Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Сверхранний сев. Запретите его. Это же глупость!

Мусульбас вздохнул:

– И глупость не всегда запретишь… Сей, когда надо сеять, и спасай людей. А сейчас мы тебя подбросим в твое село.

– В темноте? – удивился Данило.

– Что для нас ночь, когда Должно взойти казацкое солнце? – заиграл стрелами бровей Сагайдак.

– А как переберемся теперь через броды?

– Если проскочим казацкий, тогда, возвращаясь, проскочим и татарский, броды – не печаль! – И что-то свое вспомнил Сагайдак. – А вот есть иные у человека броды: голубой, как рассвет, – детства, потом, словно сон, – хмельной брод любви, затем – безмерного труда и забот и, наконец, – внуков и прощания. Мой дед, бывало, говорил: по четырем бродам текут воды жизни, а назад не возвращаются…

– Людей надо спасать, – прервал Сагайдака Мусульбас.

– Так по коням!

И они при луне проскакивали хмельные воды, несколько раз вспугивали на лугах сонных уток, а когда остановились перед домом правления, Мусульбас вынул из кармана то ли торбочку, то ли кисет и подал Данилу:

– Вот тебе власть в руки – печать, только больше орудуй головой, а не печатью. – Он протянул Данилу руку. – Вот и бывай.

– Куда же вы?

– Снова на броды, – ответил Сагайдак. А когда Мусульбас пошел к коням, тихо спросил Данила: – Ты слыхал, как в прудах Сахаротреста всплескивала рыба?

– Слыхал.

– И о чем подумал?

– Ночью забрести в пруд, а утром хоть детям наварить ухи.

– Догадливый ты, – прищурился Сагайдак… – На твоем месте и я сделал бы так. Вот и не откладывай этого дела.

«И что он за человек? Подсмеивается, насмехается или вправду хочет как-то помочь?»

Сагайдак, верно, понял, о чем думает Данило, и шепнул ему:

– А хочешь, я тебе помогу?

– Это ж как? – оторопел еще не избранный председатель.

– Завтра после собрания мы с тобой переберемся на самый большой пруд, где полупудовые карпы выгуливаются. Там хозяйничает мой добрый знакомый, вот и подкатим к нему с возом и мешками. А послезавтра вари уху и детям, и пахарям.

– Сбиваешь хлопца с пути? – неожиданно откликнулся от брички Мусульбас.

На это Сагайдак невинно ответил:

– Да нет. Это мы, как рыбаки, о королевской ухе говорили.

– Королевской или цыганской? – спросил без осуждения.

Вот так неожиданно и открылась новая нелегкая страница его жизни. И первое, с чего он начал председательствование, – обошел все хаты села, заглянул в глаза и старым и малым, вобрал из них печали на года и пошел на сепараторный пункт, где хозяйничал его друг Василь Гарматюк, веселый чернявый красавец, который недавно возвратился домой с далекой пограничной заставы. Друзья обнялись, более сильный Василь легко приподнял Данила.

– Василь, не отрывай меня от земли, на это дело найдутся другие.

– Бедный ты, Данило, ох, и бедный, – загрустили серые, необычные на смуглом лице глаза.

– Будешь и ты со мной бедным, – пообещал Данило.

– Это ж как?

– Садись, послушай. Нам надо спасать жизнь прежде всего детей. Завтра же для них откроем детсад. А что у нас есть для этого?.. Вот и помоги нам.

– Чем же я могу помочь? – удивился и насторожился Гарматюк.

– Тем молоком, что приносят тебе на пункт. Отчитываешься ты раз в месяц?

– Раз.

– Так пока твое начальство разберется, что к чему, ты отдавай мне какую-то часть масла. За него я наторгую все необходимое детям. А из снятого молока будем делать обезжиренный творог. Его выйдет, как я подсчитал, по триста граммов на человека. А это уже что-то значит.

– Быстро, по-воровски ты подсчитал, – неодобрительно покачал головой Гарматюк.

