Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

– А я у тетки Марины видел цветы, на стене нарисованные, все равно как живые, – вспомнил Владимир. – И для чего ей цветы осенью?

– Чтоб напоминали лето, когда все родит, – вздохнула Оксана.

Уже допревал кулеш и шипела заправка, уже дети от нетерпения барабанили деревянными ложками по миске, когда Оксана услыхала во дворе чьи-то шаги. Щелкнула щеколда, вторая, и в хату с мешком на спине вошел Стах Артеменко. Сбросил на пол свою ношу, и от нее повеяло запахами ветряка и лета. Натруженной рукой Стах вытер вспотевшее лицо и смущенно посмотрел на Оксану.

– Вечер добрый. Не прогоните примака?

Это «примак» испугало вдову и напомнило ту тревожную ночь, когда после несчастья с Владимиром ей померещилось невесть что и она бросилась искать Стаха, как, быть может, теперь он ищет ее. Женское чутье подсказывало ей, что Стах любит ее. Раньше Оксана не боялась этого, а после той ночи стала бояться и его, и… себя.

Владимир сразу же подбежал к своему спасителю, радостно поздоровался, как взрослый, пригласил к столу, достал четвертую ложку.

– Сейчас, дядько Стах, вечерять будем, казацкий кулеш поспевает.

– Не знаю, как мать, – с надеждой он покосился на Оксану, что пылала то ли от огня печи, то ли от жара в голове.

Она понимала не досказанное им, но ответила с приветливым спокойствием:

– Мать – как дети. Гостю всегда рады. Кулеша хватит, а за хлеб не взыщи, не то что муки, а и обмет весь давно выскребла.

Стах показал на свой мешок:

– Может, Оксана, пресный корж испечешь? Муку я принес…

– Как это принес?! – встрепенулась Оксана и с ухватом в руке стремительно повернулась к Стаху.

– Так вот и принес. Про детей подумал, про крестника своего, – и притянул к себе Владимира. Тот крепче прижался к нему. Миколке даже завидно стало.

– Что ты выдумал, Стах? – посмотрела укоризненно. – У тебя что, от муки закрома ломятся?

– Почитай, это все, – ответил, переминаясь с ноги на ногу. – На один замес, думаю, наберется…

– Разве ж так можно?

– Нужно, Оксана, – сказал твердо, поднимаясь из-за стола, чтобы глаза смотрели в глаза. – Хоть немного помогу вам.

– А сам как же?

– На Кавказ подамся. Там, говорят, и работа есть, и недорода не было.

– Дядько Стах, не уезжайте, – вмешался Владимир, – оставайтесь с нами. Будем вместе рыбу ловить. Оставайтесь…

– Вот кто меня жалеет, – дрогнул голос Стаха. Он смотрел на Оксану с невыразимой мукой. Молча ждал ее слова и страшился его. Страшилась его и Оксана. К чему все это? Опустив голову, она уже прислушивалась не к голосу минувшего, уплывшего, как вешняя вода, догоняй – не догонишь, а лишь к сумятице чувств, нахлынувших на нее.

– Мама, скажите вы, чтоб дядько Стах остался. – Владимир умоляюще посмотрел на мать.

Вдова печально подняла голову.

Темнея лицом, уже без всякой надежды Стах искал ее глаза, ждал приговора. Ничего не видя перед собой, он подошел к ней.

Оксана провела рукой по глазам, грустно взглянула на Стаха.

«Жду твоего слова, Оксана…»– сказал не пересохшими губами, а взглядом.

«Для чего?» – спросила немо.

– Не могу без тебя…

– Время ли думать об этом, – сказала она, жалея его, жалея и осуждая себя.

– А может, лучшего и не будет?.. Говори, Оксана…

Борясь с неуверенностью, с мучительными сомнениями, Оксана едва прошептала:

– Что ж, если хочешь, оставайся. Дети ведь, невзгоды, вдовьи лета… Не раскаешься ли?

Стах не поверил своему счастью. Неужто Оксана станет его женой?! Он хотел поверить ей самое сокровенное, но не осмелился – на них смотрели притихшие дети, они тоже почувствовали что-то необычное. У Стаха лишь вырвалось:

– Оксана, Оксанка, Оксаночка…

Это не порадовало, а ножом полоснуло: зачем, зачем возвратил он ей слова Ярослава?! Она застыла, словно во сне, неподвижно, подавленно.

