Текст книги "Четыре брода"
Автор книги: Михайло Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
Люди, ясное дело, дознались об этом, и по селу поползли слухи, что Магазанник знается с нечистой силой. Кто-то видел, как из трубы его хаты в полнолунье вылетела на огненном помеле молодая ведьма с картами в руках. Заглядывая в черную масть, ведьма покружила-покружила над селом – да и шасть в хлев к Приходько! С той поры у бедняги на корову напала порча. Со временем слухи эти поутихли, но не стихал в ненастье камень. Может, утихомирился за эти годы, что Семен прожил в лесу?
Походив по огороду и просторному двору, лесник нехотя отомкнул хату. На него пахнуло духом запустения. Паутина заткала все углы, выцветшие фотографии, потемневшее от старости зеркало, божницу с дорогими, еще матерью купленными иконами.
«Ох, Одарка, Одарка, напрасно я тебе дрова задаром даю!» – подумал он про вдову-соседку, видя, как мало порядка в хате, которую она взялась прибирать.
Он настежь распахнул все окна, связал из чернобыльника веник и обмел паутину, а потом достал из шкафа бутылку водки, чарку и миску с отборными волошскими орехами от дерева, которое, прожив чуть ли не двести лет, все еще приносило плоды. Можно было бы кликнуть чернобровую Одарку, и она что-нибудь приготовит на ужин, но сегодня, наверно, и она встретит его только слезами.
Уже наполнив чарку, он снова подумал об Оленке и залил воспоминания водкой. Лесник быстро захмелел, скинул сапоги и не раздеваясь завалился в постель. Во сне ему привиделась то ли Оленка, то ли Мария. Услышал и посвист косы. Что же косит она – траву или жизнь?..
А потом отчетливо услышал плач и причитания. Они и разбудили его. Он подумал, что это голосят каменные бабы, погребенные в своей подземной темнице. Но почему же завывают они теперь, когда даже ветерок не шелохнется?! Одно беспокойство от этой хаты. Пора, видно, распроститься с ней. Ну чего ты воешь, скаженная?
С этими мыслями Магазанник вышел во двор я только тогда понял, что произошло, – голосили не камни, а матери на соседнем подворье, они проводили сегодня своих сыновей…
А над скорбью матерей, над их слезами, будто с того света, с завыванием летели пить кровь упыри двадцатого века – те бомбовозы, которые неведомо почему несли на себе кресты.
III
Братья и дружина! Бог никогда не отдавал Русской земли и русских сынов на поруганье, они всегда и повсюду отстаивали свою честь.
Галицко-Волынская летопись, 1425
На опечаленных подольских нивах наступила преджатвенная пора, а немного дальше – на запад – шла неумолимо жестокая жатва.
Черными огнями до самого неба поднимались города, пылали белые, по-девичьи беззащитные села, горели растерзанные поля ржи, горела в самолетах и танках наша юность, и, поднятые огнем багряных взрывов снарядов, уходили в вечность артиллеристы.
Это было трагическое время не только для нас, но и для всей земли, хотя не все ее дети понимали и понимают это. Тогда на весы человечества жестоко были брошены жизнь и смерть, и, как казалось многим, перевешивала смерть. Своими слепыми глазницами и притемненными зелено-голубыми глазами современного василиска она уже видела тень свастики над всей планетой. С победоносным видом становился в опереточные позы Адольф Гитлер – «вождь армий, которые победили судьбу». Так, пренебрегая историей разума, возвеличил он себя недалеким умом самовлюбленного тирана. Веря в свою гениальность, веря в благосклонность к нему провидения и в гороскопы, веря в свое владычество над миром, он не верил, что конец всех тиранов одинаков, и терзал жизнь со всей сатанинской изобретательностью самого жестокого палача двадцатого века и всех веков.