– Должен подсчитывать. Не я – сама беда подсчитала. Завтра же рыбаков отправлю на речку, и с улова будем варить в поле уху для всех. Еще счастье, что есть речка и лес.

Смуглое лицо Гарматюка побледнело.

– Данило, это же через месяц нас судить будут…

У Данила задрожали губы, он обнял друга:

– Зато людям спасение. Искал бы иного выхода, так нет. Понимаешь, нет!

И Василь с грустью едва слышно сказал:

– Ой думай, думай, чи перепливеш Дунай.

– Не надо, Василь, такую грустную. Не всякое преступление есть преступление. Поверь, люди поймут нас.

– Когда? – потупился Василь.

– Если не теперь, то в четверг…

…Как это недавно и как давно это было. Что ж, и он наделал ошибок, да были и оправдания у него: для людей он не жалел ни своего времени, ни своего сердца…

«Крыйок-крок, крыйок-крок», – уже ближе, как судьба его, отозвался молодой погоныш, и Данило по вытоптанной траве начал спускаться к татарскому броду.

Гей, броде татарский, яворы и калина бережками да челны у самых звезд, а счастья так мало…

VIII

В разлогой чаще долины, что до самых краев налилась солнцем, колобродит, бурлит ярмарка. Над пестрой людской толпой, отдается эхом нестройный шум голосов, рев скота, звон кос, гудение гончарных изделий, жалобные переливы свирели, дремотный стон лиры и еще десятки звуков, присущих ярмарочной круговерти. А над всем этим, вверху, по обе стороны покатой дороги стоят два ветряка и крестами крыльев перелопачивают голубые шелка неба.

Семен Магазанник любил и торжища, и гульбища после них, хотя и не раз приходилось везти с ярмарки домой уже не голову, а дупло с осами. И под каким бы хмелем он ни ехал, всегда, проезжая мимо скитка, с раздражением отворачивал от него голову: до сих пор не мог забыть ни зерна в нем, ни той стычки, что вспыхнула из-за него. А скиток хотя и разрушался, но на его стенах все равно росла рябина, которая и в лютые морозы краснела гроздьями ягод и сзывала в гости лесных птиц.

Сегодня лесник приехал не столько покупать, сколько прицениться к цибуле и фруктам и договориться с продавцами, что они предложат ему ранней осенью, – долго ли до нее? Выпьешь за косовицу, отпразднуешь зажинки, да и думай о кожухе и дороге в Сибирь. От одного упоминания об этом Магазанник ощущал холод в межплечье и свежий рубль возле сердца.

Журавлистый, неторопливый, будто ясный день, Лаврин Гримич, который на всю округу славился как лучший скирдоправ, сразу же ошарашил лесника:

– Тебе, Семен, я смогу дать цибули или чеснока только на закуску, – и поднял горячее золото ресниц на такие чесночины, каких и на выставке не увидишь. – За это добро в Сибири сразу отхватишь торбу денег. И ходи кум королю.

– Это почему же только на закуску? – встревожилось жерновообразное лицо Магазанника, скривились перестоявшие пучки усов. «Вишь, рыжий, словно шершень, а еще кочевряжится».

Да Лаврину даже ответить лень, он отворачивается от Магазанника, бросает взгляд на ярмарочное скопище и невозмутимо думает о своем. Вот уж характер у него! Две войны выбивали из его тела кровь, уносили жизнь, однако не в силах были унести доброго степного покоя и доброй ухмылки или пересмешки. Чего ни случается в житейской кутерьме, как, бывало, ни шумит его Олена, а мужу и громы не громы – только бубны. Посмотрит-посмотрит, как какая-то невзгода лихорадит его жену, неторопливо поведет золотым усом, под которым таится ласковая улыбка, и скажет:

– Олена, еще и завтра день будет, – угомонись на сегодня.

Думала молодица хоть раз на своем веку поссориться с мужем, однако ничего не вышло из ее намерения, вот и сохраняет за собой женское превосходство над ним, а он – покой в мире. А уж в работе Лаврин – огонь: попробуй догони его, неторопливого, на лугу ли с косарями, или в поле со жнецами. И недаром о нем говорят в селе: этот из тех, кто делает хлеб. Правда, есть у человека и свое давнишнее чудачество – искать клады в древних степных курганах.