– Мама, а кулеш выкипает, – оторвал ее от воспоминаний Миколка.

Оксана выхватила горшок из печи, а Стах, веря и не веря себе, все еще искал ее взгляда.

Вот и одарила она его тем взглядом, которого он ждал столько лет!

Оксана чувствовала, как нужен ему этот взгляд, и нашла его в себе. А какое смятенье поднялось в ее душе, одним вдовам понять под силу.

Поздним вечером, когда уснули дети и в хату проникло дыханье татарского брода, Стах неумело обнял ее, подвел к окну, откуда струилась лунная дремота.

– Какая ты красивая, Оксаночка!

– Уж и не чаяла услышать такое…

– Я тебе об этом всю жизнь говорить буду.

– Много ли ее осталось нам…

– Ты про что?

– Разве сам не знаешь? – пригорюнилась она.

Подошла к детям, поправила на них ряднину. Она сама ее выпряла, выткала, выбелила в голубой весенней воде. Чего только не умеют ее руки, а в нынешнем году ненужными они стали.

Стах снова обнял ее, и она, колеблясь и борясь с собой, скорей из жалости, чем от любви, несмело положила ему голову на грудь и неслышно молвила:

– И сама не знаю, как оно вышло…

– Это все мои годы, любовь моя умолила тебя. Как я мучался, думая о тебе… Как-то весной прилетел к моей скворечнице одинокий скворец, да и начал и пением, и свистом, и взмахами крыльев звать к себе пару! А ее нет и нет. Так, поверь, в песне птицы задрожали слезы.

– А потом что?

– Недели две тосковала птица, как человек, и дождалась своей пары скорее, чем человек, и тогда на радостях запела соловьем.

– Вправду так было?

– Вправду.

– Так ты думал… о моих детях?

– Не переставал думать и о тебе, и о детях… Да про безрассудство наше думал.

Оксане стало страшно.

– Про наше? Твое и мое?

– Нет, про тех ступачей, что и семена выметают из села. Где они жили, где росли, на каких дорогах человечность растеряли?.. Оксаночка, не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить? Я ведь не знал, какое счастье мне привалит.

– Вишневка прошлогодняя.

– Вот и хорошо!

Она зажгла лампу, принесла из кладовой бутылку, достала глиняные чарки, на которых пели рисованные петухи.

– Закусить-то нечем…

– Сегодня обойдется и так. – Стах наполнил чарки, погасил свет.

– Зачем это?

– При луне лучше. За тебя, Оксаночка, за нас, за наших детей и за нашего единственного свидетеля – луну. Ты любишь ее?

– Очень.

– А я тебя.

– Ой, лукавый!

– Не лукавый, а завистливый.

– Кому ж ты завидуешь?

– Сам себе, – и коснулся ее уст, что пахли вишняком.

Весной, когда цена за фунт хлеба подскочила до шести рублей, в хате у Оксаны неумолимо поселился голод. Оксана, слабея, еще кое-как держалась, а дети совсем обессилели, глаза у них ввалились и горели лихорадочным блеском. Сдал и Стах, но он, как мог, поддерживал всех. Сначала посулил первую крапиву, погодя пообещал скорый первоцвет, за ним недолго до щавеля и липового листа, а там вот-вот и ранняя черешня поспеет. Он, мол, знает в лесу дерево, которое ягодами прямо как гроздьями обсыпано и черешни вкусные-превкусные. Вот когда наш Миколка полакомится!

– А вы меня подсадите на эту черешню? – допытывается повеселевший Миколка.

– А как же! Разве мне самому неохота с таким казаком да в лес махнуть!

И на исхудавшем, пожелтевшем личике «казака» просыпалась жизнь.

– Так махнем?

– Как пить дать. А сейчас я на речку – вдруг какую-нибудь поживу подкинет.

Как-то Стаху повезло – в вершу попалось несколько славных линьков. Он вытряхнул рыбу в торбу и подался к Магазаннику: тот тайком и только «надежным», что умеют держать язык за зубами, продавал зерно и печеный хлеб. За пуд ржи или пшеницы брал по двести пятьдесят рублей, а за фунт хлеба – шесть.

Хата лесника была заперта изнутри. Стах постучал раз, другой. Кто-то осторожно вышел в сени и столь же осторожно спросил:

– Кто там?