Никогда еще земля не поглощала столько слез и крови…
Никогда воронье не выклевало столько глаз…
Никогда у дикой жестокости не было такой страшной жатвы…
Перед войной в какой-то зарубежной радиопередаче Данило слыхал, как диктор, говоря о «геополитике» фашизма, назвал Гитлера ангелом разрушения. Не нарочито ли ошибся ты, радиовещатель, перепутав ангела с ночным дьяволом? Ночной дьявол! Из какой страшной отравы, из каких сгустков мрака, из каких призраков средневековья вылупился ты?
Когда-то Данило в библиотеке Академии наук прочел разыскание о демонологии восточных славян.
Каких только не было в древности страшилищ, которые пугали доверчивые души и сны наших предков! Но все эти даже вместе взятые страшилища не шли ни в какое сравнение с Гитлером и его дьявольским сонмом.
Что же тебя, зловещий могильщик, назвавшийся «лидером нации», сделало таким? Неужели только те две опухоли, которые называются безграничной властью и расовым превосходством?.. Как и всегда, рассыплется в прах тирания, как и всегда, превратится в тлен фальшь жестоких теорий. Но чего это будет стоить нашим неутешным матерям и покалеченным народам?..
Под однообразный перестук колес болезненно бьется мысль, и ничто теперь не может успокоить сердца: ни тихий синий вечер, который медленно приближается к тебе, ни вздохи колоса, который пугливо сторонится колес, ни потемневшие степные буераки, ни те пруды, где васильковая сон-вода купает вечернюю звезду, ни те первые жницы, что жнут недозревшую рожь и слезой провожают бойцов. Ох, эти женские слезы на снопах… Да только ли на снопах?.. Не думать бы, не думать об этом, но нельзя не думать, пока ты живой.
За черным паровозом «Е» громыхают, вздрагивают, постукивают колесами две обычные платформы с необычным грузом – взрывчаткой, толовыми шашками, глицерином, селитрой, зажигательными трубками. Сначала страшно было ехать с таким грузом, да человек привыкает ко всему, даже спать на мешках со взрывчаткой. Вот и сейчас бойцы ложатся на смерть, кое-как прикрытую грубым брезентом, и только возле зеленых спаренных пулеметов, словно аисты, дежурят пулеметчики. Уже не первый раз на них оседают утренние росы и свинцовая роса войны. Поначалу, увидев, как на тебя пикирует вражеский самолет, хотелось на полном ходу соскочить с платформы, а теперь свыклись.
И снова жницы глядят из-под руки и слезами провожают их. И ни одного мужчины на полях. Вон только под двумя снопами краснеет из краснотала колыбель – может, хоть в ней под колосом растет будущий пахарь. «Дитя спит, а доля его растет». Какой же будет твоя доля, дитя?..
Чьи-то пальцы осторожно ложатся Данилу на плечо, и по телу проходит дрожь: сразу припомнился тот гнусный случай во дворе военкомата. Неужели и теперь Степочка? Да, это он, только нет уже в его руке и на лице былого нахальства.
– Чего тебе? – сбрасывает с плеча руку и хмуро смотрит на Степочку.
– Да ничего, – вздыхает тот и опускается на сундучок с толом. – Грустно стало на душе, и вообще. Вот и думаю: пойду к земляку, а то к кому здесь пойдешь, если все чужие? Еще не ложитесь?
– Как видишь.
– И я никак не могу заснуть, так как смерть витает и сверху, и под боком, и в изголовье. Вот имеем соседство – хуже, чем на кладбище.
– Привыкай.
– Легко сказать «привыкай»! – надулся Степочка и ткнул пальцем в сундучок: – Один запах тола убивает душу кислятиной. Думаю, вы тоже не очень привыкли к нему. Не дай бог детонация, так и клочка тряпья, не то что тела, со всех нас не соберут, и вообче.
– Зачем, Степочка, думать о худшем?
– А где, за какие деньги теперь возьмешь лучшее? – И понизил голос до шепота: – Слыхали же?
– Что?
– Наши оставили Львов. Фашисты там, как капусту, шинкуют людей. Так разве это война?