– Лаврин, может, у тебя не уродило? – не отстает лесник.

– У меня всегда родит, – даже не смотрит на него Гримич.

– Так какая тебя муха укусила, что портишь мне базар? – нахмурился Магазанник, к которому сегодня Лаврин отнесся не с уважением, а с пренебрежением. – Хочешь магарыч? Сейчас же поставлю бешеной! Хочешь дармового топлива? Приезжай ко мне втихую вечером! Хочешь меда? Зашпунтую липовку или две.

– Хороший мед в этом году? – на огнистых Лавриновых щеках ожили грозди веснушек.

– Не мед – одно здоровье! А захочешь, даже шмелиного для глаз привезу!

– У меня пока еще глаза не болят.

– Так могут заболеть от лука и чеснока, – посмеивается лесник.

На это он получил спокойный ответ:

– Не пошел бы ты к черту рыжему?

– Возле одного уже стою.

Теперь и Лаврин, улыбаясь, начинает играть своим добром на щеках, а уродило ж его, уродило! Но ни его, ни его дородную горячеокую жену не смущает изобилие рыжего колера и веснушек.

– И чего ты, Лаврин, заупрямился с луком и чесноком? Не обеднеет же твой карман?

– Лучше иметь бедный карман, чем бедную голову, – щурится Лаврин и смежает свое горячее золото ресниц. – Сделай так, чтобы я тебя не видел нынче. – И горделиво отходит от растерянного лесника туда, где возле горы кринок, горшков, мисок и макитр играет румянцами и лентами чернобровая дивчина, а возле нее увивается статный обожатель с любовью и юношеской беззаботностью в глазах.

– Прочь отсюда, Петро, – будто сердится девушка и поправляет в волосах веточку жасмина. – Дай мне хоть миску выбрать.

– Зачем тебе ее выбирать? Давай закупим все до одной, да и поедем в мою хату.

– О, уже и поедем! Какой нетерпеливый, – смущается девушка и обеими руками отталкивает настырного ухажера, да погодя смягчается: – А что же мы со всеми мисками делать будем?

– Расставим в два ряда от ворот до дверей, чтобы никто не заблудился по дороге к нам, – не долго думая, сморозил влюбленный, и оба начинают смеяться.

Пускает улыбку в усы и Лаврин, не сводя взгляда с юноши.

– А у тебя хватит денег на все миски? – шутливо спрашивает девушка Петра.

– Пожалуй, нет, – не унывает парубок.

И тогда в разговор вмешивается Лаврин:

– А ты, хлопче, на ярмарку пешком пришел или подводой приехал?

– А что? – удивляется парубок.

– Не «а что», а говори, когда старшие спрашивают.

– Подводой, – переглядывается парень с девушкой и пожимает плечами.

– Так подгони сюда воз, я вам на новое хозяйство уложу и мисок, и горшков, и кринок, и макитр. Принимай, человече, задаток. – И Лаврин бросает гончару кошелек.

– Вот диво! – растерялся парубок. – Кто же вы, дядько, будете?

– Старый друг твоего отца. Он тебе случайно не рассказывал о пулеметчике Лаврине?

– Так это вы Лаврин Гримич, что моего отца в гражданскую спасли?! – вскрикнул хлопец.

– Собственной персоной, – посмеивается Лаврин, а парубок бросается ему в объятия.

– Ой, дядько Лаврин, почему же вы так долго у нас не были?

– А ты разве теперь бываешь дома по вечерам? – смеется Лаврин и глядит на дивчину, что зарделась, как калина. И откуда она, эта краса, берется?

А тем временем, обойдя щетинников, Магазанник останавливается возле Олены и похотливым взглядом ловит ее темно-вишневые полные губы, которые, наверное, хорошо знают вкус поцелуев. Есть же у чертова Лаврина такая роскошь! Женщина, наверное, угадывает Магазанниковы мысли, но не сердится, а насмешливо оценивает его лицо.