– Это я, Степочка. – Стах узнал Семеново чадо.

– Что надобно?

– Хлеба купить.

– Где у нас тот хлеб? – будто удивился Степочка. – Вы слыхали звон, да не знаете, где он.

– Так люди же говорили…

– Чего только не наболтают. А теперь будьте здоровы.

– Пусти его, – отозвался откуда-то из недр дома сам Магазанник.

Степочка загромыхал деревянным засовом, зазвенел цепью, звякнул крюком, просунул в двери нечесаную голову и придирчиво осмотрел пришедшего цепким, оценивающим взглядом.

– Заходите, коль пришли, – и снова захлопотал с засовами.

– Вот и примак Оксанин прибился к нам, – насмешливо встретил Стаха лесник.

Он сидел за большим дубовым столом, на нем исходил паром свежеиспеченный хлеб, стояли весы и миска с водой. К столу сиротливо жались две согнутые женские фигуры. Женщины были так измождены, что казалось, дунь ветер – и они свалятся.

Магазанник смочил нож водой, ловко раскроил пополам буханку, бросил дымящуюся половину на весы.

– Пятнадцать рубликов, точно, как в аптеке!

Одна из женщин, вздохнув, вынула из-за пазухи завязанные в платок деньги. Магазанник тем временем бесстыдно засматривал в вырез ее сорочки. Молодица взяла хлеб, понюхала, отщипнула корочку.

– Вкусно? – спросил лесник.

– И не разберу, уже отвыкла, – слезы заблестели в запавших глазах молодицы.

– А вот это уже лишнее, – наставительно произнес Семен. – Не за горами зелень всякая, а там и новый хлеб. Пшеничка да жито так славно перезимовали!

Молодица вытерла слезы.

– Хоть бы дожить, хоть бы дожить…

– Ну что, примак, как живешь-можешь? – и вперил пытливый взгляд в Стаха. – Слыхал, из воловьих шкур холодец варил?

– Было дело.

От удивления Магазанник вышел из-за стола. Низкорослый, сытый, он походил сейчас на осеннего барсука.

– И что, Оксана ела?

Стаха передернуло. Едва сдерживая себя, он опустил глаза, чтобы лесник не увидел ненависти в них. А тот продолжал упиваться своей властью.

– Что ж ты молчишь? – не унимался лесник. – Оксана хоть попробовала твое варево?

– А вам какое дело? – не стерпел Стах.

– Ишь ты, какой занозливый! Можешь не говорить, сам знаю. И здесь норов свой показала. Ну, а ко мне с чем пожаловал?

– Рыбку принес на обмен, линьков.

– А ну, покажь! – оживился Магазанник. Он запустил обе руки в торбу. Но вдруг какая-то потаенная мысль промелькнула у него на лице, и оно стало выражать еще большее злорадство. – Нет, Стах, рыбки у тебя не возьму.

– Да вы поглядите, какая рыба, живая еще, бьется…

Магазанник помолчал, подыскивая слова для ответа.

– Знаешь, как люди говорят: грушка – минушка, сливка – слюнка, рыба – вода, хлеб – всему голова. Нынче нет мне расчету хлеб задарма на воду переводить. Были б у тебя денежки, тогда другое дело, бери сколько душа просит. Видишь, какой хлебушек свеженький да ноздреватый – ни закала, ни остюков.

– Вот кому бы лавочником при старом режиме быть, – озлился Стах и пошел прочь из хаты.

– Я тебе припомню этого лавочника! А болтнешь лишнее, так и Оксаны не увидишь! – зашипел Магазанник; стоявший на страже Степочка заиграл всеми мускулами и на рысях запахнул за Стахом двери, привычно загромыхав запорами.

Слабость и щемящие весенние запахи леса дурманили Стаха. Поблизости из чащи донеслось знакомое: кап-кап-кап. Стах сделал несколько шагов. Перед ним из надсеченных стволов берез стекал в ведерки первый, еще мутный сок. Когда-то его мать заправляла березовый сок сушеными яблоками. Он настаивался, набирал крепости и становился лакомством для детворы! Где детские эти годы и где могила матери?..