– А что же это?
– Одно самоубийство. Где же та чужая территория, на которой мы должны бить врага?
– Будет и эта территория!
– Но когда же она, спрашивается в задачке, будет? Когда нас не будет?
– И такое может случиться. На то и война.
Лицо Степочки болезненно скривилось, и он безнадежно махнул рукой.
– Я, Данило Максимович, надеялся утешение какое-нибудь услышать, а вы тоже словно политрук. Вот и мы уже завтра полезем в пасть смерти…
– А как же иначе?
– Вот я и думаю: а как же иначе? – что-то говорит, да чего-то не договаривает Степочка. – Уже Львов сдали…
– Не паникуй, Степочка, не паникуй, – хочет как-то успокоить его. – Увидишь, еще изменится фортуна войны.
– Если бы это увидеть, но что-то другое видится, не к тому идет. А потому закрываю язык на два замка – за губы и зубы. И спокойной ночи, хотя где теперь та спокойная ночь? Впереди или позади?..
Степочка, так и не договорив чего-то, запер язык на два замка и пошел спать. Он долго возился на мешке с селитрой, а в это время от спаренных пулеметов тихо послышался голос пулеметчика Ивана Перепелюка:
– Василь, ты спишь?
– Уже дремлю.
– А у тебя нет чего-нибудь поесть?
– О господи, неужели у тебя сейчас еда в голове? – поднялся со своего ложа веселогубый, с копной кудрей, сержант Василь Мирошник.
– Я всегда, когда волнуюсь, очень есть хочу. Такая уж у меня душа.
Мирошник тихо засмеялся:
– Душа или желудок?
– И то, и другое, – ничуточки не смущается Перепелюк. – Как-то, когда умирал мой дед пасечник, я, сидя возле него, каждый раз съедал по миске меда.
– Миске?! – не поверив, прыснул Мирошник. – И что потом было?
– Потом мой скуповатый дед, глядя, как я уплетаю его мед, от переживаний за убытки выздоровел, а я немного заболел. Так есть у тебя что-нибудь?
– Нет. Вот лучше споем. – Мирошник тряхнул копной кудрей и подошел к Перепелюку.
– Так спят же солдаты, – заколебался пулеметчик, у которого был незаурядный тенор.
– А мы так будем петь, чтобы не разбудить, а усыпить их. Споем нашу любимую – «Зоре моя вечiрняя».
– Где там наши вечерние зори и зироньки? – даже вздохнул Перепелюк и оглянулся на те дали, которые покидали они. – Стоят себе девчата где-то под вербами, и нигде тебе ни одного хлопца. Вот бы положить руку на грудь своей зироньке и услыхать от нее: «Только без рук»… Что ж, начнем.
И тихо-тихо, то ли от житечка, то ли житечку навстречу встрепенулась песня, в лад полились два голоса:
Зоре моя вечiрняя,
Зiйди над горою…
Да не угадали хлопцы, что их не услышат. То тут, то там с ящичков и мешков взрывчатки начали подниматься бойцы и присоединять свои голоса к голосам пулеметчиков. Поднялся и коренастый, круглолицый лейтенант Виктор Кириленко. Он хотел прикрикнуть на певцов, но передумал и сам густой октавой поддержал их голоса.
На каком-то уже разрушенном, без стекол, полустанке услыхала эту песню пожилая, в свитке, женщина, неизвестно кого высматривавшая из темноты, и сразу заплакала.
– Мама, не плачьте! Мы вернемся! – улыбаясь, крикнул ей Мирошник.
– Ой, возвращайтесь, сыночки! Ой, возвращайтесь, родненькие! Как же нам жить без вас?..
– Он знает, что вернется, – пробубнил Степочка, который тоже подошел к певцам. – Не с богом ли советовался?
Мирошник, услыхав это, слегка, двумя пальцами, подергал Степочкино ухо:
– У тебя от страха заячьи уши растут.