– Олена, чего это твой золотистый так хорохорится да ерепенится, будто сам сребро-злато производит? Что, он с тобой еще до ярмарки не поладил или у него деньги дармовые?

Олена оглядывает лесника бархатом очей и презрительно отмахивается от него красивым, отороченным вышивкой рукавом:

– Зачем вам все знать?

Да Магазанник не отстает и язвительно спрашивает:

– А может, Лаврин раскопал в кургане клад?

– Отгадали: наконец-таки раскопал, – неожиданно отвечает Олена.

– Это где же? – оторопел Магазанник.

– В степи, возле казацкого брода.

– Возле казацкого брода? – переспрашивает, тревожась, Магазанник. – И что же там было? Глиняные черепки? Или и золото блеснуло?

– Были и золотые украшения, – лукаво играет бровями и ресницами женщина.

– Ты смотри! И что вы с ними сделали? – переходит на полушепот лесник.

Олена так взглянула на Магазанника, будто он с луны свалился:

– Что же нам делать с ними? Полюбовались со всех сторон, я даже к шее примерила их, а потом завернула в тряпочку и… спрятала в сундук.

У Магазанника даже дух перехватило. Он туда-сюда бросил вороватый взгляд и снова полушепотом спросил:

– Олена, а вы по сходной цене не продадите мне то золото?

Женщина хотела тоже перейти на шепот, но не выдержала игры, засмеялась.

– Ты чего? – непонимающе глянул на нее Магазанник. – А?

– Да нет никакого золота у нас, – отмахивалась рукой от лесника. – Отнесли его в музей. Уж радости там было! А вам бы сразу покупать-продавать, – и на полных губах молодицы, что так и влекли к себе усачей, появляется насмешка.

– Выходит, для музея накопали добра? – растерялся лесник: вишь как высмеяли его! И кто? Погодя он уже спокойно спрашивает: – А ты не знаешь, почему это Лаврин передо мной на дыбы встает? Разве он не пользовался моей подмогой в лесу? Или мои пчелы обленились и худший взяток дают? Может, ты уймешь, его?

– И не подумаю.

– Почему же?

– Лаврин не суется к моим курам, а я к его чесноку и табаку. Пусть делает, как сам хочет. Он у меня всему голова.

Магазанник удивленно поглядел на женщину, на свежую голубизну вышивки, под которой покоем лета, покоем материнства дышала высокая грудь.

– Потворствуешь ты ему, потворствуешь. За ним по пятам надо ходить, а то на другую засмотрится.

– А у него глаз не злой, пусть и посмотрит на кого-нибудь, – нисколечко не унывает Олена.

– Кадки и кадушки – покупайте, молодушки, – подал голос старый бондарь, у которого чуприна, усы и борода закрыли все лицо.

– Бабы кохани, продавайте онучи драни! – затараторил франтоватый, вертлявый тряпичник, у которого было сальное и в глазах, и в присказках…

– Так вот без мороки и сбыли бы всю вашу цибулю и чеснок… – не отстает Магазанник.

– И вы бы повезли в Сибирь? – перебила женщина.

– А что ж в этом плохого? Надо же помогать людям.

– Помогать, но не обдирать. Идите уж лучше к другим. – Олена гонит прочь от себя лесника и поднимает глаза на ветряки.

Так что ты скажешь на это? Уже и у Лавриновой жены прорезывается идейность! Магазаннику, оставшемуся ни с чем, надо было бы насупиться, но он делает вид, что не заметил насмешки, и даже кривит на губах улыбку:

– Видать, Лаврин немало нарыл в курганах кладов, что такими богатыми стали. Обыскать вас надо, обыскать. – Расталкивая плечами ярмарчан, быстро отходит от женщины, а вокруг него бурлят ярмарочные волны.

– Да покупайте, пусть не плесневеют ваши деньги…

– У вас торгу на копейку, крика на рубль…

– Вечером же, возле вербы! Чего же ты молчишь?..

– Люди вон слышат.