У него самого мог уже быть ребенок, если б не лихой нынешний год. Хоть бы уберечь Оксану с детьми! Руки свои отдал бы за хлеб, да кому они сейчас нужны, его руки…

«Кап-кап-кап», – внятно выговаривал сок, отсчитывая бегущие минуты, и так настойчиво возвращал к прежним годам, когда мать старалась собрать то на сорочечку ему, то на сапожки, что от сознания своей беспомощности хотелось застонать…

Стах утолил жажду живительным соком, до дна испил горькую чашу воспоминаний и побрел между деревьев куда глаза глядят.

Закатывалось солнце. Для кого-то до завтра. Для кого-то навсегда.

Уже в мглистых сумерках Стах добрел до опушки, обрывающейся у перекрестка по-весеннему влажных дорог.

Где-то невдалеке зарокотали машины. Они шли вдоль самой опушки, а с того места, где он стоял, повернут, должно быть, в лес. Что же они везут? И вдруг в ноздрях защекотало не от едкого запаха бензина, не от разгоряченного дыхания моторов, а от кружащего голову пахучего зерна. Через минуту Стах уже безошибочно определил – везут ячмень. И не удивился, когда на показавшихся машинах разглядел туго набитые мешки. На перекрестке грузовики, сворачивая в лес, замедлили ход. Отчаянная мысль обожгла воспаленный мозг. Раз нельзя иначе, пусть будет так.

Пусть будет так… Пусть будет так…

Он неслышно добрался до обочины, приник к росшему у самой опушки столетнему дубу, слился с ним воедино. На повороте появилась еще одна машина и также сбавила скорость. Уже не размышляя, Стах в одно мгновение подкрался к ней, вцепился в борт и забрался на мешки. На него пахнуло крепким духом ячменя. Справившись с первым страхом, приноровившись к движению, Стах развязал мешок, наклонил его к своей торбе, и в нее посыпалось зерно, покрывая непроданных линей.

Свершилось непоправимое. Впервые в жизни совершал он кражу, перед ним разверзлась безысходность. Если бы Магазанник купил рыбу, этого бы не случилось. Этого бы не случилось. Этого бы не случилось… Мысль, словно стреноженный конь, билась и билась на одном месте, а ведь надо еще завязать мешок, чтобы не просыпалось зерно. Надо еще спрыгнуть с машины.

Он отобрал ячменя так мало, что никто и не заметит. Никто и не заметит… Никто и не заметит…

Сначала надо было выбросить торбу, а потом выбраться самому. Стах побоялся, что в темноте не найдет ее, и, крепко прижав свое сокровище, соскочил на обочину. Соскочил неловко, упал, ударился лицом о корни и почувствовал, что пошла кровь. Стах бессознательно притиснул к ранке край мешковины, а потом испугался: ведь кровь может просочиться внутрь. «Это ж кровь перейдет на зерно», – снова забилась мысль…

Уставший, с окровавленной щекой, Стах кое-как добрался до своего нового дома. Положив зерно на завалинку, набрал из колодца воды, пообмылся, вытерся полой пиджака и неслышно толкнул двери. Но Оксана услышала, бросилась навстречу и, будто предчувствуя беду, с болью спросила:

– Стах, ты?

– Я, Оксана…

– Где так долго пропадал?

– Замешкался малость.

Она нашарила спички, зажгла свет и ахнула:

– Что с тобой? Откуда кровь?

– Не бойся, обойдется.

– Кто это тебя?

– Упал я. Дай мне какую-нибудь тряпицу.

Оксана подумала, что ему надо вытереть лицо, и подала полотенце. Стах разложил его на полу, принес торбу, распорол ее там, где темнело, и ответил на немой вопрос жены:

– Тут кровь… я выберу зерно, чтоб детям не попало, и посею на огороде.

– Ой, Стах, пропали мы, пропали!

Оксана обхватила руками плечи и вся сжалась в комочек. Больше она ни о чем не спрашивала.

Зерно с запекшейся на нем кровью Стах посеял уже при луне, но впервые в жизни он не испытал привычной радости сеятеля. Застыв у свежей грядки, он не знал, что делать: идти ли в хату или переждать ночь на завалинке? Не знать бы никому таких ночей!..

А утром со стороны татарского брода к ним поднялись милиционер Гривко и Магазанник. Широко, по-хозяйски расставив ноги, лесник зловеще встал в дверях, устремил свои злые щелки на окаменевшую Оксану.

– Признавайся во всем! Не отнекивайся! Я сам видел, как вчера твой на машину залез. Нечего сказать, хорошего себе примака взяла!