– И ноги тоже, – уел Перепелюк.
За рекой уже спадал накал битвы. За рекой черными масляными огнями горели и догорали танки, немецкие и наши. За рекой, раскалывая небо и душу, дико визжали, падая на цель, штурмовики, только немецкие, и противно бухали минометы. Не плуги – бомбы, мины и снаряды высоко поднимали прибрежную землю. Она, тяжело стеная, покрывалась воронками, и они тут же заполнялись черной водой. Кому и для кого захотелось вот так копать криницы, в которых оказывались мертвые и живые?
Это было за рекой. А над рекой, на железнодорожном мосту, тоже шла битва, безмолвная битва за время. По мосту с той стороны проходили и проезжали раненые, а под мостом и над мостом, стиснув зубы, бойцы лейтенанта Кириленко подвешивали к нижним и верхним поясам ферм квадратные пакеты взрывчатки, переплетали их детонирующим шнуром и скрепляли с электрокабелем, который уже был соединен с капсюлем-детонатором, что шел от толового колодца среднего быка к подрывной машинке. Эта небольшая машинка, от искры которой теперь зависела судьба и моста, и бойцов, смирным зверьком лежала на зеленом берегу реки, а возле нее, в окопчике, скрючившись, сидел молоденький русочубый сапер и, округлив глаза, напряженно ждал своего часа: он верил и не верил, что от одного движения его руки взлетит вверх такая громадина.
– Ты только погляди! – остановился возле него пораженный Иван Перепелюк.
– Что это? – испуганно поднялся сапер, которого бросило в дрожь, как от лихорадки.
– Не туда смотришь. Вон!
На том берегу из-за ивняка в заученном строю выходили оседланные кони, но ни одного всадника не было ни на них, ни возле них. Ни одного! Передние кони подошли к речке, остановились, а потом с тихим ржанием ступили в воду – и вплавь. Все они перебрались на этот берег и, позванивая стременами, понуро прошли мимо онемевших подрывников.
Вот и не стало уже всадников – кони пережили их…
По мосту пробежали пехотинцы. Пригибаясь от тяжести плит и стволов, прошли минометчики, проскочило несколько машин, на бешеном лету промчали на конях закопченные артиллеристы, потом прогромыхали броневик и два танка, от одного из них поднималась вверх угарная смолистая полоса огня. А через несколько минут из долины, нагнетая рокот, начали выползать немецкие темно-серые, с раздвоенными крестами танки. Из их вздрагивающих пушек вырывались и гасли снопы огня. За танками, держа на животах автоматы, бежали в землистых, с рожками касках автоматчики.
Побледнев, лейтенант Кириленко скатился с моста на берег, где возле машинки сидел все тот же молоденький сапер. Увидев командира, он одну руку положил на машинку, другой взялся за ключ.
– Подожди!
Вот первые танки рванулись на мост.
– Давай!
Сапер повернул ключ один раз, и второй, и третий, потом с ужасом посмотрел на отверстия зажимов: не выскочили ли из них провода? Нет, не выскочили. И тогда к лейтенанту:
– Где-то осколок перебил кабель! Что делать?!
– Бери машинку – и к платформам!
Как ветром подхватило командира. Не чувствуя онемевшего сердца, он бросился к мосту, навстречу танкам. Пот отчаяния катился с его округлого побелевшего лица. Так по-глупому может погибнуть и его труд, и его взвод. Еще не добежав до первой, изогнутой, словно радуга, фермы, он заметил, как по мосту подползает к среднему быку сержант Василь Мирошник. Пилотка слетела с головы, и ветерок играл копной его кудрей… Увидев в руке бойца тлеющий пеньковый шнур, лейтенант понял все и невольно вздохнул. Но вот вздрогнул боец: гимнастерка его на плече начала пропитываться кровью.
Лейтенант упал на землю и тоже пополз к мосту.