– А разве они не стояли возле своих верб?

Неужели и он стоял когда-то возле своей вербы, возле своей любви, нашептывал ей были, небылицы да разные дурницы?.. Хоть бы не сговорились цибульники против него, как Лавринова пара.

– Сапожник-живодер, сколько за конские просишь?

– Все деньги…

– А за хромовые?

– Половину.

– Так меняемся, меняла?

– Кто меняет, тот без сорочки гуляет.

– А что я говорю: суетный мир, суетные люди.

– И излил бог чашу своего гнева на нас…

– Позолоти ручку, красавец, – кидаю карты на жизнь…

– Бублички с маком, сами во рту тают!..

Неподалеку от бубличниц и паляничниц застонала лира, и глуховатый голос лирника почему-то тревожно отозвался в душе Магазанника.

 
Ой коли кiнець свiта iскончається,
Ой тодi страшный суд наближається…
 

Прямо на земле сидел крутолобый нищий, у которого на широких плечах была не голова, а словно охапка слежавшейся шерсти, а из шерсти торчал хрящеватый носище; возле нищего лежали большие засаленные торбы и глиняная мисочка, куда изредка капало мелкое серебро и медяки. Магазанника не так удивили печальный кант и патлы лирника, как его сила, которая чувствовалась под истрепанной, грязной одеждой. Это дюжий мужик, а не хилый нищий. Вот серебряная монетка упала не в мисочку, а на землю, и лохматый потянулся к ней ржавой лопатистой рукой, потом посмотрел на своих слушателей и неожиданно остановил желтые, как у птицы змееяда, глаза на леснике. И снова какое-то дурное предчувствие шевельнулось в душе Магазанника. Кажется, никогда и не видел этого лохматого, а внутри даже все колотится. Он вынул кошелек, неосторожно выронил из него царский десятирублевый червонец, торопливо спрятал его, а нищему бросил гривенник.

Какой-то захмелевший усач поднес лирнику чумацкую роговую чарку:

– Выпей, божий человек, за грешные души наши.

– Спаси, господи, люди твоя. – Лирник левой рукой обхватил чарку, перекрестил, и она затерялась в зарослях его взлохмаченных волос. И уже потом глянул на усача. – Помолимся со слезами, чтоб наш создатель грехи отпустил.

– Тату, а вы чего тут прикипели? – удивленно спросил у отца Степочка. – Вы же раньше на всех нищих и лирников собак напускали.

– Лета, Степочка, лета, – неопределенно ответил Магазанник и пошел между возами, все еще чувствуя на себе тяжелый взгляд лирника. И чего он уставился на него? Прямо какое-то дьявольское наваждение. А его догоняют обрывки псалма:

– И прошло пять тысяч лет от сотворения мира, как в поле цвет зацвел, да и увял, так проходят лета…

– Как у вас, тату, с цибульниками? – почему-то радостно играет ресницами и синькой глаз Степочка. – Хорошо поярмарковали?

– Плоховато. А ты ж отчего, бездельник, развеселился? Малость где-то хлебнул?

– Угадали! Но никогда не угадаете, с кем, – засмеялось чадо.

– Говори уж.

– С будищанским батюшкой.

– С будищанским попом?! – не поверил лесник. – Да что ты мелешь? Или уже в голове как в мельнице?

– Истинную правду говорю, – самодовольно отвечает Степочка. – Слоняюсь я этак по ярмарке, к тому-сему прицениваюсь и вижу перед собой новенький подрясник отца Вениамина. И сразу же вспомнил будищанское кладбище. Вы же знаете, что оно все сплошь засажено яблонями, и не какими-то там дичками, а больше всего зимним ранетом. Вот поздоровался с батюшкой, да и спрашиваю, хорошо ли уродили на кладбище яблони? «Уже ветки гнутся, – говорит батюшка. – А зачем это тебе, чадо?» Отвечаю: «Да прикинул себе, нельзя ли у вас втихую взять кладбище в аренду?»

