каплей, что до конца размыла сомнения Магазанника. Нет уже на свете силы, которая победила бы немецкое войско… Вишь, оно уже и на Индию нацелилось!.. А что с нами будет потом?

Ох эти тревожные мысли! Магазаннику уже и рыбу ловить расхотелось: нигде теперь не скроешься от дьявольского времени. Он еще раз поглядел на хуторок, на отаву, что начала прорастать холодом, вздохнул. Вовремя бы сюда перебраться. А то и старосте не дадут такой дармовщины! Теперь только за пойманных партизан наделяют землей. Магазанник бросает взгляд вдаль, где тополя врастают в небо и вечер опускается на землю, прикидывает: засветло ли идти домой или дождаться темноты и заглянуть к какой-нибудь крале. Примет или не примет, попытаться можно.

– А не прочитать ли вам, пан староста, объявление гебитскомиссара? – хочет как-то подластиться Терешко и снова лезет в планшетку.

– Читай, если есть охота.

Полицай вынимает смятую бумажку, откашливается, морщит лоб:

– «Параграф первый. Каждый бургомистр, то есть староста села, обязан арестовать через местную полицию и передать полиции СД каждую мужскую особу из чужой местности.

Параграф второй. Всем местным особам запрещается давать приют или скрывать мужские особы из чужих местностей.

Параграф третий. В каждом случае, если обнаружится, что какая-то мужская особа находится без разрешения, вся семья, что дает таким приют, будет караться смертью.

Параграф четвертый. Это же самое наказание будет применено к тому бургомистру – старосте села, который не последует немедленно требованию параграфа первого».

– Утешил, – насупился Магазанник.

– Утешения тут мало, – согласился Терешко, – но в голове эту бумажку надо держать, так как чужие мужские особы у нас тоже есть.

– А где их теперь нет?

– И это правда, – морщится Терешко и лезет рукой к затылку, а погодя кланяется: – Так бывайте. – Он с почтением поднимает картуз, а из-под него рассыпается лохматая чуприна.

– Куда же ты? На колокольню?

– Да нет, к своей полюбовнице. На отдых, а то из-за глупой головы три ночи подряд не спал.

К ставочку с лопатой на плече подошел Стах Артеменко. Он хотел миновать старосту и полицая, но Магазанник, о чем-то подумав, вылез из челна и остановил его:

– Откуда, Сташе?

– Откуда же? Картошку копал до изнурения.

– Свою?

– Да нет, общественного хозяйства, – вздохнул тот.

В глазах старосты вспыхнуло подозрение:

– Слушай, а почему тебя красные не взяли в армию?

Стах удивленно таращит глаза на старосту:

– Разве вы не знаете?

Магазанник недоверчиво смотрит на него:

– Не знаю, а думаю разное.

– Вольному воля, а спасенному рай.

– Так почему?

– А кто же меня когда-то ни за что ни про что в тюрьму запрятал? – злится Стах. – Вот из-за этой тюрьмы и не стало ко мне доверия. Еще есть вопросы?

– Тогда, выходит, ты мне должен быть даже благодарен за прошлое, – успокаивается староста. – Кто знает, где бы ты скитался теперь, если бы не я?

Стах что-то буркнул, повернулся и быстро пошел к селу. Рассердился. Только с чего бы? Магазанник снова берется за удочку, а в это время на дороге появляются с лопатами и кошелками женщины, которые тоже копали картофель. Магазанник равнодушно поглядывает на них, и неожиданно испуг и удивление пронзают его. Не привиделось ли? Он замигал глазами, вскинул брови на середину лба, но видение не исчезло: в толпе с женщинами почему-то шла Мария, держа за руку Оленку. Как они и почему появились тут? Староста бросает удилище и быстро, не спуская глаз с Марии, направляется к женщинам.