– Товарищ сержант…
– Ничего, ничего, – поднял голову боец, даже улыбнулся и зачем-то показал командиру дымящийся шнур. – Возвращайтесь назад! Я сам… Отводите платформы.
Мирошник дополз до среднего быка, вцепился руками в железо фермы, нашел ногами отверстие толового колодца и осторожно опустился на смертоносный груз, который годами ждал своего часа. Тут боец вырвал уже ненужный электродетонатор, вместо него вставил обрывок бикфорда и, заколебавшись на мгновение, приложил к нему пеньковый шнур. Огненный глазок бикфорда смертью взглянул на хлопца. Он еще услыхал над собой рев и гудение вражеских танков, а со вчерашнего вечера прорвались слова песни: «Зоре моя вечiрняя, зiйди над горою». Вот и не взойдет больше над ним заря – оборвалась в восемнадцать неполных лет…
Блеснули молнии, содрогнулись земля и река, зловеще поднялся вверх средний бык, раздались в стороны железные фермы и настил моста, и только потом неистово прогрохотал взрыв…
На двух платформах, груженных толом, селитрой, глицерином, детонирующими шнурами, поднялись бойцы, сняли пилотки, молча поклонились речке и своему товарищу.
И только один Степочка, уже надев пилотку, не выдержал:
– Вот и возвратился один сыночек…
– Замолчи, гад! – чуть не ударил его Данило.
Степочка смерил его ненавидящим взглядом, хотел сказать что-то язвительное, да передумал и только презрительно буркнул:
– Ох уж эти ученые. Жди от них добра…
IV
То приближаясь к самому пеклу фронта, то выскакивая из его огней и механизированных лапищ, неутомимо нес свою опасную службу взвод лейтенанта Кириленко. Взрывая мосты и станции, железнодорожные пути и телеграфные линии, взвод откатывался от ада войны, чернея от копоти взрывов и боли утрат.
Почернел, постарел за эти дни и Данило Бондаренко. От командования он имел уже две благодарности – первые благодарности за разрушения. Думалось ли когда-нибудь о таком человеку, который жил зелеными всходами, белым цветом и отяжелевшим колосом своей доброй, спокойной земли? А теперь он взрывчаткой вздыбливает, обжигает ее, как кирпич, и несет пережженную пыль не только в волосах, но и в самой душе.
Сегодня тоже довелось…
Утро началось почти так, как начинались все утра этих дней. Где-то в самом небе, отрывая его, от земли, бушевали пушечные громы и молнии, под небом захлебывались от перенапряжения бомбовозы, а тут, за обезлюдевшим, разрушенным полустанком, бойцы колдовали возле громоздкой, сваренной из кусков рельсов петли Червякова. Вот ее, неуклюжую, подвели под разрушенную колею, лейтенант дал знак машинисту, паровоз двинулся – и петля начала с мясом вырывать и разбрасывать по сторонам рельсы, шпалы, костыли. Работа была непосильной для железа: металл, вырывая металл, издавал скрежет и визг, затем петля начинала раскаляться и где-то на двенадцатом – пятнадцатом километре разламывалась. После этого надо было ехать в депо, снова сваривать рельсы и все начинать сначала.
Именно тогда, когда треснула петля, к лейтенанту Кириленко на коне без седла прискакал связист из батальона и подал пакет.
По лицу командира бойцы поняли, что ничего утешительного в том пакете не было.
– По коням! – махнул рукой лейтенант, а сам быстро подошел к запыленному машинисту, который, словно скворец из скворечни, выглядывал из своего оконца.
– В депо? – спросил тот.
– Нет, немного ближе, – показал кружочек на карте. – Гоните как только можно!..
– Есть гнать как только можно! – по-военному ответил машинист, хотя был сугубо штатским человеком.