В углу, чуя несчастье, заплакали дети. Милиционер Гривко, которого еще с гражданской как огня боялись бандиты всей округи, поглядев на детей, изменился в лице. В это время навестить свою двоюродную сестру зашел Данило, да так и замер на пороге.

– Сознавайся, сознавайся, меньше будет спрос. Бандит твой ничего не скажет! – наседал Магазанник.

У Стаха вся кровь отхлынула от лица, резче обозначились оспинки.

Оксана пробудилась от своего оцепенения:

– Какой он тебе бандит?! Бандит, живодер – это ты! Мешочек ячменя для детей муж набрал! Сколько его там было – от силы фунтов пятнадцать. А ты таскаешь сотни пудов, прорву свою никак не заткнешь!.. За фунт хлеба дерешь из последнего.

– Да откуда ты, полоумная, сотни пудов взяла? – окрысился Магазанник. Он уже был не рад, что сгоряча ввязался в эту историю. Вчерашняя злость на Стаха помрачила голову и погнала его, дурня, сюда. А теперь, смотри, после таких слов Оксаны еще и милиция что-то прикинет. – Где ты взяла эти сотни?

– А про десятинки, в лесу припрятанные, забыл? А о том украденном, что на заготовки не довез, забыл?

– Вот видишь, в какое мы логово попали? – Семен криво усмехнулся милиционеру. – Эта как ударит в колокола на рождество, так и до пасхи звонить не перестанет.

Гривко – он всякое повидал на своем веку – поднял с пола распоротую торбу, вытряхнул из нее несколько зерен ячменя, заметил высохшее пятно крови, еще раз взглянул на ребятишек и негромко сказал Магазаннику:

– Зачем нам к этому горю горькому еще новую беду приплетать? Вы же видите, дети тают, как воск…

– А закон? – затвердели безжалостные Магазанниковы глаза. – Как на это закон посмотрит?

– По закону тебя надо на крутое тесто перемесить, чтоб знал, как с людьми обращаться! – сказал Гривко в самое ухо леснику.

– Вот до чего мы дожили! – закричал во всю глотку Магазанник. – Обо всем защитнику нашему товарищу Ступачу расскажу. Пусть он рассудит нас!

Упоминание о прокуроре вконец пришибло милиционера.

– Для чего это вам, дядько? Ведь надо же детей спасать! – с укоризной молвил Данило Бондаренко.

Но Магазанник уже закусил удила.

– И такие слова я слышу от народного учителя?! И это учитель покрывает расхитителей державного добра?! Для чего же тогда он свои техникумы-институты кончал?! Читал я, читал, как ты за правду в газетке распинаешься. Так то, значит, в газетке, а в жизни пусть Магазанник за правду борется?!

– Не юродствуйте, дядько. Нечего зря стараться, отольются вам еще детские слезы!

– А я такую веру имею, что теперь кое-кто сверху тобой заинтересуется, – отрубил Магазанник и многозначительно обратился к милиционеру: – Так идти мне к товарищу Ступачу?

Гривко только голову понурил и, вздохнув, сказал Стаху:

– Собирайся, человече добрый. Жаль мне тебя, да что поделаешь… Перемену белья захвати.

Как в дурном сне, не помня себя, вынимала Оксана белье из шашелем источенного сундука.

Стах подошел к Оксане, положил руку ей на плечо.

– Достань мне ту сорочку, что из бредня сшил. Пусть и в дальнем краю мне пахнет нашими бродами.

Оксана отыскала сорочку, слезы брызнули у нее из глаз, и что-то как оборвалось внутри. А Стах так взглянул на нее, будто обнял взглядом всю их жизнь.

– Жди меня, Оксана, жди…

– Я не слышу, ничего не слышу, – и вся потянулась к мужу. Она с ужасом поняла, что от отчаяния потеряла слух.

Лишь много позднее до нее дошел смысл слов, сказанных тогда Стахом…

VI

За татарским бродом кони топчут ярую мяту и седой туман. За татарским бродом, на казачьем, из алого мака и сизого жита выплыл полный месяц, а на кургане, неспешно вращаясь вокруг своей оси, заскрипел старый ветряк. Нынче вдоволь будет ему работы, намашется он крыльями, нагрохочется жерновами, приветливо встречая хлеборобов. Данило вдруг отчетливо ощутил запах свежемолотой муки и первого хлеба. Старые люди и теперь еще не режут первый хлеб ножом, а благоговейно разламывают его руками.