И не поверите – батюшка чуть было не подскочил от радости. Уже за чаркой я сообразил, что у него нет денег на ремонт церкви. По всему видать, обедняли будищанские прихожане, значит, недорого батюшка за кладбищенские яблоки запросит.

– О, ты, Степочка, прозорливым становишься! – расчувствовался отец. – А я и не додумался арендовать кладбище. Кладбищенское-то яблоко небось в полцены обойдется.

– Да известно, в полцены, а вы говорите, что у меня голова набита капустой.

– Чего не скажешь в гневе, – налег на крепкое плечо сына. – Спасибо, угодил. И жаль, что ты сразу не сторговал все кладбище. Приучайся к делу и копейке.

От поучений отца Степочка скривился. Нужно же так сказать: «Сторговал все кладбище»! Для чего ему кресты, могилы и вообче?

Нежданно-негаданно Магазанник увидел перед собой большеглазую, с тонким станом девушку, у которой на плечах лежал целый сноп пышных пшеничных волос. Степочка, поглядев на незнакомку, растерянно заиграл мельничками ресниц и потерял дар речи, да и сам лесник удивился: с какого же поля попало такое диво в ярмарочную суетню?

– Простите, вы не товарищ Магазанник? – пристально, словно читая его года, девушка всматривается фиалковыми глазами, в которых слились и доверие, и сполох, и вечерние чары.

– Ты угадала. – Магазанник пристально вглядывается в девичье личико, в нежно очерченный подбородок, длинные ресницы, только не может угадать, что таится за их просветами – целомудрие или тот соблазн, который топит мужчин: вот так, не спрашивая броду, да бултых в воду. – Тебе чего-то надо от меня? Может, леса на новую хату? – и многозначительно покосился на Степочку.

– Ой, нет, – смутилась девушка, и потемнела глубина ее очей. Кто постигнет ее и кто утонет в ней? – Мне надо ехать в Тарноруды, на работу.

– Ага, на работу, – закивал головой Магазанник, и так и сяк оглядывая девичью фигуру с головы до ног. – Мы тебя довезем до своего лесничества, а там уже рукой подать до Тарнорудов. Учительствовать едешь?

– Нет, агрономом, – со скрытой гордостью и даже с удивлением сказала девушка. И для нее еще новостью звучало это слово.

– Агрономом?! – вытаращил на нее зеленовато-песчанистые глаза лесник. – Ты окончила техникум?

– Нет, институт.

– Аж институт!.. – сначала не поверил, а потом – даже вздохнул и глянул на Степочку, который стоял как столб. – Это так хорошо, с одной стороны, а с другой – никак не завидую тебе.

– Почему же? – удивилась девушка, качнулась, и качнулась на плечах ее пахучая пшеница.

– Об этом и говорить не хочется. – И на лицо Магазанника находит тень притворного сочувствия.

– Говорите! – тихо велела девушка, и даже в этом единственном слове угадывался характер.

Лесник оглянулся, наклонил голову к девушке:

– Тогда скажу по секрету: у нас не председатель колхоза, а какой-то аспид. Он, дьявол, не то что людей, сам себя закабалил работой. Вот накалит на девичьи плечи воловью ношу, и увянет твоя красота.

На доверчивое лицо девушки сразу легла тень, а в глазах появилась грусть.

– Но вы не очень унывайте, – наконец заговорил Степочка. – Хотя председатель у нас хлопотный, да люди не обидят вас, и вообче. – И так поглядел на отца, что тот сразу понял свое чадо.

– Что правда, то правда, – согласился Магазанник. – Да и село наше помаленьку выбивается в люди, за хлебом и к хлебу не едут теперь на базар. А как тебя звать-величать?

– Мирославой Григорьевной Сердюк.

– Так вот, Мирослава Григорьевна, долгие раздумья оставь на осенние ночи, а сейчас бери свои вещи да и поедем. Может, и наш хлеб не хуже вашего.

Мирослава притихла, качнула станом, потом решительно сказала:

– А может, казак не без доли, а девушка не без счастья? Я сейчас же приду. Где вы будете?

– Вон, видишь воз, крытый желтым лубом? Он медом пахнет. Это наш.