Степная станция встретила их зеленым шумом молодых осокорей и красным цветом мальвы. Начальник станции, прочитав приказ, побледнел, почему-то скинул картуз и побежал выводить своих подчиненных из помещения станции. А бойцы Кириленко не мешкая стали ее минировать. Потом наступила очередь большого каменного зернохранилища, что стояло за дорогой. По обеим сторонам от нее бежали к блестящим нитям колеи вспышки цветущих мальв, а за колеей, на обсаженной акациями дороге, беспокойно топтались четверо оседланных коней.
Когда Данило со взрывчаткой на плечах вошел в зернохранилище, его поразило отборное золото пшеницы, которое поднималось чуть ли не под самую крышу.
«Вся сортовая», – подумал он и вздохнул, не отваживаясь сбросить на это богатство смертоносный груз.
– Жаль превращать пшеницу в пепел? – тихо спросил лейтенант Кириленко, который тоже вышел из хлеборобского рода.
– Еще как жаль. Я этой пшеницей все поле до самого неба засеял бы.
– А мы до самого неба поднимем дым пожарища. – Лейтенант зачерпнул горсть зерна. – Когда-то в этой пшенице перепелка птенцов выводила… – И горько усмехнулся: – Ох, эти крестьянские горести…
– Прорвались немцы?
– Прорвались… Делайте ямки! – приказал бойцам.
Солдаты руками выгребли в пшенице ямки, поставили в них смертоносные мешки, немного присыпали их и начали соединять детонирующим шнуром. Когда все было готово, лейтенант еще раз с грустью окинул взором горы золотой пшеницы и спросил Данила:
– Подожжешь? Не дрогнет рука?
– Тут и каменная рука дрогнула бы… Но должен поджечь.
– Смотри.
– Лучше было бы не смотреть на такое.
Данило вытянул из кармана обрывок пенькового шнура, зажег, дунул на него и, увязая в пшенице, подошел к тому мешку, к которому была прилажена зажигательная трубка. Поднеси огонь к ней – и весь человеческий труд станет тленом. Никогда в жизни не приходилось ему бросать на ветер хотя бы горсть зерна, а сейчас он предавал огню сотни тысяч пудов… Ох эти крестьянские горести…
Когда из зернохранилища повыскакивали бойцы, Данило поднес огонь к зажигательной трубке и бросился бежать от того обреченного золота, которое уже не порадует землю, человека и птицу. Данила, выбежавшего из темноты, ослепило солнце и цвет мальвы, в глазах задрожали слезы. Но не так понял эти слезы лейтенант Кириленко.
– Терпи, казак, атаманом будешь.
– Не много ли теперь появится атаманов?.. – Данило в напряжении обернулся к зернохранилищу, с опаской глядя на него. Вот оно стремительно поднялось вверх, на миг застыло, словно остановилось в воздухе, и, окутываясь пылью, начало разваливаться. И только после этого прогремел взрыв. Теперь поднявшийся дым и огонь сразу начал пожирать и отравлять людской труд.
– Вот и все. Ни себе, ни людям, – хмуро сказал лейтенант. – На конях умеешь ездить?
– Почему же не умею?
– Тогда с Ромашовым и Магазанником оставайтесь на станции. – И пошел отдавать приказ, чтобы весь взвод ехал в депо, где теперь расположился батальон.
Когда паровоз, набирая скорость, исчез за кромкой леса, лейтенант велел Ромашову и Магазаннику взобраться на крышу станции и следить за всем, что происходит вокруг. Данила он оставил на перроне, а сам пошел в комнату начальника станции.
Собираясь лезть на крышу, Степочка, отупевший за эти дни то ли от взрывов, то ли от потаенных мыслей, спросил Данила:
– Долго ли мы будем уничтожать все на земле?
– Разве это мы уничтожаем? Это беда наша орудует.
– Не думал я, что вы пустите под огонь эту пшеницу, – показал рукой на пожарище, от которого сладковато веяло дымом и тоской святого хлеба.
– Я тоже не думал, – тихо ответил Данило, не в силах оторвать взгляд от руин, сотворенных его же руками. – Лезь на крышу!
– Бондаренко, ничего не видно? – высунул голову из окна лейтенант.