Как он любил преджатвенную и страдную пору, когда после всех тревог тихая мистерия полей становилась радостью души, когда, глядя на склонившийся колос, яснели людские думы и что-то доброе шептали уста.

…Над полями разлилась разомлевшая теплынь. Данило Бондаренко бредет по степи, а вокруг сизое жито и красная пшеница поют и поют свою колыбельную. И вся росная земля кажется ему сейчас колыбелью, колыбелью жизни и надежд. И не беда, что будни каждодневно обрушивают на него большие и малые заботы, неумолимо сталкивают с глазу на глаз не только с правдой, но и с кривдой. Душа его полна неизбывной веры, а глаза светятся тем, что одни зовут наивностью, а другие – поэзией. И в самом деле, разве этот наливной колос, эта красная пшеница, это кудрявое просо не поэзия?! Не только тот поэт, кто исписывает бумагу стихами, но и тот, кто думает неотступно думу о хлебе, чья душа живет всеми радостями и тревогами человеческими…

«Этак, чего доброго, недолго и к чужой славе примазаться! – посмеялся над собой Данило и вдруг услышал со стороны татарского брода чьи-то размеренные шаги. – Видать, еще кому-то не спится перед жатвой, еще кто-то болеет за урожай, радуется новому хлебу, – подумал Данило. – Да нет, этот только на хитростях да на целковом выезжает. Надо же в такую ночь испортить себе настроение!»

– О, да это вы, Данило Максимович! – весь замирает от напускной радости лесник и уважительно сдергивает широкий, как решето, картуз, отбрасывает за плечи берданку.

– Да, это я, – не скрывая насмешки, подражает Данило высокопарному тону Магазанника.

Лесник нахлобучивает картуз и обиженно разводит руками.

– Эх, Данило Максимович, ну, случилось нам когда-то побить горшки, так неужто до сих пор веры в меня не имеете?

– Откуда ж ей взяться?

– И совсем даже напрасно, – вздыхает лесник. – Давно мне охота потолковать с вами по душам, а вы коситесь на меня, как на лешего. И с чего бы это?! Разве не одинаковые пчелы в наших ульях роятся? – и он постучал пальцем по лбу.

– Ой, боюсь, в вашей голове не пчелы, а шершни гудят, – невольно рассмеялся Данило.

Лесник опять деланно вздохнул и заговорил с чувством превосходства:

– Эх, молодо-зелено… Все мы смолоду горячие да несговорчивые: жизнь-то еще не обтесала, в железных тисках не обмяла. Вот и носимся очертя голову со всякими идеями да справедливостями. А как завертит-закружит житейская суета, как увидишь, что люди вон как научились хитрить, так от идей ничего не останется. Вот и приходится плыть по течению, а иначе ведь недолго и на дно угодить! А как нужда вдруг прищучит, так и вовсе улиткой в раковину свою заползешь. Идеи, известно, цветочки, а ягодки ой какими горькими бывают! Вот женитесь, детишки, даст бог, пойдут, да как один закричит: «Хлебца», другой: «Молочка», а жена: «Денег нет», так сразу станет меньше романтики. Тогда и меня перестанете судить судом тех праведников, которым достаточно в голове идей, а на плечах пальтеца на рыбьем меху.

Данило с удивлением прислушивался к разглагольствованиям лесника.

– В вашей-то голове идей шаром покати, зато в закромах запасов хоть отбавляй: полсела может прожить да еще останется…

– Из чужой криницы легче воду черпать, чем свою выкопать, – нахмурился Магазанник. – Неужели нам места на земле не хватает? Или все старое забыть не хотите?

– Не могу…

– И опять же напрасно. Это я за старое зуб на вас иметь должен. А я ж махнул рукой на свои тысячи кровные да на обиды, что изгрызли, доняли меня до печенок, и иду с вами на мировую! Вы что, забыли разве, как на обе лопатки меня положили?!

– А вы забыли, за что?!

– Знаю, но зачем вспоминать об этом? Чем попрекать человека его же добром да достатком, лучше подумайте, как ваш колхоз с моей легкой руки разбогатеть может…

– С вашей легкой руки?