Девушка глянула на воз, на коней и метнулась от Магазанников, на ее плечах зашелестел сноп волос.

– Хоть серпом жни, как пшеницу, – сказал лесник и лукаво повел одной бровью. – Агрономша – это не учительница! Как она тебе?

– Славная. Вы же мне дайте немного денег, – и покосился на отца: что этот сквалыга наскребет ему?

– Деньги, красивая женщина да добрые кони – это смерть, – в раздумье сказал Магазанник, полез рукой в карман и глянул на ветряки, которые будто на цыпочки приподнимались, порываясь к небу. И в это время он плечами почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, увидел верзилу лирника, что уносил из ярмарочного столпотворения свои патлы и засаленные, крест-накрест повязанные торбы, в которых неволился святой хлеб. За облысевшими веками нищего клеймами круглились настороженные зенки.

«Чего тебе, здоровила? Чего ты высматриваешь своими буркалами – чью-то копейку или душу?» – и Магазанник повернулся спиной к лирнику.

А вот из ярмарочной толпы и девчонка появляется со своей ношей. И на каких дождях, и под какими звездами она росла, и кому он повезет на своем возу эту синеокую судьбу? Эх, лета, лета, почему вы не возвращаетесь назад?.. Если бы в макитре Степочки было немного больше мозгов, то он мог бы вскружить голову агрономше, да, кажется, у него на ум недород. Правда, есть у хлопца и сила, и хитроватая изворотливость, но теперь всюду больше ума спрашивают, ибо… эпоха.

– Ты ж только не очень болтай при ней, больше глазами да ресницами пряди – эта работа всем девчатам нравится, – тихонько шепнул сыну, что уже позвякивал возле воза упряжью.

Степочка что-то буркнул и вперил взгляд в Мирославу.

– Вот и я, – доверчиво улыбнулась девушка.

– Садись назад, да не сломай насад [4]4
  Насад – часть телеги.


[Закрыть], – пошутил лесник и хотел помочь ей взобраться на воз.

– Я сама, – мотнула легким платьицем и вмиг очутилась на возу, еще и ножки спустила с грядок – что значит крестьянское дитя!

Из ярмарочной сутолоки мимо ветряков выехали в розовое предвечернее солнечное марево, которое мягко дрожало над отяжелевшими нивами, что с пригорка на пригорок поднимали и поднимали полусон ржаных и пшеничных хоругвей. Вокруг стояла такая тишина, что слышен был золотой звон преджнивья.

Только тут, в степи, от Магазанника отвязались чужие глаза, и он с облегчением сказал себе:

– Поле ж как тихое море! – и подобрели его глаза, что тоже понимали не только силу, но и красоту нивы.

Да вот сзади послышался топот коней. Отец и сын одновременно повернули головы.

– Кажется, сам товарищ Ступач тянется рысцой? – и Магазанник придержал коней.

– Он и есть, – подтвердил Степочка, на его и на отцовском лицах сразу же заиграли сначала хитроватые, а потом и угодливые улыбки.

Это насторожило Мирославу: перед кем они так рассыпаются?

Бричка поравнялась с возом. Магазанники предупредительно подняли вверх картузы.

– Доброго здоровья, Прокоп Иванович! Доброго здоровья!

На самоуверенном лице Ступача шевельнулась доброжелательная улыбка.

– Что, купцы из Бара, – ни денег, ни товара?

– Вот и не угадали, Прокоп Иванович! – Лесник весело взглянул на Мирославу. – Видите, какой красный товар везем с базара?! Одна коса стоит вола, а бровям и цены нет! Агрономом будет у нас. А вы ж, если не секрет, куда? В Тарноруды?

– В Тарноруды.

Магазанник сочувственно вздохнул:

– Ох, и не сладко вам с нашим правителем, с Бондаренко, значит.

Ступач сразу помрачнел, а лесник мягко-мягко заговорил:

– Может, Прокоп Иванович, по дороге завернете и до нашей хаты? Она вас уже с весны ждет.

– А что там у вас?