Данило пристально оглядел все пространство, которое сизо дозревало в трепетном мареве лета.
– Ничего, только пшеница горит.
– А не слышишь – будто пушки ближе бьют?
– Будто ближе. – И вдруг в дальних полях он увидел, как из-под знойной мглы вырвалось несколько танков. – На западе появились танки.
– Танки! – крикнул с крыши Ромашов.
– Наши?
– Не видать. Кажется, немецкие.
Лейтенант выскочил из дома, подбежал к Данилу, поднял к глазам бинокль.
– Немецкие.
– К нам идут. Надо скорее по коням – и драпать! – заметался на крыше Степочка.
– Помолчи немного! – обозлился Ромашов. Он первый заметил, как на проселочную дорогу выскочили три пушечные упряжки, развернулись и с ходу ударили по танкам. Один из них клюнул пушкой книзу и остановился.
– Прощай, жизнь, – сказал Степочка.
– Чего ты раскис? Со страху зубы застучали? – вытаращился на него всегда спокойный Ромашов.
– Тю на тебя! Это ж я не о себе, а о тех пушках-сорокапятках. Разве не знаешь, что их прозвали «Прощай, жизнь»? О, а танки повернули от них. Диво!
Вправду, танки, отстреливаясь, повернули назад, но не растаяли вдали, а через какое-то время растянулись цепочкой у самого небосклона.
– Как там? – обратился к Ромашову лейтенант.
– Танки идут стороной.
– Ох, как бы не отрезали нас, – заскулил Степочка.
Лейтенант через окно вскочил в комнату начальника станции, позвонил и, подавляя раздражение, положил трубку.
– Что батальон? – спросил Данило.
Горькие складки задрожали возле губ лейтенанта.
– Сказали, чтобы не паниковать… Это мы паникуем!..
В это время со стороны небольшой пристанционной площади Данило услыхал скрип возов и тихое понукание:
– Гей-гей, волы! Гей-гей!
Когда он взглянул за линию осокорей, то сначала не поверил своим глазам: с обсаженной мальвами улицы к зернохранилищу тянулось до двадцати подвод, запряженных большерогими степными волами. Возле них в белых полотняных сорочках медленно, словно в вечность, шли седоглавые деды. И так они шли, что это уже казалось не действительностью, а кадрами необычного фильма, экраном для которого стала вся земля и все небо.
Вереница приближалась к пожарищу, и теперь тяжело заревели волы, боясь подойти к огню. Деды начали словом и руками успокаивать их, потом взяли рядна с возов, подошли к пшенице и вдруг, словно сговорившись, бросили рядна, упали на них и стали срывать с зерна обугленную корку. Через какое-то время на солнце, дымясь, блеснула пшеница.
Данило кинулся к пожарищу.
– Люди добрые! – крикнул изо всех сил.
Перед ним медленно поднимались деды, бросали на него тусклые от лет и горя взгляды.
– Чего тебе?
– Езжайте отсюда скорее. Уже вот-вот немцы подойдут! Слышите стрельбу? – махнул рукой в даль, которую потрясали взрывы.
И тогда к нему подошел величавый, с высоким, вдоль и поперек перепаханным морщинами лбом дед, на одной брови у него темнела пыльца сожженного зерна, на другой держалась солнечная пыльца мальвы. Он успокаивающе посмотрел на Данила:
– Ты не тревожься, сыну. Они себе стреляют, потому как такая их собачья служба, а нам надо поле сеять: земля теперь переходит в наши руки.
– Так могут же убить!..
– Это мы тоже знаем: время такое – кровопролитное. Потому все в белые сорочки оделись! К богу надо в белой сорочке идти. – Старик глянул на небо, что, верно, ждало его, зачерпнул ведром продымленной пшеницы и понес к своему возу, где беспокойно стояли степные косоокие волы. На их лоснящихся рогах отражался отблеск пожарища, на их губах от перепуга выступили капельки пота.