– А то с чьей же еще! – горделиво расправил плечи лесник. – Одно ваше слово – и я кину свою глухомань, вступлю в колхоз и так вам пригожусь, как никто!.. Хотите послушать? – подобострастно спросил Магазанник.

– Что ж, говорите.

– Серчайте не серчайте, Данило Максимович, а я все ж таки скажу! Не умеем, ох, не умеем хозяйничать на земле! Никакой у нас рациональности, как по-ученому говорят. И откуда ж ей взяться, этой рациональности, когда не умеем живую копейку за хвост ухватить? Подумать только, как мы торгуем… Есть готовенькое – продаем. Нет – сидим на мели и в ус не дуем. А жалованьице-то идет… А деньги-то под ногами валяются! Вот, к примеру, такое, с позволения сказать, дерево, как осина. Что с нее возьмешь – ни огня, ни тепла. Недаром бабы говорят: не дерево, а трясучка, шипит, пенится, а толку никакого. А в хозяйских руках из этой трясучки не пена, золотой дождь потечет! – И Магазанник подставил пригоршни под этот воображаемый дождь. – Из чего самый лучший гонт? Из осины! Гонтом и помещики не гнушались крыши крыть. А у нас и гонтари начисто перевелись! И это еще не все: мало вам гонта, возьмитесь за стружку. Ка-акие из осиновой стружки цветы мастерят!..

– Кому ж нужны мертвые цветы?!

– Богам и людям. Присмотритесь как следует. Сколько этих цветов и в церквах, и на кладбищах, да и по хатам… Нету зимой живого цветка, сгодится и осиновый. По-вашему, это копейка? Не-ет, тут миллионами пахнет!

– Вот так размахнулись!

– А я вам говорю – чистый верняк! Переработайте на широкую стружку всего одну машину доброго, без сучков, осинового торца – и в кармане тысяч пятнадцать – двадцать прибыли! А сколько хлеба надо продать, чтоб такие деньжищи заиметь?! И тысячами пудов не откупитесь… Знаю, знаю, что скажете: спекуляция, мол. А вот и нет. Спекулянт всеми правдами и неправдами лес крадет, губит его. Фуганщиков нанимает, с бабами, которые цветы мастерят, коммерцию ведет. Так не лучше разве, чтоб денежки эти в колхозный карман потекли?! Не хотите со стружкой возиться – другое можно придумать. Почем в нашей глуши ведро яблок? Копеек пятьдесят – шестьдесят от силы. Груши самый первый сорт – и те больше рубля не потянут. Ну, а падалица и вовсе задаром. Черви у нас больше яблок пожирают, чем люди съедают. А если из сока падалицы да вино гнать! Денежки как с неба свалятся. Бог из воды вино делал, а мы и на дармовщинку не хотим… Сколько хошь стихов про то, как сады цветут, а ни строчки про то, как осыпаются!.. А еще неплохо мужичкам, которые побашковитей, в Сибирь податься. Там как яблочко, так рублик, как головка чесночка, так второй! Чем не заработок? За год не скажу, а за два вполне колхоз в миллионеры выйдет!

– А вы?

– Дело понятное: и себя не обижу, что-нибудь да отщипну. Другие ведь не щипать, а рвать зубами не стесняются. Время ангелов и святых прошло! – И без тени стыда захохотал. – Так оно уж ведется: гривенник вложил – целковый добыл! Пораскиньте мозгами над ценой времени, внакладе не останетесь! – И, довольный тем, что ввернул мудреное словцо, – и мы, мол, не лыком шиты, – Магазанник испытующе поглядел на собеседника.

Данило, не скрывая своего отвращения, смерил взглядом самодовольную физиономию лесника.

– И откуда что берется! Тут тебе и мертвые цветы, и живая копейка, и святые ангелы! Целая наука, как на чужом горбу денежки наживать, чужими руками жар загребать. Да только мы не плутнями, а честным хлеборобским старанием к достатку придем.

– Жди, когда это будет! Столько еще трудностей в вашем сельском раю… – донял Магазанник до живого да еще сверху соли насыпал: – Почему вы об этом молчите?

Данило вспыхнул:

– Потому, что о них больше трубят те, что в стороне стоят. Мы из кожи вон лезем, чтоб выпутаться из этих сетей, а кое-кто на этих трудностях славу праведников да деньги в придачу наживает. Вижу, сам дьявол наживы начинил жадностью вашу душу.