– Да найдем чем попотчевать дорогого гостя, голодным и трезвым от нас не уедете. В печи стоят душеники и чумацкая, с грибами да с мятой, каша.

– Каша с грибами и мятой? – удивился Ступач. – О приправе такой даже не слыхал.

– А у нас и попробуете. Да и к каше что-нибудь найдется натуральное, лесное, какого в ресторациях и за чистое золото не получите. И печеной совой я вас еще не угощал.

– Соблазняете вы меня.

– Не соблазняем, Прокоп Иванович, а уважаем как неутомимого деятеля и человека. Осчастливьте наше жилище. Может, и мы умнее станем.

– Ох, и льстец вы, Семен, прямо лиса корсак [5]5
  Лиса корсак – степная лисица.


[Закрыть]! – подобрел Ступач.

Магазанник не обиделся, пустил угодливую улыбку по усам.

– Если такое говорите даже вы, то я молчу, ибо вам виднее. Так вы на бричке – вперед-вперед, а мы возом – за вами да за вами, да под вашим руководством. Правда, девонька? – повел бровью на Мирославу, и у той погасли настороженность к сладкоречивой лисе: шутит же человек.

А человек, еще не скрыв улыбки, уже прикидывает, что он поставит на стол, какого ежа против Бондаренко подкатит за столом да что положит в бричку, чтобы этого не видел, но все-таки увидел Ступач, ибо жизнь – это та лестница, по которой можно и вверх до ворот рая вскарабкаться, но можно со ступенек слететь и в тартарары. Вот сковырнет Ступач Данила, тогда и увидим, кто вынырнет на председателя! Как его руке, что сейчас кнутом стегает лошадей, нужна печатка! Правда, он и теперь живет как у бога за пазухой, но с печаткой была бы иная коммерция.

На какую-то минуту Магазанник погрузился в марево надежд, да неожиданно глянули на него зенки ярмарочного нищего, и под сердце коварно подступил холод. Что же это?.. Ага, это из небытия прорвалась, словно открылась рана, тревога прошлых лет. Откуда взялась она и на какие ярмарки податься с нею?..

Лесник невольно вздохнул, чем немало удивил Степочку, который и так и этак играл мельничками ресниц перед девушкой, а она только присматривалась к предвечерним нивам, что с пригорка на пригорок поднимали полусон ржаных и пшеничных хоругвей. Ох, не под этими хоругвями испакостил он свою молодость! Теперь втихую езжай с ярмарки и не рассчитывай на те времена, что не для тебя приходят. Из них можешь ты урвать червонец, да вряд ли вырвешь что-то большее.

Над дальним полем взошла вечерняя звезда.

«Как золотая печатка», – грустно подумал Магазанник и упустил ее из виду, а вместо нее снова увидел зловещие клейма лирника. И почему-то страшным стал для него этот вечер, и он сам себе показался согбенным призраком, что в сумерках возвращается с ярмарки.

Тьфу! Зачем, на кой черт, как ворон, накликает на себя беду? Вот доедет домой и сразу же утопит тревогу в чарке, а потом возьмет лопату и пойдет на тот курган, где Лаврин раскопал золотые украшения. Не только же гробовщика кормит могила. Он уже и сейчас бы отправился на поиски золота, даже пожалел, что пригласил Ступача на кашу с грибами.

Воспоминание о грибах неожиданно пронзило мозг; почему-то вдруг всплыл в памяти дурной полугрех, что едва не стал грехом. Лет десять тому назад, когда бумажные деньги шли наравне с золотыми, его бессовестно обжулил продавец Влас Кундрик. И тогда Магазанник приготовил ему красных паутинннков – тех потаенных осенних грибов, которые убивают человека не сразу, а на десятый – двенадцатый день. Уже на столе стояло адское угощение, да в последнюю минуту передумал лесник травить продавца. Когда это было, а и сейчас жутко становится. Ох, уж эта осенняя воронья стая воспоминаний! Видно, жизнь его пошла с ярмарки, если все чаще под сердцем ёкает и давит страх…