– Опять, видно, прошлое вспомнили, – не понял или сделал вид, что не понял страшного приговора. – Хватит вам попрекать меня жадностью. Целые державы на том сотни лет стоят! И не жадность оно, а практика!

Доказав свой «государственный ум», с досадой ударяя прикладом берданки по спелым колосьям, Магазанник заторопился в лес…

И Данилу вспомнилось то «прошлое» – первый год его работы учителем. Как-то августовским вечером он явился с назначением к заведующему школы крестьянской молодежи. Максим Петрович Диденко, вконец замотанный всякими хозяйственными хлопотами – ремонтом, севом, уборкой урожая на школьном участке, – устало поднял на него карие с теплой искоркой глаза и предложил переночевать в бывшей церквушке, «в окружении ликов святых и грешных», как он выразился, ибо другого места пока не нашлось.

Оказалось, под школу приспособили старый барский дом со множеством покоев и даже с домашней церковью, расписанной талантливым местным умельцем. Натурой ему служили свои же крестьяне. И одевал он их соответственно – в казацкие жупаны, в сапоги и постолы.

Барин, дальняя родня прославленного художника Рокотова, что родом был с Литинщины, ходил в либералах, весьма сим гордился и с удовольствием показывал гостям творения доморощенного живописца. Зато батюшка предал анафеме и барина, и живописца, потому как последний увековечил бренную плоть священнослужителя в непотребном виде, сиречь в срамной наготе, да еще среди грешников в пекле!

Узревши этакое диво, село несколько дней хохотало до упаду. Да если б тем обошлось! А то нет-нет даже в церкви, как вспомнят прихожане своего батюшку нагишом в пекле, так в смех! Начнется со сдавленного хихиканья какого-нибудь отпетого богохульника, а за ним пустятся во все тяжкие остальные, и в богослужение ворвется такой гогот, что хоть святых выноси, – свечи и те гасли!

Так и выжили попа из прихода: не вынес он осмеяния. Дрожки уже за село выехали, а поп все кулаками грозился басурманам нераскаянным: бога, насмешники, не убоялись!..

– Такой ночлег вам, пожалуй, больше не представится, – добродушно улыбнулся Максим Петрович, и вокруг рта у него полумесяцами обозначились веселые морщинки. – Вот и решайтесь для интереса. Вы ж, полагаю, не робкого десятка? А то физику нашему привиделась гоголевская панночка, так он чуть богу душу не отдал, по примеру философа Хомы Брута. Вот как бы и вам не приснилась панночка да еще Вий в придачу!

– С меня хватит и одной панночки, – отшутился Данило, так и не разобрав, всерьез ли говорит директор.

– А панночка пакостная, несносная, между прочим, у нас и наяву найдется. Прислали тут одну: до города не доросла, а село, видите ли, переросла. Не по душе ей, хоть ты что!.. Ох, и канитель мне с нею… Анитой себя окрестила: не Ганна, не Ганнуся, а подавайте ей Аниту! И личиком недурна, и глазки благостные, с поволокой, и кудри золотые, а язычок – не приведи бог, да еще и нрав как у самой злющей ведьмы… Если не окрутит кого-нибудь из новеньких, так всех нас на капусту изрубит. Вот уж кому на том свете доведется в кипящей смоле корчиться!

– А она, должно быть, не только новеньких в оборот берет?

– И мне, грешному, достается, – не утаил Максим Петрович. – За одну только церковь сколько доносов в область настрочила: заштукатурь ей богов – и все тут!

– Уж не приходится ли ей родней тот поп, которого богомаз в пекло упек?

– А ведь это мысль! – засмеялся Максим Петрович. – Очень даже похоже!.. Вы сейчас отдыхать?

– Нет, пойду раньше поля ваши поглядеть.

– Пойдем вместе.

Они вышли в сад. Там стояло десятка два ульев. Неподалеку в закатной дымке угасавшего дня замер старый конь. Пучки седины в гриве, усталость прожитых лет в потухших глазах. Распухшая передняя нога его то осторожно касалась земли, то бессильно повисала в воздухе.

Максим Петрович перехватил немой вопрос Данила:

– У нас в школе бывший червонный казак работает – Терентий Шульга. Его это конь. Про таких скакунов в старых песнях поют: «А я скочив, Дунай перескочив». Не раз спасал он жизнь казаку, не раз и сам ранен бывал, а теперь здесь век свой доживает.